Костромская лесная глушь. Только что миновала пора крепостничества, и в церквах и на сельских сходках был зачитан манифест об «освобождении крестьян».
      Уездный городок Солигалич не трудно описать. Но и в то время как-никак там было девять церквей, три училища – духовное, уездное и приходское. Сохранился земляной вал, ограждавший когда-то город от вражеских нашествий.
      Небогато жили солигаличские обитатели и в более давние времена, когда они от нужды великой добывали соль.
      При Петре Первом город был приписан к Архангелогородской губернии, а лет через семьдесят перешел в подчинение Костромскому губернатору…
      По соседству с этим захолустным городком находится село Гнездниково, весьма небогатое. Обычная деревня, но селом она называлась потому, что здесь находилось волостное правление. В том правлении служил писарь – Дмитрий Герасимович Сытин, от скуки и тоски пил, от запоя спасался тем, что уходил из дому в лесные трущобы, до самых вологодских границ, искать спокойствия и уединения. Возвращался он через много дней и ночей свежим и здоровым, исцеленным общением с природой. Недолгое время волостной писарь держался трезвых правил, работал как подобает: писал прошения, отчитывался в сборах податей, – а потом опять запивал вместе с учителем одноклассной школы, находившейся тут же, в одном с правлением, обшитом досками деревянном доме…
      Ольга Александровна, жена писаря, женщина грамотная, богобоязненная, со слезами на глазах умоляла своего супруга остепениться:
      – Митя, Митя, ведь ты не пустяшный человек. Ты писарь! На тебя вся волость смотрит. С тебя и другие должны фасон брать. А для учителя какой ты пример?.. Ты бы его от пьянства сдерживал, а он с тобой же заедино из одной бутыли винище хлещет…
      И верно, учитель тоже, кроме как в водке, не находил ни в чем другом развлечения. Ученики придут в класс, а его целый день нет. Какие уж тут занятия, – не подерутся, и слава богу. А то начнут лаптями друг в друга швыряться, глядишь, и стекла в окнах перебиты.
      Семья у Дмитрия Герасимовича шестеро: он, жена Ольга, сын Ванюшка – школьник, две девчонки и еще малыш Сережка, совсем несмышленый. Жалованья, конечно, писарю на такую семью не хватает, хорошо, что Ольга умеет всякий овощ на грядках вырастить. А просители, приходящие к писарю с разными докуками, иногда приносят сметаны туесок, яиц десяточек, гороху пудишко, малины сушеной – хорошо от простуды помогает… Так и жили, перебиваясь. Ольга Александровна мастерица варить и стряпать всякие штуковины. В семье Сытина, как ни у кого в Гнездникове, такие были стряпания и разносолы, что сам протоиерей – школьный наблюдатель, когда приезжал из Солигалича, то обязательно гостил у писаря. Холостяк учитель не мог бы так угостить протоиерея. Кроме винного запаха да порожних бутылок, в его комнате ничего и не было. Зато у писаря, благодаря Ольге Александровне, и печения всякие и варения. У попа глаза разбегались. Тут были «рогульки» картофельные, «налиушки» крупяные, «мушники» гороховые, блины и олашки, крендельки и булочки…
      – Ешь, батюшка, чего душенька желает.
      Обходительная и вежливая Ольга Александровна, когда протоиерей после двух-трех уроков заходил к писарю вторично, выставляла на стол тарелку рыжиков. Гость в предвкушении поглаживал себя по брюху и лукаво смотрел на писаря. Дмитрий Герасимович догадлив; штоф на стол, дверь на крючок.
      – Не извольте, отец Никодим, беспокоиться, учителя сюда не пущу!..
      Пустел штоф, исчезали рыжики; хозяйка ставила на стол перед гостем огромную деревянную миску с похлебкой. Из чего эта похлебка состояла, трудно перечислить: в ней было и мясо крошеное, яйца вареные, крупа овсяная, картошка с капустой, а поверх всего плавали желтоватые кружочки навара.
      – Ну, Ольга Александровна, уважила, нигде такой заварухи не хлебывал. Какая вкуснота! И запах неописуемый. Будете в Солигаличе, ко мне – милости прошу. Но моей протопопице в кулинарии далеко до вас…
      А в это время в школьном помещении, в том же самом доме, где у писаря трапезничал наблюдающий за школой духовный попечитель, продолжались занятия. Учитель давно бы их кончил, но он видел из окна, что у коновязи стоит поповская кобыла, запряженная в сани-возок, – значит, Никодим гостит у писаря.
      После звонка в классе наступило затишье. Учитель распределил занятия:
      – Младшие, пишите весь час: «Мама мыла пол». Средние, вот вам задача, записывайте: «Купец купил десять аршин сукна по два рубля за аршин, ситцу кусок сорок аршин по десять копеек, ситец он продал по тринадцать копеек, а сукно продал по два рубля пятьдесят. Сколько барыша получил купец?» Кто раньше решит, не мешай и не подсказывай другому… А вас, старшие, из третьего отделения, я сейчас прощупаю со тщанием. Вы что-то у меня разболтались неимоверно! Худо отвечали вы протоиерею, спутали тропари с кондаками. Из-за ваших врак и путаниц я готов был сквозь пол провалиться!.. Ну-ка, Ванюшка Сытин, закрой псалтырь и читай наизусть последний псалом, составленный на убиение Голиафа Давидом. – Учитель был недоволен, что Ванюшкин отец не пригласил его к себе вместе с протоиереем, потому и решил зло свое выместить на его сынишке.
      Из-за парты поднялся чернобровый десятилетний паренек в чистой, без единой заплаты рубахе с вышивкой по вороту, малость растерялся от внезапности, покраснел, но все же начал:
      – Мал бех во братии моей, юнший в доме… Пасох овцы… пасох овцы отца моего… Пасох овцы… овцы пасох… – И замолчал паренек, шмыгая носом.
      – Садись, сытинский сын… «Пасох, пасох», – передразнил учитель. – Пока ты «пасох», все овцы к чертовой матери разбежались!.. Завтра снова спрошу. Выучи, как «Отче наш», я не посмотрю, что отец у тебя писарь…
      Учитель сделал заметку в тетради и выкрикнул другого ученика:
      – Сашка Мухин, чего ты у себя под пазухой чешешься?
      – В баньку давно не хожено… – отвечал протяжно парень, не поднимаясь с места.
      – Встань, коли тебя спрашивают.
      Ученик встал. Был он ростом не ниже учителя. Из рубахи давно вырос – ворот не сходится, рукава до локтей. Переминаясь с ноги на ногу, поскрипывая лаптями, он, ухмыляясь, ждал, о чем спросит его учитель. О чем бы он его ни спросил, Санька был спокоен. В совершенстве, кроме «Богородице, дево, радуйся», он ничего не знал.
      – Мухин, прочти «Да воскреснет бог»… – предложил учитель, уверенный в полной безнадежности незадачливого ученика.
      – Да воскреснет бог… И да, и да… воскреснет бог… – Затвердил Мухин.
      Учитель покачал головой, вздохнул во все легкие, взял крашеную линейку, подошел к парню, сказал сквозь зубы: – И да востреснет лоб!.. – и с размаху, плашмя ударил линейкой по голове Сашку. Линейка треснула, половина ее отлетела напрочь. Рослый ученик даже не поморщился. Учитель закричал:
      – В угол!.. На колени!.. – Ученик покорно стал на колени, повернувшись лицом к стене. – Стой прямо, не приседай на запятки, – предупредил учитель и, вызвав из кухни сторожиху, сказал: – Матрена, подсыпь-ка сушеного гороху под колени этому остолопу, дабы наказание ему не было удовольствием…
      Вот так и учились…
      Рос Ванюшка Сытин стеснительным, но не робким. С детских лет он не боялся труда, помогал матери на огороде, у отца был на побегушках. Любил Ванюшка бывать на рыбалке. Небольшим неводом, сшитым из мешков, ребята на речке Костроме вытаскивали крупных щук, ершей и золотистых окуней. Мальков из сети выбрасывали в воду, приговаривая:
      – Гуляй, рыбка маленькая, приводи большую!..
      Появлялись грибы, созревали ягоды, и тут деревенским мальчишкам дела невпроворот: с утра за грибами, днем – за ягодами. Первой поспевает земляника, за ней голубика и черника, потом созревает малина…
      Дивился на своего старшего сынка писарь Дмитрий Сытин, радовался, но хвалить его не торопился: как бы похвалой не испортить. Говорят: «Не торопись хвалить, чтобы не стыдно было хаять». И только жене своей Ольге иногда по-доброму отзывался о сыне:
      – И памятью хорош: почти весь псалтырь назубок; и руки у него ко всякому делу тянутся. А бережлив-то как! Не в меня, отца, весь в тебя он, мать, уродился, особенно бережливостью.
      Что верно, то верно, с детских лет Ванюшка становился бережливым. И как это не приметить отцу с матерью: несет ведро воды из колодца аккуратно, ни капли не прольет. Уронит крошку хлеба на пол, поднимет, обдует со всех сторон, поглядит и скажет: «Эта крошка не меньше как из трех колосков, надо было им вырасти, измолотиться, на мельнице смолоться, в печи испечься… Не пропадать добру. Господи благослови» – и кроху кладет в рот. Пуговица на ниточке болтается – не даст оторваться. Сам – иголку в руки и прикрепит. В Солигалич босой бежит, сапоги за ушки связаны и через плечо перекинуты. Зачем в теплынь обувать сапоги – износить всегда успеешь. Не знал в эти юные годы Ванюшка Сытин, кем ему хотелось быть. Умишком своим прикидывал: сначала идти в город в услужающие, а потом бы в приказчики… И был к тому довод: по арифметике в школе первым шел, любая задача – под силу.
      …После одного запоя с припадками отец Ванюшки лишился в волостном правлении места. По родству и знакомству удалось Дмитрию перебраться в Галич, более живой городок, и там он устроился на службу в земство. Появились проблески небольшого семейного счастья. На двадцать два рубля жалования в месяц как не жить, если мука ржаная рубль пуд?.. Да и Ванюшка не топтался на месте, подрастал, скоро и ему быть не на харчах у отца с матерью, не обузой, а помощником.
      В уездном Галиче, рядом в Шокше-селе и в Рыбацком на берегу многорыбного озера жил в ту пору народ рукодельный, бойкий и не бедный. Галичане с давних пор через Вологду и Череповец, а то и через Москву – железной дорогой – большими артелями отправлялись в Петербург. Они там очень нужные люди: стены штукатурили, потолки расписывали, голых дев и амуров со стрелами малевать так обучились, что никто с художниками-галичанами сравниться не мог. Были и торгаши из галичан, мелкие лотошники, и приказчики, умеющие покупателя обжулить и хозяина обворовать. Одним словом, люди ловкие, не хуже грязовчан и ярославцев…
      Из Питера они обычно возвращались ненадолго с деньгами, обзаводились хозяйством, строили себе уютные крашеные домики с палисадами и резными мезонинами, оставляли многодетных жен и снова отправлялись в Питер.
      Пришла пора начинать жизнь и подростку Ванюшке.
      Первая узкая калиточка открылась в широкий недетский мир, – это была поездка Ванюшки Сытина со своим дядей на Нижегородскую ярмарку. Для тринадцатилетнего парнишки путь от Галича в Нижний, через Кострому по Волге был открытием мира. По Волге шли баржи с товарами из Питера, с низовьев Волги к Рыбинску за колесными буксирами тянулись караваны с мукой, с чугуном и железом из далеких уральских краев, с притоков Камы.
      В Нижнем Новгороде Ванюшка Сытин вместе со своим дядей подрядились у коломенского купца-меховщика торговать вразнос меховыми изделиями. Дядя уже не первый год ездил «внаймы» к этому купцу и считал делом выгодным торговать чужим товаром. Можно остаться без прибыли, если товар не пойдет, но зато в убытке никогда не будешь. Этот нетрудный комиссионный прием торговли с мальчишеских лет усвоил Ванюшка, а впоследствии использовал сам, когда стал торговать картинками и книжками с помощью офеней.
      – В ярмарочном водовороте, в шуме и гомоне гляди в оба за покупателями, чтобы не разворовали чужой товар. Есть такие ловкачи, что из промеж глаз нос украдут и не заметишь, – предупреждал дядя Ванюшку. – На первых порах поглядывай за публикой, а потом и вразнос тебе товарец доверю…
      Поторговал Ванюшка вразнос шапками, меховыми рукавицами, выдубленными овчинами, – дорогих лисьих мехов и каракулей хозяин не доверял. Но и на этом деле за ярмарку получил с купца Ванюшка, при готовых харчах, двадцать пять рублей. На следующий год опять на ярмарку. Добыл тридцать рублей и не вернулся к родителям в Галич; решено – плыть глубже, искать, где лучше.
      Коломенскому купцу он приглянулся: услужливый, исполнительный, порядочный, не воришка. Для службы в лавке такой парень будет клад. И купец соблазнил его ехать в Москву.
      – Есть хорошие знакомые, устрою по меховой части. Благо с этими товарами ты на двух ярмарках свыкся.
      После нижегородских ярмарок, бурных, веселых и сутолочных, древняя русская столица не так сильно поразила Ванюшку Сытина. Верно, очень много церквей, но до сорока сороков далеко. Сорок на сорок – тысяча шестьсот, такое число называлось для красного словца. Во всяком случае, церквей множество, часовен – тоже; если перед каждой останавливаться да молиться, то, пожалуй, и работать будет некогда.
      Не угадал Ванюшка по меховой части. Там уже место было занято. Но у хозяина две лавки: меховая и книжная.
      – Вот если в книжную, тогда пожалуй… Можно в «мальчики» принять, услужающим. Сколько тебе лет-то? – спросил седобородый древний старик, хозяин лавки, Петр Николаевич Шарапов.
      – Четырнадцать…
      – Ну, тогда года на три-четыре в мальчики приму, а там дальше видно будет. Сходи помолись вот тут рядом в часовенке у Сергия Радонежского и приходи в лавку. Дело найдем, корм и ночлег – все будет не в обиду.

      Книжная лавка Петра Шарапова находилась на бойком месте в центре Москвы, у Ильинских ворот. Над воротами возвышалась зубчатая башня с конусообразной надстройкой. На верхушке башни поскрипывал от ветра железный флажок на стержне. Рядом с проездом часовенка, а возле нее, под затертой временем вывеской, – не бедная и не богатая торговля книгами и картинами, дешевыми и невзрачными. У Петра Николаевича своя небольшая типолитография, свои печатники, приказчики и мальчики на побегушках.
      Должность мальчика считалась «собачьей должностью». А те небогатые хозяева и купчики, которые не держали при себе услужливых мальчиков, сплошь да рядом собакам своим давали кличку Мальчик – знай, дескать, наших, и у нас есть свои «мальчики»…
      Спустя полвека Сытин пишет такие строки:
      «Мне было 14 лет. Я был велик ростом и здоров физически. Всякий труд мне был по силам. Моя обязанность была быть „мальчиком“. Вся самая черная работа по дому лежала на мне: вечером я должен был чистить хозяину и приказчикам сапоги и калоши, чистить ножи и вилки, накрывать приказчикам на стол и подавать кушанье; утром – приносить с бассейна воду, из сарая – дрова, выносить на помойку лохань и отбросы, ходить на рынок за говядиной, молоком и другими продуктами. Все это выполнялось мною чисто, аккуратно и своевременно, за что через год я был уже „камердинером“ хозяина, служил в его покоях вместе с его близким слугой и допускался в древнюю молельню – счищать пыль и чистить серебряные и золотые части риз на иконах, которых были десятки…»
      Владелец книжной лавки Петр Николаевич был в преклонных летах, но крепок физически, так что в случае надобности, мог воздействовать на мальчиков вицей, а для взрослых приказчиков находил более строгие меры расправы. Но больше всего он действовал уговором, «божьим словом». Чтил он древние иконы и книги «дониконианского» письма. В досужее время, под праздники, вечерами, сам справлял в домашней молельне службы и проводил душеспасительные беседы, вспоминая заступника старой веры, сожженного в Пустозерске протопопа Аввакума.
      – Упрямый, судари мои, он, касатик, был; за хулу, возведенную на самого царя и никонианцев, мученическую смерть принял. К самому морю-окияну был препровожден и в срубе томился под стражей, а ретив был до самой смерти, – восхищался Шарапов Аввакумом в присутствии своих богомольных приказчиков, печатников и мальчиков. – Вот уж кто умел постоять за веру по апостольскому учению! Бывало, царю Федору писал: «А что царь-государь, кабы ты мне волю дал, я бы их, никонианцев, что Илья-пророк, всех перепластал бы во един день. Не осквернил бы рук своих, но освятил, перво бы Никона, собаку, рассекли бы на четверо, а потом бы никониан…» Вот как! Даже царей Аввакум не боялся! Вот господняя Самсонова силушка была в человеке…
      В низкой, приземистой молельне на каменном полу постланы половики. Угол и стены завешаны древними иконами. Перед ними лампадки разноцветные, свечи в подсвечниках и аналой с раскрытой тяжелой книгой. Медные начищенные книжные застежки свисают с аналоя. Старик Шарапов, сгорбившись над книгой, держа в руках пятачковую свечу, начинает читать из «Житий святых» и вдруг останавливается, не дочитав, поводит носом, раздувает широкие ноздри и, сердито обращаясь к своим подчиненным, говорит:
      – От кого-то опять табачищем воняет? Кто накурившись пришел? Изыди вон! Не место курителю в молельне…
      Из заднего ряда, робко пятясь к двери, удаляется приказчик. Извинения просит:
      – Простите, Петр Николаевич, вчера был грешок. Соблазнился, вопреки своему желанию…
      Приказчик тихонько закрывает за собою дверь с прибитым на ней восьмиконечным медным крестом.
      – Страстно ненавижу это окаянное зелие! – отвлекаясь от чтения, говорит Шарапов и для внушения молодым людям заводит беседу. – Так знайте же, судари мои, и навсегда запомните в головах своих, что среди святых отцов вовеки курителей не водилось!.. Курить табак грешно, а по соборному уложению царя Алексея Михайловича, во время оно было и зело преступно. Обратимся мы к священным правилам, кои попраны никонианами и даже Петром Первым. Люди крепкой старой веры и поныне придерживаются осуждения богомерзкого табака. А допреж Петра строгость употреблялась вельми суровая, о чем в уложении сказано, что которые стрельцы и гулящие и всякие люди с табаком будут в приводе дважды, или трижды, тех людей надобно пытати, и не однова, и бить кнутом на козле, или на торжище. А за многие приводы у таких людей, сиречь табашников, пороти ноздри и носы резати, а после пыток и наказания ссылать в дальние города, куда государь укажет, дабы, на то смотря, иным неповадно было делать. Господи, что содеялось!? Ныне проклятое курево за грех не почитается… Доколе, боже, терпеть будешь?!
      Перекрестившись на желтые, испитые лики святых великомучеников, старик Шарапов отвлекся от беседы о табаке, продолжил чтение, а служивые люди истово крестились и в нужных местах воспевали: «Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, боже».
      В конце этой беспоповской службы, после хвалы господу, начиналось поминовение угодных старой вере:
      – Помяни, господи, во святых своих сожженного протопопа Аввакума, старицу Марфу-Посадницу, боярыню замученную Феодосию Морозову, убиенного Никиту-пустосвята, зарезанного анафемской рукою преславного отрока царевича Димитрия… – Перебрав так добрую дюжину угодных богу страстотерпцев, Шарапов, повысив голос, возглашал: – Подаждь, господи, жизнь светлую вечную на лоне райском твоем всем воинам, убиенным ханами татарскими Батыем и Мамаем, помяни, господи, без покаяния умерщвленных и утопленных в Волхове всех новгородцев по страшному недомыслию Грозного царя и его слуг диавольских… Не наказуй, господи, но прости разбойного раба твоего Василия, Тимофеева сына, Ермаком именуемого, слава ему за покорение еретиков безбожных и сотвори ему и всем помянутым вечную память!..
      Кончилась служба, пора бы и свечи гасить да расходиться, но Петр Николаевич, приподняв с глаз очки на лоб, стал разглядывать всех проходящих перед аналоем и целующих серебряный оклад древней книги. И вдруг опять незадача в обиду хозяину-староверу: Шарапов приметил, как один из приказчиков, склонившись над «святой» книгой, не прикоснулся губами к окладу, где было эмалевое изображение воскресшего Христа. Остановил хозяин приказчика и, взяв его за плечо, сказал:
      – Неискреннее, не от души лобзание! Перецелуй снова!..
      Приказчик повиновался, вернулся к аналою, перекрестился и чмокнул вознесшегося над гробом Спасителя.
      – Вот так и надо! – одобрил старик и вдруг приметил, к своему удивлению, что другой приказчик из книжной лавки, ловкий и обходительный, всегда по моде и форсисто одетый, Гаврюха Полуянов явился к молению с обезображенным ликом: обе щеки нагладко выбриты, усы пострижены и только под нижней губой махоньким клинчиком, вроде бы для приличия, ютилась уродливая бороденка.
      – Это еще что такое?! – возопил Шарапов. – Не у меня бы тебе, Гаврюха, в книжниках работать, а в ресторации либо в кабаке. Разве это борода? Один клочок, как у бедного еврея. Разве к лицу православному такое убожество? Вырасти и не срезай, и наперед знай: я такого баловства ни в меховой, ни в книжной лавке не потерплю!..
      – Петр Николаевич, не возбраните, мне и совсем без бороды положено быть…
      – Почему такая привилегия?
      – Да мой тезка архангел Гавриил всегда без бороды изображается.
      – Перестань, Гаврюха! Сие не твоего ума дело! Не тебе судить, что установлено церковью. Ангелы господни это те же мальчики в услужении Христу и Саваофу…
      Ванюшка Сытин незаметно усмехнулся. «Ловко старик поддевает, – подумал он, – значит, я ангелок наземный, летай во все стороны, успевай только. Ай да старовер! И видать, большой знаток писания». Поцеловав книгу, Сытин пошел было к выходу, но хозяин окрикнул всех:
      – Останемся еще, судари мои, на минутку!..
      Все остановились, поворотясь лицом к божнице, в ожидании, что еще станет изрекать умудренный старокнижной мудростью Петр Николаевич.
      – Судари мои, вот полюбуйтесь на Полуянова Гаврилу, по рылу ему борода или не по рылу? На немца-иноземца смахивает. Сказано тебе, Гаврила, не потерплю такого паскудия. Выращивай и стань человеком, подобием божьим. И вы все, судари мои, внемлите, что писание о сем глаголет: «Брадобритие, ведайте вы, преступно. О том речено в писаниях многих и у Киприяна Карфагенского и Епифания Кипрского, и в греческой кормчей, и в книге Кирилла, что против латинской ереси. Еретики насмехаются над правоверными, что борода-де глупа, растет не токмо на лице, но и на подпупии. Грешно так рассуждать!..» – Посмотрев на низкий, прокопченный свечами потолок, словно бы подыскивая сказанное в писании, Шарапов, вспоминая, молча пошевелил губами, потом сказал: – В постановлении святых апостолов речено есть: не должно бороду портить и изменять образ человеческий, созданный богом по своему подобию. И не следует носить длинных волос, подобно блудницам. Бритый на скопца похож… Стригущий бороду мерзок пред богом, как и еретик инаковерующий…
      В подтверждение этих слов Шарапов прочел в старой книге подходящие места и еще раз растолковал их.
      – А теперь гуляйте с богом, а ты, Ванюшка, собери все маленькие от свечей огарыши в корзину, а покрупней которые – оставь в подсвечниках…
      С первых же дней как поступил в мальчики, Ванюшка приглянулся хозяину. Глаз у Шарапова на людей наметанный, его не обманешь. Ванюшка Сытин хорошо читал славянскую грамоту и любил посещать кремлевские храмы. В досужее время хозяин давал ему читать книги и проверял по прочтении:
      – Позволь-ка, Ванюша, знать, о чем твой тезка Иоанн Златоуст пишет, как ты уразумел?
      Ванюшка рассказывал:
      – Златоуст прозван за красноречие в писании – сильный духом; он учит, как человеку должно стоять за правду, быть подвижником во славу дел благородных и праведных. Он и сам был великий подвижник, оттого стал святым и чтимым церковью.
      – Правильно, сударь мой, правильно. А теперь на-ко вот почитай сочинение Ефрема Сирина, да поучись у него терпенью, как человеку должно нести крест свой, он обучит тебя трудолюбию, а это главное в жизни человеческой. От всякого труда что-то остается, а от безделия – ничего…
      Не всегда и не со всеми так обходителен и благостлив был старик Шарапов, иногда к провинившемуся мог еще крепко и руку приложить.
      Один из мальчиков, Афонька Белов, как-то навлек на себя подозрение хозяина. Пришел хозяин и видит: что-то Афонька пузом стал толстенек.
      – Вишь ты, как на хозяйских-то харчах упитался! На брюхе-то хоть овес молоти, – и слегка ладонью ударил Афоньку по животу.
      Вспыхнул Афонька, лица не отличить от кумачовой рубахи.
      – Ах вот оно какое пузо! Ну-ка, выкладывай, что у тебя там? – И, не дожидаясь, когда Афонька расстегнет пряжку, Шарапов рванул на нем узкий ремешок. Древняя, в кожаном переплете, книга упала на пол. Афонька, пристыженный и напуганный, застыл на месте. Хозяин поднял книгу и закричал:
      – Зачем взял?
      – Читать хотел… – пролепетал Афонька.
      – Не ври! Продать хотел украденную книгу! А знаешь ли, какая цена этой книге, воришка бесстыжий?.. Закрой дверь в лавку! На засов, вот так. Я с тобой побеседую…
      Два приказчика за прилавком и Ванюшка Сытин притихли. Видят: Афоньке достанется. Сел Шарапов на табуретку, раскрыл обнаруженную у Афоньки книгу, прочитал заглавие:
      – «Грамматика сложение письмена, хотящимся учити словенского языка младолетным отрочатам». Сия книга у меня на особом счету, и цена ей, видите мой знак Д5П, что означает, как известно моим приказчикам, ДП – двадцать пять рублей, а цифра «5» посредине – возможная скидка… Недурную книжечку выбрал Афонька! Занятно, кому бы он ее сбыл и за какую цену? Наверно, с полтину выручил бы… Ах, проклятый дуралей. Дай-ка твой ремень!
      Афонька покорно подал ремень.
      – Гляди в книгу, что тут нарисовано?..
      На титульном листе «Грамматики» картинка: четыре ученика сидят за столом за книжками, с пятого ученика спущены штаны, по голому заду учитель хлещет нерадивого ученика розгами.
      – Уразумел? – спросил Шарапов.
      – Уразумел, – ответил плаксиво Афонька.
      – Становись на колени, спускай штаны и ты, сейчас получишь по заслугам. – Вдвое сложенный ремень раскачивался в руках хозяина.
      Мальчик, столь провинившийся, не перечил и не упрашивал о милосердии. Умел воровать – умей и ответ держать.
      – Уж если за нерадивость к изучению грамматики хлещут отрока, то за нарушение заповеди господней и сам бог велел!.. – Зажав между своих ног голову Афоньки, Шарапов вознамерился его отхлестать как следует, по всем правилам житейской строгости, но сжалился и легонько стал охаживать Афоньку ремнем, приговаривая:
      – Будь у меня твердый характер, как у протопопа Аввакума или у Никиты-пустосвята, всего бы тебя, Афонька, исполосовал вдоль, поперек, наискось и в крестики. Ладно, хватит с меня и этого для успокоения твоей совести и страха ради. Не воруй! Натягивай штаны и читай «Богородице, дево, радуйся».
      Ванюшка Сытин стоял стиснув зубы: богобоязненный хозяин, сам похожий на угодника божьего – глаза к небу, будто все там увидеть хочет, или видит, да от других таит, а ноздри раскрытые, способные вынюхать все земное. Да, этот старик сродни древним староверам, учинявшим драки в соборных прениях.
      Долго рыдал Афонька, навалившись брюхом на прилавок. Провожаемый недобрыми взглядами, Шарапов ушел в молельню замаливать свой «тяжкий» грех.
      – Речено бысть: против зла сотвори благо, но, господи милостивый, сказано есть: приидите, чада, послушайте мене, страху господню научу вас. Господи, да не яростью твоею обличиши я, грешный, Афоньку отрока, но гневом моим невоздержанным наказаше его. И на тя, господи, уповахом не постыжуся вовек…
      Торговля Шарапова книгами и лубочными картинками у Ильинских ворот шла выгодно. Хозяин богател; но куда ему, бездетному старцу, богатство? Он и не спешил широко развернуться. Много времени уделял своей молельне. Любил пребывать в молитве, полагая этим легким способом достичь «жизнь вечную». Приказчики всё же понемножку воровали, запускали руку в кассу, таинственная цифра, обозначавшая скидку от запроса при продаже уникальных книг, оставалась, как правило, в их карманах.
      Но так или иначе, дело двигалось. На ярмарках в Нижнем Новгороде с каждым годом отличался и укреплялся в доверии хозяина Ванюшка Сытин. Он был деловит, старателен и безупречен. Хозяин назначил ему «цену» – пять рублей в месяц, и должность не мальчика, а помощника заведующего ярмарочной лавкой, которому доверено товару на несколько тысяч рублей.
      В бойкие ярмарочные дни в Нижнем Новгороде надумал Сытин, впервые в торговом деле, доверять продажу картин и лубочных книжек посторонним людям на комиссионных началах, однако на небольшую сумму.
      Из всех московских книжных торговцев и в Москве, и на ярмарках выделялся издатель-лубочник Морозов. Не в пример Шарапову и другим, Морозов обогащался очень быстро. К его бойкой торговле стал присматриваться Сытин, особенно с тех пор, как узнал Морозова поближе и услышал, с чего и как он стал богатеть. А начал ни с чего, вот это-то и поразило Ванюшку.
      Пришел тот Морозов в Москву из Тверской, соседней губернии, в лаптях, двугривенный в кармане. Сколотил ящик, купил луку зеленого. Ящик на лямке через плечо, ходит Морозов с утра пораньше по дворам и кричит:
      – А вот кому луку, зеленого луку!..
      Стал, также с лотка, торговать колбасой. Потом придумал и сам сделал машинку: сообразил, как можно из железных листов пуговицы с четырьмя дырками «чеканить». А это помогло ему обзавестись ручным станком для печатания лубочных картин.
      И научился Морозов читать и вместо крестика подписывать полностью свою фамилию.
      В Крымскую войну пятьдесят четвертого года он поднажился на военных лубочных картинах и приступил к печатанию книжек. Прошло еще двадцать лет, он обзавелся литографией и книжной лавкой. Печатал «Оракулы», сказки, «Жития святых», божественные и другие картинки. И мало кто был удивлен, когда у Морозова появился в Москве собственный большой каменный дом…
      Пример Морозова для многих был заразителен, особенно для тех, кто занимался книжной торговлей.
      Старик Шарапов подозрительно поглядывал за приказчиками и в меховой и в книжной лавке. Ему казалось, что его обманывают и обворовывают. Приказчики «шикарничают», не по жалованию живут. Мамзели к ним похаживают, в длинных перчатках, с зонтиками, и на извозчиках они с ними куда-то катаются. Не раз Петр Николаевич спрашивал Сытина, не примечает ли он за Гаврюхой Полуяновым «баловства», не тянет ли он из кассы?
      – Нет, не примечал я этого, Петр Николаевич, сам не трону и ему, если увижу, не позволю… Меня оба приказчика остерегаются, оттого что я живу у вас как свой, на всем готовеньком.
      – Это верно. А не примечал ли Афонька?
      – Не знаю. Приласкайте и спросите его.
      Да, надо было Афоньку приласкать. Хотел хозяин Афоньке к его именинам подарок выдать, да Афонька не знал, когда он родился и когда именинник: в году бывает по календарю одиннадцать святых Афанасиев, поди знай, который из них Афонькин покровитель.
      Тогда Шарапов, как бы за добрую службу, преподнес ему на Новый год валенки, ластиковую рубаху, штаны в полоску и шапку-ушанку.
      – Вот тебе, Афоня, да не имей на меня зла. Отлупил я тебя тогда тебе же на пользу, чтоб на том свете бесы за воровство над тобой не измывались.
      Афонька знает порядок. За подарок в ноги поклонился:
      – Спасибо, Петр Николаевич.
      – На вот тебе еще полтину на орехи! – И, погладив Афоню по белокурым причесанным волосам, сказал: – Никогда не бери самовольно чужого, если надо – попроси.
      – Да я, Петр Николаевич, с тех пор ни пылиночки не брал и не возьму. Мне и теперь стыдно в баню ходить, рубцы сзади крест-накрест, как припечатаны.
      – А не примечал ли ты, Афоня, который из моих приказчиков поворовывает? Скажи, я тебя в обиду не дам.
      Афонька помялся, помялся и говорит с готовностью услужить хозяину:
      – Ванюшка, этот не возьмет никогда, про старшего Василия Никитича не знаю, а за Гаврилой три разочка примечал, как он себе за голенище из кассы сколько-то прятал…
      – За голенище?! Надо накрыть шельмеца! Ай-ай! Мошенник. Так я и знал, так и знал…
      Уговорил Шарапов задобренного Афоньку стать соглядатаем за приказчиками, наградные пообещал.
      И Афонька ему услужил: недолго ждать пришлось. Выследил за Гаврюхой грешок. Хозяину на ушко:
      – Перед сдачей вам кассы Гаврила две красненьких бумажки в левый сапог сунул…
      – Зови околоточного. Да в понятые нашего художника сверху крикни…
      Когда все собрались, Гаврила не сразу понял, что дело его касается.
      – Господа, я вас пригласил по важному делу, – дрогнувшим голосом заговорил хозяин. – Давно я примечаю, что у меня в торговле концы с концами не всегда сходятся. Сегодня прошу вашего присутствия при обыске. Ну, сударь мой, – обратился к Гавриле Шарапов, – говори, где ты свои карманные деньги хранишь?
      – В кошельке, вот, пожалуйте, и сейчас там есть мелочишка…
      – Хорошо-с. А часики золотые на какие деньги приобрел?
      – В лотерею выиграл…
      – В завирею!.. – крикнул Шарапов. – Снимай левый сапог, сейчас же снимай! Оба снимай!.. То-то вот! Видите, судари мои, двадцать рубликов! За один день! Что это такое? Судите сами… Ну, Гаврюха, судить я тебя не стану. Но чтоб твоя нога близко у Ильинских ворот не ступала. Всем скажу, не бывать тебе более нигде в приказчиках. А художника нашего поряжу сделать с тебя картинку, как ты хозяина обворовывал!.. Пусть знают люди добрые. Тиснением отпечатаем, да и раскрасим, так и знай! Отодрать тебя розгами на площади торговой стоило бы, да жаль, что теперь этого закона нет…
      Ушел от Шарапова Гаврюха Полуянов подобру-поздорову. В приказчики ни к кому не нанялся, а открыл свою лавчонку и торговал «щепетильным» товаром: красильным порошком, иглами, нитками, крестиками нательными, брал у кого-то и книжечки для перепродажи. Одним словом, стал он сам своего дела хозяином. Но в торговом мире не прославился Гаврюха. Шарапов сдержал свое слово и с дозволения цензуры выпустил в своей серии гравированную картинку: о том, как приказчик обворовывал хозяина книжной лавки. И хотя по имени и фамилии вора не назвал, однако художник постарался некоторое сходство с Гаврюхой сделать.
      Для неграмотных картинка выразительна и понятна, а для грамотеев под изображением длинный раешник о том, как «приказчик хозяину угождает, рубли за сапог пихает, сатана ему помогает, побольше украсть заставляет. Приказчик денег наворовал, сам торговал, товару накупил и свою лавку открыл».
      Ниже крупным шрифтом в три столбца зарифмованная, складно сказанная сказка про вора-приказчика завершается таким назиданием:
 
Вор долго проживет,
Да добра не наживет,
Пойдет топиться.
Аль на чердак давиться.
На эту картинку смотрите,
Себя берегите,
Деньги не воруйте,
Нет их – не горюйте.
Сами добывайте,
Честно промышляйте.
Копейка трудовая прочней
Чужих тысяч верней.
С ней честь не страдает
И совесть не попрекает…
 
      Несколько тысяч экземпляров тиснул Шарапов этого лубка, отправил в подмосковную артель в раскраску и пустил в продажу, торжествуя свое отмщение Гаврюхе Полуянову. И хотя лубок, как и всегда, был не очень глубок, картина с присовокуплением назидательного раешника бойко расходилась.
      С этого времени, как только Шарапов избавился от неугодного приказчика, Ванюшка Сытин занял за прилавком его место, и рослый, восемнадцатилетний, смышленый в книжной торговле парень стал величаться Иваном Дмитриевичем, и только сам хозяин называл его неизменно Ванюшкой.
      – Трудись, Ванюшка, можно тебе и без жалования. Ты настырный, старательный. Тебе я доверяю дело. А на расходы бери себе сколько надобно. Я ведь бездетный. Придет время мне помирать, я тебе духовное завещание подпишу. Такому не жалко, у тебя, вижу, парень, дело из рук вон не вывалится. Орудуй…
      Служил Шарапову Иван Дмитриевич и не чувствовал себя наемником, а был у него как родной да самый близкий.
      Строгость в распорядках Шарапова была необыкновенная: не разгуляешься, не выпьешь и в театр не сходишь; в церковь – пожалуйста, да и то с выбором, лучше всего туда, где староверы службу без попов справляют. Такого уж испокон направления мысли у хозяина. Сытин ему не перечил и всегда просил прощения, если случалось без спросу куда-либо отлучался. Теперь у него появились деньжонки, он мог бы с приказчиками-книжниками и в трактир заглянуть, и рюмашечку пропустить, но и сам не очень-то тяготел к этому, да и побаивался, как бы отношения с хозяином не испортить. В эту пору Сытин приоделся, стал настоящим москвичом, научился с покупателями обходиться и добрым словом и тоном вежливым. Не забывал он и о своей семье, проживавшей в Галиче, деньги посылал. Да и как не посылать? Отец и мать стареют, братишка Сергей учится, сестер отец поторапливается замуж сбыть, как бы в девках не засиделись. На всё деньги надо. Понимал это Иван Дмитриевич и не скупился.
      Благодарные и довольные родители отвечали ему ласковыми письмами и устилали путь его родительскими благословениями. Как они жили в те дни в Галиче – об этом узнаём мы из отцовского письма, в котором, сбиваясь на «вы» и на «ты», Дмитрий Сытин писал своему сыну в Москву:

      «Любезнейший сын Иван Дмитриевич.
      Письмо Ваше с деньгами 25 руб. мы получили и благодарим Вас за хлопоты и аккуратность. На деньги мы купили сестре твоей Серафиме сукна на пальто, мне на брюки и казинету на сюртук и брюки и поправку сюртука, также ситцу братишке Сергею, на сорочки и на два одеяла ему и нам – с принадлежностями.
      Сережа с 1 ноября учится в училище. Мать и сестра Александра ездили к нему, он принялся за дело хорошо, прилежно – и не показывал слез и скуки. Но жалеет свободы. Мы потешаем его всем возможным: сибирочка сшита очень хорошо, сапоги с калошами, несколько пар рубах и штаников, приличная постель, все новое и снабжаем чаем-сахаром с пирожками. 24 декабря нужно заплатить за учение и содержание 6 рублей. Я надеюсь, если возможно, не откажите помочь мне сколько для себя не отяготительно.
      Пиши нам пожалуйста почаще. Счастлива ли лотерея? Не переменил ли к тебе своего расположения господин Шарапов, не замечает ли он на тебе постороннего влияния? Погода мнется, а мне бы хотелось сухой да теплой. Часто расстройство желудка, малый аппетит, сухой кашель, который по милости божьей уменьшается. Нога исправилась и ступает теперь свободно. Мать простудилась и заболела. Теперь оба полубольные, зато живем в добром согласии.
      Писать не знаю что, дела у нас идут обыкновенным порядком – и особого ничего нет.
      Я прошу Вас прислать Сергею шапочку, если можно.
      Сергей прислал с матерью мне письмо и кланяется Вам, сестры Серафима и Александра тоже нижайше кланяются и желают тебе здоровья. Милый Ваня, не забывай нас. Благословение божие и наше да будет над тобою.
      Нежно любящие тебя родители
Д. Сытин и Ольга Александровна».

