– Все-таки скажи, Степаша, до каких пор ты будешь детей рожать? – спросил Иван свою жену.
      Годы у Степаниды повернули на пятый десяток, а нужда в семье такая, что заставляла Ивана часто подумывать о том, как бы не умереть от голода.
      На этот раз Степанида Семеновна родила крепкого малыша и на вопрос своего супруга ответила успокаивающе:
      – Последнего, Иван, последнего. Уж больше никак не рожу, куда их нам под старость…
      Щупленький приходский попик рылся в стареньких святцах, долго не находил для младенца подходящего имени, наконец, он, указывая на ребятишек, спросил Ивана:
      – А этих как звать? Я забыл что-то.
      – Того сорванца, что с голбца выглядывает, – Сашкой, ту вихрастую, что за мать прячется и тебя боится, Таиськой звать.
      – Ну, так давайте назовем этого…
      – Выбери, батюшка, получше имечко, – перебивая попа-тяжелодума, заказала Степанида.
      – Давайте Андреем – в честь первозванного, – предложил поп и добавил ласково: – а за крестины с вас, мои благодетели, один рублик.
      Рубля у Ивана, как на зло, не было, да и заработка в ближайшее время не предвиделось. Потужился Иван и говорит попу:
      – Вот что, батенька… Может, повременишь крестить дите, или может потом я отработаю тебе за крестины? Против Андрея я не перечу, так и называй, но только рубля у меня сейчас нет.
      Попик был покладистый – брал деньгами и натурой. И тут батя договорился, что как только поправится Степанида от родов, она измолотит ему три овина ячменя за крестины новорожденного. А Ивану еще поп напомнил, что он должен приехать на сутки пахать поповскую землю за то, что в прошлом году он не приходил говеть.
      Окна в избенке уходили в землю. Только смазные сапоги да полы подрясника и были видны сквозь кропанные оконницы, когда поп уходил вдоль беспорядочной и длинной деревни Куракино. Осторожные домохозяева еле сдерживали лохматых лаек, готовых бросаться за попом и провожать его хоть до погоста. Все же для безопасности поп вытащил из перегороды суковатый вересовый колышек и, подпираясь им, шел к себе домой спокойно…

* * *

      Стояла мутная деревенская осень. На пустошах обнажился ивняк, гроздьями красовалась спелая ягода – рябина. Хлеб с полей давно собрали в скирды. По утрам, в заморозки, на гумнах молотили снопы. Дули осенние ветры. За околицами деревень мельницы-шатровки и столбянки денно и нощно махали крыльями.
      У Ивана на крохотных полосках, узких и неудобренных, уродилось хлебушка – можно зараз было взять и подмышкой унести в клеть, Голод стучался в дверь Ивановой избы с самой осени. Заработков поблизости не было, а семья прибавилась еще на одного человека. Здоровье Ивана от тяжелых работ по найму сильно пошатнулось, и сейчас ему было о чем горевать.
      Андрюшка, краснолицый, курносый, закутанный в серую холщевую пеленку, лежал в самодельной, из осиновых дранок, зыбке и с присвистом посасывал ржаную жвачку, завернутую в тряпочку.
      Выпал первый снег, ровный и мягкий.
      Иван наладил розвальни; к деревянным полозьям, вместо шин, прибил ржавые обручи от старой бочки, свил из тонкой черемухи крепкие завертки, починил хомут, закропал валенки себе и дочке и собрался ехать на куцей лошаденке по миру, вместе с дочкой Таиськой.
      – Куда, отец, в какие края и надолго ли? – спрашивала Степанида мужа. Она оставалась дома с ребенком, а на помощь ей – десятилетний старший сынок Сашка, красноголовый, как рыжик, с веснушками на лице.
      – Да вот думаю и не знаю, куда податься, – отвечал Иван. – Если на Сямжу и Кумзеро ехать, там деревни часто, зато народ скупой. Пожалуй, лучше в Кокшеньгу, там деревни будут пореже, зато сторона хлебная. Меньше фунта зараз не подают.
      Приезжал Иван в деревню. Ставил где-нибудь под навесом клячу, тощую и кудлатую, давал ей корму, а сам прихрамывающей походкой, с корзиной в руке, обходил все избы; следом за ним шла с сумой Таиська.
      Их не держали ни вьюги, ни морозы. В розвальнях Таиська зарывалась в сено; из-под сена и тряпья чуть-чуть выглядывало разрумяненное на морозе личико. А отец, в старом овчинном полушубке, с толстым веревочным кнутом в руках, сидел на облучке и, посвистывая, махал на лошадь. Коняга был неторопливый – больше трех верст в час не мог «бежать» даже при самой хорошей дороге и наилучшей погоде. Лошадь досталась Ивану в возрасте довольно солидном. Заработал он ее у сямженского перекупщика, а цыгане оценили эту лошадь тогда только в семнадцать рублей… Но кляча еще оправдывала свое существование. Пешком по зимним проселкам Ивану ходить было бы не под силу.
      Без него в ту зиму бедствовала Степанида.
      Сашка покачивал в зыбке своего братика Андрюшу и напевал колыбельную, которую он перенял от своей матери:
 
Баюшки, бай, бай, —
Спи, Андрюша, усыпай
Да поскорее вырастай.
В лес с корзиною пойдешь,
Много ягод наберешь,
Баюшки, бай, бай!
 
      Степаниде Семеновне по дому хватало дела: то дровишек нарубит, то снег около дверей разметет. А поздним вечером, впотьмах или при лучине – ей все равно, – Степанида садилась на холодный немытый пол, крутила деревянный жернов, изготовляла овсяную крупу для каши детишкам.
      Иногда к Степаниде заглядывали словоохотливые соседки, и о чем только они тогда ни говорили! О дьяконе, тайком похаживающем к просвирне, о молодушках-невестках, несмыслённых в обрядах и стряпне, о звезде хвостатой, что пролетела над Чижовым на той неделе в субботу, о солдатах, воюющих с нехристями-японцами нивесть где и нивесть за что. Всё обсудят бабы, всё по-своему выяснят досконально и, удовлетворенные долгой беседой, разойдутся мирно, а иногда и поругавшись.
      В ту зиму Иван возвратился «из миру» не с пустыми руками: привез Иван сухарей пуда три и поездкой по Кокшеньге был доволен.
      Правда, Таиську он привез простуженной, так что она до весны отлеживалась на печке, отогревалась даже в печи и кое-как до лета поправилась.
      Часто подходил Иван к зыбке, щекотал крючковатым толстокожим пальцем Андрюшкин подбородок, тряс над ним всклокоченной бороденкой и прищелкивал языком. Ребенок бессмысленно разводил ручейками и на ласку отца беззвучно усмехался.

* * *

      …На черном хлебе с водой, на картошке с капустой и луком дотянул Андрюша до восьми лет. Иван решил его обучить грамоте. Отдавая сына в школу, сказал учителю:
      – Станет худо учиться, говори мне, вицей постегать я всегда не прочь. Вичка ребра не перешибет, а ума даст…
      Но учитель был не из таких. Худо ли, хорошо ли у него учились крестьянские дети, родителям он никогда на них не жаловался, а сам бил учеников линейкой почем попало.
      Учиться надо было три года, Обычно в школе было учеников-первогодников двадцать, второгодников – десять, а на третий год оставалось человек пять…
      Андрюша пыхтел над букварем в школе и дома. Через месяц, как поступил в школу, он знал всю азбуку и читал по складам. А спустя полгода он читал бегло. Но тут ученье оборвалось.
      В холодную с проголодью зиму, когда Андрюше пошел всего-навсего девятый год, от надсады и болезни умер его отец Иван.
      Оставив дверь в избу на приколе – без замка, с ухватом в скобе, Степанида вместе с детьми рано утром провожала покойника на кладбище. Немногие из соседей шли за гробом.
      Сашка, старший сын, вел за повод взятую у соседа лошадь (своей у них в то время не было). Шел Сашка и сосредоточенно обдумывал свое житье-бытье. На старуху мать плохая надежда – хозяйская забота на нем остается.
      Невеселые у Сашки в голове думы, а слез нет. Глядя на старшего брата, не плачут по умершем отце ни Таиська, ни Андрюша. Лишь Степанида, идя позади саней с гробом, всхлипывает и крестится набожно.
      После похорон мужа Степанида на помин души его купила два фунта пряников и, раз давая чужим детям, говорила:
      – Славные вы ребятки, ваши души безгрешные, ваши молитвы до бога доходчивые; помяните добрым словом Андрюшина тятьку…
      Не знали ребята, как надо поминать покойника. Они охотно взяли из рук Степаниды гостинцы и, не поблагодарив ее, молча их съели. Только один из ребят, Колька, сын сапожника Алеши Шадрины, прожевал пряник, облизнулся и сказал:
      – Бог даст, умрет мой тятька, наша мама тоже всем пряников купит, приходи тогда ко мне, Андрюшка…

* * *

      Но Колькин тятька был еще крепкий сапожник и не собирался умирать. Сашка, брат Андрюши, пришел к нему и сказал, что он готов отдать Андрюшу в ученики на четыре года; платы никакой, харчи хозяйские.
      Жалко было Андрюше расставаться со школой, да что поделаешь. Ремесло важнее, к тому же – хлеб и харчи готовые. И Андрюша перешел к Шадрине в ученики.
      Любовь к грамоте, к книжкам у Андрюши была немалая.
      Все, что из книг попадало в его руки, он читал и перечитывал Шадрине вслух от корки до корки. Книги в то время были разные: про старца Серафима Саровского, про пана Твардовского, о ковре-самолете, о непреоборимой верности рыцаря Гуака и о Прекрасной царевне Амазонке… От чтения таких книг в голове Андрюши создавалась неразбериха. На что был охоч до книг Шадрина, и тот слушал, слушал Андрюшино чтение, проговорился:
      – От книг с ума сходят. Еще покойный поп говаривал, если книга старинная да отреченная, то от нее всё может случиться. Читать-то, Андрюшка, читай, да оглядывайся. Нарвешься на отреченную книжицу – век ума не соберешь…

      Сашку взяли в солдаты и угнали на войну. Андрюша сапожничал у Шадрины. Четыре года перенимал у него сапожное ремесло. Нельзя сказать, чтобы оно туго Андрюше давалось. Премудрости большой в сапожном деле он не видел, но в хитрости своего хозяина подозревал.
      Сапожник Алеша (по прозвищу Шадрина) всю жизнь думал о том, как бы ему разбогатеть. Но от одних дум богат еще не станешь. Сам он работал много. Ребят на работе тоже не жалел. Правда, своего сына Кольку он заставлял работать чуть поменьше, Андрюшу побольше.
      Доверял сапожник Андрюше ремонт старой обуви. Еще давал ему тачать швы на голенищах, строчить задники и редко когда пробивать у новых сапог гвоздями подошвы. Это уже считалось «на разряд выше». Не спешил Шадрина готовить из Андрюши сапожного мастера; мало в этом хозяйчику интереса. Если Андрюша будет самостоятельным сапожником, значит – меньше в деревне почета и заработка Шадрине, тогда может раньше срока Андрюша уйти от него – что за смысл дни и ночи работать на чужих людей?
      Андрюша понял хозяйскую уловку и заявил Шадрине:
      – Дядя Алексей, ты не хитри, а взялся меня обучать ремеслу, так обучай как следует. Век твоим подмастерьем я быть не хочу. Тачка, строчка и починка мне надоели. Надо попробовать шить новые…
      – Шей. Ну, шей новые, испортишь, заставлю отработать за порченный материал, – с угрозой в голосе предложил Шадрина и выбросил Андрюше кожаные выкройки, пахнущие дегтем.
      Два дня и два вечера сидел над парой сапог Андрюша и сработал их так, что Шадрина развел руками и разинул рот от изумления.
      – Мой бы Колька этак!..
      Колька, сгорая от зависти, сначала косо поглядывал на Андрюшку, а потом видит, что парень не заносится, не кичится своим умением, и крепче подружился с Андрюшкой.
      Было им тогда обоим всего лишь по тринадцати лет. В будни они работали, воскресные дни гуляли вместе, не ссорились…
 
      В то лето с войны много солдат приезжало на побывку в деревни.
      Один из них привез в Куракино со службы интересную книжку.
      Однажды, посреди деревни, на бревнах, сидели мужики. Солдат и похвастал им:
      – Ох, и пропаганда, братцы мои, в этой книжке! Еще полгода назад за такую книжку меня бы на каторгу!
      Неподалеку бегал с ребятишками Андрюша. Шадрина вышел из толпы и позвал его:
      – Андрюшка, подь сюда! Ты бойко читаешь. На-ко прочти, что тут солдат привез.
      Андрюша развернул книжку и на первом листе прочёл:
      – «Сия книжка про Распутина Гришку, про царя Николашку, про жену его Сашку, мать Машку, про княгиню Елизавету и про всю сволочь эту».
      – Крепко сказано! – вставил солдат и засмеялся, заражая смехом мужиков, сидевших на бревнах.
      – Читай дальше!
      Андрюша начал читать и быстро прочел книжку до конца. В ней рассказывалось о похождениях Гришки Распутина при дворе «его величества».
      Книжка насмешила куракинских мужиков и навела их на раздумье: как же так? В школе и церкви по старой памяти еще поют «победы благоверному императору Николаю Александровичу», а тут такая тощенькая книжка – весь императорский дом точно оглоблей по шее…

* * *

      Приехал в то лето из армии в Куракино Васька Балаганцев; погоны со звездочкой, сапоги широконосые, с рантом и с пряжками модные, офицерские.
      Васька бахвалился медалями и крестами, курил длинную трубку, голову задирал высоко.
      Соседи про него говорили: «Вон наш офицер – грудь колесом, а глазами ворон считает».
      Так говорили, а при встрече вежливо снимали шапки.
      Васька проходил мимо, задрав голову, и редко, по выбору, здоровался с теми, с кем он считал незазорным знаться.
      Однажды на улице к нему подлетел сапожник Шадрина.
      – Васильюшко, ваше благородие, дозволь с твоих сапог фасон снять.
      Засмеялся Балаганцев, ногу выставил наперед, руки в бедра и с такой осанкой сквозь зубы процедил:
      – Хм, старина, полюбуйся… Отродясь тебе таких сапог не сделать, такого материала тебе за свою жизнь не приходилось портить. И неожиданно спросил старика:
      – А ты знаешь, какой у меня чин?
      Шадрина разогнулся, попятился. Хоть и сосед Васька, а чорт его знает, что он может выкинуть.
      – В чинах я, Васильюшко, не разбираюсь, однако вижу, наряжен с ниточки, на плечах прибасы. Человек, видать, немаленький. Да, знаешь, – теперь свобода…
      – Свобода-то свобода, только не дуракам, – ответил нагло офицер и, ничего не сказав больше, пошел своей дорогой.
      Шадрина поглядел ему вслед, на его блестящие сапоги, на светлые погоны и определил, «из мужиков, а сволочь».
      Вырос Балаганцев в кулацкой семье. Образование получил в городском училище. На службе он умело козырял начальству, четко стучал каблуком о каблук и достукался до фельдфебеля. А как стал фельдфебелем, начал «стучать» по солдатским физиономиям. И тогда за преданность «царю-батюшке» его произвели в прапорщики – доверили целую роту людей. Были у него в роте куракинские ребята Зуев и Вагин. К ним он относился так же и пожалуй, хуже, чем к остальным. Прозвали солдаты Балаганцева «волчьей шкурой».
      На войне от опасности Балаганцев отсиживался в блиндаже. Пуль он боялся немецких, а еще более русских: иногда солдаты «ненароком» убивали своих офицеров за зверское обращение с подчиненными.
      Люди гибли. Из тыла присылали резервы. Вырастали могильные курганы с деревянными крестами, а Балаганцев нивесть за что украшал грудь крестиками металлическими…

