– натворили в сознании людей? Читая всякие глупости, многие от этого еще больше глупеют. К сожалению, не каждый и не сразу расходует на цигарки «Жития святых», которые учат народ терпению, смирению и всепрощению. Да, я понимаю, что вынуждены вы это делать, конкуренция с другими издателями, подлаживание к синоду, и прочее, прочее. Но пора вам с этим кончать. И подобно Сабашникову и Павлеякову преследовать в издании только более высокую цель – издавать классиков, научную и политическую литературу. Помогите материально и нашему изданию, нашему другу Ладыжникову, занятому этим делом в Берлине…
      – Обещаю и помогу, Алексей Максимович, правда, из меня такого благотворителя, как Савва Морозов, не получится, но помогу. И трезвонить об этом не будем.
      – Ну вот и хорошо… Договорились. Да не скупитесь от щедрот своих. Сочтемся!..
      Помолчали. Сытин отвел разговор в другую сторону:
      – Алексей Максимович, я ведь много думал, без бога-то как же человеку? Что тогда будет, если у человека ни веры, ни страха? Значит, все заповеди похерить? Воруй, убивай и за грех не почитай.
      – Вопросы морали, нравственности могут быть решены и вне связи с заповедями, якобы данными богом Моисею, – отозвался на это Горький. – Судебные уложения и чрезвычайные законодательства – яснее и покрепче того, что начертано на скрижалях Моисея…
      – Это верно, Алексей Максимович, но вот и про вас разговоры есть, и сами вы писали в своей «Исповеди», и мне расстрига-публицист Гриша Петров рассказывал, что вы тоже собираетесь стать кем-то вроде Симеона-богоприимца. Какого-то своего социалистического бога придумали… Что вы на это скажете? У Толстого свое понимание бога, у Горького тоже; так ведь я почти за этим и приехал, обнюхать со всех сторон горьковского бога. Будет люб – поверую, не люб окажется – не осудите…
      – Ох, лукавец, лукавец вы, Иван Дмитриевич, славный вы мужичище!.. – сказал Горький и погрустнел. – Да, было такое увлечение, и кое у кого оно продолжается. Это увлечение «богоискательством и богостроительством» на руку буржуазии, царю и пуришкевичам. Наглупил и я, чего греха таить, каюсь, каюсь. Владимир Ильич Ленин крепко за это отругал меня и здорово образумил. Накануне вашего приезда я получил вот от него в одном конверте сразу два письма. Ладно, потом вам прочту. Хлещет меня, хлещет… А теперь скажите, Иван Дмитриевич, как поживает Петров-расстрига? Встречаетесь ли с ним, после того как ему запретили проживать в обеих столицах?..
      – Встречаюсь, Алексей Максимович, встречаюсь, живет Петров в Твери, под неусыпным шпионским наблюдением. По его следам неотступно шпики топают. Вырвется иногда и приедет ко мне на дачу в Берсеневку, это не доезжая до Москвы верст пятьдесят. И тут уж мы с ним наговоримся обо всем сколько хотим. А однажды он приезжает, и два шпика с ним. Петров ко мне на дачу, и они с ним. На улице весна, все в цвету, теплынь! А шпики в ватных пиджаках с косыми карманами, а в карманах револьверы, а воротники толстые-претолстые, в три пальца толщиной, и приподняты, затылки закрывают. Я спрашиваю: «Господа сыщики, что это за мода, почему такие стоячие и толстые у вас воротники?» – «А это, – говорят они, ничуть не смущаясь, – на случай оскорбления действием!» – «Так что ж, – опять спрашиваю, – разве часто вас по загривку „оскорбляют“?..» А они мне отвечают: «Всякие поднадзорные бывают, но мы на господина Петрова не в обиде. Случается, он с глаз сгинет, а потом сам же нас окликнет и говорит: „Что ж вы, ротозеи, плохо службу исполняете?..“» Одним словом, Алексей Максимович, в России сплошная шпиономания: азефовщина, гапоновщина, богровщина. Но вы не бойтесь, воспользуйтесь амнистией по поводу трехсотлетия Романовых и приезжайте. Жить у меня в Берсеневке – одно раздолье. По родине-то, наверно, скучаете?..
