Некоторые, например, пытались укрывать зерно, списав его по всевозможным статьям[26]. Центральные партийные органы продолжали разоблачать «пассивно-лицемерные связи между некоторыми парторганизациями и кулацкими оппортунистами» на Украине[27]. В целом это сопротивление связывалось теперь с последней внутрипартийной попыткой противостоять Сталину, так называемой «контрреволюционной группировкой Рютина»[*]: «Правые агенты кулачества до сих пор еще не разоблачены и не изгнаны из партии».[28]

В украинском декрете говорилось о «группе сельских коммунистов, которые возглавляли саботаж:»[29]. Печатный орган комсомола обличал «коммунистов и комсомольцев», которые «крали зерно…и действовали как организаторы саботажа…»[30] Харьковский областной комитет разослал строго секретные циркуляры, предупреждавшие, что если показатели поставок зерна не увеличатся, то все, кто за это отвечает, будут «вызваны для дачи показаний непосредственно в районный отдел ОГПУ».[31]

За пягь месяцев 1932 года 25–30 процентов среднего управленческого аппарата в сельском хозяйстве было арестовано[32]. Зимой 1932–1933 гг. коммунистическая пресса Украины объявила о многих случаях исключения из партии, а иногда и арестах как рядовых членов компартии Украины, так и официальных лиц районного масштаба.[33] Вот типичный случай пассивного сопротивления и типичный же путь расправы: один председатель колхоза произвел массовые обыски, ничего не нашел и объявил: «Зерна нет. Никто не скрыл его, никто не получал его незаконно. Поэтому план поставок выполнять нечем». В результате его самого обвинили в организации преступной кражи зерна»[34].

Несмотря на все «отклонения», кампания продолжалась. Неудовлетворительных коммунистов ликвидировали, заменив более подходящими.

К тому времени на более низком, рядовом уровне активисты «бригад», называвшихся на Украине «буксирными бригадами», мало чем отличались от обычных головорезов. Их техника работы сводилась к избиению людей и к поиску зерна с помощью специально выпущенного для этого инструмента, «щупа» – стального прута толщиной в пять восьмых дюйма в диаметре, длиной от трех до десяти футов, с рукояткой на одном конце и острием или подобием сверла – на другом[35].

Описание, приводимое одним из жителей деревни, дает общую картину: «Бригады эти имели следующий состав: член правления сельсовета или просто депутат, два-три комсомольца, один коммунист и местный учитель. Иногда в них включали председателя или члена правления сельпо, а во время летних каникул и нескольких студентов.

В каждой бригаде был так называемый «специалист» по поиску зерна. Он был вооружен вышеупомянутым щупом, с помощью которого прощупывал и прокалывал все в поисках спрятанного зерна.

Бригада переходила из дома в дом. Сначала они входили в дом и спрашивали: «Сколько зерна у вас есть для правительства?» «Нет нисколько. Не верите, ищите сами», – следовал обычный короткий ответ.

Так начинался обыск. Искали в доме, на чердаке, погребе, кладовке и в сарае. Потом переходили во двор, в коровник, свинарник, амбар, на сеновал. Они измеряли печь и прикидывали, достаточна ли она велика, чтобы вместить зерно за кирпичной кладкой. Они ломали балки чердака, поднимали пол в доме, перекапывали весь двор и сад. Если какое-то место казалось им подозрительным, то в ход шел лом.

В 1931 году еще были случаи утайки зерна, которое находили при обыске, обычно 100 фунтов, иногда 200. Но уже в 1932 году такого не было ни разу. Большее, что могли найти, – это 10–20 фунтов, отложенных для кур. Но даже этот «излишек» отбирался[36].

Один из активистов рассказывал физику Александру Вайсбергу: «…борьба с кулаками была очень трудным временем. В меня дважды стреляли в деревне, один раз ранили. Скольку буду жить, не забуду 1932 год. Крестьяне с опухшими конечностями лежали в своих землянках без всякой помощи. Каждый день выносили новые трупы. И все-таки нам приходилось как-то добывать хлеб в деревнях, чтобы выполнить план. Со мной был мой друг. Его нервы были недостаточно крепкими, чтобы вынести все это. „Петя, – сказал он однажды, – если таков результат сталинской политики, разве она может быть правильной?“ Я строго отчитал его за это, и на следующий день он пришел ко мне извиняться…»[37]