* * *

      В один из праздничных дней в середине августа Андрюша играл с ребятами в бабки. Картуз, наполненный бабками, лежал в стороне на лужайке. Бил Андрюша метко и разом сшибал по нескольку пар. Ребята злились и проигрывали. Играть становилось не интересно. Вдруг он услышал шум, крики в той стороне деревни, где обычно собирались куракинские мужики и бабы.
      Андрюша высыпал из картуза на луговину весь выигрыш, крикнул ребятам: «хватайте» – и опрометью бросился к мужикам. Народ стоял вокруг двух военных. Один из них, щеголевато одетый, – Балаганцев. Другой – неизвестный – одет проще: в крепких солдатских ботинках с обмотками, рукава у гимнастерки засучены, ворот расстегнут, на плечах серенькие погоны, на них цифра «I» и две серебристые буквы «П.П.» Неизвестный солдат размахивал руками перед самым лицом Балаганцева. А Зуев и Вагин, стоявшие тут же, отпускали оскорбительные для офицера выражения.
      Андрюша, любопытствуя, шмыгнул в гущу мужиков, протискался в первые ряды.
      Солдат наступал на Балаганцева:
      – А я говорю, твой Керенский сволочь, продажная душа!
      – Ответишьза такие речи. Ответишь, – брызгая слюной, охрипшим голосом угрожал офицер.
      – Ой, запугал, ой, страшно! – насмешливо отвечал ему солдат и, не обращая на него внимания, продолжал:
      – Граждане! Я только что из Петрограда Я знаю, что там делается: рабочие не верят в новое временное правительство, мы не хотим войны, мужикам нужна земля. А Керенский и его министры хотят ещё проливать нашу кровь. О земле одни обещания, войне конца не видно. Вышло так, что рабочие да солдаты – наш брат из крестьян – сбросили царя с престола, а власть взяли буржуи. На днях в Петрограде войска по приказу Керенского расстреливали рабочих. Наш первый пулемётный полк, в котором я служу, выступил против Керенского и его правительства, но, видно, ещё рано вышли, не в согласии с другими полками. Нас разоружили казаки…
      – Правильно и сделали, злорадствуя, пропыхтел Балаганцев, – не суйте свой нос в дела временного правительства. Надо ждать Учредительного собрания.
      – Еще вопрос, кто и когда соберется учреждать и что будут утверждать. Обман один, а не свобода!.. Где хлеб? Где земля? Где мир? Все под пятой нового правительства. А мы говорим: долой его! Мы за советы рабочих, батрацких и крестьянских депутатов, мы за партию большевиков, за Ленина, убедительно продолжал агитировать солдат.
      – Твой Ленин куплен немцами… – прервал Балаганцев солдата и трусливо сверкнул глазами.
      Солдат не выдержал, ухватил Балаганцева за плечо, золочёный погон хрустнул в его богатырской руке.
      – Ах ты, мерзавец, клевету на Ленина возводишь!
      Офицер согнулся в коленях и попробовал оправдаться:
      – Газеты пишут об этом.
      – Какие газеты? Продажные, как ваши волчьи шкуры. Мы-то знаем, кто такой Ленин… Закрой свою глотку, молчи, не позорь хорошего человека!..
      Раньше Андрюша всегда с опаской и любопытством взирал на офицера Балаганцева; сейчас же он слушал внимательно спор солдата с офицером и никак не мог понять, в чем тут дело и кто кого переспорит, и кто прав, кто виноват. «Но если будет драка, то Балаганцеву несдобровать», – думал Андрюша, наблюдая за тем, как Зуев и Вагин сжимают кулаки и о чем-то взволнованно переговариваются.
      Меньше бы петушились, а больше бы нам толком рассказывали, живем здесь и ничего не знаем, – послышался чей-то примиряющий голос.
      Солдат выпустил Балаганцева, тот поправил на себе измятый погон и проворчал:
      – За что меня, оскорбляете? За что?
      – Ха! Герой липовый! – и Зуев крепко выругался.
      – Скажи-ка, Васька, не блуди языком зря, сколько солдат ты избил в строю? – спросил Вагин и, хитро прищурившись на своего бывшего ротного, ждал, что он соврет в оправдание себе.
      – Бил, ну и что? Такой порядок! На войне нельзя распускать людей, – несвязно бормотал офицер. – А кто солдат? – мужик, а мужик не привык жить без кнута.
      Солдат, агитировавший за большевиков, указывая мужикам на Балаганцева, снова заговорил:
      – Вы, слышали, граждане, что сказал этот фрукт? Мужик, дескать, без кнута шагу не сможет сделать… а?..
      – Слышали!
      – А чего ж от него ждать?
      – Знаем мы его, шкуру!..
      Балаганцев повернулся на каблуках, посмотрел вокруг и, встретив недружелюбные взгляды соседей, подумал: «Уходить отсюда – вдогонку смех понесется, здесь остаться – добра тоже ждать нечего». И он решил не спорить.
      – Одно я скажу вам, граждане, – продолжал солдат спокойным и внушительным голосом, не обращая внимания на офицера, немного отошедшего в сторону. – Наш русский народ при царизме натерпелся не мало бед. Теперь хочет нас скрутить по рукам и ногам буржуазное временное правительство. Так этому не бывать! Солдат грозно потряс кулаком в воздухе.
      – Правильно! Свобода!.. – подхватили Зуев и Вагин.
      – Долой кресты, долой медали!
      – Не в медалях дело, товарищи, – послышался опять твердый голос солдата. – Ленин что сказал, когда он говорил нам с балкона на Кронверском проспекте. Он сказал: Временное правительство обманывает народ, значит, надо прогнать всех министров, землю у помещиков отобрать и дать крестьянам столько, сколько они могут обработать, и кончить войну, а кончить ее можно лишь тогда, когда сбросим власть капиталистов…
      – Так когда же это? – послышался из толпы нетерпеливый голос.
      – Нам бы насчет земли. Скоро озимые сеять, а земля еще не делена.
      – Всю землю по едокам! – посоветовал солдат.
      – Ишь ты, прыткий, – возразил опять Балаганцев, – нет еще такого закона, что скажет вот учредительное…
      – Не ждите, мужики, законов от учредилки, делите землю, а у кого земля лишняя, отбирайте. Земля – трудовому крестьянству. Пашите, засевайте!..
      – А кто такой Ленин? – задали неожиданно вопрос солдату.
      Солдат вытер платком шею, подумал немного, пояснил:
      – Ленин, как вам сказать, Ленин – наш человек. Он-то со своей партией и указал нам правильный путь. На казаках да на юнкерах Сашка Керенский недолго надержится… Вот помяните меня…
      Развенчанный «герой», забитый солдатом-большевиком, ни у кого из мужиков не вызвал сочувствия. Даже сапожник Шадрина поглядел на него теперь свысока и промолвил:
      – Давно ли я тебе, Васильюшко, говорил, что свобода, – так оно и есть. Ну, чего ты против солдата скажешь? – Фасон Васькиных сапог Шадрине почему-то не нравился.
      Люди неохотно расходились к своим домам.
      Солдат прошагал к колодцу, зачерпнул бадьей холодной воды, напился, поглядел на закат и, ни с кем не простившись, направился в сторону деревни Рубцово.
      Девки куракинские провожали его ласковыми взглядами; парни и мужики прониклись к нему уважением, расходясь одобрительно отзывались о нем, бойком неизвестном солдате-пулеметчике.
      – Молодчина, как он его срезал! – А чей же он такой?
      – Может, Зуев знает?
      Зуев, окруженный молодежью, отозвался:
      – Как не знать, вместе в поезде до Харовской ехали. И от Харовской до Сямжи с ним брели…
      И Зуев рассказал, что этот солдат родом не то из Бирякова, не то из Манылова, ходит по деревням, с мужиками беседует. А по пути от станции Харовской он разоружил двух урядников, одного в Устьреке, другого на Сяме, отобрал у них револьверы и шашки, а фамилия ему не то Вызов, не то Сизов…

* * *

      Андрюша с вечера долго не мог уснуть. Ворочался с боку на бок и смотрел сквозь щели сарая. Ночь была северная, белая, и сон долго не одолевал его. Под ним шуршало сено, покрытое рваной подстилкой. В голову лезли думы: «скоро мужики возьмутся за передел земли, хотя бы к этому времени брат Сашка с войны вернулся. Да земли бы нам столько, чтоб хлеба на целый год хватало… Не все же время в работниках жить, не всегда же нищими быть…»
      Уснул Андрюша перед самым утром.
      Пастух барабанил в доску, будил дома-хозяек, затем проиграл в берестяной рожок, сзывая коровье стадо в прогон за околицу.
      Мать Андрюши ушла к соседу жать рожь, а он все спал и спал. Но вот Андрюша услыхал сквозь сон, что кто-то будит его: —Андрюшка! А он вроде бы и слышит, но нет сил проснуться и откликнуться на звонкий голос:
      – Андрюшка, вставай! Тятька зовет! – кричал Колька.
      В раскрытую дверь сарая влился яркий утренний свет. Андрюша пошевелился и понял, что его будят. Сел на сено, широко зевнул и обидчиво заговорил:
      – Вот тебя, чертенка, не во время леший принес. Не дал ты мне доглядеть такой хороший сон…
      И, не поднимаясь с постели, протирая руками заспанные глаза, Андрюша рассказал:
      – Приснился вчерашний солдат. Привел он меня в лес, подал топор, сказал, чтобы я рубил лучший лес на избу… Лес ровный, сосновый, гладкий, бревна, как свечи. И пошел я рубить, а брат Сашка из солдат будто вернулся и на своих плечах бревна таскает. Только не успели мы избу из нового леса срубить, ты и разбудил…
      Андрюша еще раз сладко зевнул и поднялся на ноги.
      – Жалко, говоришь, сна? – спросил Колька.
      – Как же, не дал нам новую избу построить.
      – Ну и хорошо. Ладно, что сейчас поднял тебя с постели, из новой-то избы ты не захотел бы совсем выходить… Ну, пошли!
      У Шадрины в душной избе их ждала починка старых полусапожек и прочая работенка.

      Глухи края медвежьи. С большим опозданием доходили в Куракино городские новости. Местный учитель изредка получал газету «Русское Слово», а потом газета совсем перестала приходить, хотя подписка на нее еще не кончилась. Учитель писал в редакцию письма, но все было напрасно. Так и осталось Куракино без известий с фронта, без городских новостей.
      Весной восемнадцатого крестьяне на деле убедились в том, что такое советская власть. В Куракине, в Рубцове, в Чижове и на Горе, едва успел сойти снег, мужики с саженными колышками ходили по полям, по лугам: проводили в жизнь декрет о земле.
      Александр, старший брат Андрюши, еще находился на войне, но земли нарезали и на него. Вскоре Александр вернулся с фронта с пулей в ноге.
      К тому времени Андрюша перенял от Шадрины сапожное ремесло, заработал себе двуствольное шомпольное ружьишко и звонкоголосую гармонь. От Шадрины Андрюша ушел, но работать у себя на дому недоставало сапожного инструмента и кожи.
      – Зачем тебе инструмент и кожа, – насмехался Шадрина, – потешь себя тальянкою да сходи в лесок ворон постреляй, чай, ружьё у тебя с двумя дырками, одного пороху жрёт сколько!
      Брат Александр досадовал, тряс рыжей головой и упрекал Андрюшу:
      – Ты уж не маленький, тебе ведь пятнадцать годов отмахало, а по-настоящему думать не научился. Для чего тебе гармонь? Для того, чтобы девки полюбили?
      Андрюша краснел, смотрел на грязные половицы и на стоптанные сапоги брата.
      – Опять же ружьё, разве это ружьё? – Александр доставал с полатей покрытую чёрным лаком старинную фузею, местами перевязанную медной проволокой и обитую для прочности жестью, и с издёвкой в голосе говорил Андрюше:
      – Это не ружье, это подкрашенная старая оглобля! Эх, ты, забавник непутёвый, забавник!..
      Андрюша молча слушал ворчанье брата и, не соглашаясь с ним, думал:
      – «А чего плохого в том, что у меня ружье и гармонь?.. Почему бы мне в сумерки или в праздники не попиликать на гармошке? На чужой тальянке играть не обучишься, без своего ружья охотником не станешь»…
      Степанида не упрекала Андрюшу. Она была рада, что меньшой сын подрос – в работники вышел, старший сын с войны жив вернулся. Радовалась мать еще и тому, что работящая, недурная лицом, ее дочь Таиська привлекла к себе внимание женихов и, наконец, выбрав бойкого парня, вышла замуж.
      Подумывала Степанида о женитьбе своего старшего сына Александра. А он, устав от войны, пока еще не мечтал об этом. Одни были унего думы: поправить двор, выкормить из жеребца рабочую лошадку для хозяйства и обзавестись второй коровой.
      …В начале зимы братья получили в земельном отделе разрешение рубить лес для постройки нового дома. С вечера Андрюша и Александр точили брусками топоры, а утром чуть свет брали по краюхе хлеба и уходили в лес.
      Тот, кто вырос в деревне, знает, что значит новая пятистенная изба… В ней могут жить две семьи, два женатых брата. Четыре окна на солнечную сторону да по одному окну боковому. Крыша тесовая, а позади избы двор для скота, сверху над двором клеть для домашнего скарба. О такой избе приятно было думать братьям Андрюше и Александру.
      Рубка леса шла быстро; каждое дерево было облюбовано, прощупано и бережно сложено в штабель. Знали братья, что избу придется строить не скоро, надо к тому времени хлеба иметь побольше для плотников – на деньги в ту пору рассчитывать было нельзя: они были дешевы и падали с каждым днем все больше и больше. Вся надежда была на хлеб да на пушнину.
      Крестьяне, которые не имели ружей, находили различные способы охоты. Они ставили на звериные тропы силки, ловушки, волчьи и медвежьи капканы. Через день, через два охотники обходили те места, где были расставлены незатейливые орудия охоты и лова, а к вечеру возвращались из лесу домой, тащили на себе зайчишек, белок, а иногда и лисиц.
      Андрюша тоже бродил по лесу со своей фузеей и сшибал всякую дичь. Охотился он до устали, не боялся попасть на след медведя, рассчитывая, что мишке двух зарядов будет достаточно. А сколько тогда было бы разговоров в Куракине: «Андрюша Коробицын медведя ухлопал. Да еще какого!» – и Андрюша прикидывал в своём уме рост и вес медведя. Но медведь, точно зная его намерения, увиливал от встречи.
      В Рубцове за это лето медведи ободрали двух коров. Около Чижова в поскотине медведица гуляла с медвежатами и прокатилась верхом на ретивой кобылице; кобылица прибежала в деревню, кожа на боках у нее была разодрана. Кобыла жалобно ржала. Народ собрался в погоню за медведицей, но было уже поздно. Медведица с медвежатами перешла болота и скрылась в глухом, бесконечном лесу.
      Однажды возвращался Андрюша с охоты недовольный. Две утки болтались вниз головами у его пояса. Целый день потерял – и только две утки! Брат Александр, наверно, опять покачает головой и скажет: «Эх, забавник, забавник, горе-охотник». Проходя мимо опушки леса, Андрюша заметил двух мужиков. На длинной жерди они несли какую-то ношу.
      Потом, когда он подошел ближе, то увидел, что на жерди болтался подросток медведь. Лохматые лапы его были связаны крепкой веревкой. Жердь была просунута между связанных ног медведя и концами держалась на мужицких плечах. Медведь висел вниз головой, рычал, качаясь из стороны в сторону.
      Андрюша изумленно поглядел на одного мужика, идущего впереди с окровавленным топором, заткнутым за ремень; поглядел на другого, что костылял позади; оба они тяжело отдувались, но были в веселом настроении и шутили:
      – Тише, Миша, не рычи!
      – Михайло-архангел, не шеперся, пока промеж ушей тебе обухом не попало.
      Андрюша догнал мужиков и, не скрывая удивления, поздоровавшись с ними, спросил:
      – Эй, дяди, как же это вас угораздило живого медведя веревками связать?
      Крестьянин, который был с топором, хвастливо ответил:
      – А вот как мы-то, в два счета голыми руками скрутили.
      Медведь мотал опущенной головой, продолжая рычать. Андрюша пошел с мужиками рядом и не прочь был им пособить тащить такую ношу.
      – В этом лесу ухлопали? – снова спросил Андрюша после некоторого молчания и указал на лес, откуда он только что вышел.
      – Ну, да, в этом.
      Андрюше еще более стало досадно: он бродил здесь весь день и даже свежего следа медвежьего не приметил, а тут – пожалуйте! Правду сказано: счастье – не пестерь, в руки не возьмешь…
      Он пошел рядом с мужиками и слегка тронул медведя рукой за лохматый бок. Медведь рявкнул и сильно покачнулся.
      – Ну, ты, заигрывай со своими дохлыми утятами, а мишку нашего не беспокой, – подзадорил Андрюшу передний мужик.
      – Тоже медведь! – с усмешкой заметил Андрюша. – Пуда четыре в нем – не больше!
      – Вытянет и все шесть, – определил идущий позади. – На-ко, встань на моё место, возьми жердь себе на плечо, узнаешь…
 