      – Благодарю, Иван Дмитриевич, пристанище ваше на первых порах меня вполне устроит, а дальше видно будет. Шпики мне не страшны. Забавные паразиты!.. Наследники строя. Охранка выслеживает честных, порядочных, справедливых людей, охотится за мнимыми и настоящими революционерами; убивают даже своих Столыпиных, лишь бы выслужиться и провокацией обосновать реакцию. А что иностранная разведка хозяйничает в России, им наплевать; это не их ума дело. Не так давно в английских газетах в корреспонденциях из Петербурга сообщалось, что русские на смену своим «утопленникам» строят новые военные корабли и что эти новые будут не лучше старых: броня плохого качества, слаба против новейших снарядов; пушки расставлены неправильно, взаимно мешают. Типы судов не продуманы… И так далее. При такой «военной тайне» не лучше ли будет новостроящемуся флоту прямо со стапелей идти на дно?..
      – Опять миллионы золота псу под хвост полетят, а Россия страдай, – с возмущением проговорил Сытин. – Взятки и воровство, и особенно в высочайших кругах, сходят безнаказанно!..
      – И это при наличии божией заповеди: «Не укради». Так что, Иван Дмитриевич, дело не в соблюдении заповедей, а в честности одних, в строгости других и в полном отсутствии моральных качеств у наших правителей, начиная от волостного писаря и кончая самим Романовым.
      Заговорили о русской «душе», об энергии и разумной деятельности простых людей. Иван Дмитриевич доказывал, что сметливостью русский человек не обижен. Он при благоприятных условиях достигнет любой цели, только дай ему волю, дай простор в применении силушки и умения.
      – Сыроват наш мужик, сыроват, – возражая, твердил Горький. – Он все делает с маху. Не удалось, плюнет и бросит. Вы-то, Иван Дмитриевич, человек особенный…
      – Алексей Максимович, а сколько было бы у нас особенных? Тысячи! Но в чем дело? А все дело в том, что в России испокон веков для мужика только и есть – притеснения, угнетения, ограничения и ограждения… Так где же в таких условиях человеку развернуться со своей энергией?.. Другой и начнет подниматься, чего-то делать полезное, а ему и говорят: «Ты, сиволапый, со своим умишком работай сохой да топоришком…» Нет, Алексей Максимович, мужик сер, да ум у него не волк съел. Дай мужику свободу не на словах, а действительную, законом утвержденную, не стесняй его действий, он покажет свой разум и энергию…
      Со стороны Салернского залива потянуло свежим ветерком. Апельсиновый запах созревших плодов сменился запахом моря. Послышался глуховатый гул прибоя. Горький взял лопату и забросал песком черное пятно, где догорел костер.
      – Пойдемте, Иван Дмитриевич, да выпьем подогретого итальянского кьянти, очень пользительная вещь для всех возрастов…
      Екатерина Павловна позвала их к ужину. Вино и рыбные блюда ожидали Горького и его гостя.
      – Обо всем, Алеша, переговорили? – спросила она Горького.
      – Обо всем никогда не переговоришь, да еще с таким собеседником. Человек он здоровый, а вопросы у него сплошь да рядом больные.
      – Так и не отдохнет человек на Капри.
      – Об отдыхе я, Екатерина Павловна, мало и помышляю, – ответил Сытин. – Безделье разве отдых? Другие всю свою жизнь прожигают на пустяках. Разъезжают, кутят, проигрываются, стреляются. Разве для этого человек создан? Да вам ли об этом говорить? Больше вашего супруга едва ли кто вообще работает. Меня тут нелегкая принесла мешать ему. Вы уж простите меня, Екатерина Павловна, я скоро уеду…
      – Да что вы, что вы, Иван Дмитриевич. Мы очень рады, Алеша так скучает по России. Он с нетерпением ждал вас. И все ваши каталоги перечитал и подчеркивал: красным карандашом – то, что хорошо, синим – то, что не очень хорошо.
      – Зачем выдаете мои «секреты»? Я своего мнения, своего взгляда на работу товарищества Сытина не спрячу. Мы еще с Иваном Дмитриевичем потолкуем. Но он, как я понимаю, отлично знает, от чего польза и что такое вред.
      – Иван Дмитриевич, сколько у вас деток? – спросила Екатерина Павловна.
      – Не так много, – отвечал Сытин скромненько, – только один… десяточек!