      Под старость отец Ивана Дмитриевича совсем остепенился. Выдал наконец замуж старшую дочь Серафиму, рассчитывал, что и вторая долго не задержится во девичестве. А меньшого, Сережку, намеревался, как только выучит в земском училище, отправить в Москву к Ивану на попечение. Авось старший братец уподобит себе, выведет в люди не очень-то послушного братишку.
      Иван Дмитриевич по мере надобности посылал отцу деньги, но думать о домашних галичских делах совсем было некогда. В Москве у Ильинских ворот ему, облеченному доверием хозяина, хватало своих забот и хлопот. Годы подходили к женитьбе, а он и не помышлял об этом. И только когда побывал гостем на свадьбе у переплетчика Горячева, пригляделся к жениху и невесте, вроде бы почувствовал некоторую зависть: «Поди ты, был парень парнем, женился и – самостоятелен, а жена – краля! До чего нарядна, до чего красива. Может, с этого и начинается счастье?.. Впрочем, у кого как… Всякие примеры бывают…»
      Угощался Сытин на свадьбе, голову вскружило, а украдкой нет-нет да и взглянет на невесту: «Ничего не скажешь, губа не дура у переплетчика. Добра девка и, говорят, с приданым…»
      В свадебном пиру песни, танцы, пляска. Жених тихонько спросил:
      – Ну как, Ваня, по-твоему, жена у меня ничего, а?
      – Более чем ничего!.. Я тебя хочу спросить, какому святому ты молился, чтоб досталась прелесть такая?
      – Ха! – засмеялся жених. – Тут, браток, молитвы не помогают, собственной персоной добился. По любви. Сваты были для прилику только. Заранее мы сговор заключили в Сокольниках. Было туда похожено. И ты не теряйся. Сам не найдешь – я подыщу… Погоди, дружок, сделаем это не торопясь, с умом.
      Сытин слушал и краснел от своих дум.
      А потом за книжным прилавком все это забывалось и на ум не приходило. Молод, без достатков, какой жених!? С увлечением работал, но иногда пускался в рассуждения с хозяином:
      – Петр Николаевич, будь у вас своя такая же новая литография, как у Морозова, ваше дело крутилось бы быстрей. Двадцать тысяч в год – невелик у вас оборот. Картин бы побольше, посмешнее да подикастее, люди спрашивают. Разносчиков-коробейников у нас мало, товар надо в долг в надежные руки доверять. В Нижнем на ярмарке наше доверие всегда оправдывало себя, конечно, надо не ошибаться, кому доверяешь.
      – Что ж, Ванюшка, орудуй смелее… Ищи, доверяй, пусть рубль быстрей оборачивается…
      Шарапов, заметно с каждым днем дряхлея, бережно относился к своей старости: в слякоть не выходил из дому, целой обедни ему не отстоять – стал реже ходить в кремлевские храмы, да и в своей молельне с обязанностями начетчика не справлялся. И если приходили по привычке к нему старообрядцы, то теперь уже не молением и не чтением занимал, а показывал им, не без хвастовства, древние рукописные книги, складни медного литья, писанные на кипарисных досках древние иконы, якобы кисти евангелиста Луки, Андрея Рублева, а что Симона Ушакова – то это вне всяких сомнений.
      Была у Шарапова не только кумирня для беспоповского моления, но и место скупки и сбыта древностей, а этого дела он не мог доверить ни главному приказчику Василию Никитичу, ни Ванюшке. Что они понимают?.. Вот староверы, те смыслят. Их фальшивкой не проведешь.
      Понемногу Сытин стал разбираться в древних иконах новгородского и строгановского письма; ходил в старые московские церкви не только молиться, но и подивиться на фрески, еще не облупившиеся с каменных стен. В ценности редких печатных книг разбираться было проще, трудней поддавались его пониманию книги рукописные. Почерк в них такой, что сам Шарапов еле-еле мог разобрать. Но главное не в старой книге – уже тогда понимал Сытин, – главное больше печатать книжек и картин. А потребность росла вместе с ростом грамотности в России, в эту счастливую для книгоиздателей и книготорговцев пору – после крушения крепостного права.
      Увлекшись торговлей лубочными изданиями и печатанием их у Шарапова, Сытин все чаще и чаще стал замечать за собой, что к делу книжному влечет его рассудок, а предрассудок старообрядничества затухает, не проникает до глубины души. Нет, не быть ему старовером, не идти по пути древних обычаев за Шараповым.
      В последний раз он зашел в старообрядческую молельню как-то в пасхальные дни, когда старик Шарапов не мог вести длинную службу у себя в доме и предложил ему сходить в главную в Москве старообрядческую молельню на Преображенское кладбище.
      Стояла Светлая неделя. Гудела Москва колоколами. Люди разговелись, повеселели. На улицах звенели голоса гармошек и балалаек, были и подвыпившие. Только в эти дни доступен вход для посторонних в молельни староверов.
      Не без умысла послал Шарапов Сытина к ним. Он полагал, что понравится тому у староверов, затронет его душу то, что он увидит и услышит у них.
      Это была не частная, не домовая молельня, а настоящий храм старообрядцев. Сытин вошел, остановился у железной решетки, отделяющей правоверных от инаковерующих. Он знал порядок и не шел дальше перегородки. Молящиеся мужчины, крестясь двуперстием, стояли ровными рядами. В нужный момент все, как по команде, становились на колени, кланялись. Служил начетчик, одетый в суконную поддевку, из-под которой виднелась темно-синяя косоворотка с крупными перламутровыми пуговицами. Через плечо длинный парчовый лоскут с крестами, напоминающий поповскую епитрахиль. Он читал напевно про житие апостолов, а его помощник ходил между рядами молящихся и курил фимиам по древнему греческому обычаю: не кадилом, а носил на плече бронзовую урну с горящими углями; из урны выходил и расстилался над головами молящихся приторно пахнущий дым…
      Стоял Сытин и размышлял: «Один я среди них чужой, посторонний… Душа, душа, а что для тебя здесь хорошего? Давность многовековая? Как молились при Юрии Долгоруком – отжило, устарело. Дряхлое священнодействие. Скучно, тоска валится на сердце… Нет, хозяин Петр Николаевич, я – жив человек, и не чуждо мне человеческое. Господи, – мысленно взывал Сытин, – ты простил разбойника распятого, простил Петра, трижды от тебя отрекшегося, простил Фому неверного, простил блудницу Марию Египетскую, прости и меня!..»
      Думы молодого парня, здорового, крепкого, перекинулись из этой, с низким потолком, церкви на волю. А что было на воле!..
      Пасхальная неделя. На улицах весело проводят время. Всю неделю колокольный звон, не благовестный, а просто так – веселья ради. В театрах, после великопостного перерыва, начались спектакли. Пасха – праздник весны. Резвится молодежь в Сокольниках, резвится на Воробьевых горах. Разлилась по-весеннему Москва-река; катанье на лодках; гуляют парни и девки. А переплетчик Горячев, наверно, в гостях у тестя дробит каблуками русскую с присядкой…
      Дальше мысли не распространялись. Сытин вышел из храма, не обернулся, не перекрестился: троеперстием не положено здесь, а двуперстием самому неловко. Никому такого обета он, крещеный человек, не давал. Постоял, отдышался на чистом свежем воздухе, хотел было возвращаться домой к своему благодетелю, но услышал пенье рядом. Из соседнего двухэтажного храма доносились женские голоса. Оказалось, там отдельная женская молельня. Вот она, старая уходящая Москва!
      Из любопытства вошел Сытин и в эту храмину. Матерый привратник – сберегатель тайн молитвенного служения – встретил Ивана Сытина весьма неприветливо:
      – Ты не из наших, что тебе здесь нужно?
      Сытин не счел столь неласковое обращение грубостью. Он знал, что староверы всем и каждому говорят «ты», а не «вы», потому что вежливое обращение на «вы» ввел царь Петр – антихрист, а прежде никогда такого заведения не было, и даже в молитвах к богу человек обращался на «ты».
      – Я зашел посмотреть и послушать…
      – Здесь нельзя, – сказал привратник, – я тебя отведу наверх, оттуда смотри тихо-тихо…
      Он провел Сытина на второй этаж, вернее на антресоли, откуда в узкое решетчатое оконце можно было смотреть на белолицых староверок, одетых в одинаковые пасхальные наряды. Впереди стояли которые помоложе, девственницы – «христовы невесты». На них темно-синие длинные сарафаны, белые коленкоровые с вышивкой рубахи, на головах, как у сестер милосердия, платки, зашпиленные втугую и раскинутые во всю ширину плеч. У каждой в левой руке горящая свеча. Падающий свет колеблется на их постных лицах. И кажется Сытину, что эти лица строго воспитанных девиц никогда не озарялись улыбкой, ни, тем более, веселым, раскатистым смехом.
      «Святым смеяться не полагается, – подумал он. – И эти тонкие, плотно сжатые губы девичьи, наверно не целованные никем, прикасались только к Евангелию и кресту»…
      За девушками, ближе к выходу, стояли женщины средних лет в таких же нарядах, а за ними дряхлые старухи. Их засохшие, чуть двигающиеся тела были облачены в парчовые сарафаны; позолоченные пуговицы, подобно бубенцам, тесными рядками украшали эти одеяния.
      Службу справляла начетчица, великорослая, холеная купчиха. Она читала из тех же апостольских житий и страданий, напевно и звучно. И крестились, и поклоны клали все староверки аккуратно в положенное время, и только сбивались с такта позади стоявшие старухи, путаясь в своих хрустящих, золотом шитых нарядах. Слаженный девичий хор прерывал чтение начетчицы, врываясь сотней звучных голосов. Пели девушки гораздо лучше, нежели мужчины в соседней молельне. Это Сытин приметил и готов был слушать их, не жалея времени. Пели не по нотам, а по древним книгам, в которых между строчек над словами были крючки-закорючки, показывающие, в каких местах и какую ноту нужно взять.
      Надолго запомнилась Ивану Дмитриевичу эта служба. Потом он не раз вспоминал о ней, но больше ни разу не видел таких молитвенных сцен и таких «христовых невест», кроме как на картинах Нестерова. Впечатления от службы не вызывали в нем скорби об ушедшей, забытой Руси, а было чувство жалости к этим людям, чего-то ищущим и ничего не находящим…
      Охладел Иван Дмитриевич к старообрядцам. Старик Шарапов объяснял это тем, что Ванюшка начал входить в силу, увлечен делами торговли, изданием лубочных картин.
      Так прошел год, и другой. Незаметно и, пожалуй, однообразно протекало время около тех же Ильинских ворот, на Никольском рынке возле Китайгородской древней стены. Изменить течение жизни и дальнейшую судьбу Ивана Сытина взялся переплетчик Горячев.
      – Довольно тебе, Иван, в холостяках ходить. Твоя невеста созрела, можешь срывать эту ягодку!.. – заговорил он с ним как-то.
      – Да ну тебя!.. А я знаю ее?
      – Нет, не знаешь, но ты ее мог у меня на свадьбе приметить, тогда подросточком она была.
      – Не помню, не обратил внимания.
      – Ладно, потом обратишь. Берусь сосватать! Девчонка – клад. Кстати, моей жене сродни, поэтому я знаю, что ее отец приготовил четыре тысячи приданого. Как, устраивает?
      – Пока не знаю.
      – Узнаешь. Полюбится… Но сначала я должен «сосватать» твоего благодетеля Шарапова. Уговор дороже денег. Жить у него вам с женой места хватит. Конечно, у Шарапова приживалка Степанидка – сущая ведьма. С ней сам черт не уживется, и ангел сбежит. Ну, да вам ведь с будущей женой Дуней не век с ними жить. Двум кошкам в одном мешке тесно покажется, перецарапаются.
      – Так, значит, ее Дунькой, Дусей, Авдотьей, Евдокией звать? – спросил Сытин и, перебрав в памяти знакомых девчат, приходивших иногда в книжную лавку к Шарапову, ни одной Дуси не мог припомнить. – Ты обрисуй мне ее на словах, что она, как она выглядит и прочее…
      – Да разве словами ее нарисуешь! Она как принцесса Милитрисса Кирбитовна из книжки о Бове Королевиче. Ни в сказке сказать, ни пером описать. Ее увидеть надо, а увидишь, ей-богу, не отступишься. Тесть будет у тебя богатенький, свой дом на Таганке, но скряга ужасный. Он мог бы тебе для дела и десять тысяч с ней придать.
      – Не в деньгах счастье, – не совсем уверенно проронил Сытин и поправил себя: – Хотя отчасти и от них многое зависит. Четыре тысячи, да Шарапов подкинет еще, да в кредит взять у кого-либо, да в компанию с кем вступить, то можно с места в карьер сразу развернуться…
      – Конечно! – подтвердил Горячев. – Однако не советую перед Шараповым сразу все твои козыри раскрывать, а постепенно и вроде бы ненароком, чтобы не ты начал отход от него, а он сам тебе способствовал. И тогда ты, при помощи Петра Николаевича, самым благовидным образом закончишь свое практическое образование в шараповском «университете»…
      – Совершенно золотая голова у тебя, Горячев. Начинай, уговаривай Петра Николаевича устроить смотрины, а сватовство ты бери на себя.
      Так предварительно и решили. Нетрудно Горячеву было сосватать родственницу своей жены, разговор об этом был не однажды. Сытин и не подозревал, что он уже известен отцу девушки, намеченной Горячевым ему в невесты.
      Переплетчик много лет проработал в типолитографии по заказам Шарапова и был у того на хорошем счету, как человек добросовестный, аккуратный, ни разу ни в чем плохом не заподозренный. Подкатился он к хозяину с этим важным разговором как-то слегка, незаметно, и сразу Шарапов даже не понял, думал, что Горячев балагурит.
      – Петр Николаевич, Ванюшка-то теперь Иваном Дмитриевичем величается.
      – Да, да, вырос парень, ума и степенства хватает…
      – Вот я к этому и говорю. Пора ему свою ребячью жизнь в семейные шоры брать. А то как бы не свихнулся. Женить его надо, а то, знаете, ездит по ярмаркам, товару на тысячи, выпьет с кем-нибудь без присмотра до отвалу и пойдет куролесить, не дай бог. Бывали же случаи с купеческими сынками да с приказчиками. В Нижнем Новгороде я сам видал, какие там шикарные бабцули вокруг купчиков вертятся, как бесы, в соблазны вводят да карманы опустошают… Давай-ка, Петр Николаевич, женим его?
      – Пожалуй, ты верно говоришь, – сразу поддался Шарапов, – время подоспело. А если хорошая попадет из добрых отцовских рук, то будет ему помощница и друг, и спутница благочестия. Разве приметил ты кого ему в невесты?
      – В том-то и дело, – окрылившись надеждой, почти радостно сказал переплетчик. – Моей супруги сродственница. Шестнадцать лет исполнилось, известного кондитера Соколова Ивана дочка. Отец-то ее, слава богу, почти по всей Москве свадебные балы кондитерскими изделиями украшает. Свой дом, богач, конечно…
      Договорились со всеми заинтересованными лицами и отправились на Таганку к кондитеру Соколову на смотрины невесты.
      Дело самое обычное – смотрины, первое знакомство молодых людей, запорученных к свадьбе. Но как неловко чувствовал себя жених. И новый костюм казался ему неудобным, словно краденый, и штиблеты ноги сдавили, и галстук-бабочка как будто съехал на затылок, и манжеты с запонками чересчур из рукавов вылезли, – все это перечувствовал Сытин, когда вдвоем с Горячевым поехали к невесте.
      Старик Шарапов договорился приехать позднее, когда в доме Соколова разговор «вокруг да около» закончится, тогда будет как-то удобнее. Мудрый старик Шарапов, но малость растерялся. Только сват-переплетчик чувствовал себя уверенно, предвкушая, что вся его «дипломатия» сватовская закончится успешно.
      – Не робей, Ванюшка! – ободрял он жениха, когда они вошли в дом кондитера. – Веди себя смелее, но не развязно. О приданом ни слова… Невесту, расставаясь, пригласи на воскресный день на свидание…
      Отец и мать невесты не были удивлены приходом гостей, но сделали вид, что они об этом даже и не подозревали, и пустились в разговоры, что Дуняша молода, не видела веселья с подругами – и вот те на! – уже появился жених!.. Что ж, смотрите, любуйтесь друг на друга, как приглянетесь…
      Горячев вел беседу с отцом и матерью, говоря о деловых достоинствах Ивана Дмитриевича, о его скромности и о том, как он хорошо ведет дело в литографии и в книжной лавке у старовера Шарапова. Сытин тем временем, улучив минутку – не молчать же, – учтиво спрашивал стыдливо разрумянившуюся Дусю:
      – Как, Евдокия Ивановна, будет ли в согласии со мной ваше намерение, если я вас приглашу в следующее воскресение в Нескучный сад?..
      – Я не против, я спрошу позволения у мамаши.
      – Пожалуйста, Евдокия Ивановна, пожалуйста…
      Когда на стол подали самовар, расставили чашки с блюдцами, появился на смотринах похожий на колдуна длиннобородый Шарапов. Истово покрестился. Ему, как самому старшему, определили место за столом в переднем углу под сверкающими позолотой образами.
      Все молча принялись за чаепитие, по-старинному, из блюдечек. Неловкое длительное молчание попытался нарушить Шарапов, спросив хозяина:
      – Каково, сударь мой Иван Ларионович, ваши дела идут?
      – Не могу бога гневить, – ответил кондитер Соколов, – наши изделия славятся по всей Москве и вкусом и искусством внешности. Мы ведь работаем больше по заказам: на свадебные и именинные балы, случается юбилеи частных лиц и обществ обслуживать, бывает и на поминках потребность в кондитерских изделиях. Везде приходится успевать. А как вы, господин Шарапов, подвизаетесь?
      – Тоже не могу жаловаться, – отвечал книжник. – Меховая торговля ни шатко ни валко, а книжная лавка и литография лубочного товара – это меня выручает. Особенно на ярмарках. А в Москве с помощью «фарисеев» приходится работать, и они выручают нас.
      – Позвольте, как это понять «фарисеев»?
      – А это такая голытьба, что по трактирам шляется. Они берут товару, скажем, в долг рублей на пять, продадут, себе процентики зарабатывают на ночлег и на хлеб-соль, и долг за товар немедленно мне возвращают…
      Опять замолчали. Надо бы старику Шарапову о чем-то спросить Дусю, но как-то не смеет, да и не знает о чем, и невольно, в старческом полузабытьи губы его шепчут: «И язык мой прильпе к гортани моей и слова сказать не могоша»…
      Солнце проглянуло через окна, бросилось лучами в дом, пробежало по крашеному полу, заиграло на хрустальных бокалах в буфете, словно бы и оно захотело принять участие в этих смотринах. В раскрытую форточку доносились неумолчные крики грачей, сидевших на старых липах.
      – Нынче весна, слава богу, дружная. Должен быть хороший урожай, – заговорил Шарапов, лишь бы о чем-то заговорить. – Наше дело зависит от хорошего урожая. Это изведано опытом: продаст мужичок излишки хлебца, глянь – у него и на книжку и на картинку деньги найдутся…
      – Это совершенно правильно! – подтвердил и Сытин. – Сам изволил наблюдать. Но и еще есть причины самые важнейшие для книжного дела: это развитие грамотности в народе. Неграмотный кидается на картинку, которая посмешнее да пострашнее, а грамотному человеку мало картинки, ему книжку подай, и притом не кириллицею печатанную. Смотрите, сколько у нас в Никольском рынке книжников развелось!.. Но разве еще так бы дело шло, если б издатели сумели объединить капитал и спаянно работать?..
      – Передерутся! – возразил Шарапов. – Ни с каким Манухиным либо Морозовым нам в одной упряжке не хаживать. Нет коммерции без конкуренции.
      – Правильно! – подтвердил кондитер Иван Ларионович.
      Разговаривали по-деловому, а нет-нет да на «суженых» поглядывали. И всем казалось, что от смотрин недалеко и до свадьбы. Что-то очень любовно обмениваются взглядами взрослый жених и совсем девчонка Дуся, купеческая дочь.
      Через несколько дней встретились жених и невеста в Нескучном саду. Там разговор был проще. Очень они понравились друг другу.
      Прошло еще две недели встреч да две недели подготовки к свадьбе, и все родные кондитера Соколова, и все близкие знакомые книжника Шарапова, и немногочисленные друзья и подружки жениха и невесты имели честь получить художественно, на хорошей бумаге с виньетками, отпечатанное в лучшей типографии

«Приглашение

Иван Дмитриевич Сытин

      В день бракосочетания своего с девицею Авдотьей Ивановной Соколовой покорнейше просит Вас пожаловать на бал и вечерний стол сего 28 мая 1876 года в 6 часов пополудни. Венчание имеет быть в церкви Всех Святых, что на Варварской площади, а бал в Таганке, Большие Каменщики дом Соколова».

      В свое время даже Пушкин говорил о лубках, что «картинки эти заслуживают, как в нравственном, так и в художественном отношениях, внимания образованного человека». А расходилось картин по русской земле среди неграмотного населения несметное количество. Для неграмотных был выразителен и понятен рисунок, для грамотных – преподносился текст сочный, занозистый, иногда песней, иногда райком или просто крепким мужицким словцом.
      Ивану Сытину приходилось не только торчать за прилавком у Шарапова, но пока не было у хозяина своей хромолитографии, случалось нередко бывать в подмосковных и владимирских деревнях у артельщиков, раскрашивающих картины. Производство лубочных картин было несложное: художник наносил карандашный рисунок на липовой доске, затем по этому рисунку ножом делал углубление тех мест, которые должны остаться белыми. Смазанная краскою доска под прессом оставляла на бумаге черные контуры картины. Отпечатанные таким способом на серой дешевой бумаге картины-простовики упаковывали и отвозили артельщикам. Позднее возник новый, более совершенный способ изделия лубочных картин, появились художники-граверы. Тонким резцом на медных пластинах они гравировали штриховкой рисунок, со всеми мелкими подробностями, чего невозможно было сделать на липовой доске. Но способ расцветки картин оставался тот же. Хозяева-артельщики принимали от издателей-лубочников огромные, в сотнях тысяч экземпляров, партии картин и заканчивали над ними работу, пользуясь самой что ни на есть вольной, неприхотливой выдумкой по своему усмотрению.
      В одном селе Никольском под Москвой более тысячи человек, преимущественно женщин, занималось раскраской картин. Этим же делом промышляли в Ковровском уезде и в селе Мстера Владимирской губернии.
      …По снежному первопутку Сытин отвозил в Никольское очередную порцию для раскраски, а там уже артельщик приготовил в срок к сдаче то, что у него находилось в «художественной» обработке.
      Брака, как правило, не было. Какой же мог быть брак, если сам потребитель хотел, чтобы ему было «посмешнее, пострашнее да подикастее»… Артельщик-хозяин отдавал работу на дом. Не мог же он содержать фабричное помещение на сотни рукодельниц – «цветильщиц». Да и женщинам было удобнее работать у себя дома без отрыва от семьи и домашнего хозяйства. Кроме того, и малолетние дети были в столь несложном красильном деле хорошими помощниками своим матерям.
      Хозяин-артельщик приветливо принимал Сытина у деревенского амбара, покрикивал кладовщику-приемщику:
      – Принимай да сдавай, от Шарапова подвода с простовиком пришла.
      Кладовщик пошевеливался, извозчик-ломовик помогал ему сгружать и нагружать готовый товар. Всё расписано честь по чести: какого размера-формата, по какой цене. Дело нехитрое. Артельщик уводил к себе Сытина на чашку чая, а за чаем по обычаю подавалась водочка; точно так же поступал и Шарапов, когда артельщик появлялся у него в книжной лавке, – рука руку моет.
      После угощения как не поинтересоваться ходом работы неутомимых цветильщиц, зарабатывающих на своих харчах рубль в неделю.
      Выбрав избу с широкими простенками и крашеными оконными наличниками, Иван Дмитриевич заходил полюбопытствовать.
      – Здравствуйте, хозяин с хозяюшкой, дозвольте поинтересоваться, как поживаете, как наши дела в ваших золотых руках пошевеливаются?
      – Милости просим, милости просим. Живем, касатик, не маемся, не первой год этим делом занимаемся. Предовольны, голубчик, садитесь. Не хотите ли, самоварчик поставим? Опять от старика Шарапова? Сам-то старик утрясся весь, куда уж ему с тюками возиться. Поди-ка, скоро скончается, сердешный. Наверно, за восемьдесят?.. Пора уж ему сдаваться на милость божью. Ох, что там ему будет за всех чертенят-бесенят, чем торгует, прости ему господи!.. – Хозяйка тараторит без конца, сама спрашивая и сама себе отвечая.
      А Сытин, не раздеваясь, только расстегнув дубленую шубу-романовку, подсаживается к трем сестрам-девчатам, а матери говорит:
      – Не отвлекайся, хозяюшка, от дела, я не мешать к вам пришел, а посмотреть.
      – Подивись, касатик, подивись. У нас ходко дело идет. Нас четверо, да в четыре-то краски, так любо-дорого. Иногда до пяти тысяч штук в неделю выгоняем, глядь, и пятерка в зубы, а она на дороге не валяется. Так уж мы сахаром сыты! Во как живем!.. И все у нас цветильщицы по целковому, а то и чуть больше зарабатывают кажинную неделю. Летом, конечно, не до того: земля силы вытягивает… Зимой только и работаем.
      Составлены в ряд два стола. За тем и другим по двое. За одним две девки взрослые, за другим мать с меншухой, семилетней девочкой. Все четверо обрабатывают самую распространенную картину «Как мыши кота хоронили». Разные варианты существовали этой лубочной картины; тот, который сейчас был в деле, считался верхом достижения. Действо изображалось на листе бумаги не иначе, как в четыре ряда, наподобие древних египетских настенных росписей.
      Так и тут, Первый ряд картины состоял из тридцати мышей, возглавлявших церемониал погребения связанного кота. Два следующих ряда – могильщики с лопатами и мыши-плакальщицы идут впереди и позади катафалка; нижний ряд – поминовение с ложками, поварешками, с кутьей и бутылками.
      Это была претерпевшая всяческие изменения пародия на Петра Первого, неугодного старообрядцам «антихриста». Сытин глядел, как работает мать и три ее дочери. Картины чередовались в их руках: мать, размахивая кистью, покрывала зеленой краской центральную фигуру кота и два колеса катафалка. Старшая дочь малевала мышонка в желтый цвет, средняя и младшая, зная свой черед, малевали других красной и синей краской. Яркости – хоть отбавляй.
      – А почему же так-то? – спросил Сытин. – Разве бывают котята зеленые, а мыши разноцветные?
      – А у нас других красок не водится, да и кто купит картину, если все будет серое? – отвечала хозяйка. – Мы на этом деле руку набили, нам подсказывать не надо.
      – А красочку вам артельщик выдает?
      – Нет, за свой заработок часть покупаем, часть сами делаем из луковой настойки да из яичного желтышка. Богомазы научили так делать. Вот, касатик, расписываем да цветим и думаем, как же те бабы живут, у коих нет промысла? А у нас всегда доход…
      Сытин, поблагодарив хозяйку за беседу, не захотел огорчить ее тем, что их выгодному промыслу приходит конец. Представитель немецкой фирмы Флор уже показывает и предлагает в Москве такие литографские машины, после работы которых подмосковным цветильщицам делать будет совсем нечего…
      Вскоре после своей свадьбы Иван Дмитриевич, едва успев обжиться с молодой женой в предоставленных Шараповым двух комнатах, стал готовиться к поездке на нижегородскую, ярмарку.
      – Поезжай, Ванюша, разворачивайся, а я потом за выручкой загляну. Ты у меня из веры не вышел, поезжай! – напутствовал Шарапов Сытина. – А с молодой женой натешиться еще успеешь…
      Приехал Иван Дмитриевич с двумя приказчиками и мальчиком за несколько дней до открытия ярмарки. Место занял, книги и картины разложил и, пока молебен не отслужен, пока флаг не поднят, увесистым замком запер лавку и пошел вместе с приказчиками на Волгу к бурлакам. Были там старые знакомые. Договорился Сытин давать им книги и картины в долг для продажи. Охотников нашлось немало, – помощь от них, как всегда, будет.
      Перед главным, из красного кирпича, ярмарочным зданием собиралась к молебну огромная толпа. Потом произносились речи, начались взаимные поздравления. Серьезны купеческие лица, что-то нынче им бог даст?.. Бренчат ключи, скрипят железом кованные ворота магазинов, лавок, подвалов; где-то в разных местах гремит музыка, приветственно гудят пароходы на Волге и Оке. В день открытия ярмарки, – из года в год, так заведено, – начинается чудачество нижегородского купца-миллионера Рукавишникова. Горбатый урод знает, чем и как обратить на себя внимание ярмарочного люда; богатством не удивишь, а что-то надо выкинуть такое, чтобы помнили и слух пошел о его проделках. Заранее собирал Рукавишников всех Нижегородских гулящих девок. Выстраивал рядами, каждой чугунную сковороду в левую руку, в правую деревянную поварешку, и начинался шумный поход по ярмарочным улицам и переулкам. Сам горбун, потряхивая бородкой, семенит впереди этой девичьей ватаги, дирижируя костылем, и разгульные, подогретые водкой девки поют и верещат и барабанят поварешками по сковородам. Всем было весело: и девкам гулящим, и публике, и охочему до всяких причуд купечеству.
      – Рукавишников дурачится. Отпетых блудниц напоказ вывел… Шлюхи на параде!..
      Неделю проторговал Сытин шараповским товаром, на другую – молодая жена Евдокия Ивановна появилась на ярмарке как снег на голову.
      – Ваня, Ванюша, я без тебя заскучала и не могу жить с этой шараповской приживалкой Степанидкой. Уж ты не сердись, невмоготу мне. Мною родители никогда не помыкали, худого слова я от них не слыхивала, сердитого взгляда не примечивала, а эта вредная баба слово скажет – будто ущипнет, исподлобья глянет, как на ногу наступит. Не могу, Ваня, не могу, придумывай что хочешь… – пожаловалась, но выдержала, слезу не пустила. От какой-то ведьмы Степанидки плакать? Как бы не так!..
      – Я так и знал, моя милая. Побудь на ярмарке, – утешал ее супруг. – Может быть, еще потерпеть придется. Но недолго. Петр Николаевич не дурак, понимает. Наш брат мужики уживчивы, а бабы – не та порода. Да и характера вы совсем разного, и возраста неподходящего.
      Приехал в Нижний сам Шарапов за выручкой. Книг и картин продано на несколько тысяч рублей, доход отличный, приказчики дешевые: старшему – Сытину – двадцать пять рублей в месяц положено, остальным и того меньше. Тогда и заговорил Иван Дмитриевич с Шараповым, как бы ему порознь от него обзавестись своей литографией. Шарапов, подумав, согласился. И началась в Москве у Сытина с женой самостоятельная жизнь. За Дорогомиловской заставой на Воронухиной горе поселился Иван Дмитриевич с Евдокией Ивановной. Здесь и открыл он свою небольшую литографию, печатавшую картины в разных красках.
      С этого времени и началось сытинское дело.
      Литография стоила семь тысяч рублей: из них четыре – приданое за Евдокией, да тремя тысячами помог в кредит Шарапов. С великой радостью, с жадной горячностью и рвением Сытин ухватился за свое многообещающее дело. Бегал закупать бумагу, помогал печатнику накладывать листы и бережно, чтобы не перепачкать, раскладывал в стопы. Сам крутил за рукоятку колесо машины, ведь ни электрического мотора, ни двигателя тогда и в думах у него не было. Отпечатанные просохшие листы сам, кипами, разносил по лавкам книготорговцев. Бегал, трудился без отдыха, но не зная усталости.
      С появлением собственной литографской машины, способной печатать не обычный лубочный «простовик», а красочные картины, Ивану Сытину понадобились более опытные художники, умеющие создавать правильный рисунок, находить нужные краски и оттенки. Такие профессиональные рисовальщики в Москве нашлись. Они охотно принялись за дело. Литографский способ печатания уничтожил кустарный промысел подмосковных «цветильщиц», не так давно занимавшихся раскраской лубочных изделий Шарапова и других никольских торговцев.
      И пошли из сытинской литографии первые красочные печатные листы с изображениями: как Петр Первый за учителей своих заздравный кубок поднимает; как Суворов играет в бабки с деревенскими ребятишками; как наши предки славяне крестились в Днепре и свергали идола Перуна…
      На картины с историческими сюжетами, да еще в таком художественном исполнении, спрос был большой. Перекупщики брали у Сытина товар нарасхват.
      Наряду с историческими, выходили в свет картины религиозного характера. Сам издатель, смолоду почитая богословские писания разных святителей – Иоанна Златоуста, Василия Великого и Петра Могилы, с увлечением откликался на запросы верующих. Из старообрядческих сюжетов Сытин отдавал предпочтение сценам из жизни несгибаемого, волевого упрямца протопопа Аввакума, чем мог порадовать и своего благодетеля, старика Шарапова.
      Между другими-прочими отличалась исполнением картина в три краски: «Морозова у Аввакума».
      Церковнославянским шрифтом к картине дано пояснение: «Аввакум сидел на охапке соломы, брошенной на земляном полу арестантской келейки подмосковного монастыря Николы на Угрише, он сидел в заточении, мужественно терпя холод, голод и побои… На одной из стен в углу виднелось подобие восьмиконечного креста и грубое изображение руки с двуперстным сложением… Дверь завизжала на петлях и тяжело раскрылась. В дверях показалось белое, зарумянившееся от мороза личико… Боярыня Морозова – это была она – робко, со страхом и благоговением переступила через порог и смотрела на него».
      Картина была написана выразительно, грамотно и реалистично.
      Картину одобрил и Шарапов, одно только заметил:
      – Хоть и без венчика вокруг своей главы изображен Аввакум, но мученическая святость его богу и людям старой веры известна и неопровержима. Делай, Ваня, и другую еще картину, как его в Пустозерске на костре, в срубе огню подвергли. Та картина пойдет в народ еще пуще. Старому лубку конец, а старой вере аввакумовой конца не предвидится…
      Выгодным делом было печатание карты военных действий, когда русские войска освобождали в 1877 году болгар от турецкого гнета. Войска двигались, карта, как пособие для читателей газет, выпускалась почти ежедневно. И никто, кроме Сытина, не догадался печатать такую карту. Работал он вне конкуренции. Счастливое начало окрылило молодого издателя: вслед за картой военных действий стал он печатать картины, да не примитивные «простовики», а работы хороших рисовальщиков, переносивших на печатный камень творения известных живописцев. Новый, более совершенный лубок Иван Дмитриевич заказывал лучшим художникам. В числе их был Михаил Осипович Микешин, знаменитый скульптор, автор памятников «Тысячелетие России» в Новгороде, Екатерине Второй в Петербурге, и Богдану Хмельницкому в Киеве. Конечно, в первую очередь сытинский товар поступал в лавку Шарапова. Скоро Сытину на Воронухиной горе стало тесно. К этому времени он привлек к своему делу других компаньонов-пайщиков. Увеличились доходы от картин, составились крупные оборотные средства в несколько десятков тысяч рублей. Тогда Сытин со своими компаньонами с Воронухиной горы переселился на Валовую улицу, где приобрел собственный дом и помещение для типографии и литографии. Дом потребовал ремонта, перестановки печей, нужно было приспособить помещение для наборщиков и печатников. Знакомый дворник-старовер пообещал Сытину привести лучшего в Москве печника, который складывал печи даже в императорском театре.
      – Уж такой мастер дела не подгадит, и вы, Иван Дмитриевич, всю жизнь меня будете благодарить за этого печника. Звать его Быков Василий Петрович. Может, слыхали?
      – Нет. Приводите, сговоримся.
      Дворник не обманул. Печник Быков приехал, осмотрел, какая нужна перекладка печей и труб, сговорился о цене, а потом сказал:
      – Где-то я вас видел, Иван Дмитриевич…
      – Возможно, у Шарапова в лавке?
      – Нет, я туда не ходок. Новые книжки нам не годны, а старых у Шарапова не вымолишь. А вы не бывали у нас в молельне, на Преображенском?
      – Захаживал как-то…
      – Ну вот я вас там и видел.
      – А вы там свой человек? – спросил Иван Дмитриевич, почуяв в голосе печника знакомые нотки.
      – Я там главный начетчик, беспоповский архиерей, что называется.
      – Вот как! Так, значит, это вы? Ну, тогда я вам не указчик. Верю – худо не сделаете.
      – Не испорчу, Иван Дмитриевич, не испорчу…
      Пока он работал, в большой комнате загудели плоские печатные машины, книжные и картинные листы укладно ложились в стопы. Быков заглядывал и, причмокивая языком, восхищался:
      – До чего дошли, до чего дошли! Посмотрел бы Иван Федоров либо Мстиславец, вот как ныне-то стали печатать!..
      Кормился печник-старовер у Ивана Дмитриевича за одним столом, но из своего блюда и своей ложкой. Доставал из кармана широкодонную чашечку, вытирал платком, но чаю не наливал, а пил кипяток без сахара.
      За работой он ни с кем не разговаривал, а, о чем-то думая, тихонько напевал псалмы на всякие лады и гласы.
      Получив расчет, не отказался печник и от надбавки «на свечи Преображению», поблагодарил Сытина, а Сытин поблагодарил его за отличную работу. Расставаясь, не мог начетчик удержаться, чтобы не сказать новоявленному издателю несколько напутственных слов:
      – На большую дорогу, Ванюша, ты выходишь. Славный путь, милостью божьей, избрал. Посеешь нивушку широкую, обильную. Умненько дело веди: на поле раздольном разны цветики растут да цветут. С одних цветочков пчелы мед собирают, а на других змея яд находит. Догадывайся, чего говорю. Шагай, не спотыкайся, нагрешил – покайся, только не попам-прощелыгам и тунеядцам, а ко стопам божьим припадай. Пусть от нивы книжной будет красота благоухающая, и чтобы цвела она и не увядала. При неудачах не падай духом, помни, что было и что стало: а было пусто, стало густо. Работай пуще, будет еще гуще!.. Но жизнь-то наша, Ванюша, что утренняя роса: солнце взойдет – роса пропадет. Вот и вся премудрая философия. А богатство? Зачем оно? Кому для баловства – это тлен, а кому для разворота дела – это в наследство народу. Кто после нас жив будет, тот и спасибо скажет. Есть у меня дружок в Нижнем Новгороде, страшенный богач, мельник, Бугров. Главный в секте староверов, так вот он столь к своим несметным богатствам хладнокровен, ведет себя яко нищий: чашка, ложка да синяя подушка всегда при нем, куда бы ни пошел, куда бы ни поехал… И больше ему ничего не надо.
      – Знаю, слыхал про Бугрова, – сказал Сытин. – Спасибо за ваши пожелания, но я с Бугровым не одной масти, и не одной колоды. Он – король червонный, а я пока даже не валет.
      – Господи прости тебя, с чем ты человека равняешь, с картами сатанинскими, нехорошо, Ванюша, нехорошо. После таких слов надо трижды уста перекрестить…
      Расстались они тепло, дружески и надолго остались друзьями. И когда Сытин поднимался все выше и выше, старовер-печник, он же «беспоповский архиерей», частенько приезжал к нему на Валовую и Пятницкую пофилософствовать и попить из своей посудинки кипяточку без сахара…
      Рост начального образования в деревне стал благодатной почвой для деятельности издателей. Сытин понял, учел и использовал это отрадное явление.
      Производство новых лубочных литографий-картин для народа в это время так развилось, что образованная публика стала проявлять повышенный интерес к этому способу сближения с народом.
      В 1882 году в Москве состоялась художественная выставка. Искусствовед академик М. П. Боткин, возглавлявший художественный отдел выставки, пригласил Сытина в ней участвовать.
      Это приглашение было признанием лубка, как явления, как средства просвещения, нужного народу. Сытин с радостью откликнулся на просьбу Боткина, представил лучшие образцы картин, выпущенных в свет за последние годы. Раздел сытинского лубка на выставке был наиболее привлекателен для самой широкой публики. Это было и полезной рекламой для дальнейшего развития дела. Сытин получил диплом и бронзовую медаль за отлично исполненные картины.
      С каждым днем художественная выставка пользовалась все большим успехом. Посетители заполняли залы. Иногда перед сытинскими литографиями создавалась толкучка…
      Вот густая толпа полукругом перед картиной «Песня о патоке с имбирем». Изображен в центре торгаш-лотошник, продающий сласти – патоку с имбирем. Вокруг него мужики, волосатые, бородатые, в колпаках, в полосатых штанах, в лаптях; босоногие бабы, все в разных позах, веселые, нарядные.
      Зрители на выставке, особенно деревенские, любуются картиной, находят в ней что-то достоверное и даже пальцем тычут, приговаривая:
      – Этот, гляньте-ко, с рукавицей за кушаком, на нашего пастуха смахивает.
      – А этот точь-в-точь пономарь от Николы с погоста…
      Бойкий грамотей из толпы начинает читать нараспев, скороговорочкой, хоть пляши под его чтение. В другом месте можно бы, пожалуй, поприплясывать, поелозить лаптями по укатанной улице или по белому мытому полу.
 