Даже здесь нашлись такие, что были хуже всех прочих. Один активист так описал «акции» в украинском селе: «В некоторых случаях они были милосердными и оставляли немного картофеля, гороха, зерна для прокорма семьи. Но те, педантичные исполнители, мели все подчистую. Такие забирали не только продукты и живность, но „все ценное и излишки одежды“, включая иконы в окладах, самовары, расписные ковры и даже металлическую кухонную посуду, которая могла ведь оказаться серебряной. И все деньги, которые обнаруживали в заначке».[38]

Разумеется, агенты государства и партии не страдали от голода, они получали хороший паек. Лучшие из них иногда отдавали продукты крестьянам, но общая установка была такая: «От тебя будет мало проку, если ты с кнутом в руке испытываешь жалость. Нужно научиться есть самому, когда вокруг мрут от голода. Иначе некому будет собирать урожай. Всякий раз, когда у тебя чувства преобладают над разумом, надо сказать себе: „Единственный путь покончить с голодом – обеспечить следующий урожай“.[39] Результат был всегда таков (как описывала его жена мужу в армию)): «Почти все в деревни опухли от голода, кроме председателя, бригадиров и активистов»[40].

Сельские учителя могли получать 18 килограммов муки, два килограмма круп и килограмм жира в месяц. После школы они обязаны были поработать «активистами», чтобы дети из их классов видели учителей врывающимися по ночам в их дома вместе с остальной бандой[41].

На ранних стадиях голода в больших селах, где подобные факты легче скрывать, женщины ради еды соглашались на сожительство с партийными чиновниками[42]. А в районных центрах партийные чиновники просто роскошествовали. Вот описание столовой для них в Погребищах:

Что касается городов, то в мае 1933 года двое местных партийных секретарей устраивали в Запорожье пышные оргии для правящей городской верхушки – это стало известно позднее, когда в период ежовщины все они были арестованы и во всех этих злоупотреблениях обвинены[44].

Как в городе, так и в деревне официально поощрялась и идеологизировалась жестокость. Наблюдатель (сторож) на Харьковском тракторном заводе видел, как старика бросившего работу, прогнали со словами: «Пошел вон, старик… катись помирать в поле!»[45]

В селе Харсин Полтавской области женщину на седьмом месяце беременности избили доской за то, что она рвала в поле озимую пшеницу. Вскоре после этого она умерла[46]. В Бильске той же области вооруженный часовой застрелил Настю Слипенко, мать троих детей, жену арестованного, за то, что она ночью выкапывала колхозную картошку[47]. Трое ее детей умерли с голоду. В другой деревне этой же области сын крестьянина, у которого экспроприировали все имущество, был забит до смерти сторожем-активистом за то, что собирал кукурузные початки на колхозном поле[48].

В Малой Бережанке Киевской области председатель сельсовета расстрелял семь человек, из них троих детей четырнадцати и пятнадцати лет (двух мальчиков и девочку), застав их за сбором зерна в поле. Правда, он был посажен в тюрьму и приговорен к пяти годам исправительно-трудовых работ[49].

Теперь бригады производили официальные обыски каждые две недели.[50] Уже забирали картофель, горох, свеклу[51]. Если ты не выглядел голодающим, это вызывало подозрение. В этих случаях активисты вели обыск особенно тщательно, уверенные в том, что в доме есть спрятанные продукты. Однажды активист после такого обыска в хате крестьянина, который как-то сумел не опухнуть от голода, в конце концов нашел мешок муки, смешанной с корой и листьями, и высыпал ее в деревенский пруд.[52]

Есть несколько свидетельств тому, как жестокие члены бригад настаивали на том, чтобы умирающих свозили на кладбище вместе с трупами, чтобы сократить число ездок. В течение нескольких дней дети и старики лежали живыми в общих могилах.[53] Председатель сельсовета в Германовке Киевской области увидел в общей могиле труп крестьянина-единоличника и приказал выбросить его из могилы. Прошла неделя, пока он позволил захоронить его[54]. Методы террора и унижения были повсеместными – это явствует из письма Михаила Шолохова Сталину от 16 апреля 1933 года, сообщавшего о дикой жестокости на Дону.

Примеры эти можно бесконечно умножить. Это – не отдельные случаи перегибов, это – узаконенный в районном масштабе «метод» проведения хлебозаготовок. Об этих фактах я либо слышал от коммунистов, либо от самих колхозников, которые испытали все эти «методы» на себе и после приходили ко мне с просьбами «прописать про это в газету».

Расследовать надо не только дела тех, кто издевался над колхозниками и над советской властью, но и дела тех, чья рука их направляла.