      – Что-о? – Горький чуть не поперхнулся.
      – Вы шутите? Не может быть!
      – Чего тут шутить, десяточек. До дюжинки моя Евдокия Ивановна не дотянула.
      – Молодец ваша Евдокия Ивановна! Молодец! – похвалила Екатерина Павловна.
      – А он чем не молодец?.. Один… говорит, десяточек! Ха-ха! Еще бы вам, Иван Дмитриевич, второго десятка недоставало!.. – Горький искренне смеялся, представляя себе Сытина в кругу десяти собственных детей.
      – Я их как-то и не замечал… – начал было рассказывать Иван Дмитриевич, но Горький перебил:
      – Погодите, погодите, Иван Дмитриевич, давайте-ка по бокалу за весь ваш десяточек сразу!..
      – Я их почти не замечал, – продолжал Сытин, – да и сейчас за делами, за хлопотами мне не до них. Пока вырастали, Евдокия Ивановна с ними возилась. А теперь о детях и разговору нет. Старшая дочь замужем. Муж ее – медик по образованию, Благов, ответственный редактор «Русского слова», сыновья – Николай, Василий, Владимир, Иван – все четверо женаты и все приспособлены к делам товарищества. Два сына в парнях гуляют, три дочери учатся. Вот так и живем.
      – Иван Дмитриевич, у меня есть вам предложение, – обратился к нему Горький, – вы иногда за границей демонстрируете на выставках свои образцовые издания. Не забывайте выставлять свой портрет, а еще лучше – семейный; в окружении вашего «десяточка». Ей-богу, здорово заинтересует всех. Да вам за одно это золотая медаль полагается!..
      – Алеша, вы своими шутками можете обидеть человека. Нельзя же так! – заметила Екатерина Павловна.
      – Ничего, Сытин свой человек и шутки он приемлет.
      Горький показывал Сытину свою библиотеку, а также коллекцию монет, и сожалел, что не имеет кожаных денежных знаков, когда-то выпущенных каргопольцем Барановым на Аляске. На рубле выпуска тринадцатого года были изображены первый из дома Романовых Михаил и с ним в полупрофиль Николай Второй.
      – Символическая монета! – сказал Горький, показывая Сытину этот рубль. – Запомните, Иван Дмитриевич: два царя – первый и последний. Николаю быть последним. Это многим понятно, а еще более многим желательно. Пятый год в памяти. Уроки учитываются, силы крепнут, удар будет сокрушительный.
      – Чему быть – того не миновать, – неопределенно ответил Сытин.
      Горький не позволял Сытину скучать, каждый день выходил с ним на прогулку по острову. Достопримечательностей особенных нет, места, связанные с легендами о далеком прошлом Италии, не слишком волновали его и только утес над морем, откуда сбрасывали владельцы невинных рабов, а цезари – провинившихся жен, – этот утес запомнился Ивану Дмитриевичу.
      Однажды, при тихой погоде, Горький и Сытин, набродившись, сели отдохнуть около древнего заброшенного монастыря, где когда-то курился фимиам, возносились славословия, собирались деньги с верующих, где жили припеваючи слуги римского папы, покорные ему и неаполитанскому кардиналу. И здесь снова возник у них разговор о религии. Горький сказал, что, по его мнению, равнодушный к религии народ – это американцы. Потому что уровень техники там высок, а технические достижения идут от науки, которая не в ладах с «божьим соизволением». Затем, фетиш американца – это доллар. Доллар превыше бога!..
      – Иуды искариотские, если так, – заметил Сытин.
      – Деловитость – вот их бог, – продолжал Алексей Максимович. – Но если правящему классу понадобится укрепить религию, они не пожалеют средств на пропаганду библейского бога, вознесут его выше небес. Вы знаете, Иван Дмитриевич, нашего нижегородского мельника Бугрова? – спросил Горький.
      – Как же, как же, встречался. Богатейший человек! Когда-то он был в очень близких отношениях с Витте.