Вот варена с имбирем,
Варил дядя Симеон.
Вот медова с имбирем,
Даром денег не берем.
Собирайтесь, тетки, дяди,
Вареную покупать,
А я буду, на вас глядя,
Веселую распевать.
Все сходитесь песню слушать
Да медовку мою кушать.
Вот явился дядя Влас,
Почин сделал первый раз.
Прибежал за ним Увар,
Спотыкнулся и упал.
Припожаловал Назар,
Покупателей созвал.
Пришел дядюшка Егор,
Пошел патоке разбор.
Пришла тетушка Ненила,
На грош патоки купила.
Пришел дядюшка Мартын,
Дал за песню мне алтын.
Пришла тетушка Арина,
Ела патоку, хвалила.
Пришел дядя Елизар,
Пальцы, губы облизал.
Пришла тетушка Аксинья,
Ела патоку насильно.
Налетел дядя Борис,
С ним за патоку дрались.
Пришел дядюшка Вавил,
От медовой так и взвыл.
Разлетелся дядя Прохор,
Не попробовал, заохал.
Пришел дядюшка Абросим,
Рассердился, деньги бросил.
Пришел дядюшка Федул,
Только губы он надул.
Пришел дядюшка Устин,
Свои слюни распустил.
Вот так дядя Симеон!
Всякий скажет – молодец,
Всю распродал с имбирем, —
Тут и песенке конец.
 
      В таком же духе, с прибаутками да с песнями, были не десятки, а сотни разных картин на вкус деревенских зрителей и покупателей.
      Интеллигенция, искавшая в мужике опору и желавшая ему всяческих благ, тоже не отворачивалась тогда от таких лубочных произведений, видела в них выражение народного духа, его потребность позабавить себя, облегчить хоть чем-нибудь свою нелегкую крестьянскую участь.
      Были на выставке и картины с народными песнями: «Во лузях, во лузях, во зеленых во лузях», «В селе малом Ванька жил, да Ванька Катьку полюбил», – и с такими прощальными, унылыми песнями, как «Куда ты, друг мой, уезжаешь на тот погибельный Кавказ».
      Была картина и на стихотворение Пушкина: «Под вечер, осенью ненастной, в пустынных дева шла местах».
      Некоторые картины-листовки на этой выставке носили познавательный характер. Хотя уже и существовала четверть века николаевская железная дорога между Москвой и Петербургом, однако даже вблизи от нее – а что говорить о далеких, за тысячи верст отдаленных углах, – «глазастый пыхтун» – паровоз считался силой дьявольской. И одной из самых ходовых листовок, опять-таки с простым, ясным рифмованным текстом, была «Железная дорога»: дымящий паровоз выводил вагоны из-под вокзального прикрытия, а под рисунком такой текст:
 
…Небывалая краса, —
Это просто чудеса.
В два пути чугунны шины,
По путям летят машины…
Закипит вдруг самоваром,
Фыркнет искрами и паром,
Плавно мчится, не трясет —
Словно вихрем понесет.
Скородвижно, самокатно,
Посмотреть весьма приятно.
Что за дивная загадка:
Отчего сильна лошадка? —
Оттого так здорова,
Не овес ест, а дрова…
До чего народ доходит, —
Самовар в упряжке ходит!..
 
      Сытин на этой выставке лишний раз убедился в том, что распространение среди малограмотного и неграмотного народа печатных иллюстраций с доходчивым текстом является делом не только выгодным, но и благородным, общественно полезным. Прийти к такому выводу и оценке своего дела было не так трудно. Ведь что знал, что видел, где бывал житель русской деревни? Два «общественных» заведения: церковь и кабак – и такую пустоту в своей избе, что от лихого недруга можно было ее «запирать» веником в скобу или деревянной лопатой впритык. И никто не заглянет: взять там нечего и посмотреть не на что. Крестьянин того времени не знал ни книг, ни газет, ни журналов, ни календарей. Разве забредет в деревню с поводырем слепой старец, споет что-нибудь о непорочном зачатии девы Марии; да еще, собравшись вечерком при свете лучины, мужики, чередуясь, расскажут сказки-вранины. Вот и вся «культура». В таких условиях появление лубочного «простовика» и литографской картины в духе того же народного лубка было делом добрым и полезным. И на Всероссийской художественно-промышленной выставке не случаен оказался интерес к сытинскому разделу.
      Иван Дмитриевич наблюдал, изучал впечатления и суждения публики о лубочных картинах, кому и что нравилось, а что оставалось незамеченным. Вот произведения не какого-нибудь «подворотного» рисовальщика, а знаменитого скульптора, художника, издателя журнала «Пчелка» Михаила Осиповича Микешина. Его картинки для народа подписаны по-лубочному: «Изобразил Миша М». Написаны они были красочно и выразительно, привлекали внимание публики, а в лавках офени почему-то избегали их много набирать: как бы не залежались. В чем дело?.. Подошел Сытин к публике, разглядывавшей микешинские вещи. На одной из них изображена пляшущая, с длинной косой, деревенская красавица, вся в окружении ярких цветов. Краски так и бьют в глаза. Казалось бы, честь и место такой картинке в избе всем на любованье. И надпись сверху веселая:
 
Перед мальчиками
Ходит пальчиками,
Перед зрелыми людьми
Ходит белыми грудьми.
 
      – Красива, да не занятна, – услышал Сытин голос деревенского ценителя. – Чего тут, девка как девка, а больше и смотреть нечего. Цветы? Так цветов у нас в лугах возами вози, и не этакие. А слова тоже не в самый раз: кто же ходит грудьми? Этак надо бы ей лежа распластаться, люди ходят ногами, давно известно…
      – Значит, не нравится?
      – Нет, мне лучше про войну или из истории. А такую кралю только и можно на дно сундука приклеить, чтоб никто не видел и грудьми людей она не соблазняла…
      – Жаль, жаль, что Михайло Осипович не слышит. Ему бы полезно знать; при случае придется сказать. Это я о художнике говорю, – пояснил Иван Дмитриевич. – Отличный живописец, а, видно, не знает, что народу надо. А вот эта картина, как вам кажется? Хороша ли? – спросил Сытин, подводя двух подмосковных, коломенских мужиков к «народной» картине работы того же Микешина. На большом листе в красках нарисованы хитрый цыган, дурковатый простофиля Епифан с кобылой. А суть картины – «в лицах» и в объяснении:
      «У Епихи устала кобыла, не может идти дальше. Находчивый цыган выручает мужика в несчастье: смазывает кобыле под хвостом скипидаром, и коняга мчится опрометью. Не догнать бедному Епифану свою лошадку. Что делать? Научи, цыган! Цыган и ему смазывает… и мчится Епиха, даже кобылу обогнал…»
      Посмотрели мужики на это «чудо», переглянулись, усмехнулись и, покачав головами, заговорили:
      – Эта ничего, есть что посмотреть, но зачем над нашим братом насмехаться? Не картинка, а чепуха-бухтинка, с бухты-барахты писана… – сказал один.
      Другой отвернулся и плюнул:
      – Какой дурак позволит себе зад скипидаром смазывать? Вы, барин, этот «товар» цыганам сваливайте, а нам ни к чему.
      Коротко и ясно.
      Сытин потом рассказывал Микешину, как приняли мужики его работы. Михаил Осипович не обиделся и согласился, что мужики правильно подметили, и пообещал в следующий раз исправить свою ошибку, искупить вину перед издателем.
      Творец замечательных монументов, быть может, вместо отдыха занимался рисованием лубочных картин. Как знать? Известно, что он сам иногда придумывал сюжеты, сам изображал целые сцены – последовательные, панорамные, вытекающие одна из другой. Чтобы и неграмотному можно было разобраться, Микешин решил тогда угодить и Сытину, и покупателям. Придумал он опять-таки мужика Епифана оставить в дураках, а плута цыгана ради торжества справедливости наказать. И, чтобы сделать убедительно и весомо, Микешин даже договорился с писателем-драматургом Островским о том, что Александр Николаевич текст к микешинским рисункам «отделает стихами».
      Однажды, вскоре после закрытия выставки, Иван Дмитриевич получает из Петербурга от Микешина подробное письмо – проспект будущей задуманной им работы. Это письмо весьма характерно с точки зрения существовавших тогда между издателем и художником отношений:

      «Достойнейший Иван Дмитриевич!
      Посылаю Вам для просмотра и соображения Вашего свою новую шутку под названием „О том, как мужик Епифан поддался в обман, и о том, что из того вышло потом“.
      Подумайте: не пожелаете ли издать это книжечкой, чтобы картинки были в красках и при каждой – краткий, но отлично составленный в народном духе, стихами – текст.
      Вот Вам описание рисунков, вначале раскрашенная красками передняя страничка, обложка. Потом по номерам:
      1. Жена провожает Епифана в город, на базар, чтобы он свез и продал там яйца, и говорит ему, что он простоват, как бы его не надули и чтобы яйца не разворовали. Он, подпоясываясь, успокаивает ее.
      2. Приехав на базар, он снял с телеги лукошко с яйцами и, чтобы их не разворовали, придумал сесть на лукошко и не вставать с него до тех пор, пока не явится покупатель, чтобы купил у него все – гуртом. Покупатели требуют, чтобы он показал свой товар, но он из боязни, что раскрадут, не соглашается встать, и они отходят. Сидит Епифан много часов, дело идет к вечеру, – он все сидит. Торговки смеются над ним и говорят ему, что он так долго сидит на яйцах, что может вывести цыплят!
      3. Подходит к нему плут цыган, уже раньше издали наблюдавший за ним. Здоровается и говорит Епифану, что сейчас только видел в кабаке его жену, которая хороводится там с солдатами. Епифан привстает с лукошка и просит цыгана побыть тут, пока он сходит в кабак.
      4. Только что он стал удаляться, цыган, не теряя времени, стал перекладывать яйца из лукошка в Епифанову телегу. Переложил и уехал, оставив пустое лукошко. Торговки видят это, но ему не мешают.
      5. Возвращается Епифан из кабака и удивлен при виде опустевшего лукошка; но торговки объясняют ему, что, сидя, он так нагрел яйца, что как только встал и ушел, тотчас же и вывелись цыплята. Епифан этому верит и, видя, что по базару там и сям ходят куры и цыплята, решил, что это он их высидел и что они принадлежат ему. Но торговки с этим не согласились, тогда Епифан, схватив близ него находившихся петуха и курицу, сунул их в лукошко и поторопился улизнуть от торговок, забыв даже о своей кобыле, на которой уехал с базара цыган.
      6. Епифан что есть духу, с лукошком на руках, устремляется с базара – за город. Его яростно преследуют торговки, собаки и свинья. Наступает вечерняя тьма.
      Картинка между № 6 и № 8 еще не сделана, но она должна изображать темную ночь, а подпись под нею гласит, что вследствие наступившего мрака неведомо: был ли изловлен торговками Епифан или ему удалось счастливо от них уйти к себе домой, в деревню.
      8. Цыган же, запасшись полштофом водки, благополучно выехал через другую заставу из города. Выбрал удобный пригорочек и расположился, чтобы насладиться плодами своей хитрости, то есть покушать краденых яичек и запить их водочкою.
      9. Невпрок ему пошла краденая пища: объелся и приказал долго жить, растянувшись тут же, на пригорке, вылупя глазищи и язык, и воронье собирается тоже поужинать; а кобыла Епифанова, видя, что уж тут ей больше делать нечего, пошла домой и – конец.
      Текст стихами мне сделает Александр Николаевич Островский.
      Если Вам сюжет этот нравится и картинками этими Вы, как эскизами, довольны; а также, если Вы согласны на условие, чтобы 10 картинок этой книжки и текст считать за две больших моих картинки, т. е. вдвое против сделанного нами условия, то есть получать мне 2 копейки, если книжка будет стоить 10 коп., или 3, если книжка – 15 коп., то тогда об этом меня известите тотчас же, а рисунки передайте из рук в руки другу моему, Его Превосходительству Александру Николаевичу Островскому, он живет против храма Спасителя, в доме Светлейшего князя Голицына.
      Желаю Вам доброго здравия.
М. Микешин».

      Прочел Сытин письмо и рассудил так:
      «Опять о Епихе! Да что ж он на нем помешался, что ли? Или имечко Епифана Премудрого ему взлюбилось? Тогда зачем же Премудрого, как он величается в святцах и Четьи-Минеях, превращать в дурака?.. При всем почтении к автору нельзя ему позволить такую насмешку над крестьянином. В сказках даже Иванушка-дурачок оказывается умнее и барина, и попа. Нет, Михайло Осипович, не годится… Так ему скажу, пусть еще подумает, да мужика Епиху не обижает».
      А письмо скульптора Микешина, как человека весьма уважаемого, приберег Иван Дмитриевич на память, дабы самому вспомнить и другим поведать, как совершенствовался лубок…

      Еще до того как стать владельцем собственной литографии и книжной лавки, Сытин нередко видел Льва Николаевича Толстого у Ильинских ворот в Никольском рынке. Сытин тогда служил у Шарапова, за книжным прилавком, и, конечно, для него и для самого хозяина каждый раз появление писателя было важным событием. Сколько-нибудь известные писатели считали ниже своего достоинства заглядывать на Никольский рынок, рынок дешевого и грубого лубка, состряпанного за самую низкую цену «подворотными» авторами. А тут вдруг стал появляться сам Толстой, и чаще в такую пору, когда со всех концов России на Никольский рынок в Москву приезжали закупщики, разносчики-офени за книжками и картинками, выходившими большими тиражами.
      Лев Николаевич заходил к Шарапову в лавку, расспрашивал хозяина о способах продвижения книги в деревню; прислушивался к мужицким разговорам. Шарапов хвалился тем, что лучше всего книги и картинки идут на ярмарках, где бывает большое скопление деревенского люда, и что охотнее всего покупают раскрашенные лубки с чертями. Из божественных – ходкий товар картины «Страшного суда» да лики святых, которые, по мнению верующих, могут пред богом изыскать для крестьянина пользу. К таким святым ходатаям относится Пантелеймон-целитель, покровитель коневодства Георгий Победоносец; от пожаров оберегает «Божья мать – неопалимая купина», ремесленники спрашивают святых Козьму и Демьяна.
      – Выходит, ваше сиятельство, по мужицкому разумению, как слуги перед царем на земле не все одинаковы, так и святых бог не уравнял, одни приносят пользу, а других нет смысла и молитвами тревожить. Посмотрите, ваше сиятельство, наши новинки, может, что и приглянется, – предлагал Шарапов, а его приказчик Иван Сытин выкладывал на прилавок книжку за книжкой.
      Лев Николаевич скидывал башлык, прятал рукавицы в карман и принимался разглядывать книжки всех сортов, вышедшие у разных издателей Никольского рынка. Иногда, сурово сдвинув брови, Толстой ворчал себе под нос, но так, чтобы и хозяин с приказчиками и посторонние слышали, а иногда смеялся до слез, и снова осуждающе ворчал.
      Вот он взял с прилавка первую попавшуюся книгу с несуразной обложкой: две голые женщины поддерживают щит с изображением сердца, охваченного пламенем. Длинное заглавие гласило:
      «Ключ к женскому сердцу, или Вернейшее средство покорить самое неприступное сердце. Составлено Дон Фердинандом, покорителем 473 женских сердец и благополучно скончавшимся на руках 474-й обожательницы; от роду ему 97 лет, 3 месяца, 9 дней, 5 часов и 3? минуты».
      Лев Николаевич громко расхохотался, перелистал несколько страничек массового «покорителя сердец», спросил:
      – И покупают?
      – Да еще как, ваше сиятельство! Народ любит про всякое баловство. До серьезного еще не подтянулись, ваше сиятельство. Такие-то броские книжонки хорошо идут. А вот про житие Павлина Ноланского не покупают. Некоторые нажглись и другим советуют не покупать. А суть в том, что этот святой советует читателю все раздать, а затем идти в рабство. Пожалуй, мало у кого отваги хватит решиться на такой «подвиг»…
      – Что ж, правду сказано, – заметил Лев Николаевич. – Мужик сер, да ум у него не черт съел. Научится крестьянин разбираться в книгах.
      Толстой взял с прилавка еще книгу. На обложке значится: «Старец Иринарх». Тоже житие. Издание «Товарищества общественной пользы». Знал Лев Николаевич, что это возникшее в ту пору издательство поставило целью своими книжками преодолевать и вытеснять с книжного рынка вульгарные лубочные книжки. Он знал также и, конечно, не одобрял деятельность святого самоистязателя Иринарха. А потому, перелистав эту книжку, он обратился не к старику хозяину, а к приказчику Сытину с хитрым вопросом, знает ли он товар, которым торгует.
      – Скажите, молодой человек, о чем в этой книжке говорится, что полезного проповедуется? Вы прочли ее?
      – Торопясь, ваше сиятельство, торопясь прочитал, самое главное тут об этом Иринархе…
      – И что о нем, это главное?
      – А то, ваше сиятельство, как он себя мучает, истязает тело ради спасения души. Он приковал себя цепью к матерому пню, чтобы не оторваться, и обвивает себя цепью вокруг…
      – Как тот самый пушкинский кот у лукоморья… – усмехаясь в бороду, подсказал Толстой Сытину.
      – Похоже, ваше сиятельство. А еще этот Иринарх навздевал на себя сто сорок медных крестов, семь вериг, восемнадцать оков ручных и много прочего, да вдобавок лупит по своему телу железной цепью. Тем и спасается…
      – А вывод из этого? – насупившись, спросил Толстой. – Вывод какой? Что умный мужик скажет, прочтя эту книжку?
      – Умный? Разумею, что он его… дураком, сумасшедшим назовет.
      – И не ошибется! – резко подтвердил Толстой и, небрежно швырнув книжку на прилавок, обернулся к Шарапову. – Так вот, Петр Николаевич, вы хотели бы быть этим Иринархом? Нет. Так зачем же столь дурное влияние мужику? И кто издает? Интеллигентное общество, да еще московский комитет грамотности. Как им не стыдно?! Вашим «подворотным» писакам, пьяным сочинителям неслыханных «покорителей сердец», можно всякую чушь простить. А московскому товариществу «общественной пользы» непростительно!.. «Иринархам» не одолеть лубка. Не тот конек, не тот. Сплошной хаос! Одна цель видна – больше, больше, а чего? Пусть люди сами разбираются. Что ж, пожалуй, в этом хаосе изданий есть своя упрямая логика: какова Россия – таков и товар, – рассудил граф, продолжая разглядывать красочные книжные обложки. – И все-таки надо обновлять товар. Лубок очень свирепствует, застилает деревню всякой чертовщиной, принижает человеческое сознание, не возвышает душу. Не такая книжка теперь нужна народу. Однако сразу лубок не одолеть: нужно время, силы писателей. Но способ продвижения книги в народ у ваших книгонош-лубочников, неоспоримо, самый верный.
      – У нас, ваше сиятельство, выбор велик, на всякий вкус книжечка найдется. Уж если зашел к нам покупатель, то редко кто выйдет без покупки, – сказал Сытин и стал книжку за книжкой выкладывать перед Толстым. Тут были жития святых и такие книжки, что от одного названия у робкого волосы станут дыбом, а прочтя, со страху ночью во двор не выйдешь: «Ночь у сатаны», «Мертвые без гроба», «Убийство на дне моря», «Чертово гнездо», «Таинственный черный рыцарь, или Страшная казнь самого себя»…
      – Есть, ваше сиятельство, и про героев: «Ермак Тимофеевич», «Белый генерал Скобелев»…
      – Эти герои всем известны, – перебил Толстой Сытина, – а вот бы надо печатать про каких героев книжки: в Туле учитель во время пожара спас детей, а сам погиб; или был такой доктор Дуброво, высосал у больного ребенка дифтеритный яд, сам погиб, но ребенка спас! Вот это, я понимаю, герои, которые жизнь и душу положили за други своя…
      – Так за чем же дело, ваше сиятельство, пишите про них, народу полюбится, да вашим слогом – зачитаются, – учтиво проговорил Сытин, не сводя глаз с графа Толстого. – Пишите, а мы в продажу возьмем. Ход дадим!.. Вам самому, конечно, несподручно торговать книгами. Вашему делу посредники нужны.
      – А вот это вы, молодой человек, очень верно подметили. Без этих народных «апостолов», без офеней в издательском деле, в распространении народной книги не обойтись. А читатель растет, ах как растет, обгоняет, уже обогнал рост книжных изданий. А что дальше будет, господа, могу судить я по нашей Тульской губернии. Если до отмены крепостничества в деревнях Тульской губернии было только одиннадцать школ, то спустя три года, благодаря уставу, дозволяющему открывать частные и общественные школы, их стало тысяча сто двенадцать!..
      В лавку заходили покупатели и офени. Некоторые, не зная Толстого, запросто вступали с ним в разговор. Шарапов тихонько обрывал их:
      – Поаккуратней, мужички, это хоть и просто одетый, а его сиятельство граф, писатель Толстой…
      Спустя недолгое время после того, как Сытин отделился от Шарапова и с его помощью открыл свою типолитографию и книжную лавку, Лев Николаевич стал заходить к Сытину и присматриваться к его бойкой торговле, к умению привлекать книжных разносчиков, стекавшихся отовсюду.
      И он безошибочно понял, что этот молодой издатель, как никто другой во всем Никольском рынке, через своих офеней нашел общий язык с читателями, с народом. И какой это был бойкий, пробивной и многочисленный аппарат, и как они разумно подходили к подбору книг и картин, и сколько простой мудрости и мудрой простоты в рассуждениях этих офеней – посредников между теми, кто создает книгу и кто ее читает.
      – А вы, ваше сиятельство, не удивляйтесь на мужика, осилившего грамоту, что он читает, как сказал Некрасов, «милорда глупого». С точки зрения барина, «милорд», верно, может быть, и глуповат, – говорил Толстому один опытный офеня, приезжавший к Сытину из-под Вологды. – Только, знаете, я сам примечал, что в народе его любят и рвут из рук в руки, и будут рвать, пока вы, ученые, не дадите «милорду» замены. Давайте умную книгу, а мы ей читателя найдем, нам все двери открыты. Мы книгу в избы несем; иногда хозяин, с печи не слезая, покупает у нас. Денег нет у мужика, – пожалуйста, мы ему без денег променяем на что угодно: на рожь, на овес, на льняное семя, а этим продуктам мы тоже ход знаем…
      Другой офеня из Устюга Великого, поддакивая своему земляку, говорил:
      – А я, ваше сиятельство, с мужичка за книжки и денег не спрашиваю, а все больше на поношенные лапти меняю!..
      Кто-то из офеней засмеялся над устюжанином, а потом сказал серьезно:
      – Ты, парень, над графом не смей шутить. Люди дело говорят, а ты с насмешечкой…
      – И нисколечко не смеюсь, – продолжал настаивать устюжский офеня, – его сиятельство поймет и в толк возьмет. Лапти у нас на севере не из бересты, а пеньковые, не какие-нибудь!.. С Юга-реки, с Вычегды, с Двины да Сухоны и еще кой-откуда в Вологду свозится, ни мало, ни много, полста тысяч пудов лаптевой рвани, а от Вологды изношенные лапти плывут в Питер, а там из этого добра бумагу на фабрике у Печаткина делают. Вот какой оборот получается! И от книжечек доход и от лаптей не убыток. Я вот, ваше сиятельство, набираю книжечки у Ивана Дмитриевича, а сам умом прикидываю – не из вологодских ли лаптей эта бумага? Во какой круг!..
      – Это очень рассудительно и смекалисто получается, – похвалил Лев Николаевич, – двойная выгода, а какая польза для дела!..
      – Вот так и бывает, ваше сиятельство, лапоточки пеньковые сначала след на земле оставляют, а превращаясь в бумагу, из бумаги в добрую книгу – оставляют след в душе и в памяти человека.
      – Иван Дмитриевич, вы слышите, как ваши «апостолы» рассуждают?
      – Слышу, ваше сиятельство, они и не такое расскажут, их только слушайте, – отвечал Сытин, помогая рабочим складывать тюки с книгами…
      Побывал у Сытина в лавке Лев Николаевич и понял, что его супруга Софья Андреевна не в состоянии распространять яснополянские издания так широко и быстро, как это делает Сытин. А условия были продуманы Толстым совместно с редактором изданий Владимиром Григорьевичем Чертковым. Идею издания дешевых народных книжек выдвинул Лев Николаевич, а писатели – Лесков, Гаршин, Короленко, Златовратский и другие – согласились ради дешевизны книг поначалу уступить свои произведения без гонорара; так же поступили и художники – Репин и Кившенко, согласившись бесплатно иллюстрировать обложки книг. В дальнейшем выплата гонорара предусматривалась за счет доходов от ранее вышедших и распроданных безгонорарных произведений.
      Осенью в 1884 году к Сытину пришел Владимир Григорьевич Чертков с предложением издавать и распродавать книги для народа по цене не дороже лубочных изданий, причем книги нравственного и познавательного содержания Льва Толстого и других известных писателей полностью к печатанию будет готовить он, Чертков. Эти книжки от имени фирмы «Посредник» после выхода в свет не должны являться собственностью издателя, их может переиздавать кто угодно другой. Но главным и первым между писателями и читателями посредником – издателем и распространителем всей литературы, выходящей под редакцией Черткова, по желанию Льва Николаевича должен быть Сытин…
      Иван Дмитриевич охотно, с большой радостью принял такое предложение и решил, не жалея сил и средств, продвигать в народ умную книгу одновременно с лубочными своими изданиями, которые продолжали существовать и выходить в свет.
      Так началась совместная работа Сытина с толстовским «Посредником». Сытин знал душу народа, знал его жажду-тягу к умной, содержательной книге, но надо было еще знать и рост грамотности в России. Статистика народного образования подсказала ему утешительные цифры роста грамотности. За тридцать лет число учащихся в сельских школах выросло довольно значительно, а это обещало широкий книжный рынок. В 1855 году по всей России было учащихся двести тысяч, а в 1885 году учащихся обоего пола насчитывалось два с половиной миллиона…
      Не прошло и полугода после того, как Чертков сдал Сытину первые толстовские рукописи книжек для народа, и дело двинулось. Лев Николаевич, увлеченный делом, появлялся в сытинской книжной лавке, не скрывая своего удовлетворения, хвалил издателя-книготорговца и подсказывал, какие серии новых книг еще подготовит «Посредник».
      В те дни Толстой писал князю Урусову об удачах начатого дела: «Сейчас видел Сытина, торговца-издателя этих книжек. У него есть товарищи по изданию, молодые люди торгового мира – богатые… Они решили издавать в убыток; торговец бумаги тотчас спустил 11/2 копейки с фунта бумаги – это тысячи рублей. Вообще сочувствие со всех сторон я вижу огромное…»
      В следующем письме тому же адресату Толстой сообщает: «Чертково-сытинское дело идет хорошо. Открыт склад, набираются, печатаются и готовятся 10 картинок и 10 книжечек. В числе их будет „Жизнь Сократа“ Калмыковой, – превосходная народная глубоко нравственная книга. Репин рисует картинки превосходные, другие художники тоже, и все даром…»
      В делах «Посредника» Сытин часто отчитывался в письмах Толстому. И сам ездил в Ясную Поляну и в Хамовники. В Хамовниках у Толстого в присутствии Сытина обсуждались с писателями и художниками планы изданий. Лев Николаевич указывал художникам, какие нужны обложки, какие картины желательны для народа.
      Книжки Льва Толстого, выходившие на первых порах у Сытина в издании «Посредника», в отличие от лубочных, были культурно и привлекательно оформлены и так же дешевы, как и лубочные, некоторые даже дешевле – по одной копейке за штуку.
      Художественные рассказы русских писателей на бытовые крестьянские темы расходились отлично. Происходила заминка с продажей книжечек, напоминавших своим содержанием те синодальные листовки, которые обычно раздавались бесплатно в церквах между заутреней и обедней. Эти книжки «Посредника» выходили под девизом «Во свете твоем узрим свет». Одни названия их говорили о том, что Лев Толстой сделал попытку проповедования в народе евангельских истин: «По крестному пути Спасителя», «Жезл утешения при смерти», «Спасаемые среди мира», «Мысли о боге», «Великий грех», «Как читать Евангелие» и другие.
      Рядом с лубочными «милордами», «ерусланами» и «гуаками» эти толстовские книжки успеха не имели. Деревенский читатель пока еще охотнее брал лубочную книжку «Чудеса в колпаке», нежели о чудесах какого-либо «святого». Редакторы «Посредника» Чертков, а за ним Бирюков и Горбунов-Посадов, и в первую очередь сам распространитель Сытин, общаясь с офенями, поняли, что людям нужна, кроме религиозной, книга светская – беллетристика, а также научная, познавательная книга, раскрывающая глаза на все происшедшее и происходящее на белом свете.
      В скором времени в каталогах «Посредника» появилась реклама более двадцати книжек по естествознанию. Вышли в свет книги иностранных авторов – Гюго, Золя, Анатоля Франса и других. За короткий срок молодое издательство Сытина выпустило свыше сотни названий книг и книжек, подготовленных к печати «Посредником». За четыре года работы тираж их превысил двенадцать миллионов экземпляров, не считая прочей литературы, выходившей независимо от «Посредника».
      Издавая книги «Посредника», Сытин во всем полагался на Льва Толстого. Ему хотелось также, чтобы Лев Николаевич со вниманием относился и к тем книгам, которые выходят в издательстве помимо «Посредника». Об этом Иван Дмитриевич просил Толстого в своих письмах.