      Андрюша помог нести добычу через всё овсяное поле до просёлочной дороги, что ведёт в Кизино, в Путково и другие деревушки около Куракина.
      Передний мужик стал разговорчивее:
      – А ты, молодой человек, из здешних?
      – Куракинский, после Ивана Коробицына – сирота, разве не знаешь? – ответил за Андрюшу другой мужик.
      – Ах, вот как! Парень-то скоро жених. Отца твоего я знал, небогатого он положения был. Может, пособишь до деревни дотащить?
      Андрюша согласился.
      Через час они подходили со своей ношей к деревне, стоявшей на их пути.
      День был воскресный, народ в деревне, одетый по-праздничному, в разноцветные платья и рубахи с вышивкой, ждал из соседней деревушки крестного хода. Пыльная улица была выметена начисто. Молодежь бродила вдоль деревни, не затевая игр; до молебна заводить пляски и хороводы не полагалось.
      Кто-то поставил посреди деревни стол, покрытый скатертью с красными и голубыми петушками. На стол водрузили большую бадью с холодной ключевой водой.
      С одного конца деревни несли мужики «чудотворную» икону в сопровождении попа и дьячка, а с другого трое тащили полуживого медведя на жерди. Все собаки, маленькие и большие, кинулись встречать медведя и подняли такой неистовый лай, что торжественной обстановки в деревне как не бывало. Народ бросился на собачий лай, еще более усилившийся.
      – Медведя несут!
      – Медведя… – послышались возгласы.
      – Ого, да еще живой, рявкает!
      – Несите его на траву к рябинам, пусть отдышится!
      Церковный причт был наготове к молебну, а любопытный народ деревенский, окружив медведя, допытывался у мужиков, где и как они его изловили. Собаки разбежались по сторонам, приумолкли и сидели неподалеку одна от другой.
      Подошел поп и спросил мужиков:
      – Тут что за ярмарка?
      Тогда один из них рассказал:
      – Не буду перед попом греха таить, что правда, то правда. Мы с побратимком захотели на Успеньев день самогонки сварить, чтобы самим себя потешить и людей угостить. Выбрали в лесу укромное местечко да вчера заварили самогонную завару, закупорили, как подобает. Ну, думаем, будет завара у нас ходить – бродить, как проспиртованная. А мы с побратимком знали, что медведи до барды сами не свои, а потому на всякий случай около нашей посудины клепец поставили. И вот пришли сегодня. Думали к ночи делом заняться. Подходим к месту, глядь, медведко лежит, лапы в клепце, посудина измята и вся завара до капельки не то пролита, не то слопана. А он лежит – клепец на брюхе – и облизывается. Я хвать его топором по передней лапе, а задние обе накрепко клепцом перехвачены, да еще между ушей разок стукнул, ему и достаточно. Видать, обожрался да с клепцом замучился, зубы у него уже в крови были. Веревкой ноги спутали, жердь просунули и понесли, А самогоночки так и не отведали…
      Андрюша, оставив мужиков в деревне, пошел домой. Обидно ему было, что этот медвежонок-подросток не попал под его заряд.
      Вечерело. Августовское солнце перед закатом ослепительно рассыпало свои лучи по золотисто-желтому жнитву. Поперек полос, узких и длинных, ложились тени от суслонов. Где-то вдалеке тоскливо перекликались бездомные кукушки, да изредка, под задор молодому охотнику, в поднебесной выси пролетали стада гусей. Извилистая тропа пустошами, лугами и запольем все ближе и ближе вела Андрюшу к дому.
      Домой пришел он усталый и недовольный. Ружье засунул в угол на полати, а двух уток небрежно бросил на шесток.
      – Мама, ощипли да свари завтра.
      – Сварю, не бросать же, стало, твои труды, – отозвалась Степанида, кропавшая старые мешки под жито.
      Александр потряс в своей руке уток, точно взвешивая их, и насмешливо заметил:
      – Подумаешь, какие две туши принес, – утята молодые, жиденькие.
      Степанида, чтобы не обидеть Андрюшу, вмешалась:
      – И то хорошо, все лучше, чем с пустыми бы руками пришел. Хороший навар с двух-то утей будет.
      – Верно, мама. Помнишь, бывало, наш тятька с Ваги рыбешку иногда приносил и говаривал: лучше маленькая рыбка, чем большой таракан. Александр у нас всегда против шерсти гладит. Погоди, вот подберусь да медведя шпокну, тогда другое запоешь.
      – Нос не дорос, – отозвался Александр.
      – Поживем – увидим. Осенью не убью – зимой на лыжах пойду берлогу искать.
      Александр не пристал к разговору; по его строгому лицу было видно, что он думал о чем-то другом и серьезном.
      Потом, когда Степанида вышла на поветь, Александр долго и, казалось ему, вразумительно беседовал с Андрюшей о разных делах: о корове, которая должна на рождество отелиться, о тараканах, которых с первыми заморозками надо истребить. Говорил также о женитьбе своей, которую он задумал, и о постройке новой избы, о заработках, о сапожном ремесле и о многом другом, пока не намекнул (который раз!) Андрюше, что ружье и тальянку надо продать. Тогда Андрюша поднялся с широкой лавки, зевнул, как бы нарочно, и на совет брата недовольно ответил:
      – Лучшего ты ничего не смог придумать, – и ушел спать, позабыв рассказать о кизинских мужиках, изловивших сегодня медведя…

* * *

      Осень с крепкими заморозками подходила к концу. Незаметно наступила зима, мягкая, свежая, с обилием пушистого снега.
      Вдоль деревни, по тракту, часто с топорами и большими кузовами проходили на отхожие промыслы сезонники: плотники, печники, конопатчики. Охотники рыскали по лесам, гонялись за сытыми ушканами и разыскивали медвежьи берлоги.
      Мысль об охоте на медведя не покидала Андрюшу. По вечерам он ходил к соседям – куракинским старожилам и поблизости в другие деревни, расспрашивал опытных охотников, по каким приметам можно обнаружить в лесу медвежью берлогу, далеко ли от селений медведи обосновываются на зимнее житье и с какого времени, когда считается дороже медвежья шкура и вкуснее медвежатина; какое место у медведя самое уязвимое и чем проще убить медведя – пулей или рубленным свинцом.
      …Весть о местонахождении медведя в дебрях неподалеку от Куракина Андрюша услышал от соседних ребят. Они как-то в конце лета ходили за спелой клюквой и будто бы видели здоровенного медведя, таскающего сучья. А раз медведь ломает и таскает лесной хлам, значит, в этих местах он должен зимой «квартировать». Слыхал Андрюша от охотников, что берлогу медведя не трудно обнаружить в тихое морозное утро. Тогда чуткое ухо охотника может различить среди шума ветвей чуть-чуть посвистывающий храп медведя; а если уши не помогают, то зоркие глаза охотника в морозный утренник должны приметить над берлогой чуть заметное испарение.
      На широких самодельных лыжах, вытесанных из старых полозьев, с двустволкой за спиной Андрюша ходил в лес. Там он скользил по снегу, прислушивался, присматривался к поваленным буреломом деревьям и не обнаруживал берлоги. Поблизости от него пролетали куропатки, иногда белый, как ком снега, проскачет мимо заяц. Андрей сдерживался, не портил зарядов. Заряд в ружье положен особенный, медвежий: в одном стволе крупная дробь, чтобы запустить ее в заспанную медвежью морду, в другом – туго забита свинцовая с надрезами пуля, она должна пронзить медведя, когда тот поднимется на задние лапы… Не раз и не два, тайком от других охотников, Андрюша пробирался в лесную чащу – и все зря. Домой он приходил с пустыми руками, раздевался, вытряхивал снег из валенок и, задумчивый, садился у промерзшего окна…
      Зиму Андрюша прожил у себя дома. Брат Александр уходил на заработки. Андрюша не сидел сложа руки, он понемногу начал заниматься починкой обуви и на этом деле стал зарабатывать на пропитание себе и матери.
      Когда наступили мартовские оттепели и чуть-чуть начал таять снег, а по утрам заморозки создавали крепкий наст, Андрюша сообразил, что в такую пору, по насту, скорей, чем когда-либо, можно найти в лесу звериное логово и вступить в единоборство с медведем. Но ему это никак не удавалось. После долгих безуспешных хождений в лесу на Ваге и по мелколесью в Лодейке и на Черной речке, он мало-помалу начал охладевать к медвежьей охоте, зато дичи – рябчиков и куропаток приносил каждый раз вдосталь.

      Долго о Ваське Балаганцеве не было слуху. Потом прошел слушок, будто бы Васька остался на стороне белых, говорили про него что он убит, верно ли это – никто не знал.
      Прошло два года с тех пор, как затихла долгая, казалось бесконечная, война, а Васьки все нет и нет. И люди стали забывать о кулацком последыше Балаганцеве.
      Но вот в Куракине неожиданно появился Васька Балаганцев. Лет пять он не был у себя в деревне, и приезд его вызвал не мало догадок и разговоров среди куракинских мужиков. А всего больше их удивляла Васькина вежливость.
      Сапожник Шадрина заметил это и соседям говорил:
      – Большевики отесали Ваську, стал как миленький. Раньше – фик-фок, ходил на один бок, а теперича знает, что спесь до добра не доводит. Теперь того и гляди – от поклонов у него голова напрочь отмотается.
      Выглядел нынче Балаганцев по-иному, по-деловому. В одиночку разъяснял мужикам о налогах, о страховке, и жалобу для кого угодно написать в уезд, в губернию ему ничего не стоило.
      Куда девалась прежняя кулацкая прыть, куда исчезла офицерская заносчивость? Вот уже его по имени и отчеству возвеличивают – Василий Алексеевич. Вот уже он в волостной исполком тянется на советскую службу. И вот уже он, краснобай Василий Алексеевич, на собраниях говорит, а с языка мед каплет.
      Как-то под вечер Андрюша отвозил на салазках корм, а ему навстречу из волостного совета возвращался Васька. Сапоги на нем с калошами, шапка серая, каракулевая, офицерская. Галифе – шире зимней дороги, а у френча четыре кармана отвисли, как мешки. Шел Балагавцев, насвистывая себе под нос и помахивая портфелем.
      Андрюша осмелился его остановить, спросил:
      – Василий Алексеевич, давно я собираюсь зайти к тебе, у тебя, наверно, есть много книжек интересных?
      – Интересуешься?
      – А как же, люблю книжечки. Нет ли про политику?
      – Вот как! А разберешься в политике-то?
      – А ты дай попроще, может и разберусь.
      Балаганцев расстегнул портфель, порылся и с затаенной усмешкой протянул Андрюше тощую брошюрку:
      – Я в твои восемнадцать лет таких книжек не читывал.
      Андрюша взял книгу, и на обложке прочел: «Лафарг. Экономический материализм Карла Маркса – перевод с французского». С минуту он перелистывал брошюру и думал: сейчас ли ее возвратить Ваське, или попытаться что-нибудь понять из нее.
      – Куришь? – спросил Балаганцев.
      Андрюша обрадовался, думая, что Васька угостит его папироской.
      – Изредка, когда табачишко есть.
      – То-то, смотри книгу не искури. – И Балаганцев торопливой походкой пошагал к дому…