Если все описанное мной заслуживает внимания ЦК – пошлите в Вешенский район дополнительно коммунистов, у которых хватит смелости, невзирая на лица, разоблачать всех, по чьей вине смертельно подорвано колхозное хозяйство района, которые по-настоящему бы расследовали и открыли не только тех, кто применял к колхозникам смертельные «методы» пыток, избиений и надругательства, но и тех, кто вдохновлял их.»[55].

Сталин ответил Шолохову, что сказанное им создает «несколько одностороннее впечатление», но тем не менее вскрывает «…болячку нашей партийно-советской работы, вскрывает то, как иногда наши работники, желая обуздать врага, бьют нечаянно по друзьям и докатываются до садизма. Но это не значит, что я во всем согласен с Вами. Вы видите одну сторону, видите неплохо. Но это только одна сторона дела. Чтобы не ошибиться в политике (Ваши письма не беллетристика, а сплошная политика), надо обозреть, надо уметь видеть другую сторону. А другая сторона состоит в том, что уважаемые хлеборобы Вашего района (и не только Вашего района) проводили «итальянку» (саботаж) и не прочь были оставить рабочих, Красную армию – без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови) – этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели «тихую» войну с советской властью. Войну на измор, дорогой товарищ Шолохов…

Конечно, это обстоятельство ни в какой мере не может оправдать тех безобразий, которые были допущены, как утверждаете Вы, нашими работниками… И виновные в этих безобразиях должны понести должное наказание. Но все же ясно как божий день, что уважаемые хлеборобы не такие уж безобидные люди, как это могло показаться издали».[56]

Один из активистов вспоминает:

И он добавляет:

Другой активист рассказывает о том, что он мысленно был способен, следуя сталинскому курсу, обвинять в злоупотреблениях отдельных «плохих» коммунистов, но «подозрение, что все ужасы были не случайными, а запланированными и санкционированными верховной властью, уже закрадывалось в мое сознание. В ту ночь я убедился, что так оно несомненно и есть, и это лишило меня всякой надежды. Мне легче было переживать стыд за все происходящее, пока я мог винить в этом отдельных людей…»[59]

Но даже коммунисты получше, наподобие того, которого мы цитировали выше, постепенно ко всему привыкали.

«Я уже привык к атмосфере ужаса; я развивал в себе внутреннее сопротивление действительности, которая еще вчера ломала меня», – писал он позднее о себе.[60]

Такие люди либо сумели заставить свою совесть замолчать, либо кончали жизнь в лагерях. Как предвидел Бухарин, это привело к «дегуманизации» партии, для членов которой «террор отныне стал нормой управлениям безоговорочное выполнение всякого приказа сверху – высокой добродетелью».[61]

Взгляд Ленина на голод раннего периода – 1891–1892 гг. на Волге, где он тогда жил, – может служить, нам показателем отношения всей партии к отдельным или массовым смертям и страданиям, если расценивать их с позиций революционных целей. В то время как все классы, включая либеральную интеллигенцию, спешили принять участие в работе благотворительных групп, Ленин отказался это делать, утверждая, что голод будет способствовать революционизации масс, и добавил: «Психологически вся эта болтовня о том, чтобы накормить голодающих, есть ничто иное, как проявление сахаринно-сладкой сентиментальности, столь характерной для нашей интеллигенции».[62]

Пока в последние месяцы 1932 года бригады бандитов и идеалистов переворачивали вверх дном дома и дворы крестьян в поисках зерна, мужчины всеми силами старались уберечь последнее или найти какую-то еду. Утайка зерна в соломе путем неполного ее обмолота во многих колхозах подвергалась критическим нападкам в прессе как порочная практика, но там, где председатели закрывали на это глаза, она была действенным, хотя и недостаточным способом как-то прокормиться.[63] Один крестьянин приводит несколько других способов утайки малого количества зерна – в бутылках, запечатанных смолой, например, и спущенных в колодец или пруд.[64]

Если крестьянин нес молоть утаенное зерно на местную национализированную мельницу, государство все отбирало. Поэтому местные ремесленники конструировали «ручные мельницы». Когда это обнаруживалось, «конструктора» и «пользователей» сажали[65]. Такие «домашние жернова» были предметом критики в украинской партийной прессе; 200 ручных мельниц были найдены в одном районе и 755 (всего лишь за месяц) в другом[66].

С помощью подобных орудий труда, или без них, изготовлялся необычный «хлеб» – лепешка, замешанная на подсолнечном масле с водой из просяной и гречичной мякины с небольшим добавлением ржаной муки, чтобы не распадалась. Советский романист приводит рассказ о том, как крестьянин измельчал доски от бочки, в которой прежде хранили масло, и варил дерево, чтобы извлечь из него остатки жира. В результате такого процесса семья получала лучшую на ее памяти пищу[67].