      «Ваше сиятельство Лев Николаевич.
      …Я решил послать Вам все имеющиеся у меня книги по одному экземпляру в виде образцов, цена на каждой помечена карандашом. Будьте добры рассмотреть и пригодные выбрать и затребовать. Я думаю, немного одобрительного найдете из прежних моих изданий, а между прочим я очень рад случаю послать Вам для более близкого ознакомления всю свою серию изданных книг, благоволите дать мне свой любезный совет и не найдете ли тут чего хорошего и плохого. Благодарю Вас за участие душевное и пожелания. Добрейший Лев Николаевич, живем мы здесь и много хлопочем, время свободного нет, все за делом, хлопот много, но сами не знаем, редко приходится подумать, хорошо ли, худо ли это; иногда думается, что хорошо, вокруг народу очень много, все работают без остановки и все довольны. Дело идет, вражды и зла, ссоры нет. Разве между собою пьяненькие рабочие пошумят в праздник, но зато в будни очень веселы. Развеселят хоть кого угодно – в мастерских песнями, которые им петь во время работы не воспрещают. А петь они тоже мастера не хуже Славянского, все горе заставят забыть, да и сами добрее и веселее работают. Вот и все, что мы здесь делаем и не знаем, хорошо ли худо ли, а жить надо. Простите, если что тут есть лишнее. Преданный Вам покорнейший слуга
Ив. Сытин».

      Лев Николаевич не раз навещал и типолитографию, переведенную с Воронухиной горы в помещение, приобретенное Сытиным на Пятницкой улице. К началу выхода книг «Посредника» Иван Дмитриевич со своей компанией имел уже семь типографских машин и одну литографскую, со всем полагающимся инвентарем.
      Толстой видел, как бойко и прилежно трудится коллектив наборщиков и печатников, подобранный из молодых ребят, энергичных и задорных, под стать самому Сытину. Их трудолюбие и веселье на работе привлекали Толстого, а стремление владельца дать как можно больше книг, картин, календарей народу, нести просвещение в каждую избу, – что еще могло сильнее привлекать Толстого к сытинскому делу?..
      Книги «Посредника» стали вытеснять грубый лубок, за Сытиным последовали московские издатели Губанов и Лузина и другие.
      Читатель начал браковать дешевые, смехотворные и дурманящие изделия «подворотных» писателей. Однако в истории развития книжного дела их забывать не следует, хотя бы как явление курьезное, кратковременное, но довольно заметное.
      Однажды в лавку к Сытину пришел скульптор-художник Микешин, и с ним, опирающийся на суковатый посох, престарелый, дряхлый и полубольной старик с помутневшими глазами.
      Микешин полагал, что Сытин знает своего костромского земляка Алексея Феофилактовича Писемского, и потому не познакомил их друг с другом.
      В лавке находились тихие покупатели и шумные, как водится под хмельком, «подворотные» авторы. К их резким и крикливым разговорам долго молчаливо прислушивался старик Писемский, потом, приподняв над головой свой суковатый костыль, сказал:
      – Вот бы, господа писаки, чем вас по хребтинам огреть надо!..
      Все притихли, но без обиды посмотрели на старика, вид которого всем внушал уважение. Старый писатель тяжко вздохнул, вытер платком глаза и, как вещий пророк, заговорил, пользуясь общим к нему вниманием:
      – Послушайте, что скажу. Не бойтесь, палками вас избивать никто не станет. Не вы, «подворотные», повинны в том, что делаете, а виноваты мы, ин-тел-ли-ген-ты, что мы допускаем вас до разврата на книжном рынке. Слушайте и вы, костромич Иван Дмитриевич, вас это касается очень. Тем более, вы мой земляк. А костромичи, как известно, двух царей от смерти спасли: Сусанин – Михаила, некто Комиссаров отвел дуло пистолета, направленное в ныне здравствующего императора…
      – Боюсь, что ненадолго! – выкрикнул кто-то из «подворотных».
      – Ну, об этом не будем гадать, – сказал Писемский, – Россия без царя не останется… Я не об этом речь веду, а о том, что два костромича царей спасали, а вот третий костромич – Иван Дмитриевич Сытин вызвался спасать народ, выводить его из тьмы кромешной на свет божий. Доброе и бойкое дело затеял. А главное – в самое подходящее для этого время. И если поймет Иван Дмитриевич и вы, господа, что книга, выходящая ради только торгового сбыта, ради выгоды, не делает чести ни составителям, ни издателям, – значит, поняв это, вы усвоите основу основ… Мы любим народ, а чаще воображаем, что любим. Для того чтобы любить, надо знать его! Знать насущные его потребности и приобретать честным трудом его доверие. Находите ли вы честным свой труд? Лубочной, пошловатой вашей стряпней вы не сдвинете деревню, не поставите ее на путь просвещения. Тогда зачем же огород городить?.. Ваши «писательские» порывы вредны, они не идут дальше уродования привозной цивилизации; они вредны, как вредно и равнодушие так называемого высшего света к народу. Но, слава богу, за последнее время наша разночинная интеллигенция хотя и расходится в эстетических понятиях с народом, однако начинает сознавать необходимость образовывать народ и вести его за собой… Воспользуйтесь, Иван Дмитриевич, этим тяготением интеллигенции к народу. Сейте разумное, доброе, вечное… Издавайте Гоголя, не уродуя, дайте народу Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Кольцова, Толстого… Тургенева, кого еще?.. Увидите сами, кого захочет признать народ своим светочем…
      Писемский закашлялся, передохнул и, умолкнув, направился к выходу.
      – Кто это такой? – спросил Сытин Микешина.
      – Следовало бы вам знать его, Иван Дмитриевич, это писатель Писемский.
      – Ах ты господи! Какое неудобство получилось. Как же, знаю, читывал, а в лицо первый раз вижу.
      – Доживает старик, – сказал Микешин, – без извозчика он не ходок…
      – Не ему бы доживать, а вот нам пора бы и свертываться, – проговорил Миша Евстигнеев – один из самых активных авторов Никольского книжного рынка.

      В свое время Петр Первый предпринял доброе дело – заменил церковнославянский шрифт более удобным, гражданским. В царствование Петра были изданы первые научно-познавательные, учебные книги, отпечатанные «новоизобретенною амстердамскою азбукою». В основном, это книги переводные с иностранных; среди них были по истории, по теории государственного устройства, географии, геометрии, астрономии, «Притчи Эзопа», «Приклады како пишутся комплименты» и другие, свыше сотни названий.
      В большинстве своем эти книги печатались в Амстердаме тиражами весьма незначительными и не находили в петровской России должного сбыта, так как грамотные люди тогда были редкостью.
      В 1703 году, в год основания Петербурга, Петру жаловался один амстердамский издатель русских книг, что он терпит убытки, что русские приезжие из Архангельска купцы их не берут: «Понеже охотников (т. е. читателей. – К. К.)в землях вашего царского величества зело мало».
      И не только в петровские времена, но и позднее читателей в России почти не прибывало. И эти книги петровской эпохи не расходились, лежали на складах, и если были нужны, то крайне узкому кругу знатных персон.
      Спустя полвека после смерти Петра ценнейшие издания лежали, не находя сбыта. Позднее люди, ведавшие залежами петровских изданий, распорядились употребить их на обертку и на папки к переплетам новых книг. Таким способом было истреблено несколько тысяч экземпляров петровских календарей, ведомостей и указов.
      При Екатерине Второй возникло издательство замечательного русского просветителя Николая Ивановича Новикова.
      Новиков двинул далеко вперед книжное дело. Способных русских писателей в то время было не так уж много. Новиков также был вынужден издавать в основном книги, переведенные с иностранных языков. Он был не только издателем, но и первым русским книготорговцем. Книги издателя Новикова продавались в его собственных лавках в разных городах империи: в Вологде, Ярославле, Твери, Туле, Казани, Киеве, Смоленске и других.
      За короткий, двенадцатилетний, срок Николай Иванович Новиков сумел выпустить четыреста пятьдесят пять книг. В большинстве своем это были умные, содействовавшие образованию книги, впервые появившиеся на русском языке. Из столь большого числа изданий епископ Платон выделил шесть книг «зловредных, развращающих добрые нравы и ухищряющих подкапывать твердыни святой нашей веры». Это были книги масонские, посвященные деятельности «вольных каменщиков», книги, за которые Екатерина Вторая заключила знаменитого русского просветителя в Шлиссельбургскую крепость.
      Можно удивляться многогранной издательской деятельности Новикова, оставившего по себе на вечные времена добрую память и ставшего вдохновляющим примером для книжников Смирдина, Плавильщикова, Сытина, Сойкина и других, пользовавшихся в известной мере идеями и опытом этого умного а образованного издателя.
      Кроме издания множества полезных книг Новиков улучшил московскую газету, впервые издавал при ней бесплатное приложение «Детское чтение», он выпустил первый словарь русских писателей. Трудность такого издания невероятна, если принять во внимание, что в то время не было понятия о каталогах и собрать сведения о писателях стоило огромного труда. И тем не менее появился в свет Новиковский «Опыт исторического словаря о российских писателях», в предисловии к которому, между прочим, было сказано:
      «…не может быть неведомо и то, что все европейские народы прилагали старание о сохранении памяти своих писателей, а без того погибли бы имена всех, прославившихся в писании мужей. Одна Россия по сие время не имела такой книги, и, может быть, сие самое было погибелью многих наших писателей, о которых никакого ныне мы не имеем сведения».
      В словаре значилось триста семнадцать авторов, видное место уделялось Феофану Прокоповичу, Ломоносову, Кантемиру и Тредиаковскому. Сорок епископов, владевших пером, также попали в этот словарь. Но были среди писателей и такие, которые не печатались, но значились в словаре, как авторы рукописных книг, хранившихся в императорской библиотеке.
      Новиковские издания, от первой и до последней книги, по своему содержанию и направлению были, разумеется, намного выше нахлынувшего впоследствии лубка; но из-за недостатка грамотности в народе не удалось им проникнуть до глубин деревенских, где в то время еще кое-кто ухитрялся вести свои записи на бересте, торговые сделки отмечать на кожаных бирках и пользоваться шестигранной рубцеватой палкой, заменявшей календарь.
      И только, когда мало-помалу стала проникать в деревню грамотность, появилось беспредельное поле деятельности для издателей-лубочников и поставщиков лубочной литературы – авторов, ютившихся в подворотнях, под Никольскими и Ильинскими воротами, где находились издатели-книгопродавцы. Эти «подворотные» авторы мало повинны в том, что они были такими. Всякому овощу свое время зарождения, созревания и отмирания.
      Лубочная картинка существовала с давних, петровских времен и была первой ступенькой культуры для неграмотного народа. Лубочная книжка появилась в народе из рук издателей Никольского рынка и без помех здравствовала четверть века. Первой ее помехой стал «Посредник» и его создатели, русские писатели во главе с Львом Толстым, при благотворном сытинском участии. И тогда «подворотные» стали быстро исчезать. Но кто же они, эти прародители халтуры, жалкие жертвы своего времени, чьи «творения» поглощал первый русский грамотей?..
      Вот появляется в лавке Сытина развязный подвыпивший «юморист» Мишка Евстигнеев, из бокового кармана торчит горлышко бутылки, из потайного – трубочкой свернутое произведение.
      – Вот-с! Покупайте, Иван Дмитриевич, рассказец «Капризная жена», или вот еще «Нос в десять тысяч».
      – Непонятно, Миша, что значит «Нос в десять тысяч»? Не беру, мне тут что-то новенькое обещал занести Пашка Кувшинов.
      – Да что вы, господин Сытин! – начинает возмущаться Евстигнеев. – Да супротив меня Пашка Кувшинов тля! Пустозвон!.. Вы меня обижаете, Иван Дмитриевич. Берите «Капризную жену» за пятерку, и дело с концом! А то, что непонятен «Нос в десять тысяч», так ведь в этой неизвестности и кроется приманка для покупателя. Так вы и извольте понимать мой добрый умысел…
      Склонившись через прилавок, чтобы не услышал кто другой, «юморист» нашептывает Сытину доверительно:
      – А вы знаете, Иван Дмитриевич, Кувшинов что-то спер у Мельникова-Печерского. Обтяпал и дал название рассказу «Пещера в лесу, или Труп мертвеца», а на самом деле кто купит, прочтет, там ни трупа, ни пещеры, ни хрена нет. Одно мошенство!.. Учтите. Ну, ладно, если вам не надо моих трудов, то отнесу Маракуеву, хотя и тот что-то заноситься стал. Нос воротит. Эх вы, лубочники-посредники!..
      Напротив сытинской типолитографии трактирчик Тарасова: чай подается с баранками, водка с огурцами и ржаным хлебом. Причем закуска к водке бесплатная в таком количестве, что посетитель выпьет шкалик и ради остатка закуски – не пропадать добру – просит повторить водочки. Хозяину то и надо.
      Сюда частенько из своего заведения забегал Иван Дмитриевич; водкой он не баловал себя, а чайку запашистого цейлонского да с рассыпчатой сушкой мог стаканов полдюжины осилить.
      Увидев издателя за чаем в благодушном настроении, из-за соседнего столика выходил плодовитейший «подворотный» писатель, некто Кассиров. Это известный делец Никольского книжного рынка. На нем затертый костюм, прикрытый безрукавным плащом с цепочкой-застежкой; пышный цветистый галстук отличает «писателя» от простых смертных завсегдатаев, болтающихся на старой площади у всех подворотен Китайгородской стены.
      – Иван Дмитриевич, разрешите к вам пересесть, есть о чем поговорить. Вы не против?..
      – Пожалуйста.
      – Че-ло-век! – взывает Кассиров к официанту. – Перенесите мой заказ на этот столик…
      Сытин налегает на чаек и хитро посматривает на «подворотного» автора.
      – Честь имею предложить вам, Иван Дмитриевич, несколько полезных вещей. Есть готовые вполне и есть в мечтах некоторые. И вот, знаете ли, как моя мечта взыграла и воспылала, у меня надежда сочинить историческую повесть. Уже и заглавие есть: «Березы на стенах». И о чем бы вы думали? О татарских нашествиях на Москву, а тему подсказали действительно березы на Китайгородских и Кремлевских стенах…
      – Эх, Кассиров, мы уж до того с вами дописались, что читатели скоро будут нас лупить березовыми розгами. Ужели вы думаете, что когда-то господину Загоскину достаточно было увидеть березы на стене и на этом основании сочинять исторические повествования?
      – А я этого, Иван Дмитриевич, не думаю, да что вы, господь с вами. В нашем деле главное – заглавие. Попадет книжица подходящая, я ее поверну как хочу, и будьте здоровы…
      Кассиров, рассуждая так с издателем, был по-своему прав. Сытин знал способы «подворотного» сочинителя Кассирова, как знал их и весь Никольский издательский рынок. Кассиров сам ничего не сочинял и не считал за грех брать любую книгу любого писателя, по своему усмотрению начинал ее перекраивать и вносить поправки, одним словом, обкрадывать: Тургенева – так Тургенева, Лермонтова – так и Лермонтова, а что касается сказок Андерсена – тут уж и сам бог велел ему трубить на свой лад. И среди «подворотных» Кассиров был не одинок. Такими же были популярные плагиаторы Потапов и Шмитановский – рифмоплеты. Они даже не пренебрегали древними былинами, переделывали их в грубые лубочные раешники. Но былины еще туда-сюда – достояние, так сказать, общенародное.
      Но вот «подворотные» сочинители, набившие руку на всякой чепухе и чертовщине, решили приложить усердие не по разуму, взялись за классиков. Они полагали, что для неграмотной деревни серьезную литературу надобно упростить и в таком виде двинуть в народ. И они «двинули». И этот общий грех «подворотных» авторов разделили между собой все издатели Никольского рынка, в том числе, и не в последнюю очередь, Сытин.
      Печатались, с точки зрения здравого смысла, уму непостижимые вещи: Илью Муромца, легендарного русского богатыря из древнекиевской Руси, перенесли в семнадцатый век и «двинули» в народ книгу под таким заглавием: «Илья Муромец и боярская дочь, или Русские в начале XVII века – во время черного года».
      Больше всех писателей «подворотным» авторам приглянулся Николай Васильевич Гоголь. Видимо, сюжеты «страшных» гоголевских повестей оказались во вкусе и авторов и потребителей книжного рынка. Из гоголевского «Вия» деятели Никольского рынка на свой лад состряпали «доходчивую» для народа повесть «Страшная красавица». «Страшную месть» с легкостью необыкновенной перекроили и нарекли: «Страшный колдун, или Кровавое мщение». Как только не кромсали ретивые «подворотники» славного героя – Тараса Бульбу! Они превращали его и в «Разбойника Тараса Черномора». Выходил гоголевский изуродованный Тарас Бульба и под таким названием: «Приключение казацкого атамана Урвана». Но имя Тараса Бульбы становилось час от часу, день ото дня все более популярным среди читателей. Они спрашивали уже не «Атамана Урвана» и не «Тараса Черномора», а – подайте нам полного и настоящего «Тараса Бульбу». Один из издателей Никольского рынка Абрамов выпустил книгу «Тарас Бульба». К удивлению своему, читатель, в тексте не находит ни Тараса, ни других гоголевских типов. Вместо них там фигурируют Егор Урван и дети его Грицко, Борис и Марианна…
      Благонамеренная цензура в этот «лубочный» период дозволяла поучительные издания для «вразумления» народа. Названия говорят сами за себя: «Глас святой истины о пришествии антихриста», «Поучение краткое, как подобает стоять в церкви», «Сказание о том, как святая Феодора проходила 20 воздушных мытарств».
      Наряду с обилием хороших книжек «Посредника», выходивших с заманчивыми обложками под видом лубка, Сытину приходилось нередко подлаживаться и к цензуре, и к синодальным требованиям.
      Выходит книжка «Одним подлецом меньше», а с ней же рядом «Божьи рабы»; или книжка Мильтона «О свободе слова», а рядом «Грамотность – меч обоюдоострый».
      Такое «уравновешивание» Иваном Дмитриевичем Сытиным воспринималось как неизбежная необходимость.
      Цензорам вменялось в обязанность строго следить за тем, чтобы в тощих поделках для народа не было ничего противного закону божьему, правительству, нравственности и личной чести гражданина. Этим условиям, разве иногда исключая последнее требование, вся муть, истекавшая от «подворотников», соответствовала, и в цензуре царило бы полное спокойствие, если бы в «лубочное царство» не проник толстовский «Посредник».

      В девяностые годы деревенские школы и низшие городские находились в ведении церкви. В средних – сельских и городских – могли учиться только дети богатых родителей и чиновников. В высших школах развитию вольной и здоровой мысли мешали палочная дисциплина, слежка, аресты и высылка.
      И вот в эту пору вопреки правительственной линии – сдерживать Россию в развитии грамотности – Иван Дмитриевич Сытин решился создать и пустить в народ такой «всеобщий» календарь, насыщенный познавательным материалом, который стал бы настольным справочником деревенского жителя.
      Мысль такая зародилась не случайно: начиная с 1865 года стал выходить «Крестный календарь» А. Гатцука. Календарь был куцый, во всех смыслах бледный, печатался мелким шрифтом, а тираж – по тем временам огромный – превышал сто тысяч.
      Сытин хотя и пользовался этим календарем, но относился критически к его содержанию. Он сообразил, что умелыми руками можно сделать большое, доброе и выгодное дело – создать свой, сытинский, народный календарь.
      За советом он обратился к Льву Николаевичу Толстому. Тот поддержал мысль Сытина. Для составления такого универсального, всеобщего русского календаря нашлись подходящие люди – дьякон из церкви Благовещения, что на Бережках, – Николай Фелицын, писатель-народник Николай Полушин, которого рекомендовал Лев Толстой.
      И вот втроем – издатель Сытин, Фелицын, человек грамотный, с духовным образованием, и Полушин, знающий крестьянский быт, – собрались и стали обсуждать, каким должен быть сытинский, не крестный, а крестьянский, календарь, рассчитанный на удовлетворение запросов деревенского обитателя.
      Развернули календарь Гатцука, стали разбирать по страницам, что в нем есть необходимое, что ненужное, а главное – чего в нем не хватает из полезных русскому народу сведений.
      – Обложка непрочна, – сказал дьякон Фелицын, – быстро порвется в руках многочисленных читателей, а на ней много текста духовного характера. Но учесть и нам надобно указанные на обложке даты, относящиеся к истории календаря: в 1800 году Академии наук дана привилегия на издание календарей, а в 1865 году – издание календарей в России разрешено всем беспрепятственно. И вот с этого года не кто-либо из русских людей, а чех Гатцук занимается выпуском календарей. Как тут не сказать, что сам господь осенил мыслью голову Ивана Дмитриевича взять это дело в свои бойкие руки, теперь дело у нас пойдет…
      – Я так же думаю, – сказал Полушин, – и Лев Николаевич в этом благом начинании предвидит успех издателя. Он обещал нам свою помощь добрым советом. Да и мы понимаем, что такое дело решается сообща. Надо сразу привлечь писателей и знатоков статистики, а часть места отвести рекламе изданий книгопродавца Сытина. Недостаток календарей Гатцука в том, что они из года в год и по оформлению и во многом по содержанию схожи один с другим, как куриные яйца. И это понятно: Гатцук благодушествует. Гатцук наживается, ибо никакая конкуренция его не подпирает. Если мы дадим более красочный и содержательный календарь, Гатцук будет вынужден нас обгонять качеством, или ему кончина…
      – Я понимаю, что Гатцуку мы учиним неприятность, – сказал Сытин, – что ж поделаешь. Такова наша коммерция: выявить противника, раскусить, прожевать и проглотить, а дальше выход он сам найдет: или в одну компанию, или лапти врозь!.. Не думаю, что с первых наших выпусков Гатцук запросит «пардону» и поднимет руки вверх. Не таков этот иноземец. На и мы не лаптем щи хлебаем. Авторов найдем хороших, художников тоже, да хромолитография скоро нам так поможет, что дело Гатцука потускнеет перед нашим. Учитывая огрехи его календарей и наше желание отличиться на этом поприще, давайте примемся за составление намётки…
      – Я считаю, – сказал Фелицын, – все сведения, кои есть у Гатцука по части религиозных праздников, о церковных службах и чтениях, – все это надобно. Без этого нет календаря.
      Полушин добавил:
      – Дни кончины замечательных людей, исторические народные события, как, например, покорение Новгорода, казнь Пугачева, сожжение Москвы поляками, и прочие события русской истории должны быть указаны по месяцам и числам…
      – О всех ярмарках, во всех городах и крупных селах, о времени вскрытия рек тоже надо печатать, – подсказал Сытин. – О тиражах займов, о том, как вычислять проценты, о долготе дня, о заходе и восходе солнца, без этого тоже нельзя. Имена всех святых и что они означают по-римски, гречески, арабски и по-еврейски. Мы от такого перечня не отказываемся. Министров и митрополитов мы пропечатаем в списках, а губернаторов и архиереев, пожалуй, не надо…
      Но тут Фелицын возразил Сытину:
      – Согласен с вами, Иван Дмитриевич, губернаторы часто меняются, но епископы – те долгое время сидят в своих епархиях. Списки епископов следует давать. Им будет приятно, а через духовенство в приходах они будут ратовать за такой календарь.
      – Не возражаю, – согласился Сытин.
      – В остальном многом волей-неволей придется повторять Гатцука, – заметил Полушин. – Все разумное для календаря подойдет, на то он и календарь. Скажем, сравнение иностранных денег с монетами русскими, многие мировые статистические данные; меры весов, сведения об иностранных державах, о движении пароходов и поездов – все это надо! Но, конечно, не можем печатать такие глупости, как, например, «предсказания» о политических событиях, которые должны якобы произойти, по усмотрению Брюса, в таком-то году, неизвестно в каких государствах, – произойдет кровопролитная война, где-то родится принц, любезный своему отечеству, где-то будет счастливое побоище. Легко сказать – счастливое! Или раскроется важный заговор в одном из европейских государств…
      – Конечно, все это чепуха, но где-то что-то иногда и совпадает, – сказал Сытин и добавил авторитетно: – Давайте Брюса не ворошить. Его и Петр Великий почитал. Мы его «предсказания» вынесем на заднюю обложку для любопытствующих. Брюсов календарь, Петром утвержденный, живуч и долголетен. Его лубочники издавали, он и нам пригодится. А вот в чем же против Гатцука мы расширимся? Я думал об этом, да и граф Лев Толстой мне подсказывал: перво-наперво – красочная обложка, премия – картинка из истории России в красках, и на десять страниц наш календарь сделаем больше гатцуковского. На каждый месяц по две статьи с иллюстрациями: одна статейка на божественную тему и картинка к ней; другая статья из истории России и картинка к ней. Верхний ряд будет готовить Фелицын, второй ряд – вы, Полушин. Так ладно и будет. И чтоб ежегодно разное, без повторений. Скажем, вот так: четная страница – с божественными и астрономическими сведениями, а нечетная – со статейками. К примеру: сверху статья о святом Стефане Пермском, просветителе зырян, а ниже – начало книгопечатания в России. Или сверху «Усекновение главы Иоанна Крестителя», а ниже статья о Кутузове…
      – Весьма и весьма благоразумно! – отозвался Фелицын. – На манер того, как в псалтыре сказано: «Спереди блажен муж», а сзади «вскую шаташася». Приемлемо!..
      – Надо расширить сведения по мировой статистике. Пусть знают в каждой деревне объем земного шара, сколько на нем людей и каких племен, сколько родится, женится и умирает в году, – продолжал Иван Дмитриевич. – Я иногда не спал ночей, все думал, ставя себя на место мужика, который ничего этого не знает. Он еще, пожалуй, рассердится, если сказать ему, что земля есть шар. А говорить ему об этом надо! Для служащего, чиновного и торгового читателя заведем такие отделы: коммерческий, судебный, почт и телеграфов, дадим две карты – Европейской и Азиатской частей империи. Оживим календарь публикацией гравюр с новых картин знаменитых художников…
      – Можно и не только с новых, – добавил Полушин, – в народе не знают ни новых, ни старых. А лубок – это не живопись и скоро изживет себя. Да и пора ему застрять. Приложения к календарю будем печатать с лучших образцов живописи. Они-то и вытеснят лубочные картинки. Хромолитография – это чудо…
      Первый календарь на 1885 год был отпечатан в 1884 году и пошел большой партией на Нижегородскую ярмарку. Художник – академик Касаткин сделал к календарю такую обложку и приложение, что рядом с сытинским календарем гатцуковский помертвел. На обложке – богатырь в латах с пером и грамотой; в отдалении Кирилл и Мефодий – просветители славян, внизу ребенок поддерживает первые две медали, которыми на выставках уже был отмечен Сытин. На премиальной картинке – пожар Москвы 1812 года. На фоне пожара изображен седой купец в меховом тулупе, говорящий: «И из-под пепла будешь восстановлена». Весь тираж календаря быстро разошелся. Сытин торжествовал, а его помощники уже готовили следующий выпуск.
      Не обошлось, конечно, и без неприятностей. Мировая статистика подвела Ивана Дмитриевича: оказалась не в пользу царской России. В календаре было сказано, что плата за рабочий день в Америке – 7 рублей 50 копеек, в Англии – 7 рублей, в России – 70 копеек, в Китае – 9 копеек. Полушин сообщал об этом в календаре, не ожидая неприятностей. Цензура проморгала, и ответственный издатель Сытин был вызван пред грозные очи начальства.
      – Что вы делаете?! – возопило бдительное начальство, не терпящее малейших признаков крамолы. – Печатайте в календарях восход и заход солнца, предсказывайте погоду, но зачем вы предсказываете революцию? Сообщая такие сведения, вы искусственно возбуждаете недовольство рабочих в России!..
      Во что обошлось Сытину объяснение по этому поводу – история умалчивает. В получении куша никогда ни в какие времена начальство расписок не оставляло. Наверно, поэтому осложнения не произошло, печатание календарей продолжалось – «всеобщих», «отрывных», «общеполезных».
      Однажды – это было уже в 1887 году – Гатцук, в связи с пятидесятилетием со времени гибели Пушкина, на страницах своего захиревшего календаря решил высказать затаенную злобу на Сытина по поводу его издательской деятельности. Первым заметил это Полушин. Тщательно просмотрев календарь Гатцука, Полушин подчеркнул в нем одно место и показал Сытину:
      – Смотрите, Иван Дмитриевич, наш соперник в чей огород камушки бросает?..
      Сытин читал и, нервничая, теребил бородку.
      Гатцук писал вот что:
      «…пророчество Пушкина о том, что в России будет знать его „всяк сущий в ней язык“, без сомнения исполнится; но жаль, что упущено уже пятьдесят лет и, если дело ознакомления народа с его произведениями останется в руках торгашей-издателей, которые обыкновенно пользуются знаменитым в печати именем только для того, чтобы под его эгидою сбывать в народ всякую залежавшую дрянь… „Гуак“, „Прекрасная магометанка“, „Кровавый дух“, „Удалой разбойник“ и т. п., как сбывает теперь фирма „Посредник“ подобные произведения вместе с рассказами графа Льва Толстого, – то долго еще светлая, изящная и мощная поэзия Пушкина не пройдет в русский народ».
      – Ах он мерзавец! Он отлично понимает, что все эти «Гуаки», «Магометанки» и «Разбойники» в моем деле явление переходное; зря хамит, мерзавец. Календари мои ему не по вкусу. Еще посмотрим, на чьей стороне будет Александр Сергеевич Пушкин! Раз право издания его стихов за наследниками истекло, то будь уверен, господин Гатцук, – Сытин и тут не опростоволосится! Двинем и Пушкина!.. Вот что, Подушин, считай, что мы этого плевка не заметили, ни отвечать, ни упоминать печатным словом Гатцука не будем. Падающего бить незачем, сам свалится…
      Полушин, одновременно со Всеобщим календарем, составлял отрывной календарь. Он брал из гатцуковского календаря народные приметы и врассыпную использовал некоторые из них в численнике: «На Трифона звездно – весна будет поздно», «Апрель с водою – май с травою», «Май холодный – год хлебородный», «Овсы да льны в августе сильны», «На святого Петра дождь как из ведра – быть урожаю»… И так далее в этом духе.
      Гатцук с претензией:
      – Почему из моего календаря берете народные приметы?
      – Да потому, что они народные. Берем и народу подаем. Сами понимаете, в календарном деле без совпадений не обойдешься… А фольклор – собственность всенародная, – отвечал Полушин.
      Сытинские календари успешно распространялись. Год за годом тиражи их росли с невероятной быстротой. Так, накануне империалистической войны годовой тираж сытинских календарей всех видов достиг более двенадцати миллионов!..
      Сделав свое дело, скончались старички – народник Полушин и дьякон Фелицын. Сытин заменил их новыми специалистами. Время требовало календарей более высокого качества. Всеобщий календарь становился глубже, интереснее. Главным редактором календарей стал деятельный организатор журналист С. А. Гусев. Повел он это дело на высокой научной основе. Благодаря ему календарный отдел сытинского товарищества стал выпускать двадцать пять видов календарей общих и специальных. Для интеллигентной городской публики выходил «Календарь царь-колокол». Были календари учительские, ученические, детские, дамские, конторские, сельскохозяйственные, охотничьи, военные, исторические, а для Киева и Одессы даже особые. Но основными оставались «Всеобщий русский» и массовый стенной. Для суеверной публики отдельно издавался «Брюсов календарь на 200 лет» с предсказаниями о судьбе каждого человека, о погоде, об урожаях, солнечных и лунных затмениях, с приложением таблиц «несчастных дней». Но поскольку «научные» основания Брюсова календаря были сомнительны, он выходил в свет наряду с изданиями «народной» литературы, такими, как оракулы и сонники.
      Многомиллионная, разнообразная, не сходная по своим запросам создалась у календарей аудитория. Но Сытин находил с ней общий язык, угождая вкусам городской публики, а главное, опираясь и рассчитывая на запросы деревни, начавшей жадно поглощать знания. Ведь что до календаря было у крестьянина в избе из книжек, расширяющих его кругозор? Ничего. В божнице, на полке, рядом с постаревшими иконами, – поминальник во здравие и за упокой, измятая оброчная книжка, по которой он вносил подати в волостное правление. Молитвенник далека не у каждого, да псалтырь – один на три-четыре деревни. И вот появился почти в каждой избе нарядный, привлекательный и познавательный сытинский календарь. Всеобщий – он принес всеобщее удовлетворение народу на том уровне его развития.
      Календарь вошел в быт. Календарь стал новогодним подарком. И кажется, лучшего подарка не придумать – подарок для всех и на каждый день и на целый год!..
      А сколько писем стало поступать в сытинскую контору с подсказами, чего еще и кому не хватает в календаре! И как только не величали в этих письмах Сытина!
      «Ваше сиятельство Иван Дмитриевич…»
      «Господин главный профессор календаря…»
      «Редактору сочинителю…» и т. д.
      И о чем только не просили люди в этих простецких, незамысловатых письмах:
      «В следующем году напечатайте, что, где и кем делается и что построено».
      «Для неграмотных постные дни подводите черной чертой».
      «Помещайте и еврейский календарь, но с указанием их праздников, потому что мужик везет хлеб на базар верст за 10, 16 и больше, а евреи-закупщики закрыты; у них праздник, а мужик и не знал. В нашем селе торговцы евреи, как хлебным так и красным товаром…»
      «Напишите в будущем смысл, понятие и доказательство, что было в темном океане до сотворения солнца и из какого материала бог создал солнце и от какой магнитной силы притяжения держится земля и вертится…»
      «Нельзя ли пожить в редакции и посмотреть в телескоп на небесные планеты, познакомить нас с делами божьими…»
      «Предсказания Брюсовы врут: у нас был дождь верно, по Брюсу, а из Саратова дочь пишет – там все лето ни капли».
      «Сколько съедает хлеба человек за всю жизнь, это никак невозможно подсчитать. Одно дело мужик-пахарь, другое дело писарь. Или наши поповы дочки. Они не едят, а клюют, как птички. Я один против всех троих съем, и не хватит. Про то можно ли узнать?..»
      «Напечатайте правильный лечебник, как спасать от утопления, замерзания и повешения…»
      «Нет ли полного календаря о всех некрологах, где они побиты или еще где находятся…»
      «Куда идут деньги со всего народа?..»
      «Как распознать фальшивый кредитный билет от нефальшивого?»
      «В календаре нет расписания, за какие преступления сколько лет каторги и за что смертная казнь…»
      В тысячах написанных каракулями корреспонденции было много непогрешимой простоты и наивности. Иногда, разумеется, бывали и дельные советы. Ко всем голосам надо было прислушиваться, обобщать и изучать.
      В результате такого изучения читательских интересов сытинские календари с каждым годом становились содержательнее.