* * *

      В глухой отдаленной Куракинской волостк в ту пору не было ни комсомола, ни партийной ячейки. Коммунисты из уездного города заглядывали в волость редко и на непродолжительное время. При помощи кулаков и подкулачников Балаганцеву не трудно было пробраться на должность председателя волостного исполкома. Для этого Балаганцев пускал в ход всевозможные средства: и лесть с краснобайством, и подсиживание с вытеснением неугодных служащих, и ложные доносы, одним словом, не все сразу заметили, как над Куракинской волостью стала во весь рост фигура бывшего офицера, кулацкого сына.
      В ту пору советская власть временно допускала аренду земли и наем рабочей силы в сельском хозяйстве. Кулаки нанимали батраков. Кулакам можно, а почему Балаганцеву нельзя? Вначале наем батраков и батрачек он объяснял тем, что сам служит, о всей волости заботится, работать в поле ему нет времени, да и его ли это дело? А потом, когда закопошились кулаки и частники-торговцы, предвика агитировал:
      – Без богатого мужика вся Россия может по миру пойти, а если все будут нищими, кто нищим подавать станет?
      Братья Коробицыны Александр с Андреем и мать их Степанида по-прежнему жили бедно. Помощь бедноте по «милости» Балаганцева не оказывалась. Комитет крестьянской взаимопомощи существовал лишь на бумаге.
      И братья по-прежнему были вынуждены работать по найму.
      Балаганцев приглядывался к молчаливому, скромному Андрюше и находил, что для хозяйства такой парень – клад. Балаганцев пригласил его к себе на лето работать. Андрюша ответил, что сначала посоветуется с матерью, а потом будет рядиться с ним.
      – Разве ты сам себе не хозяин? – удивился Балаганцев, – зачем тебе со старухой разговаривать? Небось, за девчатами стреляешь – ни свата, ни брата не спрашиваешь…
      – Так то за девчатами, а в работники наняться дело посерьезней. У меня вот брат постарше будет, да и то не спрося маму в люди не идёт.
      Андрюша обдумал предложение Балаганцева: как ни как – председатель, хозяин волости, такой не обидит.
      Дома он разговорился с матерью:
      – Мама, меня сам председатель на лето в работники зовет, итти к нему или нет?
      Степанида помолчала. Прикинула в уме. Сумеет ли она одна с сенокосом и другими работами управиться? И рассудила, что без Андрюши в своём хозяйстве можно обойтись.
      – Не мне, сынок, работать, а тебе, сам и подумай. Я ведь не знаю, каков он, если по отцу судить, так собака.
      – А мне кажется – он не заносчивый, ужиться с ним можно.
      – Дело не в гордости, сынок; сатана гордился, да и с неба свалился.
      – По-твоему, как, итти или нет? – переспросил Андрюшка.
      – Наймись. Не полюбится, уйдешь.
      – В поденщику или помесячно?
      – Как хочешь. Рядись – не торопись, на прибавку не надейся.
      Андрюша перешел на житье к Балаганцеву.
      Работы у того хватало: и косить, и грести, и стога метать. Едва с сенокосом управились наступила уборка урожая. Полосы у Балаганцева широкие. Жали их наемные бабы, жали «помочами» и вручную, серпами, работали дружно и много, бесплатно – за одни харчи. К концу дня на стол подавался самогон, но пить полагалось не допьяна, а только для веселья, умеренно.
      Дружно жил Васька со своей женой, скопидомной и желчной кулачкой, однако находил время попутаться с дородными вдовушками; скандалов с женой избегал умело и ловко. Так же изворотливо Балаганцев принимал у себя на дому посетителей – кого с парадного, кого с чёрного хода. И вовсе не потому, что в исполкоме нехватало ему времени; в исполком он являлся позже всех и уходил с работы первым. Подумывал Васька и о том, как бы в уезд «выдвиженцем» пробраться, а там бы пролезть в партию, и открылась бы широкая дорога.
      Но побаивался Балаганцев, как бы кто не пронюхал да не донес куда следует о его службе в офицерском чине у белых. Если перебраться в уезд, пожалуй, там начнут наводить справки, чего доброго, узнают «лишнее», и карьера испортится. А пока он орудует у себя на селе, пока его работой в уезде интересуются лишь по отчетам; а то, что с чёрного хода к нему посетители приносят взятки, об этом в уезде не знают.
      Взяточничество стал за ним примечать работник Андрюша Коробицын, и каждый раз он кипел ненавистью к своему хозяйчику. Но куда пойдешь, кому скажешь? В газету написать – грамотности маловато, да и не только в грамотности дело. Балаганцев в дружбе с почтальоншей. Чорт их знает, напишешь письмо, а оно вместо редакции попадет хозяину.
      С кем, как не с родной матерью – старушкой Степанидой Семеновной, делиться Андрюше своими переживаниями? Степанида молча выслушивала сына и, собирая складки на своем старческом лице, не спеша, обдумывая каждое слово, говорила:
      – Не стоит связываться, надо стоять от греха подальше. Мало ли кто правду знает, да не всяк ее бает.
      – Народ поговаривает, будто бы скоро его с места долой, – промолвил в раздумье Андрюша.
      – Улита едет, когда-то будет, а пока живи у него тихонько, чтобы при расчете тебя не обидел.
      – Не обидит, – протянул Андрюша. – Пусть попробует – и на него власть найдется.
      Думы о Балаганцеве не давали Андрюше покоя.
      На другой день после разговора с матерью Андрюша вернулся домой на ночлег в одно время с братом Александром, тот был усталым и угрюмым. Работал он где-то в лесу, проголодался и сейчас же выпил сразу две кринки молока, вытер рукавом рубахи рыжие усы, стал разуваться.
      – Слышал новость? – спросил он Андрюшу, бросая под порог один за другим грязные сапоги.
      – Какую?
      – Ну, ничего ты не знаешь, твоего благодетеля Ваську-председателя за деревней пьяного избили…
      – Кто? – удивился Андрюша.
      – Это пока неизвестно. Говорят, били его тупым орудием, а орудие это – сосновая плаха в полпуда весом тут при избитом валялась.
      – Заслужил, вот и побили, может сдохнет, – равнодушно сказал Андрюша.
      – А почему ты зол на своего хозяина?
      – Мало ли я чего знаю про него. Хотя он и умен, и газеты каждый день читает, и речи говорит, а подлец порядочный…

* * *

      Балаганцев две недели не показывался на работу. Потом, когда выздоровел, взял справку от фельдшера, акт, составленный милиционером «об избиении плахой предвика Балаганцева», и написал в Тотьму бумагу о том, что обнаглевший классовый враг совершил темной ночью вылазку и на почве мести пытался его убить и что ему, Балаганцеву, по этой причине желательно перебраться на постоянную работу в уезд, ибо кулаки ему и впредь не дадут спокойно работать, тем более что классовый враг не пойман и не разоблачён…
      Вскоре предвика пригласили в Тотьму. А в Куракинскую волость в это время приехал сотрудник ГПУ. В отличие от других приезжающих, он не привлекал к себе особенного внимания. Остановился на ночевке в доме сторожихи исполкома. Ходил он по окрестным деревням в болотных кожаных сапогах, в осеннем пальто, застёгнутом на все пуговицы, ходил и разговаривал с людьми, расспрашивал о председателе вика, о его работе, кому он потачку даёт, кто его боится и почему. Если сотрудника ГПУ спрашивали, кто он такой и зачем пожаловал в здешние места, он отвечал: «Так себе, по разным делам приехал из Госполитуправления, а фамилия моя Кузнецов».
      – Вот как! Стало быть, насчет нашего житья и прочих дел похаживаете…
      Узнав, что в Куракине есть сапожник Шадрина, словоохотливый и любознательный. Кузнецов решил к нему зайти.
      В избе у Шадрины было не совсем приятно, пахло дегтем и еще чем-то.
      – Здравствуй, дядя Алёша! – поздоровался Кузнецов с Шадриной, как будто они уже были раньше знакомы. – Будь добр, на скору руку почини мне сапоги, каблуки немножко сносились.
      Пока Кузнецов разувался, Шадрина разглядывал его, вспоминая: «где же встречался я с ним?»
      Догадавшись, о чём думает сапожник; Кузнецов по-свойски подмигнул ему:
      – Дядя Алеша, не припоминай; добрые люди сказали, что здесь хороший сапожник живёт, ну, я и зашёл сапожонки починить…
      – Это я сей-минут, сей-минут, – обрадованно затараторил Шадрина и, стараясь разгадать пришельца, спросил:
      – Ты, гражданин, не насчет налога с кустарей-одиночек?
      – Нет, нет, – отмахнулся Кузнецов, – совсем не по этой части.
      – То-то я думаю, – продолжал более развязно Шадрина, – ныне всякий ферт с портфелем ходит, а ты так себе, с пустыми руками.
      Не прошло и получаса, как сотрудник ГПУ деловитым разговором расположил к себе Шадрину; последний выглянул в окно и, позвав хозяйку, распорядился согреть самовар и сварить полдюжины яиц.
      За чаем разговор незаметно зашел о Балаганцеве.
      – Что и говорить, башковитый мужик, ученый, не наше горе. И свое хозяйство богато поставил и волостью управляет что-те прежний старшина. А то, что побили его плахой, товарищ, так это правильно и сделали, зря не тронули бы. Две недельки в постели вылежал, вот как грохнули!..
      – На кого же думают? – поинтересовался Кузнецов.
      – Так отлупили, что и подумать не на кого. Били пьяного, а кто – никому неведомо.
      – Может, кулаки?
      – Ой, что ты, богачи, они Балаганцеву честь-почтенье. И когда он больной лежал, так побогаче которые, на дом подарки носили и печёным и вареным.
      – А все-таки, как ты, дядя Алеша, думаешь, на какой же почве его избили? За что и перед кем он провинился, чтобы так его бить?
      – А всяко бывает, – предположительно сказал сапожник, дуя на блюдце с чаем. Вообще-то народ у нас смирёный, не драчливый, а по пьяной лавочке чего не бывает?
      – Так, так, и ты ему дарил что-либо?
      – Мне не чем его дарить, да и не за что. Греха не скрою, сапоги однажды шивал ему дарма.
      – Так, так, значит, Балаганцев огребает с односельчан за услуги?
      – Что и говорить, должность у него хорошая, как не брать, коли дают. Да чего ты ко мне привязался? Мне-то до него какое дело! – спохватившись, что разговор зашёл слишком далеко, грубо отрезал Шадрина, – ничегошеньки я про него не знаю, да и знать не хочу. А уж если кто и знает больше всех, так это Андрюшка Коробицын. Раньше он у меня в ученьи был, а теперь Балаганцеву батрачит… Ну-ка, Авдотья, ты чего уши-то развесила, видишь, у человека чай остыл!
      – Спасибо, я больше не хочу. Сколько за ремонт?
      – Ну, наплевать-то больно, какой тут ремонт – пустяки. Ничего не надо.
      – Зачем так, дядя Алёша, получи что полагается, – обиделся Кузнецов.
      – Ну ладно, заплати сколько не жаль…
      Вечером Кузнецов решил встретить Андрюшу Коробицына и поговорить с ним. Тот вернулся с работы, взял на кухне большой кусок ржаного хлеба, посолил и, на ходу закусывая, куда то сбежал, точно сквозь землю провалился. Напрасно Кузнецов спрашивал у встречных, где можно найти Коробицына – никто ему ничего не мог сказать. Лишь одна женщина, пристально поглядев на незнакомца, сказала:
      – Давеча тут проходила Танька Малыгина, а за ней Андрюшка ухаживает, наверно где-нибудь воркуют за деревней.
      Встретил его Кузнецов на другой день на работе. По черным взрыхленным полосам Андрюша водил за собой лошадь, запряженную в борону. Он был одет в ситцевую полинявшую от солнца рубаху, в домотканые штаны, на ногах старые сапоги, грязные до самых колен.
      – Здорово, молодой человек! Как идёт работа? – спросил Кузнецов, подходя к Андрюше.
      – Да ничего, помаленьку, земелька рыхлая, боронится хорошо, хотя и засушь кругом.
      Андрюша остановил на заполоске лошадь, поправил на ней шлею и, поглядев прищуренными глазами на прохожего, спросил:
      – Может, закурить есть?
      – Есть, закуривай.
      – Ого, да еще папиросы, а мы махру больше, папиросы редко когда в праздник.
      – На Балаганцева работаешь? – спросил Кузнецов.
      – А ты откуда знаешь, на бороне, кажись, вывески нет.
      – Да так, вижу, что лошадь Балаганцева.
      – Ну, это не лошадь, а кляча, выездного-то коня он не даёт, бережёт, сам на нем только разъезжает…
      Кузнецов внимательно посмотрел на Андрюшу, поговорил с ним, парень показался ему не робким, а поэтому он тут же решил завести с ним разговор о предвика.
      Лошадь щипала на заполосках отаву, а они оба сели в канавку около дороги. Кузнецов показал Андрюше свое удостоверение. Тот с минуту разглядывал, потом, подавая удостоверение обратно, спросил сотрудника:
      – Скажи, пожалуйста, а ГПУ – это выше милиции будет или, скажем, председателя вика?
      – Дело не в том, выше или ниже, – отвечал Кузнецов, не удивившись Андрюшиному вопросу, – ГПУ – учреждение, орган, который борется с врагами советской власти и вообще следит за порядками. («Значит выше, – подумал про себя Андрюша, – раз борется с врагами советской власти. А предвика на врага похож: из богатых, из офицеров и взятки берет»).
      – Это неважно, – продолжал Кузнецов. – У меня с тобой, товарищ Коробицын, будет серьезный разговор, он должен остаться между нами, пусть никто об этом разговоре не знает. Меня интересует всё, что ты знаешь о своём хозяине, о предвике Балаганцеве, о его взятках, о дружбе с кулаками, о вражде с беднотой – одним словом, всё!..
      Андрюша понял, что имеет дело с надежным человеком, обрадовался этому, оживился, стал тщательно припоминать всё ему известное о своём хозяине. Беседа длилась целый час.
      – Всё это хорошо, – сказал уходя сотрудник ГПУ, – наблюдать ты умеешь и память крепкая у тебя, не засоренная… Вечером загляни-ка в исполком, когда служащие разойдутся. Там я твоё устное заявление оформлю протокольно, по всем правилам. Балаганцева тебе бояться нечего.
      – Да я его не боюсь. Мне всегда было тяжело знать правду о нём и не знать, кому передать. А теперь на сердце легче стало. Значит нашему предвика пропишут?..

      К двадцати годам Андрей стал парнем что надо: любили его девчата за твердый характер, за трезвость и рассудительность, за бойкость в работе и еще за песни и веселую игру на гармошке-волынке. Гармошка была не из дорогих, с колокольчиками. Заиграет Андрюша в праздник перед солнечным закатом – звуки разносятся далеко-далеко. И все знают по голосам переливным, что это Степаниды Семеновны сын Андрюша развел от плеча и до плеча свою беломеховую. На звуки тальянки, на песни-частушки собирались девки и парни из окрестных деревень: из Кизина, из Путкова, из Рубцова и Горы. Собирались на речку Кураковицу. Заводили хороводы, плясали по-тотемски, по-боровецки, иной раз кадриль разучивали. А с наступлением потёмок гуляли парами, всяк со своей задушевной подругой. Крепка и продолжительна их любовь! Некоторые гуляют, друг на друга любуются без «измены» лет по пяти и более. А срок придёт – поженятся. В тотемских деревнях парни и девушки дорожат своей молодостью, долго не хотят расставаться с ненасытной гулянкой. Девушки замуж выходят не спеша, с оглядкой. Ребята женятся не спроста, деловито, не опрометчиво.
      Катя Власова – матерая дивчина, славнуха нарядная и не дурна собой. Два года из воскресенья в воскресенье, из праздника в праздник гуляла она с парнем – забиякой Антошкой, да после отъезда Тани Малыгиной в Москву к родственникам решила поухаживать за Андрюшей.
      Ходит Катя в сумерки мимо окон Андрюшиной избы, ходит вдвоём со своей подругой и поёт:
 
Я Антошку уважала,
Уваженьице не в честь,
Наконец, ему сказала:
Убирайсь, как совесть есть.
 