Другой романист говорит о том, что игра в кости – «бабки», – в которую с незапамятных времен всегда играли дети, теперь начисто исчезла, поскольку все старые кости съеденных животных «выпаривались в котлах, измельчались и съедались»[68].

Третий писатель рассказывает о деревне (не на Украине), в которой «стадо вымерло от недостатка соломы. Люди там ели хлеб из крапивы, печенье из одного сорняка, а кашу – из другого».[69] Ели и конский навоз, отчасти потому, что в нем иногда сохранялись целые зерна пшеницы[70]. Зимой съели всех кур и животных, после этого принялись за собак, потом – за кошек. «Но их еще и трудно стало поймать. Животные теперь боялись людей, и глаза у них были как у диких зверей. Люди собак и кошек варили. Да и было только что жилы и мышцы. А из голов варили мясной студень»[71].

В другой деревне из-под снега вырывали желуди и пекли из них некое подобие хлеба, иногда добавляя немного картофельных очисток или отрубей. Один партработник сказал в сельсовете: «Посмотрите на этих паразитов! Они отправились голыми руками откапывать желуди из-под снега – они готовы делать что угодно, только бы не работать».[72]

Даже в ноябре 1932 года еще было несколько случаев восстания украинских крестьян и временного роспуска колхозов[73]. Дед Леонида Плюща[*] видел в одной деревне груду трупов: его начальник сказал ему, что «это была кулацкая демонстрация»[74].

Обычно крестьян доводили до восстаний тем, что в нескольких милях от них был хлеб, а их обрекали на голод. В царское время, когда случался куда меньший по размерам голод, делали все возможное, чтобы помочь голодающим. Советский писатель пишет о 1932–1933 гг.: «Старики вспоминали голод при царе Николае. Тогда им помогали. Им выдавали еду. Крестьяне шли в города христарадничать. Открывались кухни, где варили суп, чтобы накормить их, а студенты собирали пожертвования. А тут под властью рабочих и крестьян им не дали и зернышка».[75]

Далеко не все зерно экспортировалось или отправлялось в города и армию. Местные амбары были полны «государственными резервами». Это зерно хранили на всякий пожарный случай, такой как война, например – голод не был достаточно веским поводом для использования этих ресурсов[76]. Так, зернохранилище в Полтавской области, по имеющимся сведениям, «почти трещало» от зерна»[77].

Молоко, отобранное у крестьян, тоже часто перерабатывалось на масло на заводах, расположенных неподалеку от голодающих деревень. Туда допускались только партработники и представители власти. Очевидец рассказывает, что хмурый завхоз завода показал ему нарезанное на бруски масло. Бруски были завернуты в бумагу с надписью на английском: «СССР. МАСЛО НА ЭКСПОРТ».[78]

Когда продукты питания имелись, а голодающим в них отказывали, это выглядело непереносимым уродством и провокацией. Особенно если зерно хранилось открытым способом и гнило. Груды зерна лежали на станции Решетиловка Полтавской области. Зерно гнило, но охранялось сотрудниками ОГПУ[79]. Американский корреспондент видел из окна поезда «огромные пирамиды зерна, которые курились от происходящих внутри них процессов гниения»[80].

Картофель тоже был свален в кучи и гнил. Как рассказывают, несколько тысяч тонн картофеля было собрано в поле возле Люботино и окружено колючей проволокой. Он уже начал портиться, тогда его передали из картофельно-овощного треста в трест спирто-водочных изделий, но и там его держали в поле до тех пор, пока он стал непригоден даже для производства алкоголя.[81]

Естественно, что в официальных отчетах подобные факты сваливали на «саботаж»: де, мол, урожай саботируют не только в степи, но и на элеваторах и в зернохранилищах.[82] Бухгалтер на зерноэлеваторе был приговорен к смертном казни за то, что платил рабочим за их труд мукой, и когда через два месяца его все-таки выпустили (сам он тоже голодал), он умер на следующий день.[83]

Имеется много описаний крестьянских восстаний, единственной целью которых было получить зерно из зернохранилищ или картофель на спирто-водочных заводах. Многим не удалось даже этого, но вот в деревне Пустоваровка убили секретаря партячейки и забрали картофель, после чего было расстреляно 100 крестьян[84]. В Хмелево участницы бабьего бунта атаковали зернохранилище, трое из них были осуждены. Как пишет один из очевидцев этих событий, «они происходили в то время, когда люди были голодными, но еще имели силы»[85].