      Неизвестно, которая азбука изобретена раньше – витиеватая глаголица или более простая для освоения кириллица. Ученые полагают, что разница во времени появления той и другой незначительная, ибо в глубокой древности были писаны священные книги знаками той и другой азбуки почти одновременно.
      Предпочтение отдавалось кириллице. Ее изобретатели и основатели Кирилл и Мефодий, первоучители славянской грамоты, были причислены церковью к лику равноапостольных святых.
      6 апреля 1885 года исполнилось тысячелетие со дня смерти Мефодия.
      В этот день в Москве, Петербурге, Киеве и многих других русских городах справлялся тысячелетний юбилей славянской грамоты.
      Это был всенародный праздник во всех славянских странах.
      Тысячелетие отметили и сытинцы. Это был всем праздникам праздник, а печатникам и наборщикам тем более. Кирилл и Мефодий, Иван Федоров и Петр Мстиславец – это святые для них имена.
      В те дни в ученом мире, в академиях, университетах, гимназиях, семинариях и различных культурных обществах – всюду проходили торжественные собрания, читались лекции-рефераты, а в селах учителя проводили народные чтения на тему: «Кому народ обязан своей грамотностью».
      Правительствующий синод разослал по всем церквам «Пастырское послание» во хвалу Кирилла и Мефодия для прочтения перед благодарственными молебнами. Шестого апреля после обедни из храма Спасителя крестным ходом во главе с духовенством, сверкающим парчовыми одеяниями, огромная толпа москвичей двинулась в Кремль, а там, соединившись с богомольцами, вышедшими из Успенского собора, направилась на Красную площадь. Площадь не вместила всех пришедших почтить память Кирилла и Мефодия.
      После молебствия народ растекался по узким улицам Москвы. Многие, не доходя до своих жилищ, сворачивали в трактиры, в тот день переполненные как никогда. Иван Дмитриевич накануне еще откупил у трактирщика Тарасова помещение и пригласил наборщиков, литографов и печатников отметить праздник – разумеется, за счет хозяина. В меру была выпивка и без меры закуска. Столы были поставлены вплотную рядами в трех больших смежных комнатах-залах. За ними разместилось около двухсот человек. Председательские места заняли Сытин и его компаньоны – шурин Иван Соколов, редакторы Воропаев и Нечаев. Приехал на эту встречу Владимир Григорьевич Чертков.
      – К нам в гости приехал близкий друг и помощник графа Льва Николаевича Толстого, господин Чертков, – обратился Сытин к собранию. – Прошу любить и жаловать… По случаю такого торжественного дня, – продолжал Сытин, – когда весь славянский мир отмечает тысячелетие введения грамотности, я поздравляю вас, наши помощники и друзья-товарищи наборщики и все прочие, и вас, мои компаньоны, с великим праздником на Руси. Желаю, чтобы и впредь наше дело росло, развивалось и приносило народу пользу, дабы народ мог нам сказать спасибо сердечное. Позвольте мне, друзья, предоставить слово Владимиру Григорьевичу…
      Чертков встал с места и, держась обеими руками за спинку гнутого венского стула, сказал:
      – Его сиятельство, Лев Николаевич, узнав, что я еду к вам, просил меня передать поздравление с нынешним славным юбилеем и пожелать вам великих успехов в продвижении печатного слова в народ…
      Все дружно похлопали.
      Сытин тут же ответил:
      – Передайте от нас графу Льву Николаевичу наш трудовой привет, доброго ему здоровья и скажите ему, что в издании «Посредника» мы всё для его сиятельства в интересах наших общих сделаем добросовестно и во благовремении. Продолжайте, Владимир Григорьевич…
      – Я продолжу, – улыбаясь, сказал Чертков, – но пусть сначала рабочие и служащие ваши по рюмочке выпьют…
      – Правильно!..
      – За ваше здоровье, труженики, и за ваших хозяев, – поднял и выпил рюмку Чертков.
      А потом он говорил о том, какие намерения Толстого, по его мнению, совпадали с целью и задачами сытинского издательства.
      – Еще и по сию пору у нас в России многие миллионы людей не владеют грамотностью и ограничиваются устной словесностью, сказками, песнями и разными бывальщинами, а чаще всего небылицами. Еще и посейчас в народе некоторые полагают, что весь мир создан в недельный срок, а наша грешная земля, в том числе и трактир Тарасова, где мы находимся, держится на трех китах… С неграмотных и темных людей спрос невелик. Спрашивается с нас, с интеллигенции, нам говорят: «Идите в народ, просвещайте его!..» Но чем? Какими книгами? Ведь малограмотный наш читатель сам по духу своему потребовал и сам при помощи своих «подворотных» никольских авторов создал для себя малограмотную лубочную, с позволения сказать, литературу, этот временный чертополох и пустоцвет. Есть, правда, у лубка заслуга: он развил у народа вкус к чтению. И однако лубок со всеми его дурными сторонами скоро кончится. Но мы, люди пишущие, слишком еще мало сделали для того чтобы лубок вытеснить. Да и грамотность в стране растет не повсюду равномерно: в одних местах такие книжки, как «Шалости дочки в темные ночки» и в этом духе, изжили себя, а в других, где только впервые берутся за книгу, там и «Гуак» и «Бова» с «Ерусланом» в доброй чести. Задача передового русского общества дать народу хорошую, умную, полезную книгу. Отлично то, что народом выдвинутые из своей среды книгоиздатели вместе с нами понимают эту важнейшую цель. Я рад приветствовать одного из таких издателей, Ивана Дмитриевича, он один из первых сердцем почуял острою необходимость обратиться в издательском деле к чистым источникам литературного материала и освежить мутный поток лубка замечательными произведениями русских писателей – Толстого, Гоголя, Тургенева и других, не уродуя и не искажая их творчества руками пока еще здравствующих лубочных «сочинителей»… Я, друзья, скоро закончу свое слово и прошу вас еще налить по рюмочке…
      – Владимир Григорьевич, – послышался голос рабочего-наборщика, – извините, я перебью вас одним замечанием.
      – Пожалуйста…
      – Верно, лубок – это не то, что теперь надо народу. Но вот мы набираем, печатаем сейчас книжечки графа Толстого: «Где любовь, там и бог», «Бог правду видит», «Свечка» и тому подобные. Все они легко читаются. Но хочется сказать: «Ваше сиятельство, довольно обличать нас во всех грехах и поучать покаянию, послушанию и терпению. Дайте нам, господа, книгу с доступом к действительным научным познаниям. Не оглядывайтесь на мужицкую серость, а имейте в виду читателя – человека». Вот мое пожелание. Извините, что своим добавлением перебил вас…
      Черткова не смутили слова рабочего. Он сам аплодировал ему, а затем, заканчивая речь, сказал, обращаясь к Сытину:
      – Дельные люди у вас, Иван Дмитриевич, с такими можно работать! Смотрите, как он дополнил меня. Да, дорогой друг, вы правы: нравоучения в книжках графа Толстого есть. Но это явление временное, неизбежное до появления той книги для читателя – человека, о которой вы здесь сказали. В планах «Посредника» есть такая литература, но ей пока еще не расчищена широкая дорога. У Льва Николаевича есть великие творения, вы это знаете, они войдут в века, как вошли в века произведения мировой литературы: «Робинзон Крузо», «Дон-Кихот», «Декамерон» и «Гулливер»… Я думаю, что в скором времени, – так ведь, Иван Дмитриевич? – мы с вами дадим читателям возможность узнать Льва Толстого как великого русского писателя-художника, и да простят ему тогда добрые люди, если он в своих нравоучительных беседах в чем и не угодил… Но он не фальшивит! Таков его дух последовательности и… противоречия…
      После речи Черткова принялись угощаться. Сытин пошептался со своими компаньонами и, подозвав бухгалтера Павлыча, тихонько сказал:
      – Сходи в контору, возьми и раздай по три рубля каждому. Весь расход отнеси за счет Кирилла и Мефодия…
      …В открытые окна валил пар, слышались голоса, гремела посуда и неслись песни, исполняемые дружным хором: «Ревела буря, дождь шумел…», «Шумел, горел пожар московский…» и «Маруся отравилась, в больницу повезли…»
      Это были песни из того самого неисчерпаемого репертуара лубочных, полных и неполных «новейших» песенников, которые делались руками этих людей, сытинцев.
      По Валовой улице, на всякий случай, прохаживали в крепких подкованных сапогах два стражника. В трактир заходить они не решались.
      Рабочие расходились небольшими группами в разные стороны.
      Наутро опять зашумели типографские машины.
      Иван Дмитриевич отправился на книжный склад. Он знал, что если вчера, в праздник, склад был закрыт, то сегодня с утра там ждут его приезжие офени – владимирские, ярославские, орловские, тамбовские, да кроме офеней прибегут за товаром и рыночные, безденежные разносчики-москвичи.
      Отослав разносчиков в лавку к приказчику – получить дневную порцию книг, Сытин занялся с приезжими оптовиками.
      – Давайте в первую очередь отпущу тех, кто вчера приехал. Есть такие?
      – Есть, Иван Дмитриевич, многие. Уж так довольны, так довольны, нагляделись вчера в Кремле и на Красной площади. Такое торжество!.. Баттюшки! Попов-то, попов-то сколько было, с чертову уйму! – восхищался подвижной мужичок Проня, вологодский книгоноша. – Ну так мы нагляделись, что на полгода рассказывать хватит. Только царя не хватало, и енералы и министры, батюшки!..
      – Значит, довольны?
      – Оченно. Где такое еще увидишь?! Раз в тысячу годов бывает.
      – Вот что, ребята, отбирайте себе товар по вкусу. Тех, которых я знаю, не обижу и в кредит отпущу на такую же примерно сумму, сколько уплатят наличными. Ну как, торговлишка идет?
      – Где как, Иван Дмитриевич.
      – Раз на раз не приходится, но идет.
      – Не бракуют? Не надоели людям наши книжки?
      – Ой, нет, что вы!.. Берут да и припрашивают.
      – А как там у вас, Проня, за Вологдой?
      – Не жалуюсь. Народ ремесленный – сапожники, роговщики да лесорубы-сплавщики. У них деньжонки всегда есть. Добро берут, добро. Думаю, багажишком дотянуть пудиков пять-шесть, да на себе пудик-другой, а там от Ярославля к Вологде с божьей помощью… Мне бы книжечек потоньше, да побольше.
      – Выбирай, выбирай, у тебя ведь, Проня, глаз опытный.
      – Да так-то оно так. Но чего бы новенького не упустить. Вон наши кубенские сплавщики чего мне заказали, – Проня развернул листок с записями заказов. – Полсотни одних святцев!
      – Не понимаю, – удивился Сытин, – у меня их нет, это синодский товар.
      – Да и в синодских лавках нет этих «святцев». Знаете ли, в наших местах «святцами» игральные карты называются.
      – Кощунственно, хотя и остроумно. Не к лицу офене такой товар – увлекутся мужички картежной игрой и забудут о книгах.
      – Вот и я так думаю… У нас там, за Вологдой, Иван Дмитриевич, слово «офеня» не водится, и не знают, что такое. Меня ждут, как солнышка в ненастную погоду, а называют «Проня-книгоноша» либо «лотошник», если в селе на базаре разложу книжечки… Мне, Иван Дмитриевич, начетисто, невыгодно в Москву за товаром ездить, устройте в Вологде склад, чтобы наш брат мог получать и там расчет вести. Синодские книжки те прямо из Питера в Вологду на архиерейский двор идут, и вам бы так дело завести. Если этаким путем, то у нас еще много книгоношников найдется, только давай!..
      – Очень правильное рассуждение. Обмозгуем, Проня, обмозгуем… А как по-твоему: духовенство не смотрит косо на лубочную?
      – А вы, Иван Дмитриевич, давайте вперемежку чертовщинку с божественной, вот так, как у вас на складе есть.
      – Да мы, Проня, так и делаем. Никто не будет в обиде, книга пойдет всякая!.. Умные писатели нам стали помогать, Мише Евстигнееву да Коле Миленькому и всем «подворотникам» придется другим делом заниматься. Бери, Проня, для пробы из книжек «Посредника»…
      В складе книги разложены стопами по названиям и по объему: одни – по 32 странички, другие – по 96. Офени бегали от стопы к стопе, набирали сколько хотели, по своему усмотрению, упаковывали в кипы, платили наличными, а в долг брали под запись. Постоянный приток офеней Сытина радовал, но уже тогда он подумывал, что вместе с ростом дела надо будет иметь свои книжные магазины, по крайней мере в крупных городах. Офеням, как и лубку, недолго жить осталось. Поговаривают даже о запрещении такого способа торговли. А жаль, ведь это очень удобный способ, самый близкий к народу…

      Совместная работа издателя Сытина с толстовским «Посредником» продолжалась целых двадцать пять лет, с 1885 по 1910 год. За это время было выпущено 1200 книг и книжек ценою от копейки до трех рублей. Какое количество экземпляров вышло в свет, об этом за всю четверть века не имели точных сведений сами деятели «Посредника».
      Известно из воспоминаний Павла Бирюкова, что только за первые четыре года «Посредник» при помощи Ивана Дмитриевича Сытина выпустил около 12 миллионов брошюр.
      Самое поразительное в этом огромном деле не только тематическое разнообразие литературы, но главным образом то, какими малыми силами выполнялась огромная работа по подготовке книг к изданию.
      Весь редакционный аппарат «Посредника» – Владимир Чертков, Павел Бирюков, Иван Горбунов и, разумеется, сам Лев Толстой.
      Изучая опыт распространения книг в деревнях необъятной и малограмотной России, учитывая запросы народа-читателя, толстовско-сытинский «Посредник» и его добровольные помощники – авторы приняли тематический план изданий и, неуклонно соблюдая его, книгу за книгой двинули в народ.
      Вот этот план «Посредника»:

Отдел общедоступных изданий

      Очерки, рассказы, повести, романы. Сказки. Сборники стихотворений. Песенники. Произведения для народного театра. Книжки для детей младшего возраста. Жития и поучения святых. Религиозные вопросы. Жизнь и учение мудрецов. Исторические рассказы и жизнеописания. Описание разных земель и народов. Природоведение. Гигиена, лечение и уход за больными. Половой вопрос. О пьянстве и курении. Очерки по искусству. Экономические и общественные вопросы. Вегетарианство.

Деревенское хозяйство

и крестьянская жизнь

      Крестьянская жизнь и ее улучшение. Полеводство, садоводство и огородничество, скотоводство, птицеводство и скотолечение. Травосеяние. Пчеловодство. Производство, промыслы и ремесла. Лечение болезней, распространенных в деревнях, и сбережение здоровья.

Взаимная помощь

      Книги по устройству потребительских обществ, производительных артелей, кредитных товариществ, сельскохозяйственных обществ, общин и вообще разных видов коопераций и т. п.
      Работа с «Посредником» и его авторами приносила Сытину высокое моральное удовлетворение.
      – Я отдыхаю душой на чистом деле «Посредника», – говорил он.
      Конечно, увеличивались и доходы издателя, расширялось его производство.
      Расширился круг знакомых писателей, художников, авторов.
      В издательской конторе Сытина стало оживленней. Часто приходили писатели Гаршин, Короленко, Лесков, Засодимский, Станюкович и Немирович-Данченко, художники Репин, Кившенко, Касаткин и другие.
      Идея Льва Толстого – дать народу нужную, полезную, правдивую книгу – счастливо совпадала с духовными устремлениями Сытина.
      В одной из бесед с писателем Данилевским Толстой говорил о народной литературе:
      «– Более тридцати лет назад – когда некоторые из теперешних писателей, в том числе и я, начинали только работать в русском государстве, грамотных считалось десятками тысяч; теперь, после размножения сельских и городских школ, они, по всей вероятности, считаются миллионами. И эти миллионы русских грамотных стоят перед нами, как голодные галчата с раскрытыми ртами, и говорят нам: „Господа родные писатели, бросьте нам в эти рты достойной вас и нас умственной пищи: пишите для нас, жаждущих живого литературного слова, избавьте нас от всех тех лубочных Еруслан Лазаревичей, Милордов, Георгов и прочей рыночной пищи. Простой и честный русский народ стоит того, чтобы мы ответили на призыв его доброй и правдивой души. Я об этом много думал и решился, по мере сил, попытаться на этом поприще“».
      Эти мысли Толстого о служении литературы народу были понятны и близки писателям, знавшим свой народ и его духовные запросы, они глубоко проникли в сознание Сытина.
      Сохранившиеся от тех дней письма Сытина Толстому, написанные с простой и деловитой задушевностью, свидетельствуют об этой увлеченности. Вот одно из таких писем:

      «Честь имею уведомить, Лев Николаевич! Послано мною Вам 1000 обложек, два сорта по 500, „Упустишь огонь“ и „Где любовь, там и Бог“ по 25 экз. Совихина „Дед Софрон“ почтою в Тулу, а на станцию не принимают, кроме простых писем, ничего. Картины Репина „Страдание и Искушение“ скоро будут готовы, немедленно по исполнении пришлю Вам. Сегодня граф Сологуб приносил картину „Спесь“ показать и через два дня принесет для печати, вероятно, Вы ее изволите знать. Картину с „Нагорною проповедью“ еще не разрешили, но, вероятно, разрешат. Книга „Амур“ комитета грамотности скоро выйдет, я тоже немедленно Вам пошлю. Ваши новые книжки очень всем нравятся и раскупают большими количествами. У меня есть на ремесленной выставке в Москве стол с моими изданиями, где идет продажа по мелочи, а Ваши книжки все продаются очень успешно. Каждый подошедший не уйдет не купивши, они разложены в большом количестве и продаются на три копейки две, по дешевизне и изящном виде привлекают покупателя. Купивши и прочитав, приходят нарочно второй раз на выставку, требуя еще других таких рассказов, и приводят с собой знакомых. Кто купит одну или две книжки, после непременно придет, требуя еще таких, и купит все сколько есть с рамочкой, тем более что мы всем говорим, что будет еще много таких рассказов; очень много покупательниц-женщин с детьми. Выставка вообще посещается хорошо. В праздники много простого народа и больше продажи. Спешим окончить картины, чтобы успеть там ими торговать, цена им будет по 5 коп., и постараемся сделать точную копию с оригинала в 10 красок. Скоро собираемся на ярмарку в Нижний и приготовим каталог книг Ваших и отдельно комитета грамотности, которые будем раздавать даром через разносчиков, позволите ли Вы? Благоволите уведомить, тогда больше будет известно и больше продадим, привлечет чрез это и превосходное содержание; тем более что купцы стоят в номерах по нескольку человек в одном номере и купивши один приведет с собой товарищей. Благоволите написать свое согласие на каталог, который пришлю Вам для просмотра. Желаю Вам доброго здоровья.
      Ваш преданный слуга
       4 июня 1885 г.
Ив. Сытин».

      Через несколько дней Сытин шлет Толстому другое письмо, и третье, и дальше – больше. В каждом из них информирует его о том, как идут дела. Иногда Сытин поторапливает Льва Николаевича прислать скорее рукописи для новых изданий, чтобы можно успеть отпечатать их к ярмарке.
      Не всегда книги «Посредника» под редакцией Черткова и Бирюкова выходили аккуратно и быстро. Вмешивалась и препятствовала цензура. Красный карандаш цензора разгуливал по печатным страницам, и нередко на обложке и титуле книги появлялось зловещее слово «арест» и указывалось подлежащее изъятию количество экземпляров и ставился штамп: «Главное управление по делам печати, библиотека неповременных изданий, уничтоженных по суду».
      Единственный экземпляр попадал в эту уникальную библиотеку, а весь тираж предавался огню. Сжигали тайно и сжигали публично. В Уральске, например, администрация проявила особое «усердие»: костер из книг, не одобренных министерством просвещения, пылал на площади посреди города. Однако, невзирая даже на эти средневековые способы препятствий, книга пробивала себе путь в народ.
      Одновременно с широким изданием книг «Посредника» Иван Дмитриевич продолжал по-прежнему издавать картины и книжки лубочного содержания. Они также находили сбыт в деревне, там, где читатели, осилив азбуку, еще не успели набить себе оскомину на лубочных изданиях.
      Сытинское производство росло. Расширялась типография, увеличивалось число усовершенствованных машин. Один за другим стали открываться его собственные книжные магазины в крупных городах России.
      Писатели охотно шли к нему, предлагали свои услуги. Сытин иногда спорил с ними, но всегда находил общий язык, – он умел кончать всякий спор миром.
      …Сытин полностью доверял книжной редакции товарищества, однако предпочитал принимать от авторов рукописи сам, непосредственно. Возьмет рукопись, посмотрит, разборчив ли почерк, взглянет, сколько в ней страниц, взвесит на руке, прикинет в уме, каким тиражом может выпустить, на какого читателя рассчитывать, и скажет цену:
      – Гонорар такой-то, могу сейчас выдать аванс, если хотите.
      Кто из авторов не хочет аванса! Сытин откладывает рукопись в сторону, пишет записку в бухгалтерию…
      Бывало и раскричится:
      – Да что вы! По миру меня хотите пустить? От вашей книги я предвижу убыток…
      Побрякает на счетах: выходит убыток такой-то.
      Как-то, еще давно, в первые годы своей деятельности, когда Сытин сам издавал и сам продавал лубочные картины, к нему в лавку пришел взлохмаченный и рассерженный поэт-ярославец Леонид Николаевич Трефолев.
      Пришел и, не здороваясь с издателем, закричал:
      – Как понять прикажете? Как? В вашей лавке продается картина «Камаринский мужик»! Это моя песня! А что с ней наделано в литографии? Название изменено, текст искажен, фамилия автора не указана!.. Ох ты, господи еси! Неужель я неизвестен, как писатель, на Руси?!
      – Тише, тише, все уладится, – пытался смирить его Сытин. – Я хочу работать, развивать общее дело. Не надо шуметь. Мы еще друг другу пригодимся.
      Отношения издателя с поэтом наладились, но гонораром Трефолева осторожный и скуповатый Иван Дмитриевич не баловал. А поэт, как и многие из пишущей братии, нуждался. Сытин любил его, уважал. Читал его злые вирши в «Осколках» и в рукописях и считал, что некоторые из стихов небезопасны для самого автора.
      Подразумевая конституцию, разговоры о которой докатывались в Россию из-за границы, Трефолев написал восемь строчек «О жар-птице»:
 
Затемним опять садочек
И отправим эту птицу
При записке в десять строчек,
Под конвоем за границу.
И в записке скажем, дружно
Европейцев всех ругая,
Что жар-птицы нам не нужно,
А пришлите… попугая!..
 
      Бывало и покрепче. Придет Трефолев в сытинскую книжную лавку и «пробует» на посетителях свое творчество:
 
– И в Стамбуле конституция, —
Сидор Карпыч мне сказал, —
А у нас лишь проституция, —
И на деву показал…
Разговоров политических
Опасайся на Руси,
А о девах венерических
Без опасности проси…
 
      Кто-то смеялся, кто-то хмурился, кто-то предостерегал поэта:
      – Поберегайтесь, такие штучки не для печати, и даже не для ушей…
      – Вы хоть под пьяну руку в полицейском участке не прочитайте такое, – говорил Сытин Трефолеву, – здесь люди свои: в одно ухо вошло, а в другое вышло. А то ведь всякие есть. Другой прискребется – раз-два и в Сибирь, а там поди разбирайся. Освободили мужика от помещика, а языку человеческому полной свободы еще нет, да и не предвидится!..
      – Всем известно, Иван Дмитриевич, – отвечал Трефолев, – что язык у нас – это скрытая за зубами безвольная штуковина. Русский язык всегда в немилости находился, за злые слова в прежние времена его напрочь отрезали у веселых скоморохов. А что касается русских поэтов, то у них с языка частенько срывалось и такое, что нелюбо было царям. После убийства царя-«освободителя» к словам поэтов, писателей стали относиться с наивысшим подозрением. Цензуре дано право – урезать, глушить, выбрасывать. Пиши о чем угодно, но «устои» не тревожь. А как их не тревожить, коль от «устоев» в народе неустойчивость!.. Хотите, прочитаю новые стихи о роли поэта в наше время, какой она должна быть с точки зрения блюстителей порядка? – спросил Трефолев и стал развертывать смятую тетрадку.
      – Погодите, Леонид Николаевич, я сначала дверь запру, чтобы пока посторонние не входили…
      – А не бойтесь, Иван Дмитриевич, от моих стихов трон не пошатнется и господь с небеси не сверзится…
      Расстегнув косоворотку, чтобы легче дышалось, Трефолев прочел свое новое стихотворение «Пиита»:
 
Раз народнику-пиите
Так изрек урядник-унтер:
«Вы не пойте, погодите,
Иль возьму вас на цугундер!»
Отвечал с улыбкой робкой
Наш певец, потупя очи:
«Пусть я буду пешкой, пробкой,
Но без песен жить нет мочи.
Песня в воздухе несется,
Рассыпаясь, замирая,
С песней легче сердце бьется,
Песня – это звуки рая.
Песне сладкой все покорно,
И под твердью голубою
Песнь не явится позорно
Низкой, подлою рабою.
Песня – радость в день печальный,
С песней счастлив и несчастный…»
Вдруг – свисток. Бежит квартальный,
А за ним и пристав частный.
Отбирают показания
Твердой, быстрою рукою:
«Усладили вы терзания
Русской песней, но какою?
Вы поете о народе.
Это вредно, пойте спроста:
„Во саду ли в огороде…“,
„Возле речки, возле моста“.
Много чудных русских песен
Как пииту вам известно…
Мир поэзии не тесен,
Но в кутузке очень тесно».
Внявший мудрому совету
Днесь пиита не лукавит:
Он теперь в минуту эту
Лишь Христа с дьячками славит.
 
      Трефолев кончил читать. Все в лавке молчали, переглядываясь.
      – Ну, как? – спросил поэт, вытирая с лица пот.
      – Да ничего. Складно получается и занозисто, я, пожалуй, такое не стал бы цензуре показывать. Не пустят, – отозвался Сытин. – Не знаю, Леонид Николаевич, будешь ли ты крупно шагать и далеко ли ты ушагаешь. А помнить русский народ тебя не перестанет, и за «Камаринскую» и за «Дубинушку»… А твоя песня «Когда я на почте служил ямщиком» вместе со звоном колокольцев разносится по всем трактам и проселкам матушки Руси. Какая прелесть! – Сытин не вытерпел и затянул нараспев первые слова этой песни.
      – Спасибо, Иван Дмитриевич, спасибо, уважили добрым словом, – растроганно проговорил Трефолев, – хотел я вас «казнить» за моего «Камаринского мужика», да уж ладно, Иван Дмитриевич, бог вам судья. А для вашего, купеческого брата бог всегда милостив…
      Частенько заезжал в Москву и бывал у Сытина малоизвестный, а в наше время и совсем незаслуженно забытый, но по-своему интересный писатель Алексей Будищев.
      Выглядел он интеллигентно, что называется, «держал фасон по писарю». Прежде чем войти к Сытину в рабочий кабинет, где тот сидел очень мало, Будищев спрашивал сотрудников: «Каково настроение благодетеля?..»
      И если ему отвечали, что Иван Дмитриевич сегодня еще никого не журил и настроение его никем не испорчено, Будищев, хрустя кожаным портфелем, заходил к издателю в кабинет, раскланивался честь по чести и деловито излагал свою просьбу. Сначала он выражал благодарность Ивану Дмитриевичу за выпущенные ранее книги «Солнечные дни» и «Пробужденная совесть».
      Выслушав от автора излияния в благодарностях, Иван Дмитриевич перебивал его:
      – Вы мне, Будищев, напоминаете костромских нищих. Вот и те так: придут в избу, молятся, крестятся за хозяина, а хозяюшку благодарят за старую милостыню, и все ради того, чтобы им опять отрезали кусок во весь каравай, да еще посыпали солью…
      Будищев хихикал вместе с издателем, а потом говорил:
      – Да уж соли-то подсыпать вы, Иван Дмитриевич, не пожалеете. Солоно будет, но я и за вкус ручаюсь. Книжки-то мои распроданы. Тираж-то был скупенек, а я, автор, опять без денег!..
      – Ладно, ладно, соловья баснями не развеселишь, вытряхивай из портфеля, что привез? – незаметно для себя переходя на «ты», предлагал Сытин, поглядывая на туго набитый портфель.
      – Да вот, Иван Дмитриевич, две рукописи сразу. Говорите – купите или нет?
      – Не знаю, котят в мешке не беру. Вываливайте на стол.
      – Рад стараться.
      – Опять что-нибудь для интеллигенции, а не для народа?
      – Народ со временем подрастет и тоже будет разбираться.
      – Да, но для этого надо его готовить дешевыми и простыми изданиями книг.
      – А у меня, Иван Дмитриевич, опять, судя по объему и прочему, обе книги могут быть рублевыми: «Нерушимая стена» первым изданием, «Степные волки» вторым тисненьем. Хочу, чтоб продажная цена была по рублю и чтоб форматец такой же, как у прежних моих книг.
      – Законное желание.
      Иван Дмитриевич недолго размышляет, поплевывая на пальцы, листает одну за другою рукописи, вспоминает, какую прибыль получил от прежних изданий будищевских книг, притворно вздыхает, охает, однако, чтобы не тратить время впустую, соглашается по старым ставкам принять и эти рукописи.
      Оба довольны. Но Будищев хочет побольше получить аванс:
      – Иван Дмитриевич, я весь в долгах. Да на переезд из Саратовской в Питер надо порядочно.
      – А зачем переезжать?
      – Как зачем? Одно дело провинция, другое дело столица, Петербург! Там и протолкнуться легче. Там и жизнь и культура – все по-европейски. Это же не саратовская глушь. И мне пора уж в столицу.
      – Как же, как же. Эх вы, интеллигенты, рублевые писатели! А не хотите ли писать книжечки такие, чтоб по копейке, по две за штуку? Не хотите? Вы ведь «рублевые». А вот Лев Николаевич не брезгует печатать книжечки и по копейке за штуку! Мы намерены Засодимского печатать четырнадцать книжек сразу, и за все цена продажная в розницу девяносто девять копеек. И страниц там не с вашу рублевую книжку, а целых, – Сытин брякнул на счетах, – семьсот и тридцать четыре страницы! И все четырнадцать книжек дозволены министерством для бесплатных народных библиотек… Вот так-то, господин Будищев!
      – Так это не изящная литература и не для интеллигентных кругов, – возразил Будищев.
      – Да, это для народа! – прищурив нацеленные на автора глаза, отвечал Сытин. – Для него-то мы и должны дело раздувать и стараться. Нас добрые авторы не обходят. Бывало, не так давно граф Толстой, один из самых первых писателей, заглядывал в нашу лавку. Придет в башлыке, в валенках, никто и не подумает, что это всемирный писатель. Поглядит, да и подскажет добрым словом, как и что в интересах нашего дела… Лесков – тоже, Чехов наш нередкий гость, но того, к сожалению, по деловым соображениям в старой дружбе больше к Суворину да Марксу тянет. Говорят, что Маркс намеревается его купить с потрохами. А Чехов чист, как младенец, боюсь, что не устоит против такого издателя, тем более что Антон Павлович затевает строить дачу в Ялте. Деньги нужны, ну, Маркс его на этом и подхватит. Ладно, господин Будищев, оставляйте рукописи и вот вам чек на аванс…
      – Премного благодарен…
      Сколько перебывало у Сытина авторов известных, малоизвестных и совсем неизвестных – писателей и агрономов, ученых деятелей и духовных лиц, учителей и врачей, философов и географов, историков и критиков, промышленников и публицистов, монархистов и революционеров. Кого только не было, кто только не обращался к нему! Можно судить хотя бы по тому, что в 1891 году сытинское товарищество выпустило свыше тысячи названий книг!.. В круг одних только детских писателей, связанных с издательством, входило более четырехсот человек. Целые серии книг для простого народа были написаны русскими классиками и изданы Сытиным.
 
      Из Вологодчины, из Вельского уезда, приехал однажды в Москву молодой учитель, еще не сменивший на себе студенческую шинель, некто Селецкий Сергей Николаевич. С вокзала и прямо к Сытину. Он думал, что увидит в роскошном кабинете по-барски восседающего за огромным, заваленным бумагами, столом, в кресле, похожем на трон, солидного господина, играющего золотыми брелочками и коротко изрекающего – да и нет. Каково было удивление вологодского учителя, когда он вошел в совсем обычную комнату. За небольшим столом, на стуле, сидел в сибирке с узким стоячим воротником небольшой черненький, с быстрыми глазами, человек, а на столе перед ним всего-навсего – огромные счеты справа, телефон – слева, и маленькая чернильница.
      «Да Сытин ли это?» – подумал учитель и спросил:
      – Вы будете Иван Дмитриевич?
      – Да, я был, есть и буду.
      – Здравствуйте…
      – Мое почтение. Чем могу вам быть полезен?
      – Можете, Иван Дмитриевич, вы нам, а мы вам, – ответил Селецкий, почувствовав приветливость Сытина. – Нас двое – я и мой товарищ Дмитрий Бедринский, тоже учитель, составители «Атласа ручного труда по работам из дерева, для низших школ» с приложением более ста моделей в наших рисунках. Предлагаем вашему вниманию, просим издать…
      – Садитесь, дайте сюда ваши труды. Где ваш соавтор?
      – Он не приехал, я один. Он мне доверил…
      – Хорошо, молодой человек, вы что, костромской или вологодский? Говорок-то наш слышится.
      – Из-за Вологды…
      – Так, так, приличный народ, мне везет на вологодских авторов. Мы уже издавали много раз ваших вологодских. Ну-ка назовите, знаете ли своих пишущих земляков?
      – Еще бы, Иван Дмитриевич, – усмехнулся Селецкий. – Эта задача совсем простая: Засодимский наш, Гиляровский наш, поэт Круглов тоже, просвещенец Бунаков тоже родом из Вологды… Кажись, все.
      – Нет, поэта Красова забыли. Ну, хорошо. – Сытин снял телефонную трубку, покрутил ручку. – Юницкий! Зайдите, дело есть, интересная тема вашего раздела. – Положив трубку, спросил: – А врача Алексина из Вологды вы не знаете?
      – Не слыхал, не знаю.
      – Жаль, мне как-то Горький советовал привлечь его в качестве автора и хвалил его очень…
      Вошел заведующий промышленным отделом издательства Юницкий.
      – Будьте знакомы. Молодой автор Селецкий с товарищем сочинили что-то по вопросам промышленного образования. Вы потом займетесь его рукописью. Вещь нужная. И вообще, этот раздел нам надо расширять и расширять. Будем подобные книги печатать под девизом «Общими силами». Наши издания по промышленному образованию должны будут учить людей ремеслам и промыслам, дабы крестьяне в зимнюю свободную пору занимались полезными делами… Конечно, со временем, может быть, развиваясь, промышленный капитал своими машинами захлестнет некоторые ручные промыслы, а пока этого не случилось, надо помочь крестьянину шире, больше знать о кустарно-промышленном производстве… Так вот, Сергей Николаевич, так вас но имени-отчеству? – обратился Сытин к Селецкому. – Тут у вас «товару» на книгу стоимостью в полтора рубля. На три тысячи экземпляров… – Щелчок – и на счетах костяшки показали 4500 рублей. – По пятнадцать копеек с экземпляра авторам, то есть десять процентов, – другой щелчок, – гонорар четыреста пятьдесят рублей. Как вам, сейчас выдать все разом или по мере распродажи?
      – Лучше сразу.
      – Можем и сразу. – Сытин передал рукопись Юницкому, выписал чек Селецкому и сказал: – Хоть верьте, хоть нет, а товариществу от этой книги полтысячи убытку. Да. А народу, дай бог, на много тысяч пользы. Деньги получите в бухгалтерии.
      Селецкий вышел в изумлении: без волокиты и канители, без всякого просмотра и одобрения – четыреста пятьдесят рублей! На эти деньги в Вологодчине можно купить целое стадо коров!.. Чудеса!
      Сытин, когда было нужно, становился щедрым. В этом случае его привлекла полезная тематика.
      Оставшись вдвоем с Юницким, Сытин продолжал о том же:
      – Мы делаем книги, которые учат тому, чтобы люди были духовно чистыми. Надо находить авторов. Вот Селецкий сам нашелся, удачный случай.
      – Трудно с авторами – десятки тысяч всяких кустарей, а чтоб кто из них смог написать настоящую книжку, где же таких взять? – невесело отозвался Юницкий.
      – Ищите. Дело нужное, – требовал Иван Дмитриевич. – Особенно по художественным промыслам, которых и машинное производство не заменит. Палех, Холуи, устюжская чернь по серебру, холмогорская резьба по кости, вологодские кружева, вятские игрушки, пусть они процветают не только в отдельных точках северной Руси. Такие книги надо планировать, заказывать и авторов авансировать…
      Юницкий старательно искал авторов. Они находились с большим трудом. Тот, кто отлично знал ремесло, не умел писать, а кто и мог бы написать, да не зная ремесла, не умел учить, что из чего и как надо делать и куда сбывать.
      И все же в скором времени по своему разделу Юницкий мог порадовать Сытина небольшим количеством авторских согласий.
      И книга за книгой пошли в народ: «Выделка кож-мостовья», «Русская резьба по дереву», «Набойки в России», «Как делают игрушки», «Русское кружево, узоры и сколки», «Как переплетать книги», «Абрамцево и его значение в русском искусстве и кустарном деле» и другие.
      Вышла книга и Селецкого с Бедринским.