      Андрюша стоит в избе за косяком, слышит приятный, звонкий голос Кати Власовой. Бьётся его сердце, но сдерживается парень: в окно не глядит и на улицу не выходит. Пусть девка поёт, пусть заигрывает на здоровье, Лишь бы Антошка не думал, что он, Андрюша, сам к ней навязывается.
      Проходит Катя мимо окон обратно и, прежде чем начать другую песню, думает: «Неказиста хата у Андрюши, да не в ней дело. В переулке бревна лежат – будет когда-либо у них и новая изба».
      И опять Катя затягивает, а подруга ей чуть-чуть подпевает:
 
Я с Антошкой расставалась —
На столе стоял букет,
Расставалась – поругалась,
Он заплакал, а я нет…
 
      – Ну, это дудки! – восклицает Андрюша за простенком, – Антошка не таков, чтобы из-за девки в слёзы удариться. Пой, пой, ласточка, из песни слова не выкинешь. Я-то понимаю, к чему этот разговор клонишь… – Выглянул из-за косяка, думая, что прошли девки и не оглянутся. А они повернули и медленно проплыли обратно мимо окон. Катя даже платочком махнула, и снова ее девичий голос донёсся до ушей Андрюши:
 
Проводи меня, миленок,
До высоких до рябин,
Раз пятнадцать поцелую,
А домой уйдешь один…
 
      … К весне братья Коробицыны построили избу, не совсем ещё, но жить было можно. У Александра с молодухой сын родился, Степанида Семеновна была рада внучку и поговаривала о том, как бы при её жизни ещё женить Андрюшу, а там спокойно и умирать можно.
      Думала Степанида, что «суженая» у Андрюши – это Таня Малыгина. Девица бойкая на работе, речистая и собой недурна. Но случилось так, что какая-то дальняя родственница вызвала Таню в Москву. Таня уехала. После её отъезда Андрюша долго не находил себе покоя. Тосковал по ней. К Власовой Кате он привык не скоро. Но время двигалось, и дружба с Катей как будто становилась прочней.
      О женитьбе в семье заговорили всерьез.
      Андрюша, после больших пререканий, поддался уговорам брата и матери, неохотно согласился жениться.
      Сваты не понадобились. Своим родителям Катя так и сказала:
      – Если Андрюша не жених, то найдите лучше!
      Наступил день Андрюше с Катей итти в Загс. Парень волновался: ведь с этого дня конец холостяцкой жизни. Жена, семья, хозяйство заслонят собою быстро прошедшую молодость.
      Мать Степанида спозаранку самовар согрела и не малинового листья, а щепотку настоящего чаю заварила.
      – Пей, Андрюша, день-то сегодня у тебя такой особенный. Как-никак, хоть и без попа, а жениться всё же дело, родимый, сурьёзное. Вот мы, бывало, с покойным Иваном, отцом-то твоим, свадьбу справляли небогато, а свечей одних в церкви на рубль спалили…
      До чаю ли тут Андрею! Кое-как он выпил один стакан и, не вступая в разговор с домочадцами, вышел из-за стола, достал завернутый в тряпочку кусок душистого мыла, помылся из рукомойника. Волосы причесал, поглядел на себя в старенькое поцарапанное зеркало; подошел в передний угол к иконам, из лампадки масла плеснул на ладонь, смочил волосы и еще раз причесал. Стал одеваться.
      Александр заметил:
      – Ты бы, Андрюша, хоть штаны-то праздничные надел.
      Мать осторожно спросила:
      – На фатеру за Катькой привернешь, или в другом месте её встретишь?..
      – У сельсовета, – отрывисто ответил Андрей и этим дал понять, что не особенно ему хочется разговаривать.
      – Ты не злись, Андрюша, – по-матерински, ласково проговорила Степанида, – не хочешь жениться – не женись, мы тебя не неволим. Сам, родименький, распоряжайся как хочешь.
      Перед уходом Андрей увидел на полке гармонь.
      – Эх, родная, прощай! Продавать тебя скоро буду. Хватит, поребячились.
      Сел на лавку, нажал пальцами на басы и заиграл. Перебрал несколько мотивов: и «Последний нынешний денёчек» вспомнил, и «Смело, товарищи, в ногу» сыграл, потом перешёл на веселую тотемскую и, лихо закинув назад голову, запел:
 
Тальянка – гармонь,
Беломехая,
Это милка не моя,
Моя – в Москву уехала!..
 
      Поиграл и сгоряча швырнул гармонь на полати, в кучу тряпья.
      Вышел Андрюша на широкую куракикскую улицу и, что-то мурлыча себе под нос, пошагал в Чижово к сельсовету.
      У самой околицы дорогу перебежала кошка. «Люди говорят, что это дурная примета, может, вернуться, посидеть дома и снова пойти, – соображал он, – ведь не на пустяшное дело иду. Да ну, к чорту кошку, раньше в это верили старики, а наш брат, молодые, ни в бога, ни в чорта верить не должны. Впрочем, какая кошка»… – Андрюша обернулся и заметил ее на крыше амбарчика. Кошка серенькая щурилась на солнышке, нехотя лизала лапку и натирала за ухом. – «Чертовка, свадьбу чувствует, гостей вымывает. Серая – это ничего, вот если бы черная – тогда хуже».
      За деревней Андрюша взглянул на полосы, которые нынче сам вспахал и засеял. Озимь вышла густая – воробей спрячется. «Заморозки нужны, иначе подопреть может. Густо, кажись, посеял, худо, если это во вред окажется, тогда стыдобушка. Выйдет жать молодушка Катя, поставит на полосе суслонов десять, а рядом на такой же полосе сосед нажнет все двенадцать, и засмеются тогда наши куракинские, скажут: „Эге, хозяйничать не обучился, а бабой обзавёлся… Что я им на это скажу“…» – Так рассуждал сам с собою Андрюша и незаметно перешёл поле. Не успел он дойти до сельсовета, как его окликнул письмоносец:
      – Коробицын, тебе письмо есть…

      «Милому, дорогому Андрею Ивановичу нижайшее почтение и с любовью низкий поклон. Пишет вам из Москвы не кто другой – Таня Малыгина. Как живёшь-можешь, как гуляешь и с кем? Как-то провели празднички Успенье и Покров, и кто за этот год замуж вышел, и кто поженился? Мне с дому не пишут, думаю по старой памяти от тебя весточку получить. Андрей Иванович, ты не серчай на меня, что уехала я из Куракина в Москву, я этим делом очень довольная. Живу хорошо и тебе того желаю. У тети я жила месяц, белье стирала, полы мыла – работа не тяжелая, а теперь перешла в прислуги к хорошим людям, живут они на пятом этаже, трамваи ходят под окнами, за водой не надо ходить, вода течет по трубам, тепло подается по трубам, свет электрический, харчи готовые, и червонец в месяц платят. Тебя, Андрей Иванович, дорогой Андрюшенька, во сне видела раз десять в разных видах. Одинова на сенокосе будто бы вместях косили, вдругорядь на гулянке целовались, и еще снился, будто бы ты в Москву за мной приехал и жениться на мне собрался. Хоть и не писала я тебе, Андрюша, светик мой, и забыть тебя хотела, да не забываешься. Сидишь ты у меня на сердце, и тоска по тебе большая, большая. Не смейся, Андрюша, это так на самом деле. А ты, поди-ка, закрутил с другой и забыл, что я есть на свете, затерялась я здесь средь чужих людей, как иголка в стоге сена. Милый Андрюша, тебе, кажется, нынче призываться в Красну армию, вот кабы ты в Москву попал, непременно встретились бы. Ну, гора с горой не сходятся, человек с человеком сойдутся, если захотят. Напиши мне, буду ждать с нетерпением. Целую тебя 1000 раз. Бывшая твоя подруга Таня».

      Прочел Андрюша письмо, нахлынули воспоминания, защемило сердце. Долго сидел он тогда на завалинке около сельсовета и думал.
      Брат и мать уговорили его жениться на Кате Власовой и расчёты произвели: «год поживете, ребеночка приживете, льготу дадут», но эти расчёты и тогда и теперь не прельщали Андрюшу. Хотелось выглянуть за пределы куракинских полей и лесов, хотелось послужить в Красной Армии, на жизнь пошире посмотреть и стать грамотнее, культурнее.
      – «Может, воздержаться от женитьбы? Раздумать, пока не поздно…» – соображал сейчас Андрюша. – А вот и сама Катя идет.
      Она подошла веселая и нарядная. Протянула жениху руку, улыбнулась.
      – Не спрашивал у председателя, распишут сегодня?
      – Нет, – сухо ответил Андрей.
      – Чего нет? – Катя взяла его опять за руку.
      – Не спрашивал, не заходил. Пойдем, Катя, выйдем за деревню. Поговорим.
      – Пойдем, – тихо согласилась Катя и выпустила его руку.
      Деревней шли молча. Люди уже знали, что Андрюша сегодня должен с Катей расписаться. Когда они проходили мимо крайних чижовских изб, одна словоохотливая вдовушка распахнула окно, громко сказала им вслед:
      – С законным браком, Андрей Иванович! Дай бог жить-поживать да добра наживать. Ну, как, настоящая-то свадьба будет, или нет?
      Андрюша сделал вид, что не слышит, но Катя дернула его за рукав и, обернувшись, ответила на приветливый голос:
      – Рано еще, Анюта, поздравлять.
      Вышли за околицу. Андрей оглянулся – не идёт ли кто позади их? Посмотрел испытующе на невесту и начал разговор издалека:
      – Ну, вот, скажем, Катя, я у тебя не первая любовь. Поженимся, меня возьмут в Красную Армию. А вокруг тебя будет Антошка похаживать…
      – А ты уже заревновал? – отозвалась Катя и недоверчиво глянула в его голубые глаза.
      – Нет, я не к этому, – уклончиво продолжал Андрей, поправляя картуз, съехавший на затылок, – а к тому я говорю, что нет смысла нам жениться… давай раздумаем…
      – Вот как! Здравствуйте! Вся волость знает, что женимся, что я выхожу за тебя замуж! Да как же это так? – У Кати дрогнули губы и две непрошеные слезники показались на глазах.
      – Ты, Катя, не расстраивайся. Наши с тобой дела не зашли глубоко, и мы можем передумать. Я бесповоротно решил осенью итти в Красную Армию. Послужу, а там будет видно. Жизнь покажет, что и как надо делать…
      О письме Тани Малыгиной Андрюша на сказал, чтобы не расстраивать Катю больше.
      Наступило длительное молчание.
      – Ну, что ж, – точно выдавила из себя, с затаенной обидой в голосе проговорила Катя, – ну, что ж… Прощай или до свиданья…
      – Зачем «прощай», будем встречаться.
      Катя вздохнула и, положив голову на плечо Андрюши, минуту стояла с закрытыми глазами. Потом они расстались…
      Но еще не раз и не два в темные осенние вечера Катя ходила и пела под окнами Андрюшиной избы:
 
Я не знаю, как сказать,
Чтоб судьбу свою связать.
Чтобы путать – не распутать,
Чтобы рвать – не разорвать.
 

      В Красную Армию призвали его осенью тысяча девятьсот двадцать шестого года. Степаниде Семёновне не хотелось расставаться с любимым сыном. По ночам, лежа на голбце, она тайком плакала:
      – Стара уж я стала, уйдет родименький, а когда вернется, меня, может, в ту пору и в живых не будет.
      Вспоминала старушка, как лет десять тому назад уходил в царскую армию ее старший сын Александр. Матерым был он парнем что в рост, что в плечах, а характера смирного. Никому всю жизнь не досаживал. А когда уходил в солдаты, ревел парень на всю деревню, не уступая матери.
      Андрей же перед призывом почему-то веселый. Дивилась Степанида Семёновна: то ли сыновья разные, то ли служба стала легче. Поглядел Андрей на мать, заметил её грусть и затянул под гармонь:
 
Скоро, скоро пароход
От берега отчалится,
В Красну армию поеду
Нечего печалиться.
 
      Александр тоже жалел, что семья на два года лишается хорошего помощника. Себя он за полноценного работника не считал с тех пор, как немецкая пуля раздробила ему ногу.
      В Тотьме, что стоит на берегу перекатистой Сухоны, Андрею до призыва не приходилось бывать.
      Маленькие крашеные домики, дощатые тротуары, палисадники с пожелтевшими тополями, вывески на учреждениях и магазинах, базарная площадь, каланча, закрытые церкви, пристань и пароходы, снующие по Сухоне, – всё это производило на Андрюшу и других призывников впечатление большого города.
      В призывном пункте заседала комиссия из военных и штатских. Два доктора суетились тут же. Они измеряли, взвешивали, проверяли каждого призывника.
      Очередь дошла до Андрея. Белотелый, мускулистый, без единой царапинки, он произвёл на членов комиссии приятное впечатление. Доктор повернул его и, направляя к столу, где заседала комиссия, сказал:
      – Вполне годен!
      Один из членов комиссии – военный, державший в руках анкету, подозвал Андрея к себе и чуть заметно улыбнулся. Андрею показалось, что когда-то он видел этого человека.
      – Андрей Коробицын?
      – Я!..
      – Не узнаете меня?
      – Припоминаю и не могу припомнить, – сознался Андрей.
      – А помните, я вас допрашивал по делу бывшего предвика Балаганцева…
      – Ну, как не помнить!..
      – Желаете служить в Красной Армии?
      – Желаю с охотой и радостью.
      – Молодец! А в войска ОГПУ, на границу хотите?
      Андрей смутился. Он никак не ожидал, что люди в комиссии будут его спрашивать о том, где он хочет служить.
      – Дело ваше, товарищ начальник, куда пошлете, туда и пойду.
      – Мы вас определим в Ленинград, а там на границу…
      Андрею выдали на руки документ с отметкой комиссии и предупредили о времени отправки в часть…
      С призыва Андрей возвратился на несколько дней домой. Голова у него нагладко выбрита. Настроение весёлое, жизнерадостное:
      – Можешь поздравить, мама!..
      – Ой, ты, соколик, взяли?
      – Взяли.
      По щеке у Степаниды слеза горошиной катится: то ли сына жалко, то ли от радости, что такого детину вырастила.
      Брат под полатями войлок к хомуту пристегивал, бросил работу и к Андрею:
      – Ну, как, пехота или артиллерия?
      – Ни то, ни другое, – ответил новобранец.
      – Так куда же, в какую часть?
      – В войска ОГПУ, на границу.
      – Ого, вот как!
      – Да, служба будет что надо. Глядеть в оба…
      – Граница – дело известное… Ну, когда совсем отправишься?
      – Через недельку!
      Неделю гулял Андрев с новобранцами, с гармошкой по деревням ходил, плясал, не жалея сапог.
      Катя Власова в последний вечер на прощанье ему платок носовой, белый, батистовый, сунула в карман пиджака. А на платке вышивка (буква к букве без запятых и интервалов):

«СветуПересветуТайномуСоветуВино-

градуСпеломуКавалеруСмеломуКого

ЛюблюТомуДарю».