Были и другие акты отчаяния. В некоторых местах крестьяне поджигали урожай.[86] Но в противовес тому, что происходило в 1930 году, такие акты стали теперь спонтанными и некоординированными, отчасти из-за физической слабости людей. Более того, ОГПУ сумело к этому времени создать в больших деревнях сеть сексотов (тайных помощников) – и все теми же средствами – шантажа и угроз, в чем оно приобрело большой навык и умение.[87]

Бунты происходили даже в 1933 году, в самый пик голода. К концу апреля крестьяне Ново-Вознесенска Николаевской области пытались силой взять зерно из кучи (оно уже начало гнить на открытом воздухе) и были расстреляны охранниками ОГПУ из пулеметов. В мае 1933 года голодные сельчане захватили склад зерна в Сагайдаках Полтавской области, но многие умерли от истощения, так и не донеся его домой, остальных на следующий день арестовали – многих расстреляли, другим же дали от пяти до десяти лет. Весной 1933 года крестьяне из нескольких окрестных, деревень напали на зерновой склад станции Гоголево Полтавской области и наполнили свои мешки кукурузой, которая там хранилась. Как ни удивительно, арестовано было всего пятеро из них.[88] Такие акции были следствием крайнего отчаяния. Уже осенью и зимой, не дожидаясь, пока голод схватит их за горло, многие крестьяне начали покидать деревни, как два года назад это сделали кулаки.

Пограничники не пропускали украинских крестьян на территорию собственно России; и если кому-то удавалось пробраться и он возвращался с хлебом, который еще можно было там достать, то на границе хлеб отнимали, а его, крестьянина, нередко сажали. (Подробно об этом мы расскажем в главе 18-й.)

ГПУ пыталось не пускать голодающих и в зоны, пограничные с Польшей и Румынией;[89] есть сведения, что сотни крестьян из пограничных районов были убиты при попытке перехода Днестра, чтобы попасть в Румынию[90]. (С другой стороны, похоже, что в эти годы украинским крестьянам не мешали ездить на Северный Кавказ, где в отдаленных районах Дагестана и Каспия можно было раздобыть еду.)[91]

По некоторым подсчетам, к середине 1932 года три миллиона крестьян покинули деревню и толпились на станциях, устремляясь в более благополучные районы[92]. 0дин из иностранных коммунистов вспоминает такую сцену:

И тем не менее, до самой весны, когда голод достиг своей высшей точки, большинство все еще пыталось продержаться на всевозможных суррогатах, надеясь дотянуть до следующего урожая и на то, что правительство как-то поможет – чего так никогда и не произошло.

А пока они продавали все, что имели, в обмен на хлеб.

Как мы видели, крестьянину совсем не легко было легально переехать в город, даже в пределах Украины. Однако на этой стадии голода запрет соблюдался уже не так тщательно (действительно, трудно было навязать этот запрет даже в более позднюю и отчаянную пору голода). Многим удалось добраться до Киева и других больших городов. Жены высоких чиновников, у которых были большие пайки, продавали излишки на киевском базаре, беря у крестьян по дешевке их немудреные ценности. Богато расшитая скатерть шла за буханку хлеба в четыре фунта, хороший ковер – за несколько буханок. А «красиво вышитые кофты из шерсти или полотна… обменивались на одну или две буханки хлеба».[94]

Однако государство предусмотрело и другие, гораздо более систематические пути выкачивания из семьи крестьянина ее ценностей. Даже в малых райцентрах или больших селах имелись магазины торгсина («торговля с иностранцами»), которыми крестьянам позволяли пользоваться. В них торговали только на валюту или на драгоценные металлы и камни; и купить можно было любые товары, в том числе продукты питания.

У многих крестьян имелись отдельные золотые украшения или монеты, за которые они могли купить немного хлеба (хотя ходить в торгсины было опасно: ГПУ, в противовес самому смыслу существования таких магазинов, часто пыталось изъять потом ценности, которые посетители торгсина не успели там потратить). Создание торгсинов диктовалось стремлением советского правительства изыскать все возможные ресурсы для использования их на мировом рынке. В торгсинах золотые кресты или серьги шли за несколько килограммов муки или жира.[95] За серебряный рубль некий учитель получал «50 граммов сахара или кусок мыла и 200 граммов риса».[96]

В одном из сел Житомирской области местные помещики и другие богатые жители были католиками. На католическом кладбище до революции их хоронили с кольцами или другими драгоценностями. В 1932–1933 гг. жители этой деревни тайно вскрыли могилы и на добытые украшения покупали еду в торгсинах. Относительная смертность здесь была ниже, чем во всей округе.[97]