      Идея «Посредника» была близка и Чехову. С Иваном Дмитриевичем у него с первой встречи были деловые и дружеские отношения. Скоро в числе авторов в сытинских изданиях сверкнуло и имя Чехова. Появились в продаже его рассказы, вышедшие отдельными брошюрами.
      Сытин понимал запросы деревенских читателей и предвидел, что произведения Чехова не сразу пробьют себе просторную дорогу к сердцу потребителя духовной пищи, едва усвоившего первые азы грамотности. Поэтому и тиражи книг и брошюр Чехова Сытиным предусматривались с учетом этой «интуиции», ибо – так казалось издателю – Чехов ближе к городу, нежели к деревне.
      В одном из первых договоров между издателем и Чеховым (от 16 декабря 1893 года) тираж сборника чеховских рассказов определен в десять тысяч экземпляров, с оговоркой издателя: «Печатать в два приема по пять тысяч», и с обязательством автора: «Если почему-либо цензурой не будет пропущен какой-либо из рассказов, я, Чехов, обязуюсь доставить Т-ву Сытина взамен недозволенного новый рассказ в том же количестве печатных листов».
      Через два дня после подписания договора с Иваном Дмитриевичем Чехов писал Суворину:

      «На днях я был у Сытина и знакомился с его делом. Интересно в высшей степени. Пожалуй, это единственная в России издательская фирма, где русским духом пахнет и мужика-покупателя не толкают в шею. Сытин умный человек и рассказывает интересно. Когда случится Вам быть в Москве, то побывайте у него на складе, и в типографии, и в помещении, где ночуют покупатели. 2300 р. я взял у него, продав ему несколько мелочей для издания.
Ваш А. Чехов».

      Впоследствии Чехов был вынужден письмом предупредить товарищество И. Д. Сытина о том, что он продал свои авторские права и что печатать его произведения дозволено только одному Марксу.
      Сытин, узнав об этой, невыгодной для автора, сделке сыпал упреки по адресу Адольфа Федоровича Маркса. Но упреки и ругань были только в разговорах с друзьями и работниками товарищества. Чехову по этому поводу Иван Дмитриевич писал тогда совсем в ином духе:

«Многоуважаемый Антон Павлович,

      я обо всем всех уведомил по Вашему письму и, разумеется, ничего печатать в дальнейшем не будем. Вот благодать-то делает Маркс: это не по-суворински размах богатыря. Сколько он сделал усилий на распространение в народе хороших книг. Сообщаю количество имеющихся непроданных ваших книг: „Палата № 6“–4126 экз., „Именины“–3800 экз., „Жена“ – 4355 экз., „Повести и рассказы“ – 3248 экз. Вот в каком положении наши книги. Далее, разумеется, „Посредник“ печатать не будет.
      Желаю Вам доброго здоровья и всего лучшего.
      Ваш покорный слуга
Ив. Сытин».

      Но и после этого добрые, дружеские отношения между Сытиным и Чеховым не нарушались. Сытин бывал у Чехова в Мелихове, и каждый раз, когда Чехов приезжал в Москву, Иван Дмитриевич неизменно встречался с ним по-приятельски. Чехов, получив гонорар с издателя Маркса, строил себе дом в Ялте. Сытин, разбогатев от книжной торговли, приобрел за пятьдесят тысяч рублей имение у прогоревшего на конных бегах князя Несвижского. Имение это, площадью более четырехсот гектаров, в пятидесяти километрах от Москвы, называлось Берсеневкой. Бесшабашному пьянице и прощелыге князю некогда было заниматься столь обширным земельным участком.
      В одном из писем Чехову Сытин умоляет:

      «Достоуважаемый Антон Павлович!
      Очень все ждут Вас в Москве, когда это Вы наконец приедете? У меня с имением очень не ладится. Дайте, пожалуйста, хорошего недорогого работника, – нет хороших людей. Жду Вас, чтоб послать за агрономом по Вашему адресу; если имеете в виду, то будьте добры пришлите работящего человека.
      Уважающий Вас и слуга покорный
       Ив. Сытин.
      Ради бога, простите за беспокойство».

      Вскоре после ходынской катастрофы и коронования Николая Второго в Москве Иван Дмитриевич встретился с Чеховым в «Гранд-отеле».
      – Уж сколько раз я говорил вам, Иван Дмитриевич, и не перестану убеждать вас. Открывайте свою собственную, народную газету! – снова настаивал Чехов. – А вы деньги бросаете какому-то князю за имение. Зачем вам оно? Не хватает вам разве хлопот со своим товариществом? Или на Валовой семье тесно? Не то, не то, Иван Дмитриевич, газету вам надо, народную…
      – Не справлюсь, Антон Павлович!.. Не по мне груз.
      – Не вам бы это говорить, Иван Дмитриевич, разве вы не умеете находить людей, которые такую вам помогут создать газету, что дай боже!
      – А вы поможете?
      – И я чем могу – помогу.
      – Боюсь, Антон Павлович. Мешать станут, сам Победоносцев и губернатор московский, князь Сергей Александрович препятствовать будут и прихлопнут. Они мне за книжки графа Льва Николаевича до гробовой доски не простят.
      – Ну, это как сказать, будем на волю провидения надеяться, а я уверен, что Иван Дмитриевич еще долго поживет. Вот за себя я не ручаюсь. Проклятая чахотка. Как врач вам говорю.
      – Что вы, что вы, Антон Павлович, Ялта явится вам спасением, продлит годы вашей жизни. И Лев Николаевич там будет в Гаспре от вас по соседству, – жить вам да радоваться. А Лев Николаевич тот вообще бессмертен.
      – О нем другой разговор. А я вот о газете. Не принимайте за шутку. Конечно, газета должна быть либеральной, не в пример суворинской, с вольным душком, с некоторым риском. – Чехов взял валявшуюся на столике газету «Новое время» и, смеясь, прочел небольшую официальную заметку: – «Государь император соизволил повелеть: объявить благодарность киевскому купцу Наместникову за канарейку, поющую мотив „Боже, царя храни“». Каково событие!
      – Не изрядное, – хихикнув, ответил Сытин. – У нас в Костромской губернии мужики и не такие басни да анекдоты про царя рассказывают. Слыхал и от офеней немало.
      – Иван Дмитриевич, о канарейке это не простой анекдот, а правительственное сообщение. Хотите еще одну штуковинку прочту? В газетешке «Русское слово», которую стряпает небезызвестный – и глуповатый доцент Александров, появилось весьма знаменательное стихотворение… – Чехов покашлял и сказал: – В этой газете заведен уголок «Альбом русского слова». В сей альбом редактора-издателя Александрова поступило стихотворение «Лес дремучий» из неизданных стихотворений Кольцова. И есть даже приписка о том, что печатаемое стихотворение прислано в редакцию из Воронежа госпожой Екатериной Михайловной Алябьевой и написано якобы поэтом Кольцовым для ее бабушки. Слушайте, Иван Дмитриевич, внимательно:
 
Ах зачем же ты призадумался,
Лес дремучий, зачем затуманился?
Если холод теперь, – будет снова тепло.
Кто ж горюет о том, если лето прошло?
– Сам я знаю о том, что уж осень теперь,
А всё лета мне жаль, – отвечает мне лес.
Необъятной стеною стоя предо мной
Да кудрявой вершиной покачивая.
Распахнись, развернись,
Оглянись, осмотрись —
Всюду жизнь одинаково
Даст пример нам понятный для всякого.
Утро жизни прошло, – не воротится,
Рок велит покоряться судьбе,
А затем обо всем у вас спросится,
Как мы бились в житейской судьбе…
 
      – Я думаю, – добавил Антон Павлович, – что последнее слово в стихотворении было «борьбе», но ужасно осторожный Александров заменил его…
      – Стих вполне благонамеренный, только слабоват для Кольцова, – отозвался Сытин.
      – Основное здесь в заглавных буквах строчек. Это акростих. Читайте сверху вниз! – Чехов подал Сытину газету.
      – Але-к-санд-ров ду-р-ак! – прочел Иван Дмитриевич и расхохотался. – Ловко поддели!.. Значит, это вовсе не Кольцов и никакая не Алябьева, а просто кто-то неизвестный подложил издателю изрядную свинью! А вы еще говорите, Антон Павлович, мне иметь газету?! Да я от стыда сгорю в этаком случае.
      – Вас бог избавит от подобной напасти. У вас, Иван Дмитриевич, есть хорошая черта: вы не страшитесь умных людей. Умные вас никогда не подведут!.. А газета у вас будет, вы ее обязаны иметь, обязаны вырвать из рук такого вот дурака и сделать ее передовой в России. Поверьте мне, не пожалеете. Вы за одну рекламу сколько переплачиваете денег, а тут к вашим услугам полностью своя газета…
      – Подумаю, подумаю, – начал сдаваться Сытин.
      – Думайте без затяжки, побыстрей, по-сытински. Время сейчас очень подходящее для хорошей народной газеты…
      Неожиданно разговор перешел на другую тему – о событиях, связанных с коронацией. Чехов не скупился и на серьезные слова, и на шуточки:
      – Знаете, Иван Дмитриевич, сколько разных неприятностей произошло в самый момент коронации? Тут даже несуеверный человек, без всяких предрассудков, и тот поверит в роковую судьбину этого царя. Могу вам сказать доверительно: во-первых, когда генерал Набоков нес корону перед государем, то так разволновался, что хватил его понос, и Набоков, извините за нескромность, напустил в штаны, что в такой ответственный момент более чем знаменательно!.. А вот другой случай: князь Владимир, поправляя на царе порфиру, оборвал на нем цепь Андрея Первозванного, и она свалилась с плеч венценосца… Третий случай: во время коронации поляки поднесли царю золотое блюдо стоимостью двадцать четыре тысячи рублей. На блюде изображена шкура какого-то зверя с обрубленными когтями. Царь разглядел и сказал: «Дорог подарок и неприятен…» А Ходынка, Ходынка чего стоит. Тысяча сто тридцать восемь мертвецов!..
      Чехов замолчал и стал ходить по застланной коврами комнате. Проглотил какой-то порошок, запил и сел за круглый столик против Сытина.
      – А я слышал такое, – сказал Сытин после некоторой паузы. – Теперь, говорят, у нас в России два царя: Лев Толстой и Николай Второй. Но если кто попробует затронуть великого Льва – весь мир в защиту его встанет. А Николая не многие пожалеют…
      Чехов не мог с ним не согласиться.
      – А Ходынка – это страшная катастрофа, – продолжал разговор Сытин. – Мы с Евдокией Ивановной вскоре после массовых похорон ходили на Ваганьковское… Господи, что там творилось – и плач, и стенание, и скрежет зубовный, и проклятье тому, кто подстроил эту ужасную западню. Ужас, сколько там свежих могил! Деревянные некрашеные крестики с образками и надписи: «Жития его было восемь лет и три месяца», «Господи, прими дух внезапно скончаемых на Ходынском поле…» и так далее до бесконечности. Худо начал Николай, не с той ноги вступил на царство…
      И опять разговор о газете. Чехов говорил:
      – Верно, вы, Иван Дмитриевич, не в чести у высокой администрации, вы книжками Льва Толстого читателей насыщаете, вас за это не жалуют. Возможно, вам не позволят быть издателем газеты, а вы купите ее вместе с издателем! Вот хотя бы «Русское слово», вкупе с редактором Александровым. А потом можно от дурака избавиться…
      Это был не первый и не последний разговор Чехова с Сытиным.
      …Приехали в Ялту Сытин с Сувориным. Чехов пригласил их к себе в гости на новоселье, посмотреть, как он устроился. Взяв извозчика у морской пристани, Сытин и Суворин поехали к Чехову.
      Радушно принял двух издателей Чехов.
      Гости осмотрели весь небольшой дом, уютный, удобный для работы писателя, для жизни семьи и приема гостей. Похвалили, как полагается, хозяина и хозяйку и спустились в нижний этаж, в летнюю столовую, попробовать разных крымских вин. И тут, за столом, обращаясь к Суворину, Чехов сказал определенно:
      – Алексей Сергеевич, вы знаете, Сытин тоже хочет издавать газету!..
      – Что вы, Антон Павлович! Зачем мне газета, я совсем не хочу ее издавать…
      И тогда опять повторился разговор. Чехов настаивал, Сытин отвергал. А Суворин доказывал Сытину, что для издания газеты прежде всего нужны таланты! Где бы ни было, ищите и берите таланты, таланты, таланты…
      Видимо, этот разговор окончательно убедил Сытина, и наконец он приобрел газету «Русское слово», вместе с ее злополучным редактором Александровым, совершенно непригодным и неспособным сделать газету интересной и общедоступной.
      И сколько еще было канители, сколько было нервов и крови испорчено у Сытина, пока он не избавился от старых хозяев. Об этом говорят письма Ивана Дмитриевича Антону Павловичу:

«Достоуважаемый Антон Павлович,

      все, что Вы говорили, сбылось верно – газету мне не разрешили и, вероятно, не разрешат. Не знаю что делать, деньги затратил и Александров. В полном отчаянии три раза ездил в Питер, приехал только сегодня, и все ничего не выходит. Да теперь если продумать, то интереса мало, здоровье теперь стало еще сквернее, и не знаю от потерь куда деваться, дела все расстроил, просто голову потерял. Вчера был юбилей знаменитого Златовратского Ник. Мих. Как и водится, писатели перессорились, а в отдельности много говорили, даже кто-то сказал, что будто в парламенте попало нашему общему другу Д. И. Тихомирову от его сотрудника, кажется Медведев, его зовут „звериный поэт“. Подвыпив, он пошумел порядком и Д. И. Тихомирова называл очень некрасиво; чуть до рукопашной не дошло, одним словом, было драматическое представление в 200 человек, переругались многие, но свалки не было. Первый раз я в таком большом „умном“ пиру, да, думаю, и последний. Простите ради бога, все время суетился и замедлил Вас душевно поблагодарить за добрую память.
      Ваш слуга покорный
Ив. Сытин».

      Через три-четыре месяца после начавшейся волокиты в правительственных верхах по поводу приобретения прав на издание газеты Сытин опять обращается к Чехову:
      «Сейчас вернулся из Питера, прочел Ваше письмо, простите великодушно, что запоздал ответом, с ума сошел, надел себе, кажется уже это последний, хомут „Русское слово“, хвачу я горя великого с газетою и не знаю, что будет… Ради бога, дайте мудрый совет, что мне делать с „Русским словом“?»
      Еще задолго до этого Сытин и его товарищество выпускали журнал «Вокруг света» с приложениями. Журнал был весьма популярен. Особенно среди молодежи, которая интересовалась рассказами о путешествиях, приключениях и научных достижениях. Собрания сочинений иностранных писателей в приложениях к журналу также привлекали подписчиков. Но в этот год и с журналом «Вокруг света» Ивану Дмитриевичу не повезло. Для конкурентов-издателей это было тайной, но от своего друга Антона Павловича Сытин не хотел скрывать неудачи и в отчаянии ему писал:

«Достоуважаемый Антон Павлович,

      простите великодушно, я прижат к стене нуждой и положением дела о „Русском слове“, оно устроило мне положительную кабалу: 1-е что потребовали от меня, чтобы я не расставался с Александровым, поэтому взяли с меня обязательство, а дело так пойти безусловно не может, а может безусловно погибнуть и погубить меня. Я имел великую неосторожность заложить своих 40 паев, 40 тысяч, и все вложил в „Русское слово“, и одному богу известно, что из этого дела будет, а пока одно горе, даже сам Александров ничего помочь не может. К 1 января подписка на „Вокруг света“ упала до половины благодаря тому, что „Нива“ дает приложением Тургенева. Журнал „Природа и люди“ дает Куприна; а наше приложение к „Вокруг света“ – сочинения Жюль Верна, поэтому и упало в интересах публики. Теперь надо год жить и тужить… Желаю Вам доброго здоровья и всего лучшего.
      Ваш слуга покорный
Ив. Сытин».

      Чехов собрал московских журналистов, пригласил на это собрание, а вернее в застолье, Сытина, поздравил его, как владельца газеты, и просил журналистов помогать Сытину делать настоящую хорошую русскую газету.
      На первых порах были неполадки. Газета не сразу обросла талантами. Менялись редакторы, нащупывалось направление, улаживались отношения с властями в губернской Москве и столичном Петербурге. И как раз в это время, в петербургской газете «Россия», редактируемой экономистом Г. П. Сазоновым и фельетонистом Власом Дорошевичем, писатель Александр Амфитеатров напечатал фельетон «Господа Обмановы». В этом фельетоне Николай Романов и его «августейшее» семейство увидели себя высмеянными на весь свет.
      В тот же день полиция кинулась изымать номер газеты. Издание «России» было прекращено. Амфитеатрова без промедления выслали в Минусинск. Напуган был и загоревал Дорошевич.
      Иван Дмитриевич не раз уже «нацеливался» на Дорошевича, приглашал его в «Русское слово». Дорошевич отказывался. А тут подвернулся такой случай.
      Сытин едет в Петербург – к Дорошевичу.
      И соглашение состоялось.
      – Возьмите вот десять тысяч рублей за ваши «Сахалинские очерки», поезжайте отдохнуть за границу, и по возвращении – добро пожаловать ко мне в газету, быть ее фактическим редактором. – Это предложение Сытина «король фельетонистов» охотно принял.
      С появлением талантливого фельетониста Власа Дорошевича газета преобразилась.
      В «Русское слово» пришли: В. И. Немирович-Данченко, Вл. Гиляровский; известный публицист, по выражению Ленина, «весьма популярный демагог», священник (потом расстрига) Григорий Петров; фельетонист Яблоновский, историк-искусствовед Дживилегов, просвещенец Вахтеров, библиограф и популяризатор Рубакин, писатель Мамин-Сибиряк и многие другие.
      Тираж газеты благодаря литературным талантам поднялся за семнадцать лет ее существования с тринадцати до семисот пятидесяти тысяч. Чехов не ошибся, предсказывая будущее газеты:
      – Потихоньку, помаленьку Сытин придет с газетой к большому делу. Вот увидите. Я верю в него…
      Но у Сытина бывали иногда минуты разочарования и неверия. И тогда Ивана Дмитриевича поддерживала его жена Евдокия Ивановна.
      – Не отчаивайся, Ваня, не падай духом. Все преодолеешь, своего добьешься. Чехов – наш друг, худого он тебе не пожелает. Верь в свои силы… – говорила она успокаивающе.
      А когда издательство газеты расширилось, редакция и типография заняли купленный дом на Тверской, сотрудники устроили банкет и преподнесли супруге Ивана Дмитриевича коллективно подписанный адрес:

Нашей милой, дорогой Евдокии Ивановне Сытиной —

сотрудники «Русского слова».

      «„Русское слово“ должно быть, оно погибнуть не может. Мы можем быть нищими, но „Русское слово“ должно существовать». Эти слова сказала Евдокия Ивановна Сытина. Сотрудники «Русского слова» ценят это и шлют дорогой Евдокии Ивановне Сытиной слова любви и уважения.
      В. Немирович-Данченко, Гр. Петров,
      А. Дживилегов, Вл. Гиляровский,
      П. Коган, В. Вахтеров, Ф. Благов…

      Конечно, «быть нищими» не предвиделось, и сказано это было для красного словца. Газета приносила огромную прибыль издателю. Она была либеральной и доходчивой до широких читательских кругов.

      Кто из них кого раньше нашел: то ли Сытин Петрова, то ли Петров Сытина? Это значения не имеет. Важно, что оба они нужны были друг другу.
      Публицист священник-расстрига Григорий Спиридонович Петров бойко владел пером и не лишен был дара речи. Как преподаватель и оратор он вызывал восхищение петербургской студенческой среды. Он много писал на темы нравоучительные, критиковал недостатки в общественной жизни. Одна из его книг так и называлась «Наши пролежни». Лежим, дескать не движемся, пролежни образовались, а движения вперед нет…
      Вот два фотопортрета Петрова. На одном – «отец Григорий». На другом – поп-расстрига, член Государственной думы, известный писатель-журналист, любитель путешествовать и откликаться в сытинских изданиях на злобу дня.
      Родом он был из Ямбурга; учился в духовной семинарии, восемнадцатилетним с кафедры толковал Евангелие. Из своих выступлений составил первую книгу: «Евангелие, как основа жизни». Ивану Дмитриевичу Сытину он приглянулся. Из числа «второстепенных» писателей, таких, как Измайлов, Альбов, Ясинский, и им подобных, Сытин любовно выделял Григория Петрова и издавал его усердно.
      Постепенно Петров как-то незаметно уклонился от духовно-богословской тематики, превратился в светского публициста.
      Петров менялся, но его отношение к Сытину было неизменно дружественным. Москву и сытинское «Русское слово» он навещал нередко. Иногда с Иваном Дмитриевичем Петров обходил старые книжные лавки московских антикваров.
      Однажды задержались они за разговорами в лавке у горбатенького старичка Афанасия Астапова.
      В «проломе» на Никольской улице всегда можно было найти что-нибудь из книжных редкостей или услышать «новинку» из быта старых и современных писателей. Сюда, в лавку к Астапову, шли писатели, журналисты-газетчики, и здесь же толкались безденежные студенты, получавшие бесплатно и без залога нужные книги для чтения.
      Импозантный Петров рассуждениями на литературные темы обращал на себя внимание всех. Особенно он изощрялся, рассыпая свои познания, когда видел перед собой модничающих писателей. Громким голосом проповедника, сопровождая каждую фразу паузой, он внушал своим собеседникам:
      – Меня всегда раздражает спор о преимуществе формы перед содержанием. Нет, господа! Это самообман с вашей стороны… Мысль и содержание – это главное… А вернее, одного без другого быть не может. Но главное – идея!..
      – Да, да, совершенно верно, Григорий Спиридонович, – поддакивал Астапов, – читателю дай хорошее содержание, да с форменной картинкой, он и будет доволен. Это вот и Иван Дмитриевич подтверждает всегда. Или вот пример: у меня есть книжный разносчик, совсем неграмотный, по кличке Асмодей. Заучил он наизусть стихи Некрасова, возьмет книжку в руки и делает вид, что вслух читает то «У парадного подъезда», то «Орину, мать солдатскую», да таково трогательно, что у самого слезу вышибает. Во, каково содержание! Неграмотный покупатель, такой же как и Асмодей, купит такую книжку, принесет в деревню, начнут читать грамотные люди, а там не стихи Некрасова, а бог знает что – «Убийство на дне моря» либо «Руководство, как учить жен, чтобы жить с ними в ладу». А потом приходят ко мне с жалобой: так и так, Афанасий, ваши разносчики не тот товар подсовывают… Куда денешься?.. С Асмодея спрос невелик: сам неграмотный и неграмотному всучивает, подкупив его некрасовским содержанием…
      Сытин и Петров смеются, не осуждая ни Астапова, ни его сподручных, так называемых стрелков-разносчиков. Сытин интересуется, спрашивает Астапова, бойко ли расходятся новые книжки с историческими рассказами.
      – Не могу вам сказать, Иван Дмитриевич, ведь у меня больше старые: Плутархи да Цицероны… Спрашивают новиковское издание о Петре Первом автора Голикова, Татищева берут охотно. Популярных пересказов я, как антиквар, избегаю…
      – И правильно делаете, – замечает с горячностью Петров, – раньше историю сочиняли Плутархи, а нынче – архиплуты пишут, упрощают, сокращают и приукрашивают…
      Студенты переглядываются и молча улыбаются.
      – Что ж, ребята, трудненько учиться? – спрашивает Петров студентов.
      – Трудненько, Григорий Спиридонович, деньжат не хватает.
      – И в судаковский трактир редко заглядываете?
      – Совсем не ходим, Григорий Спиридонович, не с чем…
      – А мы вот с Иваном Дмитриевичем приглашаем вас, пойдемте в «Низок» или в «Яму», посидим за наш счет. Не стесняйтесь!..
      – Что ж, мы всегда готовы…
      – Благодарны…
      – Спасибо, господин Петров…
      – Благодарить потом будете, когда станете писателями, на старости лет нас отугощаете…
      Сытин и Петров в сопровождении десятка студентов приходят в трактир. Официанты услужливо сдвигают столы, подают водку в двух графинах, на закуску горячую говядину с картошкой и луком.
      – У нас почти как на тайной вечере, – лукаво улыбаясь, проговорил Петров, – двенадцать человек; одного не хватает – или Христа, или Иуды Искариотского.
      На шутку ответил Сытин:
      – Предположим, Иуде не место в нашей честной компании, что касается Христа, не кощунствуйте.
      Наполнили рюмки. Петров встал и сказал:
      – Первый наш тост вот за что: за ваши успехи, товарищи студенты, и за то, чтобы вы, ни один из вас, никогда не имели пристрастия к водке. Выпьем за преодоление зеленого змия на Руси. Это отчасти звучит парадоксально. Но вы знаете, что такое пьянство, – это гибель талантов… Художники, писатели, артисты, ученые, как ни умны, как ни даровиты, но, если они раз-два не устояли против бутылки, оказываются на дне общества, гибнут. Конец один, и после укороченного водкой крестного пути на могильном кресте лаконичная эпитафия: «Не будь на то господня воля – не умер бы от алкоголя». Но если своей силы воли не хватает против этого окаянного дерьма, то тут никакая божья воля не поможет. Подождите прикасаться губами к рюмкам, я еще не кончил свое слово. Вот мы с Иваном Дмитриевичем не раз встречались в Нижнем на ярмарке. Там ежедневно полиция подбирала на панелях полтысячи мертвецки пьяных… Да что в Нижнем! А в Москве, а в Питере, а в наших необъятных захолустьях?.. Сплошной ужас! Будь этакое явление в любом европейском городе, там бы все поголовно накинулись, как на пожар, на уничтожение пьянства. А у нас хоть бы что. А сколько пропивает средств наша и без того небогатая народная масса!.. Против государственного бедствия нужны и государственные радикальные и решительные меры. Одними книжками да проповедями с амвонов пьянства не уничтожить. Попробуйте потолковать с нашими администраторами, в каждом вы почувствуете акцизного чиновника, дескать, водка – это доходная статья в государственном бюджете. Да. Но подсчитали ли, какой моральный, материальный урон от казенной водки в обществе? Поистине Спасителем сказано: «Какою мерою мерите, такою и вам отмерится!» Довольно. Хватит слов. Прошу вас, молодые друзья, последовать моему примеру… – При этих словах Петров повернулся и выплеснул водку на пол…
      – Ну и глупо, – проронил кто-то из посторонних за соседним столом.
      – Нет, правильно! – сказал Сытин и тоже выплеснул водку под стол. Один за другим – некоторые со вздохом, но все – студенты демонстративно поставили рюмки на стол. Сытин не дал ни на минуту задуматься, подозвал официанта.
      – Уберите водку… Примите еще заказ: крепкий цейлонский чай на всех. Двенадцать яичниц с салом… И чего еще? Не стесняйтесь, ребята!
      – Пивка бы, – сказал кто-то нерешительно.
      – Это можно, – улыбаясь, дозволил Петров и добавил: – Даже в пасхальных песнопениях поется: «Приидите, пиво пием новое…» А про водку – ни слова.
      – Две дюжины бутылок «Трехгорного»…
      – И предостаточно! – согласился Петров и смешливо повторил: – И предостаточно!..
      Иван Дмитриевич говорил без тени хвастовства, запросто:
      – Вот что, ребята, извините меня, я из народа, институтов, университетов не кончал. Правда, детей своих обучаю и выучу! Я вот что: кончите свои заведения – добро пожаловать в мое товарищество, работы у нас невпроворот. Растет и растет издательство. По любой специальности дело есть: по педагогике, по истории, по литературоведению, по сельскому хозяйству, промышленный отдел есть, детская книга, народная литература, классика!.. Приходите работать. Нам образованные люди нужны. Ценой-жалованием не обидим. А главное, сами цените: наше дело направлено на просвещение народа. Кто тут из вас каких специальностей?..
      – Большей частью филологи…
      – Есть юристы, историки…
      – Ну вот, видите, нашему козырю в масть… Приходите. И напомните мне о сегодняшней встрече. Конечно, с аттестатами. Но если, помилуй бог, кого и без свидетельства нечаянно выпрут, да человек с головой, беру! Мне никто не указчик!..
      – Благодарствуем, Иван Дмитриевич. Знаем, что не обманете.
      – И знаем, что у вас дело интересное.
      Принялись с жадностью за пиво и закуску. Григорий Спиридонович без умолку поучал молодежь. Никто и ни в чем ему не возражал, а слушали все с интересом.
      – Сытина бог дал России во благовремении… Он многое сделал и сделает в десятки раз больше и лучше, с помощью вас – будущих ученых… Не зря он вас призывает к себе. Вы и не подозреваете того, сколько людей обнаружат и разовьют свои таланты в касательстве с этим человеком, с его обширной деятельностью…
      – Охотно верим…
      – Может, и из нас Горькие Максимы выйдут?
      – Горькие? Что ж, дай бог… – ответил Петров и тут же добавил: – Алексея Максимовича надо рассматривать, как и всё, в развитии и совершенствовании. Над этим стоит подумать. Имейте в виду, друзья, люди пишущие – это мученики!.. В каждом писателе есть своя душевная драма. В каждом… Но одно скажу: путь писателя благородный, благодарный и тяжкий. Проследите судьбу многих великих русских: Пушкин, Лермонтов, Полежаев, Герцен, Достоевский, Чернышевский, Писарев… да вам ли об этом напоминать. Но водятся и «преуспевающие», у тех нет своей судьбы, а есть чековая книжка, а «труды» их недостойны даже шапочного знакомства с читающей публикой…
      – Позвольте спросить вас, Григорий Спиридонович, а что же нужно, чтобы стать писателем, пусть с жестокой судьбой, но писателем, любимым народом? – обратился один из внимательных слушателей, забыв о пиве и еде.
      – Ответить на такой вопрос я мог бы циклом лекций. Не торопитесь стать писателями; сначала спросите себя, а есть ли что вам рассказать? Что вы знаете, что видели, каких событий участниками были?.. Нельзя заниматься литературным трудом ощупью, не увидев ничего вокруг себя. Народным может быть только гений, подобный Толстому и Пушкину… Литература – дело святое, нельзя к этому делу подходить легкомысленно. Вот что учесть надо тем, кто хочет стать литератором: прежде всего соблюдать осторожность в выборе темы и сюжета. Конечно, не трудно подноровить грубым и пошлым инстинктам некоторых неразборчивых читателей, но это недостойно чести писателя.
      – Григорий Спиридонович, – спросил другой студент, смутившись и подбирая слова, – скажите, а как же понять… вот вы пишете, извините, о святых, и даже об Иване Кронштадтском, и в то же время есть у вас отличные статьи, умные, на темы социальные, любо читать которые. Откуда эта раздвоенность? И как она уживается в одной и той же голове?
      – Видите ли, молодой друг, – уклончиво ответил Петров, – это, так сказать, из области диалектической философии: бытие и сознание, да – нет, и нет есть да. Психические свойства души… направление мысли от влияния соответствующих факторов. Человек не камень. Не зря сказано мудрецом: все течет, все меняется…
      Сытин молча слушал эти разговоры и, внимательно присматриваясь к студентам, думал о своих взрослых, старших сыновьях: «Николай – химик, из этого специалист по бумажной промышленности, можно сказать, уже готовый… Володя по коммерческой части – тоже не подведет отца… Но вот Васька – тот может фортеля выкинуть. Этот вырос на особицу. И книжками политическими увлекается. И молодежь около него университетская увивается, и социалисты похаживают. Какой-то Володя Мазурин, говорят, настоящий революционер… Придется на Валовой, внизу, эту студенческую ночлежку и домашний клуб ихний использовать для другой цели. А ребят всех расселить на Тверской в купленном доме, как только выберется из дома эта барыня, бывшая владелица Лукотина…»
      Иван Дмитриевич, увлеченный работой товарищества, не знал того, что происходит у него на Валовой: устраиваются репетиции, готовятся к постановке на фабрике и в Берсеневке спектакли. Руководит самодеятельностью артистка Озаровская. Сын Василий был причастен к изготовлению прокламаций и фальшивых паспортов.
      Иван Дмитриевич мысленно отвлекся, думая о своих семейных делах, о которых он обычно меньше всего думал и беспокоился.
      А Петров между тем продолжал:
      – Кто из вас будет писателем, знайте: неисчерпаемая тема – история нашего русского хлеба. Великолепная тема! Кто хлеб добывает, кто поедает и кто голодает!.. Или вот вам готовое название о забитой русской деревне: «Обузданные страхом». Однако нельзя брать лишь одну сторону жизни – положительную или отрицательную, это было бы уклонением от правды… В деревне, правда, почти невозможно найти положительного, а отрицательного материала горы. Там и смех грустный, и грусть смешная. И неизвестно, когда же повеселеет на Руси?.. Иноземцы радуются, а мы, русские, только терпим…
      – По вам это незаметно, – не вытерпев, сказал один из сидящих за соседним столом.
      Пропустив мимо ушей эту реплику, Петров взглянул на Задумавшегося Сытина.
      – Вы что так размечтались, Иван Дмитриевич? – отвлекшись от разговоров со студентами, спросил он, вытирая рот смятой салфеткой. – Не пора ли нам заканчивать трапезу?..
      Все вышли из-за стола. Студенты поблагодарили Сытина за угощение, за то, что он обещал работу в издательстве. Петрову сказали спасибо за добрую беседу и расстались.
      Поздно ночью Петров уехал в Петербург. Там у него были свои дела. Он успевал печатать фельетоны и брошюры в Москве и Петербурге, читать лекции там и тут.
      Ценитель способных работников, Иван Дмитриевич придерживал около издательства деятельного Петрова, остроумного, резкого, хотя и не без демагогии, журналиста-публициста.
      В 1904 году Петров поехал на Дальний Восток. С дороги он писал Сытину:

«Дорогой Иван Дмитриевич!

      Ну и путешествие! Сначала пять дней болота, потом пять дней лес, наконец десять дней по сторонам две стены холмов. Ни людей, ни строений. И какого черта несет на край света? Тут у себя сто Японии и Корей пустует. Сибирские города – именно, сибирские. Мостовых не знают. В Иркутске одна улица мощеная, да и по той иркутяне не любят ездить. Всюду грязь или пыль. Грязь непроходимая. Море грязи.
      В Чите песок. Весь город закрыт вуалью из пыли. Домишки деревянные. Разбросаны. Ничего нет. Едва нашел банку чернил. Подвозу из России нет. Все втридорога.
      Частные телеграммы берут с трудом. Первого сентября моей жене перешлите 1500 рублей.
      Всей Вашей семье и Вам привет. Уехал ли Благов отдохнуть? Распорядитесь с 1 сентября один экземпляр „Русского слова“ откладывать для меня в Москве.
      Сердечный привет.
       Чита.
Г. Петров».