      Обнаружив у себя в кармане подарок, Андрей сразу же догадался, что это дело рук Кати. И хотя был подарком доволен, но взять его с собой в армию не решился: чего доброго, ребята смеяться будут…

* * *

      Уходил Андрей из дому рано утром. За плечами небольшой холщовый мешочек с бельём и питанием в путь-дорогу.
      Уходил он, и чувства его раскалывались надвое: жалковато старушку-мать, веселую гулянку с товарищами и всё то, к чему привык, с чем подружился за свою молодость. И было приятно и радостно на душе за свою будущность, за предстоящую службу в Краской армии.
      Мать и брат провожали его далеко за деревню. Не раз Андрей оглядывался на родное Куракино, на два серых посада домов, крытых тесом; на полосы, что спускались с гористого поля, на густой кустарник, – туда, куда не раз он ходил охотиться на рябчиков и куропаток. Около перелаза за канавой, в трех километрах от своей деревни, на земляничнике, засохшем и полинявшем, они все трое сели отдохнуть. Отсюда матери и брату возвращаться домой, Андрею итти в Тотьму. И пока они тут сидели да разговаривали, подошли еще три парня-попутчика из других деревень.
      Ребята подсели к Коробицыным.
      – В часть? – спросил Андрея один из призывников.
      – Да, завтра из Тотьмы в отправку, – живо отозвался Андрей.
      – Мы тоже туда.
      Ребята закурили и, чтоб не мешать Степаниде разговаривать с сыном, начали между собой тихонько балагурить.
      Александр, уже переговорив обо всем, лежал на бугре около канавы и следил за облаками. Они клочьями плыли в поднебесье.
      – Пиши, Андрюшенька, письма-то, – медленно выговаривала мать, – пиши про всё да служи, родной, по-хорошему, верно и правильно служи.
      – Ладно, мама, буду помнить твои слова. Живи счастливо, за меня краснеть тебе не придётся. Идите с братом домой, хватит, далеко меня проводили. Теперь я с попутчиками пойду…
      Андрей поднялся и закинул мешок за спину. Матери он помог встать с бугорка; обнял её, поцеловал. Потом обнял брата, потом ещё раз обнял и поцеловал мать.
      – Ну, до свиданья, родные!.. Идите…
      Андрей и трое призывников тронулись дальше. Пройдя шагов двести, он обернулся. Мать стояла на бугорке, где они только что отдыхали, махала головным платком. Брат не спеша удалялся в сторону Куракина…
      В Тотьме призывников скопилось несколько сотен. Отсюда их увозили на пароходе. Ехать было весело. Песни и пляски на нижней палубе не прекращались до ночи. Андрей познакомился со многими из ребят. Играл на чьей-то гармошке, под его игру пели и плясали.
      На утро пароход медленно пробирался сквозь нависший над рекою туман. А когда выглянуло солнце, на горизонте показалась Вологда.
      Андрей вышел на верхнюю палубу и долго любовался городом, множеством белеющих домов. Город казался невероятно большим, привлекательным, хотя до него ещё прямо было добрых километров пять, а по извилистой реке и того больше…

      От Вологды к Ленинграду вместе с призывниками ехал Андрей в воинском вагоне. Их сопровождал командир взвода.
      На вокзале в Ленинграде призывников временно поместили в агитпункт. Комвзвод куда-то позвонил по телефону и сказал, что они будут здесь ждать еще группу товарищей, запоздавших с сибирским поездом, и что желающие могут свободное время использовать по своему усмотрению.
      Андрей, оставив в куче «кашавок» свой мешочек, подошел к комвзводу и, показывая тому клочок бумажки с адресом, спросил:
      – Есть тут в Ленинграде знакомый, сосед наш куракинский. Живет на Васильевском острове, линия пятая, дом шестой. Успею ли попасть туда и вернуться?
      – Конечно, успеете; в вашем распоряжении часа четыре, – командир посмотрел на Андрея, на его затасканный ватный пиджак, на штаны, нависшие на голенища непромазанных сапог, спросил: – А вы Ленинград знаете?
      – Не приходилось бывать.
      – Впрочем, Ленинград такой, что в нём ориентироваться не трудно. Садитесь около вокзала на трамвай – двадцать четыре, – проедете весь бывший Невский, затем мимо Исаакиевского собора, вправо, дальше по мосту и попадете на Васильевский остров…
      Вышел Андрей на привокзальную площадь. Взад-вперед сновали трамваи, автомобили, извозчики. Народ шел густо. Казалось, что пешеходы лезли под трамваи. И хотя было утро и светло, в домах, высоких, каменных, горело электричество.
      – Ну и город, – не чета Вологде.
      Андрей даже раздумал ехать к соседу на Васильевский остров и решил просто посмотреть на город. Пользуясь тем, что трамваи столпились в конце улицы, он выбежал на середину площади.
      «Пугало» – прочел Андрей на мраморной глыбе, а с глыбы, раздирая удилами челюсть неуклюжей лошади, озирал невидящими глазами площадь грузный, бородатый предпоследний царь.
      Андрей обошел вокруг монумента прочел надпись, высеченную на мраморе, подумал:
      – Видать, был здоровеннее нашего старшины, а лошадь под ним не из быстрых, на такой бы камни с поля возить…
      На остановке он простоял минут десять, пропустив несколько трамваев. Народ спешил, толкался. А он все ждал трамвая номер двадцать четыре. Но как ни посмотрит с боку на стенку трамвая, номера все четырехзначные, то тысяча с лишним, то за две перевалило, а двадцать четвертого все нет и нет… Не вытерпел Андрей, стал приглядываться к публике, выбрал простоватую на вид старушку, у которой из саквояжа торчала морковь и хвост какой-то рыбы, подошел к ней и вежливо спросил:
      – Бабушка, а бабушка…
      – Какая я тебе бабушка! – грубо оборвала она его.
      – Ну, мамаша…
      – И не мамаша, а гражданка…
      Андрей не успел ее спросить, как «гражданка», зацепившись за поручни, толкая какого-то гражданина головой в спину, влезла в туго набитый трамвай. И тут он нечаянно заметил не с боку, не внизу на стенке трамвая, а спереди вверху более крупный номер – 24.
      – Ах, мать честная, столько времени не там номер глядел…
      Но трамвай был полон и поспешно отходил, заворачиваясь на широкий и длинный проспект. Ждать следующего трамвая пришлось не долго.
      Проезжали шумный проспект. Трамвай свернул к Исаакиевскому собору, затем вправо, к Неве.
      Все вышли; вышел и Андрей. Две-три минуты он постоял в раздумье, хотел было сесть на один из встречных вагонов и ехать обратно на вокзал к своим товарищам. Однако решил дойти до Невы, посмотреть на реку, на мост, на Васильевский остров, хотя бы издали. Около моста, закинув руки назад, ходил милиционер. Андрей поглядел на мост и от удивления замер, ему совсем было непонятно: как могли поставить на дыбы две громадины, две половины моста. Как же они сойдутся? Вот, поди-ка, грохнут! И ему захотелось посмотреть, как будут сводить мост. Но когда – разве спросить об этом вон того милиционера…
      Андрей спустился по каменной лестнице к Неве, плещущей о гранитные берега, умылся. Вытер лицо верхом своей фуражки; отряхнул ее и снова надел на голову. Почувствовав свежесть, он облегченно вздохнул и смело подошел к милиционеру. Милиционер ему вежливо сделал рукой под козырек.
      – Скажи, товарищ милиционер, где тут Васильевский остров.
      – Вот он, итти прямо. Через полчаса по мосту движение откроется.
      Ждать полчаса не так много. А главное – интересно посмотреть, как сойдутся две огромные мостовины с рельсами, с чугунными перилами и даже с фонарями.
      Андрей стоял на берегу Невы, с любопытством озирался по сторонам на сплошь каменные дома, на шпиль Петропавловки, на суда, стоявшие у берегов; он даже припомнил старинную лубочную картину. На ней было изображено в лицах содержание песни:
 
«Как на матушке, на Неве-реке,
На Васильевском славном острове,
Молодой матрос корабли снастил
О двенадцати тонких парусах,
Тонких, белых да полотняных»…
 
      Картина эта была наклеена на стенке в избе у сапожника Шадрины рядом с другой веселой картиной «Как мыши кота хоронили»… Загляделся Андрей на Неву и не заметил, как мост был сведен. «Фу-ты, чорт, как устроено, будто по маслу спустили», – удивился Андрей. А через минуту по мосту двинулись автомобили, трамваи.
      Обратно Андрей ехал на том же двадцать четвертом номере и явился в агитпункт на два часа раньше срока.
      – Ну, как, понравился город? – спросил Андрея сопровождавший призывников из Вологды командир.
      – Да как сказать, город-то хорош, да с непривычки, глядя на него, в голове будто шумит, и народ какой-то, толком не хотят поговорить, все бегут, никому до тебя нет дела. А в деревне, знаешь, товарищ командир, хоть свой, хоть чужой попал навстречу, с кажинным надо поздороваться.
      Командир рассмеялся.
      – Здесь, товарищ, раскланиваться некогда, да и незачем. В случае что узнать надо – ступай к милиционеру, тот не ответит, – ищи справочное бюро, там всё знают.
      Пришел сибирский поезд. На нем ещё приехали призывники из других уездов. Около вокзала построились по четыре в ряд. С мешками, сундуками, с берестяными кашавками колонна выглядела пестро и непривлекательно. Одежонка на многих была будничная, деревенская. Кое-кто выделялся в лаптях.
      До казармы шли тяжело, сбивчиво – не научились ещё ходить по мостовым.

* * *

      Вскоре после присяги Андрея из Ленинграда отправили на одну из пограничных застав. Местность, окружающая заставу, показалась ему обычной, похожей на свои куракинские окрестности. Густые хвойные леса. Зима здесь такая же, с глубокими снегами, с крепкими морозами. Только туманы между Балтикой и студеной Ладогой бывают чаще и гуще, нежели в Тотемском уезде.
      В свободные часы пограничники с интересом слушали рассказы старших товарищей о боевых эпизодах на границе, и каждый новичок мечтал о той, как бы самому отличиться на деле.
      С пограничных постов в темные длинные зимние ночи видно, как заревом огней маячит Ленинград. А здесь, рядом, за колючей проволокой, враждебное буржуазное государство. Оттуда переходят на советскую землю нарушители – шпионы, диверсанты и спекулянты контрабандой. Они иногда ускользают от преследования к себе за границу. Но чаще их удается задерживать, если не на самой границе, то неподалеку – в деревнях пограничной местности. Здесь каждый честный труженик – помощник советских пограничников.
      Была зима. Пограничники изучали военное дело, занимались спортом, ходили в дозоры, Из всех видов физкультуры предпочитался на заставе лыжный спорт. Здесь это было необходимо.
      Красноармеец Боровиков, однажды уйдя на пост без лыж, совершил большой промах. Когда Андрей пришел его сменять, то заметил у того в валенках снег. Брезентовый непромокаемый плащ лежал на пне, торчавшем из-под рыхлого снега. В глазах у Боровикова была заметна тревога и растерянность. Из-под буденовки капли пота спускались по вискам на его покрасневшие горячие щеки.
      – Товарищ Боровиков, с тобой что-то неладно. В чем дело?
      Пограничник тяжело вздохнул, глаза его заискрились слезинками.
      – В самом деле неладно, товарищ Коробицын, большой проступок у меня сегодня, стыдно начальнику докладывать. – И потупя взор, досказал:
      – Нарушитель пытался перейти границу и ушел почти из-под носа. На лыжах был и, как чорт, пронесся.
      – Куда?
      – Да туда, к себе за Хойку. Вон с того бугра прыгнул на лыжах, будто в пропасть. Ну, думаю, загнал его, сломит голову. А он как махнул сверху через кусты – и след простыл. Вот сволочь, видать, оптик бывалый… Ну, что ж, вдогонку на финскую сторону стрелять не будешь. Так и ушел.
      Боровиков, опечаленный неудачей, возвратился на заставу.
      Андрей ходил по участку, разглядывая лыжные следы нарушителя.
      «Ну, разве вброд по снегу можно угнаться за лыжником – подумал Андрей. – А ведь, действительно, прыткий был: и в кустах, и меж деревьев, и с бугра через пропасть – всё ему нипочем. Жаль, что такой в наши руки не попал»…
      Нарушитель, бежавший от преследования пограничника Боровикова, вторично в тот день переходить границу не посмел.