      – Я хочу сказать, что Бугров – старообрядец до мозга костей, – продолжал Алексей Максимович, – фанатик необыкновенный. Этот миллионер объединил вокруг себя огромную секту и, спасая ее от преследований, глушил всех чиновников, больших и малых, взятками. Так за сотни тысяч рублей приобретал он право на существование своей секты. И синод против Бугрова, вернее против его денег, бессилен. Секта разрослась в десятки тысяч «беспоповцев». Бугров так популярен в многотысячной среде своих почитателей, что по его призыву люди пойдут в огонь и в воду. Если он захочет около станции Сейма, где находится его мукомольная фабрика, построить новый Китеж-град, фанатики построят. Так силен «бугровский бог», отвоеванный им у синода и правительства за крупные взятки.
      – Знаю я его, этот тип с покойным Шараповым близко сходился, – сказал Сытин, – а меня не раз он пробирал за то, что я чужие головы забиваю безделушками. Он имел в виду мой лубочный товар. Я спорил, доказывал ему, что к умственной литературе должна быть перекинута через овраг невежества какая-то переходина, мостки, иначе говоря. И что этой переходиной был наш лубок… Да, я сам слыхал от Бугрова, что он не ценит свои миллионы и что деньги ему нужны – заткнуть чиновничьи глотки. «Богатых староверов синод не трогает», – так он сказал мне однажды. Странные люди на Руси водятся. А почему же, Алексей Максимович, вы своего бога не доделали? Испугались вашего Ленина? или что?.. – снова затронул Сытин этот для обоих щекотливый вопрос.
      – У Ленина сильна логика, – заговорил весьма неохотно Горький, – могучая правда на его стороне. Я обещал вам прочесть его письма по этому поводу.
      Горький достал из кармана пиджака ленинские письма, недавно полученные из Кракова.
      – Вот что он мне пишет: «С точки зрения не личной, а общественной, всякое богостроительство есть именно любовное самосозерцание тупого мещанства, хрупкой обывательщины, мечтательного „самооплевания“ филистеров и мелких буржуа…» Простите, Иван Дмитриевич, дальше не стану я цитировать вам ленинские слова. По совести сказать, я оказался неважным марксистом, и после ленинских писем устыдился и сказал: – хватит!.. Я не Бугров и не апостол Павел… У графа Толстого, непревзойденного писателя, была слабинка в его проповедях, – так зачем же мне играть в богоискательские прятки, лазать в чужие норы, где человеку-атеисту не место… Ленин прав. Он и Толстому не прощает ни народничества, ни анархизма, ни его проповедей… К слову сказать, Иван Дмитриевич, это и вас касается: меняйте направление, давайте народу книгу не вредную, не слезоточивую, а бодрую; дайте народу понятие о его праве, о путях, ведущих к свободе. Не бойтесь рисковать. Вы человек с миллионами, а это значит неуязвимый… И не падайте духом, не ищите того, чего нет.
      – Эх, Максимыч, – с горечью проговорил Сытин, – столько лет прожито. За шестьдесят… А как же с богом-то? Без него мне нельзя, а кто он, так и не знаю, ей-богу, не знаю!.. Какая страшная заковыка: не искать того, чего нет, казалось бы, на что проще! Значит, и не делать того, во что сам не веришь, а приходится. Семь тысяч пудов бумаги ежедневно расходую, а сколько идет впустую, на ветер, – до сих пор подсчитать не удосужился… А на моем деле, знали бы вы, Алексей Максимович, как перед разными прохвостами приходилось и приходится еще и еще изгибаться, извиваться. Может, не меньше того же Бугрова бросать деньги в чиновничьи глотки, чтобы дело двигалось, чтобы сытинские издания были в каждой избе… Достиг, да, а теперь меня и это не устраивает. А может, делал я не то, что нужно? Душа из сил выбилась, но просится дальше, хочет большего простора, обширного дела…
      – И действуйте во всю ширину вашей натуры, действуйте, – ободрял его Горький, – действуйте и не сбивайтесь…
      Пробыв на Капри неделю, Сытин уезжал в Москву. Горький провожал его и чувствовал, что душевного равновесия, успокоения Иван Дмитриевич не приобрел. Сытин хотел «чудесного исцеления души». Но чуда не свершилось.
      С палубы корабля Иван Дмитриевич глядел на дымящийся Везувий и думал: какой дьявол в подземном царстве непрестанно курит свою сатанинскую трубку? Простой смертный может вообразить, что на вершине Везувия находится форточка из самого пекла…
      Менее чем через полгода Горький собрался в Россию и несколько месяцев гостил у Сытина на даче в Берсеневке.

ЕСЕНИН