      Дорошевича в письме Петров не замечает, игнорирует. Дружба между двумя фельетонистами не получается. Но один другому не мешает. В «Русском слове» и в книжном издательстве у Сытина всем места хватает. У Дорошевича – в один год двенадцатитомное сочинение, и отдельные издания, и дорого, десятками тысяч рублей, оплачивается его должность в редакции. В Москве суетливая, трудоемкая, но все же блестящая жизнь. Известность. Слава… В Петербурге – столице империи – на Каменноостровском у Дорошевича своя роскошная дача по соседству с министерскими и княжескими особняками…
      И Петрову не хочется отставать от своего литературного соперника. Нажимает на издателя, убеждает его, что он как писатель выше Данченко и Серафимовича (о Дорошевиче помалкивает), что его надо печатать, печатать, платить и платить. И Сытин безотказен: книжка за книжкой, тридцать – сорок тощих, простонародных, дешевых книжек в год. И книга за книгой – три толстых, рублевых со статьями для интеллигентной публики: «Под чужим окном», «У пустого колодца» и «Наши пролежни».
      Славой и средствами не обижен Петров. Вернулся с востока, поехал на запад. И вот он уже в Италии. Из Италии перекочевывает в Швейцарию и оттуда не дает покоя благосклонному издателю, осаждает его письмами, просьбами:

«Многоуважаемый Иван Дмитриевич!

      Был у меня в Италии А. В. Руманов и говорил, как Вы внимательно отнеслись к моему брату. Спасибо большое. Но прошу быть осторожнее, без моего сообщения денег ему не давать. Сколько на него ушло тысяч, – я и счет потерял… Здесь, в Италии, чуть не даром подвернулась виллочка с виноградником на самом берегу моря. Купил в рассрочку. Часть уже дал, часть в октябре, последнее в марте.
      Я просил выслать мне отчет по книгам с первого января. Я еще не получил. Может быть, впрочем, его послали в Италию, а я сейчас в Цюрихе, в Швейцарии. Привез сюда в гимназию сына…
      По получении этого письма, попрошу Вас перевести почтой, но не замедля, тысячу франков директору гимназии Леммелю.
      Как Вы поживаете? Сердечный привет Вашим, Федору Ивановичу и Василию Ивановичу Данченко.
Ваш Г. Петров».

      Никакие часто возникавшие между ними недоразумения и капризы самовлюбленного Григория Петрова не поколебали отношений между ним и Сытиным.
      Деловая их связь продолжалась до Октябрьской революции. В годы советской власти Петров доживал свои дни где-то около Батуми.
      Сборники его статей и фельетонов стали библиографической редкостью. В них немало интересного фактического материала.

      Нельзя не удивляться, с какой сказочной быстротой богатело и расширялось товарищество Сытина.
      На Пятницкой улице появилась новая огромная книжная фабрика. Число рабочих типографии перевалило за тысячу. Производство книг увеличилось с приобретением новейших печатных машин. Издание книг и торговля книгами, сосредоточенные в одних руках издателя-книготорговца, приносили двойную прибыль товариществу, вдобавок к этому выгодной оказалась еще и газета «Русское слово». Неимоверно возрастал капитал и, за малым исключением, весь уходил на расширение издательства. Но кроме денежно-финансового капитала, кроме машин хозяину были необходимы дешевые рабочие руки, – за этим дело не стало. Еще были нужны люди интеллигентного труда, умные головы, больше того – нужны люди талантливые, трудолюбивые, способные авторы и организаторы специальных разделов литературы. Иван Дмитриевич и члены правления товарищества находили таких нужных талантливых людей.
      Одним из ведущих организаторов и создателей педагогической литературы в издательстве Сытина стал широко известный деятель просвещения Василий Порфирьевич Вахтеров.
      Пятнадцать лет (с 1881 по 1896 гг.) Вахтеров находился на службе в Москве в должности инспектора народных училищ. Он любил свое дело. Но мог ли быть удовлетворен Вахтеров той обстановкой и тем отношением, что существовали тогда в области народного образования?.. Даже некоторые из высокопоставленных особ не очень-то лестно отзывались в ту пору об управителях-министрах и чиновниках министерств. Некто князь с четырехэтажной фамилией – Ромейко-Гурко-Друцкой-Соколинский, человек, близкий к Победоносцеву, говорил о министрах: «Дурак на дураке и подлец на подлеце». И даже сам министр внутренних дел Плеве в беседе с одним из сановников так отозвался о правительстве: «В России, за исключением небольшого числа людей, получающих значительное содержание и имеющих случай быть удостоенными высочайшей улыбкой, все население сплошь недовольно правительством».
      Инспектор народных училищ Вахтеров пришел к Сытину вскоре после утверждения министерством народного просвещения сметы на начальные школы на 1897 год. Расстроенный и возмущенный, он сразу, без лишних пояснений и предисловий, спросил:
      – Иван Дмитриевич, вы, народный просветитель, самый близкий к народу издатель-книжник, знаете ли вы, сколько у нас в России на будущий год отпускается средств на начальное народное образование?
      – Не могу знать, Василий Порфирьевич, это вам должно быть известно.
      – Да, известно! Почти полтора миллиона рублей. А это, означает по одной копейке на каждого жителя России…
      – Не густо! – как-то механически брякнув костяшками на счетах, удивленно отозвался Сытин.
      – И большего от правительства ждать нечего. Да, Иван Дмитриевич, судя по этой смете, можно сказать с уверенностью, что семь с половиной миллионов детей в России, остающихся без образования, без грамотности, проживут всю свою жизнь, так и не узнав, что происходит на свете. А Россия плелась и будет плестись в хвосте у цивилизованных стран. Что делать, что мы можем сделать для народа?.. Надо начинать. Силы найдутся…
      Вахтеров предложил свои услуги Сытину, назвал несколько фамилий известных ему педагогов, которых надо привлечь к издательству для расширения выпуска учебной литературы, начиная с букварей.
      Вскоре после этой встречи с Иваном Дмитриевичем вышли две книги Вахтерова, положившие счастливое начало изданию учебной литературы. Это были книги, страстно утверждавшие необходимость всеобщего бесплатного обучения и внешкольного образования народа. Обе книги вышли без малейшей задержки. Затем огромными тиражами стали выходить знаменитые вахтеровские буквари и «Мир в рассказах для детей» в четырех книгах. Это были увлекательные и познавательные пособия для учащихся.
      Взгляды Василия Порфирьевича на народное образование отличались смелостью и новизной. В книге «Всенародное школьное и внешкольное образование», вышедшей в издании Сытина, он писал:
      «Прошлое нашего народного просвещения – это история лицемерия, напыщенных правительственных деклараций о важности образования, с одной стороны, и гонения на школы и деятелей просвещения, с другой».
      Интересны и другие его высказывания.
      Так, в газете «Русское слово» в статье «Дорогу талантам» Вахтеров с присущей ему прямотой писал:
      «Я не знаю, можно ли у нас насчитывать десяток-другой людей, беззаветно, не за страх, а за совесть преданных науке о природе и с успехом открывающих ее тайны. Слишком невелик у нас тот слой, откуда мы берем всех этих людей. Но откройте сюда доступ всему народу, и у нас будут тысячи талантливых и сотни гениальных людей, исследователей природы. Они найдут средства удесятерить плодородие почвы, оросить бесплодные пустыни, осушить болота, в десятки, сотни раз увеличить производства, оздоровить и украсить страну, покрыть ее изящными, гигиеническими жилищами, облегчить труд, передать машинам все вредные механические работы…»
      В другой раз, в журнале «Народный учитель», в статье «Свобода учительского творчества» этот поборник народного просвещения, выступая против закостенелого рутинерства, существовавшего в преподавании, высказался так:
      «Если обучение – искусство, то это высшее из всех искусств, потому что оно имеет дело не с мрамором, не с полотном и красками, а с живыми людьми. И тогда школа является высшей художественной студией, и учителю, как художнику, должен быть предоставлен известный простор и свобода творчества. Для художника считается достаточным контроль общества, оценка товарищей по искусству и профессиональная этика… Подобно тому и работа учителя могла бы контролироваться обществом, товарищескими организациями, регулироваться профессиональной этикой… Что бы мы сказали, если бы поэту, художнику, композитору давались начальством темы и детальные указания?.. Без простора нет творческой деятельности!..»
      Ближайший друг и помощник Ивана Дмитриевича Сытина в издании педагогической литературы, Вахтеров был в близких отношениях с политическими ссыльными, помогал им материально и сам находился под наблюдением полицейских ищеек, а в 1903 году был выслан из Москвы. Но через год ему удалось освободиться.
      После ссылки Вахтеров идет в товарищество к Сытину продолжать начатое и уже достигшее широких размеров издание учебной литературы.
      В то время в издательстве усиленно работали талантливые и одержимо преданные книжному делу писатель-библиограф Н. А. Рубакин, педагог и общественный деятель Н. В. Тулупов, профессор зоологии Ю. Н. Вагнер и многие другие. Товарищество объединило вокруг себя историков, математиков, астрономов, географов и зоологов, физиков и философов, медиков и составителей словарей – всем находилась работа. В области детской и учебной литературы в издательстве Ивана Дмитриевича подвизалось свыше шестисот авторов.
      Рабочие типографии, конторские служащие, авторы, редакторы, приказчики книжных магазинов, офени-книгоноши, сотрудники «Русского слова» в Москве, в Петербурге, в губернских городах и за границей – такова целая армия сытинцев.
      С 1895 по 1904 год включительно, за одно десятилетие, издательство совершило крутой поворот в своей деятельности.
      Изменился характер изданий. Наряду с массовой учебной литературой товарищество Сытина выпустило «Библиотеку самообразования» из пятидесяти книг по истории философии, экономическим наукам и естествознанию.
      Самое участие в производстве такой литературы оказывало положительное влияние на культурный и политический рост наборщиков и печатников. Рабочие, не отрываясь от своего труда, успевали прочитывать и обсуждать между собою те рукописи, с которых они набирали гранки, верстали и после корректуры исправляли. Таким образом, люди, делающие книгу, активные участники продвижения печатного слова, невольно становятся первыми читателями тех произведений, которые, быть может, и не суждено прочесть их братьям по классу, работающим на других предприятиях.
      Сытин и его помощники – директора и члены правления – замечали культурный рост наборщиков и печатников. Одни предвидели в этом возможную угрозу хозяину, в случае повышения экономических требований со стороны рабочих. Другие, в том числе и сам основной владелец паев товарищества, считали это явление положительным и ставили в заслугу рабочим увлечение книгой, а не водкой.
      О том, как в эти годы росла в народе жажда знаний, Иван Дмитриевич и его коллеги могли судить по огромному спросу на учебники. Букварь, составленный Василием Порфирьевичем Бехтеревым, переиздавался Сытиным… сто восемнадцать раз!..
      И когда Вахтеров досрочно возвратился из ссылки, Иван Дмитриевич принял его в редакции «Русского слова» дружески:
      – Давайте работать с нами. Пишите. Издатель и читатель тиражами вас не обидят. Надеюсь, вы и в ссылке не теряли творческого духа. Скажите, чем занимались?..
      – Кое-что читал, кое-кого учил, – отвечал Вахтеров. – Написал очерки о небесных светилах и закончил, на мой взгляд, интересный опыт изучения около двух сотен биографий знаменитых иностранцев и русских людей, с целью узнать, какое влияние имела на них книга среди других факторов, содействовавших выбору профессий.
      – Очень интересно, какой вывод из этого получился?
      – Вывод? В пользу и в защиту книги. Безусловно. На первом месте – книга, на втором – положительное влияние знакомых; затем некоторые знаменитости ссылаются на путешествия, отразившиеся на их развитии. На четвертом месте – воздействие природных красот, и дальше, далеко от первого места, оказывается влияние родителей, школы и театра…
      – Такие наблюдения полезно разработать и опубликовать, – сказал Сытин.
      – А для чего же я этим занялся? Использую эти данные в свое время к слову и к месту в защиту книги.
      – Но разве значение книги в деле воспитания вызывает сомнения у читателей?
      – У читателей не вызывает сомнений, – отвечал Вахтеров. – Но есть не только друзья книги, есть у нее и враги, желающие, чтоб книг в народе было меньше. Одно дело, Иван Дмитриевич, когда этого добиваются наши цензурные церберы и духовные мракобесы. Кстати сказать, их гонение на книгу всегда служит наилучшей для нее рекомендацией. Ибо читатель, тем более читатели просвещенный, становясь «судьей» над цензором и автором, как правило, поддерживает последнего…
      – Да, и это ваше наблюдение правильно, – заметил Сытин. – Мне приходилось испытывать в судебных инстанциях наскоки на некоторые издания, а в обществе находить поддержку.
      – Это еще полбеды, – продолжал Вахтеров. – Но вот находятся «авторитеты», как их в некоторых кругах называют – «властители дум», но мыслящие не столь ортодоксально, сколь парадоксально, то есть вразрез и против общепринятого мнения. – Василий Порфирьевич достал из портфеля книги Ницше и Рескина и, потрясая ими, сказал: – Вот эти похуже цензоров наших. Их читают, цитируют и следуют их высказываниям. А послушайте, как они брешут! Ницше пишет, что речь существует только для передачи среднего, посредственного и мелкого, что она опошляет говорящего… Какая чепуха! А Рескин? Тот говорит, что очень мало людей на этом свете, которым книга принесла какую-нибудь пользу… И это модные философы! Грош им цена!.. Но и у них находятся подпевалы, которые, как попугаи, не сознавая того, что они говорят, повторяют невероятную по цинизму глупость: «Мир книг и литературы – самый праздный из миров, ибо тот, кто входит в библиотеку, поворачивает спину к жизни». Вот, Иван Дмитриевич, дорогой, против кого я и задумал собирать все доводы в защиту книги!..
      Работая над трактатом в защиту книги, Вахтеров писал о том, кто из великих людей обязан своими деяниями книге: Ян Гус, Галилей, Франклин, Ломоносов, Дидро, Гюго, Фарадей… А как много значат для русской интеллигенции творения Белинского и Герцена, Чернышевского, Добролюбова и Писарева. А кто станет отрицать мощное влияние учения Карла Маркса?..
      В канун девятьсот пятого года и позднее, в годы реакции, много печатных трудов Вахтерова вышло в сытинских изданиях. В день сорокалетия его трудовой деятельности Иван Дмитриевич ассигновал и передал сорок тысяч рублей на создание сельских библиотек имени В. П. Вахтерова.
      И в преклонном возрасте с неиссякаемой энергией Василий Порфирьевич продолжал работать, создавал книгу за книгой.
      Умер он на семьдесят втором году жизни.

      Сытин появился не на голом месте; были и до него, и при нем разные издатели: поляк Вольф, чех Гатцук, швейцарец Девриен, немцы Маркс и Риккер; были и русские – Солдатенков, Павленков, братья Сабашниковы, Сойкин и другие. Но никто, ни один из них не был так близок к народу, как Сытин. Легче и проще всего сказать: Сытин – буржуа, капиталист. Но среди русских капиталистов находились, по выражению Горького, такие «белые вороны», у которых любовь к народу была превыше цели личного обогащения. Такими были купцы: в Сибири – Михаил Сидоров и Петр Макушин; в Москве – Сергей Третьяков и Савва Морозов, в Череповце – Николай Милютин. Конечно, и в Сытине проявлялся дух купеческий, иначе, без капитала, он не стал бы Сытиным – это истина. Но у него нажива была не только ради наживы, а и для развития дела, для движения вперед.
      Сытин не отметал прочь и слабых своих соперников, а объединялся с ними, чтобы вести дело сообща, товарищески.
      Он любил и больших и малых, но честных и благородных людей. Он любил их за чистоту душевную и даже внешнюю. Его, например, раздражал неопрятный вид кудлатого и обрюзгшего Иеронима Ясинского; не выносил он и щегольства Измайлова, а увидев в расстегнутом полушубке Гиляровского, в шутливой форме делал ему замечание:
      – Вологодский размахай, застегнись на все крючки!..
      В девятисотые годы книжное дело Сытина двигалось наиболее быстро. Открылись магазины товарищества – два в Петербурге, три в Москве и по одному книжному магазину в городах: Киеве, Одессе, Харькове, Екатеринбурге, Иркутске, Воронеже, в Ростове-на-Дону, Варшаве, на Нижегородской ярмарке и даже в болгарской столице Софии.
      Особенно бойко и выгодно велась оптовая и розничная торговля на Нижегородской ярмарке. Сытин любил бывать в Нижнем Новгороде. Здесь с малых лет он начал торговать книгами и лубочными картинами Шарапова. И здесь, наконец, на ярмарочных выставках получили одобрение его собственные издания.
      В 1896 году в Нижнем Новгороде на Всероссийской промышленной выставке Сытину вручили диплом 1-го разряда – «За широкую деятельность по изданию книг для народа, а также за издание библиотеки для самообразования».
      На той же выставке ему была присуждена высшая награда – «Диплом на право изображения государственного герба – за широкое развитие и правильную постановку печатного дела при сбыте изданий в России и в славянские земли».
      На Нижегородской ярмарке в книжном павильоне Сытин впервые встретился с Горьким. И с этого знакомства началась их непрерывная дружба.
      Слава о русском самородке-издателе прокатилась за пределы России.
      С книгами своего издательства Иван Дмитриевич дважды побывал на выставках в Париже. И здесь, на одной из них – Универсальной выставке, он получил золотую и серебряную медали. На другой Всемирной выставке, в 1900 году, он также был награжден золотой и серебряной медалями.
      Сытинские издания были также отмечены дипломом и золотой медалью на выставке в Бельгии…
      Успехи и большие доходы не вскружили голову издателю.
      К Сытину охотно шли авторы. Они уважали его за природный ум, за сметливость и отзывчивость. Иногда он и сам искал нужных, ему авторов, ловил их на ходу, в книжных магазинах и при выезде – в других городах.
      Однажды, это было в начале 1904 года, Иван Дмитриевич, узнав, что художник-баталист Верещагин собирается на Дальний Восток, немедленно поехал на Серпуховскую заставу на дачу художника. Они уже были знакомы: Верещагин в издательстве у Сытина выпустил книгу очерков о русско-турецкой войне 1877–1878 годов. Очерки с рисунками автора пользовались у читателей успехом.
      – Говорят, вы, Василий Васильевич, на войну собираетесь?
      – А где же мне быть, как не на войне?
      – Вам же за шестьдесят?
      – Не имеет значения.
      – Желаю вам удачи во всех делах и намерениях. А как вы думаете: победим мы японцев?
      – Этого я не думаю, – с грустью отвечал Верещагин. – Не уверен в победе. Победа зависит от нашей готовности к войне, от боевого духа армии, от правоты дела, от хороших руководителей. А где это все? У нас во всем одни слабости и упование на бога, а этим не победишь…
      – Стыдно будет, если японцам уступим.
      – Что ж, Иван Дмитриевич, иногда и от стыда польза бывает, – загадочно проговорил художник.
      – Вот, Василий Васильевич, я приехал пожелать вам всего наилучшего и просить вас – впечатления свои о войне, иллюстрации везите или посылайте мне. Издам молниеносно.
      – Благодарю за предложение. Невесть когда увидимся… Что-то у меня невеселое настроение. Может, действительно, старость на меня обрушилась. Был конь, да изъезжен…
      Эта встреча Сытина с художником Верещагиным была последней. Через два месяца Верещагин, как известно, погиб на броненосце «Петропавловск»…
      В Нижнем Новгороде, на ярмарке, делами книжной торговли ведали старшие сыновья Сытина и брат Ивана Дмитриевича Сергей, который по своему поведению и характеру для коммерческих целей никак не годился. Коммерции он предпочитал кутежи, благо было на что кутить. Иван Дмитриевич приезжал в Нижний на малое время, проверял, как идут дела, и попутно упрекал своего незадачливого братца, а также загулявшего вместе с ним галичского книготорговца Палилова.
      Однажды протрезвевший Палилов удивил Ивана Дмитриевича рассказом о том, что происходит в костромской, солигаличской глуши, где Сытин провел свое детство.
      – Ваши картинки, Иван Дмитриевич, кое-где делают переполох. На портретах Ивана Кронштадтского сами верующие венчики дорисовывают, зачисляют этого попа во святые… и даже наравне с Христом.
      – Мало ли чего кому взбредет в голову. Эти портреты у меня издаются и продаются не по рангу святых, а как знаменитости, – возразил Сытин.
      – Нам это понятно, а вот другие по слабоумию своему, сектанты-«иоанниты», Ваньку Кронштадтского за бога почитают. – И тут Палилов со всеми подробностями рассказал Ивану Дмитриевичу о том, как в Солигаличском уезде в деревне Хорошево крестьянин Пономарев, начитавшись «божественных» книжонок, построил церквушку-молельню в честь Ивана Кронштадтского и даже сочинил акафист «великочудному Иоанну в троице славимому», который будет судить живых и мертвых, и что женщины-фанатички заполняют молельню, лезут в эту секту неудержимо. Синод посылал самого Ивана Кронштадтского в деревню Хорошево доказать «иоаннитам», что он не бог, а пинежский мужик, ставший, «по милости божьей», провидцем. Но Пономарев не послушал его увещеваний и продолжает гнуть свое, увеличивая секту.
      Сытин внимательно выслушал книготорговца Палилова и сказал своему брату Сергею:
      – Съезди, Серж, в Солигалич, разузнай все об этом дураке-лжеучителе. И может, в «Русском слове» прокатим безумца… Да попутно отвези в Галич на могилы наших родителей два креста и там же закажешь попу поминовение отца и матери по всем правилам. Жаль, что давно их нет в живых. Как бы они порадовались на мое дело!..
      Сергей не возражал: что ж, ехать так ехать, только не одному, а вместе с Палиловым.
      – Связал вас черт одной веревочкой! – сказал Иван Дмитриевич. – Поезжай и сделай, о чем прошу.
      Сергей вернулся из этой поездки через две недели совершенно пропившийся, разбитый.
      – Все в порядке, братец, все в порядке, – твердил он, – верно, выпили мы хорошо, но дело сделано: кресты на месте. За упокой записал. В Хорошево не поехал, что верно, то верно. Проверял по слухам: мужик Пономарев верховодит сектой «иоаннитов» по-прежнему. В газету о нем – нет надобности. В прошлом году в газете «Русь» про него печатали, он же плевал на газету, тянет к себе в секту людей. В общем, я туда не поехал. Не наше дело попов да сектантов судить, на то черти есть…
      – В этом, пожалуй, ты прав, – согласился тогда Иван Дмитриевич и поспешил на заседание пайщиков товарищества газеты «Русское слово».
      В другое время он, быть может, и поссорился бы с братом, но тут еще, после заседания в товариществе, ему предстояла встреча с Маминым-Сибиряком, оказавшимся в тот день в Москве.
      Мамин-Сибиряк звонил Ивану Дмитриевичу из гостиницы и просил сделать одолжение – показать ему печатную фабрику.
      Иван Дмитриевич согласился. Он встретился с Маминым-Сибиряком и вместе с ним от «Националя» на трамвае поехал в Замоскворечье на Пятницкую, где было год назад построено новое огромное здание типографии.
      Наступили московские сумерки. Четыре ряда частых больших окон типографии озарились ярким электрическим светом. В полураскрытые окна далеко разносился несмолкаемый шум печатных машин.
      Здание, занимавшее почти целый квартал, удивило Дмитрия Наркисовича. Он в изумлении глядел на печатную фабрику. Затянулся из трубки, чмокнул и пустил пахучий дым высокосортного табака. Сытин, почуяв запах табака, обернулся и при входе в типографию сказал:
      – Дмитрий Наркисович, прошу вас, потушите трубку. В помещении курить не дозволено. Краска, лак, спирт, обрывки бумаг на полу, на каждом шагу горючие вещества. Потушите. Береженое и бог бережет. Эта фабрика мне в миллион обошлась!..
      – Так вот она какая, кормилица и работодательница! Бог ты мой, сколько она бумаги пожирает и сколько дает духовной пищи народу!.. – восторгаясь, говорил Мамин-Сибиряк, окидывая взглядом печатный цех. – И откуда у вас, Иван Дмитриевич, столько машин набралось? Ай-ай-ай!..
      – Потихоньку, полегоньку, Дмитрий Наркисович, набралось. Не сразу Москва строилась… В новое помещение мы перевезли все машины из старых зданий, да прибавили восемнадцать типолитографских машин, приобретенных у Васильева, да еще кое-что добавили. Теперь все укомплектовано полностью. Остается жить, работать да радоваться. А когда труд с пользой – умирать не захочется…
      – Разворотистый вы человек, Иван Дмитриевич!
      – Не отрицаю. А ведь для кого? Все, что делается на этих машинах, руками этих людей, – все в народ пойдет. Это еще не все: арендую у бывшей владелицы Коноваловой литографию, там пятнадцать машин печатают народные картины и дешевые детские книги… Газетная типография отдельно, на Тверской. В бывшем доме госпожи Лукотиной. За домик-то двести тысяч вогнал!.. Было у Лукотиных заведение, предметы разные из папье-маше производили, торговали, обанкротились… Хорош дом, в центре Москвы. Туда со всеми домочадцами мы и въехали. Недавно новоселье справляли… Заходите посмотреть. Мог бы вам, Дмитрий Наркисович, показать и переплетные цеха, но тогда придется нам с вами в тюрьму отправиться…
      – То есть как в тюрьму?! Шутить изволите?
      – Кроме шуток. В губернской тюрьме, по соглашению с тюремным начальством, я оборудовал переплетные мастерские. Триста арестантов трудятся: время коротают и деньги добывают.
      – Ну, этакое придумать только Сытин и может! Молодец, Иван Дмитриевич!..
      – А как же? Труд воспитывает и облагораживает. Глядишь, из тюрьмы человек выйдет, не воровать, не грабить пойдет, а будет переплетчиком.
      Подошли к одной из ротационных машин. Рабочий-печатник просматривал оттиски с таким вниманием, что не заметил хозяина и пришедшего с ним писателя.
      – Что печатаете? – спросил Сытин.
      – «Сахалин» господина Дорошевича. Очень страшную книгу. И как только ее цензура пропустила!..
      – Читать-то читайте, но и за ротацией глаз да глаз нужен. Не наделайте браку.
      – Что вы, что вы, Иван Дмитриевич! Какой брак! Эта машина умнее человека. Надо же было такую благодать придумать, – ответил печатник и, отложив лист, поднялся по железной лесенке агрегата.
      – Вы читали эту вещь Дорошевича? – обратился Сытин к Мамину-Сибиряку.
      – Как же, как же, крепко написано. Уйма наблюдательности у Власа. У Чехова в сахалинских записках тонкое исследование и критические наблюдения. У Дорошевича – острый взгляд, жуткие факты. Мороз по коже… И все правда, правда, но еще не вся правда.
      – А что, по-вашему, упущено? – спросил Сытин.
      – Нет характеристики начальствующих сатрапов, и нет глубокой расшифровки причин, толкающих людей на преступления…
      – Верно это, а у меня так в глазах и мелькают эти фотографии каторжников, с полубритыми головами. Убийцы, грабители, насильники, беглые с каторги, людоеды, вечные поселенцы и прочие, прочие… А ведь люди, хотя у них ничего святого за душой. Разве таких сразу прошибешь книгой? Нипочем!.. А заметили? И там есть поэты. В книге Дорошевича приведено несколько стихов. Поэзия в кандалах!..
      – Хорошая книга, страшный документ, – заключил разговор Дмитрий Наркисович. – Не помню, где-то сказано о Гоголе, что он проехал по России и всю насквозь высмотрел… Да, глупому за весь свой век ничего не увидеть, а умный все походя заприметит. Таков и ваш Дорошевич.
      Не спеша они прошли по всем этажам. И даже на чердак поднялись, там хранились тысячи досок, с которых когда-то печатались картины. Потом спустились во двор к складам. Везде Мамин-Сибиряк примечал организованность, хвалил Сытина и предсказывал ему и учрежденному им товариществу успех и славу в истории русской книги.
      – Давно я вижу, Иван Дмитриевич, и в ваших книжных магазинах в Петербурге, в Москве, и особенно на ваших выставках, что вы не только поражаете всяческое воображение количеством названий и тиражами книг, а сумели обратить должное внимание на художественное качество изданий. Не зря вас так щедро награждают на выставках. На ваши книги для детей невозможно налюбоваться! Книги стали у вас выходить разумные и нарядные. Спасибо, Иван Дмитриевич, хороша, великолепна фабрика.
      Сытин привык к похвалам, и эта его не смутила.
      – Пишите больше, Дмитрий Наркисовьч, – сказал он, – пишите, наши люди и машины все напечатают, а читатель сам найдется.
      Мамин-Сибиряк набил трубку табаком из бархатного кисета, но закурить, даже во дворе типографии, воздержался…
      После осмотра типографии они отправились в редакцию «Русского слова». Там во время беседы о делах газеты в кабинет к Сытину вошел слегка обрюзгший, в черном костюме с галстуком бабочкой под подбородком, важный и преисполненный достоинства Влас Дорошевич. Почтительно поздоровавшись с Маминым-Сибиряком, он извинился, что помешал беседе, и, подав Ивану Дмитриевичу перепечатанное на машинке стихотворение, сказал, что эту вещь записал сотрудник редакции от одного из рабочих кушнеровской типографии.
      – Поинтересуйтесь! – предложил Дорошевич и, не задерживаясь, вышел.
      – Стихи? – спросил Мамин-Сибиряк.
      – Нет, тут написано «Песня наборщика». Автор неизвестен.
      – Любопытно, весьма любопытно. Читайте вслух, надеюсь, не слишком большой секрет?
      – А если гадости про нашего брата?
      – Все равно читайте, Иван Дмитриевич, или давайте я прочту.
      – С машинки и я хорошо разбираю. Наверно, Влас Михайлович один экземпляр и для себя отпечатал.
      Иван Дмитриевич поправил очки, опустив их почти на кончик носа, глуховато стал читать:
 
Закоптелые окна и стены,
Затхлый воздух и пиль, полумрак…
Коротает свой век здесь без смены
Бесталанный наборщик-батрак.
Целый день этой пыли свинцовой
Наглотается он через край,
А назавтра глотай ее снова —
Набирай, набирай, набирай.
Вез рубашки под блузой суровой,
От ботинок лишь остов один…
То – невольник печатного слова,
То – «державы шестой» гражданин.
И трудятся всю жизнь терпеливо,
Сыт ли, голоден – не разбирай…
Знай строчи да строчи молчаливо —
Набирай, набирай, набирай!
Если труд подорвет его силы
И заноет разбитая грудь —
До безвременной хладной могилы
Недалек остается уж путь.
Лишь румянев вдруг алый взыграет
На щеках пожелтевших, – прощай,
Друг-товарищ, – то смерть ожидает…
А пока – набирай, набирай…
 
      – Н-да… Влас сказал, что эта штука из кушнеровской типографии. Есть там – значит, попадет и в сытинскую. И ничего не поделаешь: на чужой роток не накинешь платок…
      – Крик наболевшей души и… результат высокой грамотности и самосознания. Есть один верный способ преодоления таких печальных настроений, – заговорил Мамин-Сибиряк с полным убеждением и страстью. – Это создать рабочим достойные их труда условия: чистый воздух – вентиляция в помещениях; бесплатная медицинская помощь; оплачиваемые отпуска, независимо от стажа и квалификации; доступная столовая для всех; своя рабочая библиотека; забота хозяина о жилье для своих рабочих; жалование помесячное или сдельное «с буквы набора», но обеспечивающее всем и каждому нормальное существование. Сделайте все это, и тогда кушнеровские наборщики потребуют от своего хозяина таких же условий. Эх, Иван Дмитриевич, умный глупого не поймет, сытый голодному не поверит. Все-таки какие душераздирающие противоречия между нищетой и богатством. Простите, эта песня человека, делающего книги, встревожила меня, да и вас коснулась. Подумайте…
      Мамин-Сибиряк встал, крепко пожал Сытину руку, сказал на прощанье:
      – С искрой песня! Подумайте, Иван Дмитриевич, о рабочем человеке.
      Сытин задумался. Подняв очки на лоб, он смотрел на стихотворные строки и, не перечитывая их, после долгого раздумья, произнес членораздельно:
      – Ду-ше-щи-па-те-льно!..