* * *

      С той поры Андрей настойчиво стал заниматься лыжным спортом: ходил туда, где было больше препятствий, спускался в глубокие овраги, поднимался на бугры, прыгал, перевёртывался на бок, отряхивался и снова продолжал заниматься.
      Весна на границе пришла гораздо быстрее нежели в Куракине. Снег на полях и на прогалинах между лесных чащ сошел быстро. Обнажилась сырая глинистая почва. Овраги переполнились водой. Шумели ручьи незаметные в обычное летнее время. Стаи перелетных птиц, не разбирая границ, летели на север. Начальник заставы и политрук, обходя дозоры, каждое утро приносили на заставу свежую дичь. А потом, когда стали дни теплее, начались испарения, и густые туманы покрывали местность.
      Еще большую напряженность приносила в том году весна на границу. Советская власть существовала десятый год; правительства капиталистических стран и подонки белой эмиграции стремились как можно больше засылать в Советский Союз шпионов и диверсантов. От пограничников требовались бдительность и готовность первыми принять на себя удар, если враг попытается напасть. И бойцы-пограничники – вологодские, архангельские, калужские, сибиряки, украинцы, бойцы из различных областей многонациональной страны Советов, коммунисты, комсомольцы и беспартийные – готовы были дать отпор любому врагу.
      Страна Советов шла по Ленинско-Сталинскому пути. Пользуясь мирной передышкой, советский народ строил социализм и крепил свою мощь на страх внешним и внутренним врагам.
      Андрей редко переписывался с родными, а Тане Малыгиной написал за год всего лишь два письма. Каждый раз как он брался за письмо, говорил товарищам:
      – Смотрю я на вас и дивом дивлюсь: пишете и пишете, кто домой отцу-матери, кто женке, кто тёще, откуда у вас и слова для писем берутся?..
      Читать он любил газеты. Чуть свободное время, он уже сидит в Ленинском уголке и читает газету от заголовка до подписи редактора.
      Однажды Боровиков спросил его:
      – Зачем ты, Коробицын, читаешь все подряд?
      – А как же иначе, боюсь, чтобы самое главное мимо глаз не прошло.
      Политрук тоже беседовал с ним, спрашивал, что больше его интересует в газетах.
      – Конечно, про Чемберлена, Макдональда, про Китай, одним словом, всё интересует.
      Политрук помогал ему выбирать в газете наиболее интересные места. Обычно после чтения Андрей подходил к карте и разыскивал города и страны, про которые читал сегодня в газете.
      На любых занятиях Андрей всегда был одним из самых прилежных пограничников. Зато если вздумает написать домой письмо, так тянет это с полмесяца, а то и больше. Возьмёт бумагу, карандаш, вздохнет всей грудью и скажет:
      – Ну, кажись, легче две полосы вспахать, нежели одно письмо написать… – И начинал туго и неподатливо. В начале письма – поклоны родным и близким соседям, затем письмо откладывалось в тумбочку на несколько дней.
      Андрей уходил в свой черёд на участок заставы. Там прислушивался к каждому шороху, из-за прикрытия наблюдал за тем, что происходит по соседству, за линией границы. Возвратившись на заставу, крепко закусывал, отдыхал, а после отдыха скупо дополнял начатое письмо:
      «Дорогая мама Степанида Семеновна и брат Александр. Сегодня я стерег нашу границу и видел, как на финской стороне финский мужик не то жену, не то работницу лупил по спине вожжами. Бедная плакала, что есть силы. А я глядел из кустов, так и хотелось крикнуть тому мужику: „Перестань, сволочь!“ – да пришлось смолчать»…
      Андрей на этом остановился. Он хотел писать дальше, но решил сначала посоветоваться с политруком, а потом уже продолжать. И опять письмо спрятано в тумбочку.
      То, что Андрей хотел продолжить в письме, обстояло так.
      В то время когда финн избивал у самой границы женщину, чтобы отвлечь внимание пограничника, неподалеку, в стороне, на том же участке, между деревьями в густых зарослях ивняка пробиралась к нашей границе старушка-проводница, а за ней неподалеку крался шпион. Старушка должна была предупредить шпиона, если только обнаружит она впереди себя пограничный пост. Андрей понял уловку врага: финн истязал женщину, но может быть это подстроено с целью… И Андрей не ошибся. Он тихо стал пробираться по тропе. И вдруг перед ним ахнула старушка. В руках у нее прозвенел колокольчик, маленький, на кожаном ремне. Старушка стояла по ту сторону границы не больше как в десяти шагах от Андрея, жалобно глядела на него и по-русски говорила:
      – Миленький солдатик, коровка тут моя коровка где-то заблудилась. Ищу её и хочу колокольчик привязать к шее.
      Андрей смолчал. Крепче сжимал винтовку, озираясь по сторонам, прошел дальше. Мысленно он ругал себя за то, что несколько поторопился: надо было бы проходить здесь немного погодя и тогда наверняка за этой старой ведьмой оказался бы следом бредущий нарушитель. Но сейчас шпион не рискнет переходить границу. Сменяясь с поста, Андрей о происшедшем сообщил пограничнику Тютикову и доложил на заставе начальнику.
      В письме об этом он счел нужным не распространяться, потому-то оно и осталось не дописанным…

* * *

      Был еще такой случай: один из крестьян, проживавший в ближайшей пограничной деревне, рубил лес для своей надобности. Нарушитель, заблудившись в лесу, вышел на стук топора, поглядел со стороны на лесоруба. Видит – мужичёк простоватый, невзрачный, такого можно припугнуть и заставить вывести куда следует. Нарушитель подкрался к крестьянину и строго спросил:
      – Ты кто такой? Кто тебе разрешил здесь портить лес?
      Крестьянин испуганно отшатнулся от дерева в с удивлением стал разглядывать пришельца.
      Пользуясь его замешательством, нарушитель подошёл ближе.
      – Да ты не бойся, я тебя не выдам, – начал успокаивающе нарушитель.
      – А кого мне бояться? Я не помещичий лес рублю, я свой лес рублю.
      – Ах, так! – горячась воскликнул нарушитель, держа руку в кармане, но, подумав немного, изменил тон, начал уговаривать крестьянина, чтобы тот за сто рублей указал ему дорогу к железнодорожной станции. Крестьянин согласился провести его к станции и даже для верности попросил наперёд деньги, а вместо станции, умышленно путаясь в тропинках, доставил неизвестного на пост, где как раз стоял Андрей. Тот взял наизготовку ружье и приказал нарушителю лечь.
      На заставе, крестьянин брезгливо выбросив на стол сотню рублей, сказал начальнику:
      – Это его деньги. Я взял их, чтобы не навлечь на себя подозрения нарушителя. Этот господин уже не первый встретился со мной и, вероятно, не последний. Только она напрасно думают, что интересы родины для мужика дешевле ста рублей…
      Крестьянин засвидетельствовал свое показание и был отпущен. На прощание начальник заставы поблагодарил его, а Андрею сказал:
      – Ну, товарищ Коробицын, сегодня тебе подвезло.
      Придя в общежитие, Андрей достал бумагу и дописал письмо:
      «Дорогая мама Степанида Семёновна и братец Александр, ещё спешу уведомить, что около границы в деревьях народ сознательный, чуть заметят нарушителя, сразу бегут на заставу, а то и приводят сами. Мы когда бываем свободны, ходим гулять в деревни поблизости. Куда приходим – везде нам рады»…
      Знал Андрей, что письма из Красной Армии в деревне ждут. Соседи придут и станут расспрашивать Степаниду Семёновну о том, как живет её сын на границе. Пороется Степанида в корзинке, достанет письмо, подаст кому-либо из грамотеев и попросит, который уже раз прочесть.

      Однажды в день отдыха комендант участка разрешил небольшой группе пограничников съездить на экскурсию. Во главе с политруком бойцы выехали в Ленинград. День был тёплый. В открытые окна вагона вливался свежий воздух. Поезд пересекал пограничную зону. Андрей не отходил от окна вагона, с любопытством разглядывал пригородные дачные места, шоссе, совхозные разработки и вдали дымящие заводы.
      «Близко Ленинград от границы, пожалуй, ближе, чем наше Куракино от Сямжи» – подумал Андрей.
      Политрук развернул свежую газету и, только взглянув на заголовки, громко произнес:
      – Товарищи, какая неприятная новость!..
      Пограничники столпились вокруг политрука. Он прочел им небольшую заметку, где говорилось о террористических действиях обнаглевших классовых врагов, с бомбами пробравшихся в Ленинградский Деловой клуб.
      – Вот гады! И где только, на какой заставе они сумели усыпить бдительность наших ребят? – возмущался политрук. Разговор о бомбах, брошенных в Деловом клубе, распространился по всему вагону. Пограничники, ехавшие на экскурсию, ещё глубже почувствовали, насколько серьёзны их задачи.
      Андрей, всегда молчаливый и задумчивый, подошел к политруку и вполголоса проговорил:
      – Товарищ политрук, я вырос в глухих северных лесах и научился там в любую погоду, в любое время дня и ночи различать шорох зверя и человека. Прошу вас, поговорите с начальником заставы, чтобы с завтрашнего дня он посылал меня на такие посты, где можно скорее всего ожидать врага. Я не подкачаю…
      Политрук одобрительно поглядел на Андрея и ответил ему согласием.
      Поезд подошел к Финляндскому вокзалу. Пограничники вышли на перрон и построились в шеренгу по-два. Политрук произвел проверку, после чего по-два в ряд они вышли на площадь. Около памятника Владимиру Ильичу их ожидала грузовая машина. Через несколько минут они приехали к Исаакиевскому собору.
      Пятьсот тридцать четыре ступени от подножия Исаакия до купола пограничники прошагали шумно и весело; отсюда они, восхищаясь, рассматривали город Ленина. Политрук хорошо знал Ленинград со всеми его достопримечательностями. Опираясь на железную решётку и теснясь вокруг политрука, пограничники слушали его пояснения:
      – Вот посмотрите, товарищи-пограничники, вокруг, и вы увидите, какой прекрасный город, какая мощь нашей советской страны, заводы, фабрики, музеи-дворцы доверены нам под охрану! Мы, пограничники, являемся сторожами этого гордого красавца, на которого у наших врагов чешутся руки. И придёт время, мы сумеем ударить очень крепко по вражьим рукам. А пока идёт у нас строительство социализма в мирной сравнительно обстановке. Подлые шпионы, диверсанты просачиваются к нам из-за кордона и из-за угла стараются наносить нам удары. Случай, опубликованный сегодня в газете, должен заострить нашу бдительность…
      На вышке Исаакия чувствовалась прохлада. С Финского залива тянул свежий ветерок. Внизу крохотные, как букашки, люди двигались по улицам и тротуарам. Трамваи, автобусы казались с высоты игрушечными.
      После небольшой паузы политрук продолжал свой рассказ:
      – Да, товарищи, всё, что завоёвано, что добыто в борьбе, мы никогда и никому не отдадим… Вот посмотрите, – указал он на Петропавловку, – эта крепость построена руками наших предков, построена на их же собственных костях. Десятки тысяч людей на строительстве погибли от цинги, от голода и холода. Самодержавие не жалело трудящихся, оно не считало их за людей… А вот перед площадью, где стоит, как громадный мундштук, Александровская колонна, вы видите здание малинового цвета: это Зимний дворец – резиденция царей Романовых. Под окнами этой царской «хижины», имеющей в себе свыше тысячи комнат, – в январе тысяча девятьсот пятого года царские войска расстреляли несколько сот безоружных питерских рабочих… А там, вдали, виднеется штаб Ленинской большевистской гвардии – Смольный, откуда Ленин, Сталин, Свердлов, Дзержинский руководили восстанием в октябрьские дни тысяча девятьсот семнадцатого года. История Ленинграда – история нашей революции…
      Полчаса пограничники пробыли на вышке Исаакиевского собора, осматривая с высоты город и слушая речь политрука.
      Андрей с одним из своих товарищей, когда спускались обратно, немного приотстал.
      – Да, город замечательный, – как бы заключая беседу политрука, проговорил Андрей. – Как-то зимней ночью, охраняя свой участок, я стоял на бугре и видел зарево над Ленинградом. Тогда я думал об этом большом городе и о себе, маленьком человеке, стоящем на ответственном посту. И не скрою, меня, деревенского парня, служба пограничника – бойца за Советскую родину, всегда волнует и радует…
      – Не думаешь ли остаться на сверхсрочной? – спросил товарищ Коробицына.
      – Думаю и об этом. Вот бы побольше повылавливать гадов-нарушителей да в школу бы попасть… – Он не договорил до конца, так как навстречу им по узкой железной лестнице поднимались экскурсанты, а топот пограничников, спускавшихся вниз, доносился откуда-то из глубины, из лабиринтов собора, как из подземелья.
      – Давай, Андрей, нажмем, чтоб они там внизу нас не ждали, – бросил на ходу пограничник. И оба быстро стали кружить по винтовой лестнице.
      Затем пограничники осматривали Эрмитаж и Музей Революции. Глубокое впечатление осталось от экскурсии, было о чем рассказать на заставе товарищам и сообщить в письме родным.
      Под наплывом впечатлений в ту ночь Коробицын долго не мог заснуть. Рядом отдыхали пограничники, пришедшие с дозора. Повернувшись к окну, он долго смотрел в глубокий затаённый мрак пограничной ночи. За мелколесьем и речкой, в километре от заставы, мерцали огоньки на финской стороне. И в эту же ночь, как всегда, наши дозорные на своих постах – на тропинках в оврагах, на взгорьях в хвойнике – стерегли покой Советской родины.

      Однажды на рассвете Андрею было поручено ходить взад-вперед, или, как говорят пограничники, «маячить» возле самой линии границы. Перед тем как уйти на свой участок, Андрей разговаривал с комендантом:
      – Товарищ комендант, а что, в самом деле в эти дни ожидаются на нашем участке нарушители?..
      Об этом вчера целый час на заставе комендант беседовал с пограничниками. Но всё же Андрей спросил его как бы для пущей убедительности.
      – Да, товарищ Коробицын, – твёрдо и решительно произнес комендант, – в эти дни вы особенно будьте бдительны. На днях в Ленинграде и по всей нашей Советской стране будут юбилейные торжества, посвященные десятилетию Октябрьской революции. В Ленинграде соберется сессия ЦИК СССР. Съедутся со всех краев и республик передовые люди. А ведь отъявленные враги, шпионы, диверсанты ждут удобного для них момента и, конечно, попытаются омрачить нашу радость.
      Разговор происходил около заставы. Коменданту надо было спешить на проверку постов. Он быстро вскочил верхом на бойкую лошадь киргизской породы и, пришпорив её, помчался туда, где находились дозоры. Андрей посмотрел ему вслед и сказал сам себе: «Не беспокойтесь, товарищ комендант, ни одной шпионской гадине не позволим безнаказанно проползти через нашу границу»…
      Он снял винтовку с плеча, открыл затвор и вложил патроны в магазинную коробку, щелкнул затвором и снова закинул винтовку на плечо. Прошёлся около заставы. Неподалёку часовой, с биноклем на ремне и с винтовкой наизготовку, охранял заставу.
      Застава занимала помещение бывшей графской усадьбы. За высоким тыном позади заставы яблони осыпали землю пожелтевшими листьями.
      Андрей прислушался к окружающей обстановке: он ждал из леса с линии границы начальника заставы, чтобы ещё выслушать от него непосредственно инструктаж.
      Со стороны финской границы, с хуторов из-за речки Хойки, слышалась утренняя перекличка петухов. И ещё было слышно, как в пристройках около заставы кони пограничного отряда, глухо похрустывая, жевали сухое сено. И больше ни звука. Дневальный, проходя мимо Андрея, поправил на себе шинель и тихо спросил его:
      – Чего ж ты не идёшь маячить?
      – Время ещё не подоспело, кстати начальник заставы подойдет. Успею на место как сказано, к сроку.
      – То-то успею, спал бы ещё, разбудили бы, когда итти надо.
      – Не спится. Слышал ты, что комендант говорил?
      – Слыхал, – ответил дневальный почти шепотом, – начальство больше знает. Я вот одного не понимаю, когда только они время для сна находят, – как бы удивляясь, проговорил дневальный. – Посмотришь, полдня в седле да полдня на своих ногах; ночью посты проверяют, непонятно, когда же они спят? – Он медленной походкой удалился от Коробицына и, может в сотый раз, стал обходить заставу.
      В кожаной куртке, с ремнями на плечах и с неразлучным наганом начальник заставы точно вынырнул из глубины густого пограничного леса и подошёл к Андрею.
      – Ага, вы здесь, – проговорил начальник и обычным жестом левой руки вздернул рукав куртки, посмотрел на ручные часы.
      – Через сорок минут вы, товарищ Коробицын, должны быть на своём участке. Исходный и конечный пункты вам известны?
      – Известны, товарищ начальник, – и Андрей повторил поставленную перед ним задачу.
      – Всё в порядке, товарищ начальник, разрешите итти.
      – Можете.

* * *

      Солнце еще не успело подняться на уровень вершин частых гладкоствольных сосен, а лес понемногу оживал. Там и тут щебетали птицы. Парами и стаями перелетали утки, а «нарушитель» границы, дятел где-то собирал поштучно еловые шишки и старательно закрывал ими пробитое клювом отверстие на чахлом сухостое.
      Андрее, шёл по узким, чуть заметным извилистым тропинкам и, ежеминутно прислушиваясь к каждому шороху, думал: «Какой хороший здесь лес, говорят, что графу принадлежал. А граф этот, быть может, спасаясь от революции, за границу подался и шпионов теперь к нам посылает, на нашу свободу покушается… Шалишь, граф, не поможет твоим гадюкам даже этот лес густой. Мы тоже в лесу выросли и знаем, о чём шепчут деревья, когда между ними крадется лихой враг»…
      Андрей шёл, мягко ступая на мшистую, как бархатный ковёр, почву, и шаги его были беззвучны. В просвете из-за кустов, окаймляющих опушку леса, виднелась широкая прогалина – подсека с обгоревшими лысыми пнями. Итти вперёд по участку, – будет ещё поляна, пересеченная речкой Хойкой. Нынче летом на этой пограничной речке Андрей с помощником начальника заставы ловили раков. Делали они это так: брали решето, клали в него тухлую говядину и спускали на дно Хойки, а чтобы решето не всплыло на поверхность, клали ещё в него камень. Раки, обильно населяющие речушку, забирались в решето десятками, подкармливались и беззаботно ждали, когда их извлекут из воды и отнесут на кухню при пограничной заставе…
      Проходя сейчас этим местом, Андрей вспомнил, как с помощью крестьянина Никиты не так давно здесь был задержан нарушитель. Шёл он из-за пограничной речки на нашу советскую землю, обросший черной бородой, немытый, в одних домотканых портках, в старых сапогах на босу ногу и уздечка при нём, вроде бы он искал своего коня. С виду что ни на есть самый захудалый мужичонка. Не было при нём обнаружено ни карты, ни явочных адресов, ничего, что бы его уличило, как нарушителя. Да выдали его тогда ногти; один из оперативных работников по ногтям узнал, что это за птица: не могли же следы полировки остаться на заскорузлых ногтях финского землероба, не имеющего представления с маникюре. Установили, что это матерый шпион, обладающий всеми присущими ему качествами: он и языки знал, и обладал памятью, находчивостью, и умел врать правдоподобно и убедительно. Под личиной финского бедняка оказался нарушитель, прошедший шпионскую школу…
      Думы набегали одна за другою. И от этих дум о нарушителях у Андрея сосредоточеннее становился взор, острее слух. Так он дошёл до своего участка, прошагал в одну сторону и тем же путем возвращался обратно.
      А в это время четыре шпиона, притаившись, сидели в кустах по ту сторону речки Хойки.
      Бандиты вооружены фашистской охранкой. У каждого из них револьверы-автоматы и много патронов, покрытых парафином, – на случай, чтобы при переправе через реку или в дождь патроны не подмокли и не дали бы осечки.
      Шпионы заметили движение советского часового, одиноко расхаживающего у самой границы. Это был красноармеец-пограничник Андрей Коробицын.
      Главарь шайки порылся в карманах широких, нарочито затасканных штанов и, вместо часов, по ошибке достал компас. Сердито сунув компас обратно, он вытащил из другого кармана часы, положил их перед собой на лужайку. Стрелка показывала семь. В это время сквозь ветви кустарника бандиты опять заметили на советской стороне того же красноармейца-пограничника. На нём была шинель и зелёная фуражка. Чёрный вороненый штык поблескивал чуть повыше его головы.
      Пограничник проходил по дозорной тропе вдоль границы, медленно и осторожно ступая. Вот он заметил вспорхнувшую птичку и проследил, откуда она вылетела: не вспугнул ли её кто? Успокоившись, пограничник пошёл дальше – с бугорка вниз на поляну, мимо полуразрушенного сарайчика, и опять направился в лес, в ту сторону, откуда из чащи на сенокосную поляну ползет меж кустов речка Хойка.
      Бандит-главарь следил за движением советского пограничника и одновременно за минутной стрелкой своих часов. Он высчитал в точности по часам и по размеренному шагу пограничника, какое расстояние от исходного и до конечного пункта занимает охраняемый им участок и сколько времени остается здесь граница «открытой». И когда Андрей по дозорной тропе возвращался на правый фланг мимо сарайчика и снова поднимался на бугорок, чтобы итти дальше, в этот момент бандиты решили незаметно проскочить границу.
      Возле опушки леса шпионы на брюхе, точно гады, проползли вперёд. Затем осторожно, не поднимая шума, перешли вброд Хойку, и все четверо шмыгнули к сарайчику, притаились за его углами.
      Андрей уже был на бугорке в окружении мелкого кустарника. И вдруг ему послышался плеск воды. Он на минуту остановился, внимательно прислушался. Но стояла полная тишина. Андрей подумал, что ему это просто послышалось, что никакого плеска не было. Он тихо, будто украдкой, еле переводя дыхание, продолжал свой путь.
      «Что, если враг последил за мною и сунулся через пограничную речку не раньше и не позже, а сейчас вот, в сию минуту». Эта мысль пришла в голову Андрею и заставила его сразу же вернуться обратно, проверить себя. Не беда, если придется пройти шагов полтораста – двести хотя бы и напрасно, зато будет спокойней, зато уверенней можно итти дальше по дозорной тропе. И Андрей повернул обратно к поляне, к сарайчику.
      Осторожно, стараясь не задевать кусты и не вызывать малейшего шороха, пробирался Андрей по тропинке. Проверяя свои подозрения, он ежеминутно останавливался, оглядывался и не слышал ничего, кроме отчетливого биения своего сердца. Вот перед ним развернулся пейзаж поляны: за речкой – по ту сторону границы – на подкошенной траве стоял неогороженный стог сена (туда каждый раз посматривал Андрей). Стог прибочился, посерел и казался подозрительным: он мог быть убежищем для нарушителей при переправе их через границу. Дальше за поляной – опушка финского леса, загадочного, хранящего в себе тайны контрабанды и шпионажа. По эту сторону речки, на советской границе, было тихо.
      «Значит всё в порядке», – подумал Андрей, подходя ближе к сарайчику. Но тут внезапно он заметил одного, сразу же второго, за ним в стороне третьего нарушителя. (Четвёртый оставался не замеченным).
      И сердце пограничника забилось тревожно. Он вспомнил, что никого из бойцов поблизости нет, что граница всего лишь в нескольких шагах и что задержать в таком месте нарушителей не легко. Другое дело, если бы он сам не был замечен ими и смог бы проследить их движение вглубь нашей пограничной зоны.
      Грозно щелкнув затвором, Андрей отчетливо и повелительно крикнул:
      – Стойте!
      Прямо на вожака банды, на рослого, плечистого шпиона он направил ствол винтовки. Бандиты, стоявшие вразброд, подпустили его на близкое расстояние, удобное для револьверной стрельбы, и все четверо, как по команде, выхватили револьверы-автоматы. Четыре дула внушительно, почти в упор, были направлены на пограничника.
      – Сдавайся в плен, или мы тебя убьем! – прошипел вожак шпионской банды и выступил впереди остальных.
      – Стойте! – резко повторил Андрей.
      Но тут послышались выстрелы, Андрей почувствовал, как его кольнуло в ногу. Он упал на одно колено и, взяв на мушку главаря шпионской банды, выстрелил раз и другой. Матерый шпион грузно свалился на землю и завыл. Трое остальных, струсив, бросились за углы сарайчика и открыли бешеную, беспорядочную стрельбу из револьверов. Андрей отстреливался. Он почувствовал ещё один за другим два ожога и упал на бок в траву.
      Шпионы, как крысы из нор, выглянули было из-за углов сарая, думая, что пограничник убит. Но он держал в руках винтовку и, лежа заряжая её, продолжал стрельбу.
      Упираясь локтями, Андрей подался немного вперед.
      «Все равно не пройдете, сбегутся товарищи», – мелькнуло в его сознании. Он заложил в магазинную коробку уже третью обойму и ещё крепче прижал приклад к плечу.
      Но вот в глазах Андрея помутилось. Сплошные круги завертелись перед ним. Пограничник упал тяжело раненый. Но шпионам нельзя было думать о продвижении дальше на советскую территорию. На выстрелы должны прибежать пограничники, и тогда шпионам-террористам грозила бы опасность попасть в ГПУ. План шпионов был сорван.
      Они подняли раненого вожака и, трусливо озираясь, отступили…

* * *

      …Когда в глухом лесу, на линии границы, произошла беспорядочная частая стрельба, никто из пограничников, находившихся на своих постах, не подозревал того, что шпионы открыли такой интенсивный огонь против одного пограничника. По опыту своей работы на границе люди знали подобные случаи: бывало укрывшись от зоркого взгляда советского часового, нарушители устраивали провокационную пальбу из револьверов. Делалось это с целью отвлечь внимание пограничной охраны, снять с мест посты, вызвать пограничников на провокационные выстрелы. А шпионы, пользуясь возможным замешательством на одном участке, стремились проскочить там, где охрана границы казалась ослабленной.
      Комендант заставы предусмотрительно расставил своих людей и ждал нарушителей. Вокруг высился темный бор – место, менее рискованное для нарушителей.
      – Не исключена возможность, что шпионы пойдут вот здесь, – предупреждал комендант бойцов, находившихся в его распоряжении. Комендант в своих расчетах ошибался очень редко. Он не ошибся бы и сегодня, если бы шпионы сумели обмануть чутье и зрение пограничника Коробицына.
      …На линии границы, где маячил Андрей, прогремели частые выстрелы и через две минуты затихли.
      – Опять провокация!..
      – Следует, товарищи, держаться на своих местах и быть наготове.
      Комендант, внешне скрывая свое беспокойство, чувствовал, что происходит что-то неладное.
      Из расплывчатых облаков показалось над лесом солнце. Легкий ветерок с посвистом гулял по вершинам деревьев. Порхали перепуганные выстрелами птицы, не осмеливаясь садиться на деревья там, где они поблизости чуяли притаившихся людей.
      – Что-то не ладно, – проговорил комендант, прислушиваясь, – медлить и ждать нельзя.
      Через несколько минут с двух сторон пограничники развернутым строем «прочесывали» участок леса, где находился Андрей Коробицын.
      Собака Лота, что была на поводу у начальника заставы, как только стала подходить к месту перестрелки, туго натянула ремень и о повела за собой своего хозяина.
      Тяжело раненый Андрей был обнаружен в бесчувственном состоянии. На полах шинели, на гимнастерке и голенищах сапог запеклась кровь. Кто-то взял Андрея за руку, проверил пульс. Один из пограничников быстро раскрыл санитарную сумку и стал оказывать помощь раненому товарищу. Андрея перевернули на спину, дали ему выпить освежающей влаги и наскоро перевязали раны. Андрей очнулся. Понесли его осторожно прямо к заставе.
      Двое близких друзей-пограничников, Боровиков и Тютиков с нескрываемой болью смотрели на бледное, с правильными чертами лицо товарища Андрея и украдкой смахивали слезы со своих глаз.
      – Да, он много потерял крови, – озабоченно сказал комендант и распорядился послать вперёд одного пограничника, чтобы немедленно по телефону затребовать на заставу врача.
      – Осторожно, товарищи, несите, осторожно, – предупреждал комендант пограничников там, где приходилось переходить буерак или изворачиваться в узком проходе лесной тропинки. Но красноармейцы и без того старались бережно пронести Андрея. Он лежал с полураскрытыми глазами, тяжело дышал. Попросил закурить. К его запекшимся губам поднесли папиросу.
      – Одного-то я сразил, про остальных не помню, – начал, напрягая память, вспоминать Андрей. – Стреляли близко и много…
      – Хорошо, товарищ Коробицын, хорошо, поправитесь, потом расскажете. Сейчас держите себя спокойно, не волнуйтесь, – успокаивал его комендант.
      Но Андрей не унимался:
      – Скажите, их не поймали? Не прошли к нам те, которые уцелели… Предлагали мне сдаться…
      Комендант немного приотстал и, привалившись к дереву, подождал догонявших его людей. Лота обнюхивала сапоги коменданта и, покрутив хвостом, побежала вперед вслед за пограничниками, уносившими Андрея к заставе. Начальник заставы пошел бок о бок с комендантом.
      – Ну, что, выяснили? – нетерпеливо спросил комендант.
      – Собрали около сарайчика пятьдесят шесть гильз и вот всё такие. – Начальник достал из кармана кожаной куртки закоптевшую от выстрела гильзу и подал её коменданту.
      – От револьвера системы «Парабеллум», – быстро определил комендант и, как знаток огнестрельного оружия, утвердительно добавил: – калибр семь шестьдесят три, такие револьверы состоят на вооружении офицеров германской армии…

* * *

      …В тот же день Андрея Коробицына провожали с заставы в ленинградский госпиталь. В вагоне пригородного поезда слегка трясло. Пограничники, сопровождавшие раненого товарища, заботливо ухаживали за ним и беспокоились, как бы не повредить, не затронуть его опасных ран. Мужество и выдержка не покидали тяжело раненого бойца. Он ни разу не простонал и просил своих товарищей лишь об одном, чтобы поменьше о нём беспокоились.
      Врач Виноградова, молодая женщина, находилась при нём безотлучно. Комендант заставы сидел у изголовья и не сводил глаз с Андрея. Он думал о мужестве пограничника, о его геройском поступке. Ему хотелось знать подробно эпизод, происшедший на границе, но и себе и товарищам, провожавшим Андрея, он запретил всяческие расспросы. Нужно было беречь раненого бойца, не тревожить его.
      – Ждите, товарищ комендант, я крепкий, я выздоровлю и снова буду на заставе… – слабеющим голосом проговорил Андрей, угадывая мысли коменданта.
      – Обязательно, обязательно выздороветь надо и выздоровеете, – ободрял его комендант.
      Виноградова молча проверила пульс.
      – Ну, как? – спросил ее Андрей.
      – Будем надеяться, в госпитале хорошие доктора, они спасут. Да и у вас, товарищ Коробицын, хватит сил для того, чтобы поправиться от ран.
      Голос Виноградовой звучал нежно и ласково. Она погладила его бледный лоб и поправила ворот гимнастерки.
      За окнами вагона мелькали окраины Ленинграда. Поезд замедлял ход…
      – Умру я, или жив останусь – не важно, – заговорил Андрей, глядя в лицо Виноградовой. – Об одном прошу вас, товарищ врач, достаньте из моих ран шпионские пули, не хочу я с ихними пулями в землю итти… Да еще матери моей Степаниде в случае чего напишите, что сын её не напрасно умер…
      Последние слова он сказал почти шепотом и замолк…
      Трое суток пробыл Андрей в госпитале. Врачи боролись с наступавшей смертью. Но тяжелы оказались раны. Смерть оборвала молодую жизнь героя-пограничника.
 
       Архангельск.
       1937–1938 гг.