      Революционными событиями начался 1905 год.
      На другой день после расстрела рабочих на Дворцовой площади возникли массовые забастовки и в Москве.
      Первыми, вместе с металлистами, вышли на улицы сытинцы. Митинговали, клеймили позором кровавый царизм.
      Были стянуты войска. На улицах, около сытинской типографии, появились пушки…
      В те дни шесть тысяч московских попов, дьяконов и монахов перед верующими москвичами зачитывали с амвонов выпущенное синодом «Доброе слово к царелюбивому народу русскому». А в этом слове – проклятие смутьянам-революционерам, призыв к смирению и обещание рабочим райского блаженства посмертно.
      Можно представить размеры поповской агитации, если в 1905 году в Москве было 563 церкви, 42 часовни и 25 монастырей… Наиболее грамотных, культурных и сознательных рабочих поповские синодальные бредни не убеждали, а раздражали. Не подействовало на рабочий класс «слово божие», не нашлось «царелюбивых».
      Однако на некоторое время наступило затишье.
      Одиннадцатого августа забастовали рабочие типографии на Пятницкой. Вышли на улицу 1200 сытинцев и потребовали девятичасовой рабочий день и надбавку к заработной плате. Правление товарищества ответило, что оно согласно дать девятичасовой рабочий день, но жалованье рабочим может быть повышено только с пасхи, да и то по заслугам… Получив такой неудовлетворительный ответ, сытинцы, под руководством Московского комитета РСДРП и Союза типографских рабочих, снова прекратили работу, и тогда началась всеобщая забастовка печатников. Около шести тысяч рабочих разных типографий объединились со студенчеством. Произошли первые столкновения с полицией и войсками.
      Сытинцы выбили стекла в университетской типографии, где печатались черносотенные «Московские ведомости», и вовлекли в забастовочное движение триста печатников из типографии «Русский листок».
      Выход всех московских газет в те дни прекратился.
      25 сентября был создан Совет депутатов от типолитографий. Вопреки запрещениям, Совет депутатов собирался десять раз и совместно с представителями Московского комитета РСДРП принимал резолюции с политическими требованиями…
      В день похорон убитого черносотенцами революционера Баумана двести тысяч рабочих, студентов и служащих Москвы, охраняемых вооруженными дружинниками, демонстрацией почтили память борца за свободу, выразили свою кипучую ненависть к самодержавию.
      Не унималась, бесчинствовала, избивала и убивала рабочих и студентов озверевшая «черная сотня». Готовился погром интеллигенции. Узнав об этих намерениях, московские большевики предотвращали убийства уже намеченных черносотенцами жертв.
      19 октября Союз рабочих печатного дела созвал собрание в консерватории. Сытинские рабочие провели митинг во дворе типографии и пошли на это собрание. Красных знамен у них не было. Улицы были украшены царскими флагами. Сытинцы стали снимать флаги, срывать с них белые и синие полосы, а красные полотнища превратили в революционные знамена. На Красной площади они разогнали черносотенцев, растоптали портрет царя и с песнями двинулись к консерватории. Там – полный зал печатников. Делегация от сытинцев прошла в президиум. Один из рабочих-депутатов положил на стол мешок с деньгами. В нем было около тысячи рублей.
      – Это нашим товарищам хозяин Сытин дал на устройство банкета по поводу царского манифеста. Но мы не хотим «спрыскивать» манифест. Мы не желаем чествовать то, во что не верим. Передаем эти деньги профессиональному союзу на борьбу с царизмом. В нашем общем деле они пригодятся…
      – Вот это правильно! – Зал приветствовал решение сытинцев бурными аплодисментами…
      Назревала решительная схватка. Вооружались рабочие дружины, собранные на митингах средства расходовались на закупку оружия. Пятнадцать тысяч рублей дал на вооружение рабочих А. М. Горький. Двадцать тысяч для этой же цели выдал студент-революционер Шмидт.
      Сытин внес на приобретение оружия две тысячи рублей, а его сын, Николай Иванович, от себя лично роздал рабочим пятьдесят штук револьверов.
      Зная заблаговременно о предстоящей всеобщей политической стачке и намеченном вооруженном восстании, сытинские рабочие 5 декабря послали солдатам в Александровские казармы такую прокламацию:
      «Товарищи солдаты! Шлем вам привет и желаем всякого благополучия в политических и экономических нуждах. Товарищи, сытинцы назначили восстание в среду 7 декабря, и просим вас вступить в наши ряды и идти с нами, так как уже началось восстание в Несвижском, Самогитском и саперном батальоне и они прислали нам ответ на нашу просьбу, что согласны выступить вместе с нами и идти на демонстрацию, – так же и вас просим по нескольку винтовок для себя и для рабочих, всех насчитывается нас около 3000. Просим вас, передайте всем вашим товарищам солдатикам, чтобы и они не падали духом и бодростью в стачке. И пособить мы можем вам как денежным, так и вещевым вспомоществованием. Об этом вы не беспокойтесь никто.
      Еще раз просим вас, чтобы вы захватили с собой патроны и принесли на фабрику Сытина, на Пятницкую, так как у нас имеются винтовки. И просим 6 декабря принести, если можно, то пожалуйста. Прощайте, товарищи, остаемся всегда готовые положить за свободу жизнь свою, мы, товарищи-сытинцы. Пролетарии всех стран, соединяйтесь, товарищи».
      С утра 7 декабря пятнадцать наборщиков под охраной пятидесяти вооруженных дружинников открыто набирали и верстали первый номер «Известий Московского Совета рабочих депутатов». Вместе с наборщиками занимался этим делом и сын Ивана Дмитриевича – Василий Сытин, ведавший в издательстве выпуском детской литературы.
      – Васька! Что тут делается? – придя в типографию, испуганно спросил Сытин сына.
      – Ничего, папа, особенного. Готовится к выпуску номер революционной газеты…
      – Понятно! – резко ответил Сытин. – Понятно. Пойдемте-ка, друзья, – обратился он к пришедшим с ним редакторам «Русского слова» Благову и Дорошевичу, – посмотрим, выясним, что у них такое?..
      За ними шел публицист Григорий Петров и пристав с надзирателем.
      Дружинники преградили им путь к наборному цеху, обезоружили и арестовали пристава и надзирателя. А Сытину и его друзьям сказали требовательно:
      – Извините, Иван Дмитриевич, вас и ваших спутников мы вынуждены держать под стражей до тех пор, пока не выпустим и не вынесем отсюда газету.
      – Что это? И нас арестовать?
      – Считайте как хотите. Но посидите под охраной и не трогайтесь с места, – приказал руководитель дружины.
      – Слыхали, Влас Михайлович, что такое?
      – Придется подчиниться. Пристав и околоточный у них в плену, а нам смириться и бог велел. Сдаемся, Иван Дмитриевич, на милость его величества пролетария всероссийского.
      Увидев старого, опытного наборщика Бардина, Сытин издали крикнул, подозвал его к себе.
      – Что делаете?
      – Вам доложил Василий Иванович, газету делаем…
      – Где взяли бумагу, краску, кто вам позволил?
      – Позволил нам Московский Совет рабочих депутатов, а где что взять, мы сами знаем. Вот, пожалуйста, почитайте первые оттиски первого номера «Известий».
      Все четверо задержанных взяли свежие, влажные экземпляры, протерли очки и уткнулись в первую страницу. Умолкли, да и было от чего замолчать. Под заголовком напечатано крупными буквами:

«Объявить в Москве со среды 7 декабря с 12 часов дня

всеобщую политическую стачку и стремиться перевести ее

в вооруженное восстание»

      – Почитайте внимательно, Влас Михайлович, – обратился к Дорошевичу Василий Иванович, – нет ли грамматических или орфографических ошибок. Делается второпях, как бы поскорей успеть, пока драгуны не нагрянули.
      Дорошевич молча кивнул, за него ответил главный редактор «Русского слова» Благов:
      – Насчет грамматики, терпимо, а нет ли ошибок политических? – и сгоряча проткнул газету пальцем в том месте, где говорилось: «Революционный пролетариат не может дольше терпеть издевательства и преступления царского правительства и объявляет ему решительную и беспощадную войну…
      Товарищи солдаты! Вы – наши кровные братья, дети единой с нами матери, многострадальной России. Отказывайтесь повиноваться своему кровожадному начальству, гоните его прочь и арестуйте; выбирайте из своей среды надежных руководителей и с оружием в руках присоединяйтесь к восставшему народу…»
      Василий Иванович возразил Благову:
      – Может ошибиться один-два человека, а весь народ не ошибется. По всей Москве рабочий класс кует оружие! И мы готовы сражаться…
      Иван Дмитриевич покосился на сына, смолчал. Что скажешь, когда на улицах строятся баррикады, а его сын Василий помогает выпускать революционную газету?
      Пока печатались шестнадцать тысяч экземпляров газеты, задержанные дружинниками Сытин и представители товарищества успели от первой до последней буквы прочесть газету с призывом рабочих и солдат к вооруженной борьбе с царизмом.
      Кончилось печатание. Весь тираж вынесли дружинники для раздачи рабочим на баррикадах.
      – Ну, а теперь вы, Иван Дмитриевич, свободны! – объявили сытинцы своему хозяину и его компании. – Можете идти на все четыре стороны. Вообразите, что это был сон, а явь увидите потом… Да, будьте осторожны. Не дразните охранку и черносотенцев. Помните, в чьей типографии печаталась «первая ласточка», а вы были первые ее читатели!..
      – Пролетарии меня в пропасть толкают, – сказал Иван Дмитриевич, – вот кого воспитала моя культурная фабрика! Какие дела завариваются. Кто расхлебывать будет?!
      – Пронесет, а дела страсть серьезные. Что будет? Что будет? Москва накалена до предела! – ответил на это Дорошевич Сытину. – Я бы вам, Иван Дмитриевич, советовал на время из Москвы удалиться, подальше, не надо быть под прицелом полиции и черной сотни. Да и Петрову, с которым тоже черносотенцы могут свести счеты, надо куда-нибудь уехать подальше в эти дни.
      Сытин с ним согласился. Проходя одним из цехов мимо хохотавших наборщиков, Сытин заметил что-то необычное. В толпе рабочих стоял перепуганный, невзрачный человек. Лицо его замазано черной типографской краской, одежда размалевана разноцветной, на спине выведено крупно: «Шпик выкрашен за предательство».
      – Нелестная репутация! – заметил, улыбнувшись, Дорошевич. – Птичка-невеличка, под попугая раскрасили!
      Наборщики пояснили:
      – Затесался к нам подсматривать шпик. Револьвер мы у него отобрали. Хотели его пристукнуть, да решили не с такого дерьма начинать. А вот выкрасили и выбросим.
      Сыщика выпустили из типографии последним. Трое рабочих шли от него на некотором расстоянии, для охраны, как бы публика не прихлестнула его булыжником…
      Следующие номера революционных «Известий» печатались в других типографиях. 3а время декабрьского восстания Московский комитет РСДРП выпустил шесть номеров «Известий».
      В первый час стачки на улицы Москвы вышли десятки тысяч рабочих, а к концу дня число бастующих перевалило за сто тысяч. Улицы обрастали баррикадами. Полиция и «черная сотня» разгоняли митинги. Арестовали несколько большевиков-руководителей.
      В помещении «Аквариума» во время разгона митинга арестовали сразу тридцать семь рабочих.
      Нарастало всеобщее возмущение, готовое вылиться в боевые схватки. Они начались в разных местах. В этих революционных стычках активно участвовали рабочие-печатники. Наборщики кушнеровской типографии отбили несколько атак жандармов и драгун. Часть сытинских рабочих вступила в бой на баррикадах около Цветного бульвара.
      Обращение сытинских рабочих к солдатам, расположенным в Александровских казармах, не прошло бесследно. Девятого декабря солдаты с оркестром вышли на встречу с рабочими сытинской типографии. Рабочие выслали для переговоров с солдатами свою делегацию. Делегация запоздала. Генерал Малахов подоспел с казаками и драгунами. Пехотинцев окружили, отрезали от рабочих.
      – Солдаты! – обратился к ним генерал Малахов. – Государь надеется на вашу верность присяге: немедленно возвращайтесь в казармы. Там выдадут вам по куску мыла и по стакану водки!..
      Под конвоем казаков и драгун солдат повернули в казармы, где они и были заперты…
      На Садово-Кудринской, на Красной Пресне у фабрик Шмидта и Прохоровки, на Неглинной и по всей Мясницкой, на Арбате и Пречистенке, на Миусской площади – повсюду Москва покрывалась баррикадами.
      В Замоскворечье главный пункт восстания – Пятницкая и прилегающие к сытинской типографии улицы. Оберегая свой боевой участок – типографию, рабочие-сытинцы обнесли ее четырьмя баррикадами: со стороны Серпуховки, Малой Ордынки, с Пятницкой и Монетчикова переулка. Казаки и войска заняли Серпуховскую площадь. Рабочие типографии решительно отбивали их атаки, но силы были неравны. Войска сумели прорваться через баррикады к типографии. Градоначальник Медем приказал поджечь типографию:
      – Осиное гнездо, форпост революции. Подвергнуть полному уничтожению…
      Пьяные драгуны врывались в соседние с типографией дома, размахивая шашками, кричали:
      – Где тут сытинцы, мы их изрубим…
      Все этажи типографии предварительно были обстреляны; Затем драгуны ворвались в помещение с факелами и стали поджигать, поливая керосином, все, что могло гореть. Ученики-наборщики пытались тушить, но драгуны пригрозили им:
      – Не ваше дело, зарубим!..
      В темную зимнюю ночь на 12 декабря, освещая все Замоскворечье, полыхала пламенем сытинская типография. Только утром, когда все типографское производство – станки, машины, кассы со шрифтами – было разрушено огнем и падающими сводами, пожарники стали заливать догоравшее здание. На месте обгоревшей, разрушенной типографии, в цехах, где стояли великолепные, новые, привезенные Сытиным из-за границы печатные машины, теперь торчали залитые водой и покрывшиеся льдом обломки.
      Управляющий типографией Василий Петрович Фролов поехал к помощнику градоначальника Бутбергу с жалобой на произвол драгун: ведь в стенах типографии не было оборонявшихся повстанцев, зачем же было уничтожать ее? Зачем приносить колоссальный ущерб издателю?
      – Ничего, кроме зла, я вам не желаю. Очень сожалею, что два года назад вас не сожгли, – ответил Бутберг.
      Узнав от Фролова, что Сытин выехал неизвестно куда и что, возможно, он не перенесет столь тяжкого удара, помощник градоначальника сказал:
      – Ко всем чертям! Туда ему и дорога.
      Аудиенция кончена, отношение властей к Сытину и его производству выяснено.
      На Большой Ордынке стояла бочка с водкой. Драгуны и казаки справляли тризну: «осиное гнездо» сожжено, разрушено. Рабочие-сытинцы рассеяны по другим участкам, где еще идет борьба.
      Разнузданные, охмелевшие драгуны и казаки шумели, стреляли в прохожих. Приехавший градоначальник посмотрел на разрушенное здание типографии и поблагодарил драгун перед строем:
      – Молодцы, ребята, за богом молитва, за царем служба не пропадают!.. Пейте здоровье императора! Знайте, что нами дано распоряжение всем владельцам трактиров и всех пивных и винных заведений отпускать казакам, драгунам и солдатам водку безвозмездно, сколько вам захочется…
      В других районах Москвы продолжались активные бои, и там в рядах московского пролетариата сражались и сытинские дружинники.
      Гремела артиллерия. Редели ряды рабочих-бойцов.
      Погибло во время восстания свыше тысячи человек, много было раненых и арестованных.
      После подавления восстания расправа с участниками революции продолжалась: виселицы, расстрелы, тюрьмы, ссылки, каторга…
 
      …Иван Дмитриевич, независимо от подсказа Власа Дорошевича, понимал, что ему в Москве угрожает или арест, или смерть от руки черносотенцев.
      Случайно встретившийся друг посоветовал Сытину ехать в Петербург в багажном вагоне, дабы избежать ареста.
      В Петербурге он вышел налегке, с небольшим кожаным саквояжем. Идти в свой книжный магазин, находившийся на углу Невского проспекта и Фонтанки, было еще рано. Иван Дмитриевич подошел к киоску купить какую-либо свежую петербургскую газету, чтобы из последних телеграмм узнать о московских событиях. Но все газеты до прихода московского поезда были уже распроданы. У газетчика Иван Дмитриевич купил только шебуевский журнал «Пулемет» и зашел позавтракать в вокзальный ресторан. Пока официант подавал ему завтрак и графинчик сухого виноградного вина, он развернул журнал и, на несколько минут забыв о московских и прочих делах, развеселился. На развернутом двухстраничном листе журнала был дан пародийный сюжет картины «Страшного суда». В ролях праведников и грешников изображены правительственные деятели – верные слуги монархии. К рисунку дан текст: «Товарищество И. Д. Сытин и Компания, обжегшись на многотысячном выпуске лубочных картин на темы русско-японской войны, по слухам, выпускает на днях в громадном количестве картину, клише которой здесь воспроизводится…»
      Такое пояснение к рисунку заинтересовало Ивана Дмитриевича, он стал внимательно разглядывать карикатуру. В центре двое: Витте без штанов и дьявол взвешивают на весах «конституцию» и «монопольку». Как дьявол ни старается надавить на чашу весов, бутылка водки перетягивает конституцию в весе… В нижней части карикатуры, скованные цепью, идут в ад, в геенну огненную, делегаты, депутаты, рабочие, студенты, интеллигенты… Еще ниже – жарятся на вечном огне связанные по рукам и ногам газетчики, земцы, евреи, поляки и члены Союза союзов. А наверху, над сатаной, держащим на коленях забастовщика, стройными рядами размещены несомненные праведники, достойные райского блаженства – священномученики, угодники, юродивые, Победоносцев, Дурново, Бутберг, Саблер, Святополк-Мирский, Шаховской, Бельгард; и взятые на небо живыми: Мещерский и Грингмут, а также «архистратиги», снискавшие себе в делах воинских дурную славу: Стессель, Трепов, Куропаткин, Рождественский и прочие. Огромный кольцевидный змий отделял праведных монархистов от грешников-крамольников, обреченных на муки вечные. На кольцах змия написаны названия монархических газет: «Московские ведомости», «Гражданин», «Новое время», «Русский листок», «Свет» и «Заря». Сытину было любо, что его популярного, либерального «Русского слова» не оказалось в их числе. Значит, Шебуев с умом, разбирается, что к чему.
      – Вам, может быть, подогреть? Шашлык изволил приостынуть? – услужливо спросил официант.
      – Без надобности. Я спешу, – ответил Иван Дмитриевич и, торопливо закусив, нанял извозчика и поехал на телефонную станцию звонить в Москву Евдокии Ивановне.
      – Ты не волнуйся. Будь спокоен, – услыхал он голос жены из Москвы, – да, да, фабрика сгорела дотла. Набирайся сил, мужества, все поправимо…
      Евдокия Ивановна не решалась сказать ему, что и сына Васеньку загнали вместе со студентами в манеж и отправили в Бутырскую тюрьму. «Хватит старику знать и об одной беде. А Васеньку авось выручим – деньги все делают…»
      В столичном, петербургском отделении «Русского слова» работало свыше сотни сотрудников и специальных корреспондентов. Такой большой аппарат был необходим потому, что, по выражению Дорошевича, «в Петербурге происходят события, а в Москве, самом большом губернском городе, – только происшествия». Но в декабрьские дни девятьсот пятого года события совершились в «первопрестольной», события первой важности, тряхнувшие устои самодержавия.
      Сытин встретился с сотрудниками и писателями, отмахнулся от их сочувствия и с напускной бодростью сказал:
      – Веселье лучше печали. Пойдемте-ка в ресторан к Палкину, угощаю!..
      Заведующий отделением и несколько сотрудников, в том числе два писателя – Алексей Будищев и Александр Измайлов, – поехали к Палкину.
      В отдельном кабинете за столом, уставленным бутылками, вся компания скоро оживилась. Чтобы заглушить постигшее его горе, выпил и Сытин. Развязались языки, собрались свои люди – кого стесняться? Иван Дмитриевич спокойно, не горячась, хотя выдержка ему давалась с трудом, говорил:
      – Ну, понятно, у людей лопнуло терпение – революция. Пожалуйста, это бывало и во Франции. Но зачем, зачем разрушать такую фабрику? Миллион стоила! Не понимаю, что за сволочи, у которых рука поднялась на это? Я знаю своих рабочих; да, они готовы были сражаться с самодержавием. Они развитые, начитанные, но чтоб жечь фабрику? Они не допускали такой мысли!.. Это дело рук московской администрации и черной сотни. Все восстановлю! Все будет поставлено на свое место.
      – Не сомневаемся, Иван Дмитриевич, уверены…
      – Давайте еще выпьем за бодрость духа нашего хозяина.
      – За его дела ныне и присно…
      – Против войск и казаков не устоять. Что дружины? Много ли у них оружия. Вот если бы солдаты перешли на сторону рабочих, тогда другое дело, – сказал Будищев.
      – А восстание серьезное. Пушки даже понадобились.
      – Сомнут, все сомнут.
      – Сегодня Дорошевич звонил из Москвы, там драгуны обстреляли редакцию «Русского слова», выбили стекла и ускакали. Во дворе редакции и типографии перевязывали раненых, но типография газеты в целости…
      – Когда я уезжал из Москвы, – заговорил Иван Дмитриевич, отставляя в сторону недопитый бокал, – мне наборщики говорили, что они во двор типографии на Тверской «фараонов» и черносотенцев не пустят. Да и мне сказали, чтоб я близко не подходил. «В чем дело, почему?» А оказывается, они подступы к типографии оградили проволокой и пустили по ней электроток высокого напряжения. Прикоснись – убьет!.. Что я мог сказать этим ребятам, – спасибо, и только.
      – А ведь страховочку-то, Иван Дмитриевич, вам едва ли выдадут, – сказал писатель Измайлов, выражая сожаление и сочувствие. – Есть такой пункт в законе, что это, дескать, не стихийное бедствие, типография разрушена вынужденными мерами со стороны правительства…
      – Не знаю, это еще посмотрим.
      – Нет, Иван Дмитриевич, тут вам даже сам Плевако не сможет помочь, – добавил Измайлов, – да и наплевать. Подниметесь! Вы все для этого имеете: деньги, доверие поставщиков, а главное, смелый самородный талант организатора, книжника-подвижника… Господа, позвольте мне сказать несколько, может быть сумбурных, слов ради этого застолья, – обратился Измайлов ко всей компании.
      – Просим, только не очень сумбурно… – предупредил Будищев.
      Измайлов встал, уперся руками в столешницу, обвел всех глазами и начал:
      – Господа и товарищи по оружию! Вспомните, как тридцать лет назад Тургенев закончил одно из своих произведений словами:
 
Все спят! Спит тот, кто бьет, и тот, кого колотят.
Один царев кабак – тот не смыкает глаз;
И, штоф с очищенной всей пятерней сжимая,
Лбом в полюс упершись, а пятками в Кавказ,
Спит непробудным сном отчизна, Русь святая!
 
      Но вот кончилась спячка. Пробуждается Россия, пробуждается сознание труженика. Трепещет монархия. Да и что сие значит? Возьмем историю с давних времен: один наш современник, – к прискорбию, работающий не у Сытина, а у Суворина, посему не назову его фамилию, – сказал, что «история есть картина, украшенная тронами и виселицами. И блажен тот, кто сумеет усидеть на своем стуле». Русская монархия – это застой, консервация, дряхлость. Прав и Лермонтов, сказав слова пророческие: «Россия не имела прошлого, она вся в будущем!» Это будущее наступило в начале нашего, двадцатого века. Нам, работникам прессы, участь: идти в ногу с народом, а если желаете, то и впереди него. Положение обязывает. И вот он, весь русский до корней волос, Иван Дмитриевич, отлично понимает, что дальнейшая его цель, как всегда, трудиться на потребность народа, поднимать его самосознание. Несмотря на постигшее его, по вине правительства, несчастье, он, мы верим, непокладая рук примется за восстановление предприятия, и миллионы полезных книг вновь появятся в руках русского народа. И то, что книга книге рознь, Иван Дмитриевич отлично уже понимает…
      – Время научило понимать. От малого ждем и приходим к большому, – вставил Сытин. – Да вы, Александр Алексеевич, покороче…
      – Не затяну, – ответил Измайлов, – но я еще не сказал главного, в чем слабость всяких правительственных учреждений и в чем сила служебной аппаратуры у Ивана Дмитриевича. Он и сам едва ли об этом догадывается, потому что у него это получается органически, безбоязненно, что называется, – от души. Кому не известно, что у нас в России с высочайшего соизволения народился класс чиновников, или прослойка между классами – бездушная, щедро себя обслуживающая аристократия. Сколько вреда, от этих всяких чинуш – верстовых столбов в форменных фуражках! Имя этому явлению: паразитирующий бюрократизм на истерзанном народном теле. Пользуясь «свободой слова», должен сказать, что в правительственных и военных (это даже и японцы нам подсказали) учреждениях, от сената и до уездного исправника, у нас очень оберегают всякую тупорылую бездарность. Впрочем, высокопоставленная бездарность, робея за свое кресло, как бы оно не было занято другим, достойным кандидатом, окружает себя безвольными, равнодушными подхалимами, безопасными для тупого начальства и вредными для народа и государства. А вот «государство книжное», государство Ивана Дмитриевича, почему оно развилось и двинулось далеко вперед, выполняя заветную основную цель – просвещение и образование? Потому, что Иван Дмитриевич волевой организатор, не боится умных помощников, умело подбирает их, доверяет им, спрашивает с них и достигает желаемого. В наше нелегкое время побольше бы Сытиных, понимающих: что создает народ – то народу и принадлежит. Сытин большой хозяин, но мы будем недалеко от истины, если назовем его народным приказчиком русских читателей. За его здоровье, друзья!..
      Выпили. Пустились в разговоры между собою. Будищев сказал:
      – У России правительственной есть одна история: кто когда и каким местом сидел на троне. У простого русского человека извечна другая «история» – день да ночь, сутки прочь!.. А ведь они, эти Иваны, создают историю! Они освобождали Москву от Наполеона, а их потомки в борьбе за свободу погибают от шрапнели Дубасова.
      – Так, говорите, и по «Русскому слову» палили? – спросил Сытин.
      – Да, Влас Михайлович по телефону передавал.
      – Почетно, друзья, почетно. Однако в моей квартире никого не задели?
      – Нет, этого не слышно.
      – Слава богу…
      Рассчитавшись за всех, Сытин от Палкина пошел в свою книжную лавку.
      Приказчики удивились, увидев его: как же так? В газетах известие о том, что вчера в Москве сгорела его типография, а он здесь, в Питере, и даже немного навеселе. И писатели с ним, известные книголюбы и остряки.
      Иван Дмитриевич поздоровался с заведующим, прошел за прилавок в отдельную комнату; там у него, на случай пребывания в Петербурге, всегда находился небольшой гардероб с одеждой – два смокинга, сюртук, шуба, дюжина крахмальных рубашек, – переоделся, вышел и походил за прилавком, посмотрел, как расставлены книги на полках, поинтересовался, на какие книги больше спрос, на какие меньше и какая в среднем ежедневная выручка. Продавцы-приказчики бойко работали с покупателями и с интересом поглядывали на Ивана Дмитриевича.
      Сытин как ни старался и здесь держаться спокойно, но скрыть тревогу и озабоченность, выраженную в потускневших глазах, было не в его силах. Заметил он, что кто-то из покупателей спрашивает книгу Заборского «Наши писатели» для старших классов городских училищ. Приказчик ответил, что такой книги нет, еще осенью разошлась. Покупатель хотел было уходить, а приказчик занялся с другим человеком.
      – Позвольте, позвольте, – сказал Сытин, – не спешите, господин, уходить, а вы, – обратился он к приказчику, – не спешите отпускать покупателя. Допустите его к полкам, к разделу словесности и критики, и пусть он выберет себе нечто другое, чем можно заменить Заборского. Так нельзя работать: легче всего сказать «нет».
      Приказчик извинился и пустил покупателя за прилавок. Тот выбрал и купил несколько книг сразу.
      – А вообще, господа, изучайте читателя, – посоветовал Сытин, – и к каждому имейте особый подход. Не трудно же отличить простого потребителя от интеллигентного. Почтительно и внимательно относитесь к вашим завсегдатаям, создающим свои личные библиотеки. Приучайте читателей пользоваться каталогами. Простите меня, но вы должны лучше моего это знать. Книговедение – наука. Для книжных торговцев – это наука, как «Отче наш». Бывало, офени эту науку без учебников знали назубок, практически. Вот были люди! Некоторые сметкой да старанием себя превзошли, купцами стали. Не крупными, но все же. Но суть не в том, а в огромной пользе: они, доставляя книгу народу, растревожили его душу.
      Заведующий вышел проводить Ивана Дмитриевича. Спросил – надолго ли он приехал.
      – Не заживусь. Понимаете, какие дела…
      Через три дня Сытин вернулся в Москву. Неприглядна была Москва в эти дни. Разбирали баррикады между Покровкой и Маросейкой. Сытин увидел это, когда извозчик вез его от вокзала на Тверскую. Но кое-где еще слышались одиночные выстрелы. Бушевала, не сдавалась Пресня, но и там исход борьбы был уже предрешен. Кольцо из всех родов войск все тесней и тесней сжималось вокруг революционной Пресни.
      Не задерживаясь в семье, наскоро расспросил обо всем Евдокию Ивановну и вызванных на квартиру Благова и Дорошевича и, узнав, что в Замоскворечье наступило затишье, вместе с сыном Николаем Ивановичем Сытин пешком отправился на Пятницкую.
      – В районе Театральной и Красной площадей не было баррикад, – рассказывал по пути Николай отцу, – а на Пятницкой и Серпуховке без крови не обошлось. Была война, самая настоящая… Ужасное зрелище – пожар нашей типографии. Горит, трещит, рушится, падает, а спасать нельзя, пристрелят. Драгуны и казаки озверели… Рассказывают, был такой случай: мальчик поднял подстреленного голубя, поцеловал его и погрозил пальцем драгунам. Те и мальчика пристрелили. Осатанелые звери!..
      – А что с Васькой, где он?..
      – Конечно, забрали. Был у полиции на примете. Теперь он в переполненных Бутырках… Говорят, что не особенно виновных без суда высылать будут.
      Подошли к главному корпусу типографии. Кажется, сердце перестало биться у Ивана Дмитриевича, остановилось от того, что он увидел.
      Стояли обгорелые стены. Внутри, под рухнувшими сводами, заваленные головешками, под ледяным покровом торчали изуродованные остовы ротационных машин. Как ни крепился Иван Дмитриевич, разрыдался.
      – С чего и как я начинал, и до чего меня довели!..
      – Папа, успокойся. По миру не пойдем, на «погорелое место» собирать милостыню не станем, – увещевал его Николай Иванович.
      – Да, ты прав, слезами тут не поможешь. Начнем сызнова. – Вспомнив, что сын Василий причастен к восстанию, Иван Дмитриевич тяжело вздохнул, смахнул слезы платком, сказал: – Эх, Васька, Васька, вот каково отомстили твоему отцу и всему нашему товариществу…
      Повернулся и пошел обратно на Тверскую. По пути остановился против церкви Пятницкой Троицы, снял шапку, трижды перекрестился:
      – Господи, помилуй меня… За какие грехи мне такое испытание? Что я, молился меньше всех? Или взяток администрации не давал?! Все было… А что они натворили!.. А ты, Николай, вернись на пепелище, посмотри, не осталось ли еще чего пригодного… На чердаке были доски, гравюры на пальмовом дереве. Двадцать лет их скупал, собирал, берег. Десятки тысяч рублей ухлопал…
      – Папа, незачем туда идти. Все доски, пропитанные скипидаром, погибли. Нужна комиссия для установления убытков.
      – Да, да, комиссия, комиссия, нужна комиссия…
      Придя домой, Иван Дмитриевич стал просматривать письма и телеграммы от своих друзей, авторов, поставщиков и клиентов с выражением сочувствия по поводу постигшего его горя.
      Особенно растрогала его телеграмма Мамина-Сибиряка:

«Дорогой Иван Дмитриевич,

      С искренним прискорбием сегодня прочел телеграмму о разгроме твоей печатной фабрики. Давно ли мы ее открывали и радовались. Делается что-то совершенно невероятное… Куда денутся те тысячи рабочих людей, которые находили у тебя кусок хлеба. Откуда эта слепая злоба, неистовство и жестокая несправедливость.
      Крепко жму твою руку и от души желаю, чтобы ты встретил и перенес постигшее тебя несчастие с душевной твердостью.
Твой Д. Мамин-Сибиряк».

      Да, давно ли это было! Ходили с Дмитрием Наркисовичем, любовались фабрикой. Кто бы мог думать и знать, что такое случится?! И революция подавлена, и фабрики-типографии нет. Самодержавие торжествует победу… Надолго ли?
      К ночи, перед сном, Сытин зажег в спальне лампаду. Тревожили кошмарные сны. Спросонья он плакал навзрыд. Пробуждался весь в поту, и казалось ему, что даже в квартире преследует его запах гари.
      Сытину удалось за короткое время восстановить разгромленную типографию. Он опять стал расширять свое книжное дело. Вырастала многомиллионная масса читателей; вырастали ее запросы. И то, что лет десять-двадцать назад печаталось под знаком «народной литературы», становилось уже непригодным чтивом. Деревня требовала умственную книгу и серьезную художественную литографию.
      Литератор-искусствовед Виктор Никольский говорил Сытину:
      – Пушкиным вы победили лубочного «Гуака». Отлично! Давайте теперь бороться против отравляющей безымянной, безграмотной лубочной картины. Наступила пора нести в народ произведения русских художников. То, что видят москвичи у Третьякова в галерее, с помощью ваших новейших печатных машин распространяйте в народе, прививайте людям вкус к настоящему искусству, к живописи.
      Однажды Сытин прочитал «Мать» Горького. Повесть сильно его затронула. Но особенно поразил его крик души одного из героев книги – Рыбина, человека из деревни: «Давай помощь мне! Давай огня! Книг давай, да таких, чтоб человек, прочитав их, покоя себе найти не мог. Ежа ему под череп посадить надо, ежа колючего!..»
      Вот чего не хватает в книгах – «ежа колючего». А Сытин в угоду синоду и ради увеличения прибылей вынужден без конца печатать книги духовные, жития разных святых. Шли в народ миллионные тиражи «душеспасительных», и каплей в море среди них были книги общеполезные.
      После девятьсот пятого, в годы реакции, как никогда, книжные прилавки были завалены для «умиротворения» душ всякой макулатурой: о загробной жизни, о кончине мира, о едином и верном пути ко спасению, о душеспасительных наставлениях, о молитве, о последней године мира и церкви христовой на земле, о подлинном лике Спасителя, об открытии святых мощей…
      Светочи христианства, страсти Христовы, столпники и отшельники, чудеса и благодатные источники, и прочая, прочая муть тучами валилась на русского деревенского читателя.
      Николаю Второму и «святейшему» синоду, дабы отвлечь народ от вольнодумства, понадобились «чудеса». Стали гадать, кого бы, где бы принять во святые, объявить нетленными мощи, канонизировать, а придумать «чудеса» и сочинить «житие» желающие найдутся. Большинством голосов в синоде «во святые» был утвержден давно превратившийся в труху старец Серафим Саровский. Сам император с супругой поехали поклониться мощам. В Сарове огромное стечение народа… Но что делать Сытину? Уступить ли доход от издания синоду, или самому невинность соблюсти и большой капитал приобрести?.. Решается на последнее. Все равно ведь книги о «преподобном» независимо от него могут издать другие, и в первую очередь синод. Зачем же лишаться дохода, коль он сам в руки лезет?..
      Сытин проявляет изворотливость. И не только меркантильные соображения толкают его на это, но и необходимость «выслужиться» перед власть имущими, в интересах главного дела. И вот за короткий срок он выпускает под разными названиями огромными тиражами шестнадцать книжонок о Серафиме Саровском.
      Среди рабочих в типографии на Пятницкой ропот, возмущение:
      – Сытин огребает сотни тысяч барыша, а нам ни шиша. У нас концы с концами не сходятся…
      И рабочие единодушно и требовательно напомнилихозяину о себе экономической забастовкой. Прекратили работу, вышли во двор типографии митинговать.
      – Мы требуем, – заявили представители от рабочих, – двухнедельные отпуска, под праздники кончать работу на час раньше, оплачивать забастовочное время и за забастовки никого не увольнять… Прибавить чернорабочим по пять рублей в месяц, десять процентов прибавить всем печатникам к заработной плате, наборщикам оплачивать за знаки препинания. Хозяину товарищества признать наших уполномоченных, оплачивать им за общественную работу в виде дополнительного заработка за два часа ежедневно. Доверяем защиту наших интересов профсоюзу.
      Пришлось товариществу Сытина пойти на уступки. Как бы не было еще хуже…
      В своих делах хватаясь то за одно, то за другое, то совершая ошибки, то достигая цели, Сытин изматывался, не находил себе нигде и ни в чем покоя. Таким неуравновешенным, уставшим, издерганным застал его однажды писатель Сергеенко.
      – Иван Дмитриевич, что с вами?
      – Ничего, так надо, все к черту!.. Жаль, нет Чехова. Будь он жив и если бы сказал: «Иди, Сытин, в монастырь», ушел бы тотчас же. Надо о душе думать, хватит с меня, пусть дело ведут другие – барабошки, мерзавцы, подлецы. Все обман, один обман кругом, пустота и мерзость… Дети взрослые, не пропадут… Одна дорога – в монастырь…
      – Съездите в Ясную Поляну, поговорите с мудрецом графом, отведите душу…
      – А что он скажет? «Отрекись и не сопротивляйся»? Так это я и сам знаю. Нет, дорогой Сергеенко, не успеваю за временем. Девятьсот пятый год доказал, что люди не только хотят духовной пищи, они просят «ежа под череп». Хотят быть хозяевами, так зачем мы? Близится наш конец, а что дальше? Ничего, кроме спасения души, не вижу… – У Сытина, всегда живого, энергичного, выступили слезы и губы задрожали. – Может, к вам приеду? Где вы живете теперь?
      – Около Кускова в деревне Чухлинке снимаю дачу в доме у Гарусова. Приезжайте, выберите день досуга. Есть у меня и авторские дела, да предложить сейчас не смею. Вижу, вы сам не свой… Устали душевно и физически, двойной покой нужен… Берегитесь и не спешите сорваться. За стенами обители вам нечем будет заняться. Такому человеку, как вы, молитва – не спасение. Отдохнули бы да почитали разумных авторов…
      – Читаю Горького и Кропоткина, шлиссельбургского узника Морозова читал. Пробовал взять на зубок проповеди Ивана Кронштадтского: дерьмо! Артист в рясе. Что этому кликуше надо? Льва Толстого проклинает. Молитву состряпал против великого писателя. Смерть на него накликает, а того не поймет, что Лев Николаевич бессмертен. Умрет телом, а духом – никогда!.. В пятом году Ваньку Кронштадтского намеревались матросы разорвать. Спрятался, подлюга!..
      – Вам бы, Иван Дмитриевич, попутешествовать да забыться от дел своих… Море, солнце, воздух, разнообразие впечатлений. Подрасшатались вы, Иван Дмитриевич. Наверно, во всей России нет другого такого чудака, который бы такие «казбеки» дел воротил, не щадя себя…
      – Вдохновение и азарт, благое стремление и победный результат – вот что всегда было живительной силой для моего здоровья. Что ж, видно, всякому овощу свое время. Созрел – пора отвалиться.
      – Рано отваливаться, Иван Дмитриевич, рано…
      В гости на дачу к Сергеенко Сытин так и не собрался.
      Вскоре от Сергеенко пришло письмо. В начале предупреждение:
      «Прочитайте это письмо не в сутолоке дела, а перед сном…»

      «Милый Иван Дмитриевич, не могу отделаться от грустного впечатления последней встречи с Вами и не отдаться внутренней потребности: сказать Вам то, что, быть может, никто из окружающих Вас не решается сказать Вам. Вы измучены и издерганы жизнью до такой степени, что Вам нужен отдых, как воздух, как питание. Позволяю себе говорить Вам об этом, потому что сам пережил такое состояние крайней напряженности нервов и чуть-чуть не дошел до катастрофы. Понимаю всю сложность и ответственность Вашего положения. Но, во-первых, все-таки нет ничего ценнее жизни, которая дается человеку только единожды и уже, как у нас с Вами, на исходе; во-вторых, из той телеги, которую Вы с таким изумительным рвением тянете на свой Арарат, значительную часть груза, мне кажется, можно было бы переложить на другие плечи. Вы высокоодаренная, творческая натура, не могущая проходить равнодушно мимо явлений небрежности, неисполнительности, „как-нибудьства“. Вы – зодчий жизни. Отсюда и лавры и тернии Ваши. И вот, мне кажется, что в интересах Ваших, и как зодчего, и как человека, оградить себя, хоть временно, от мелочей, от пустяков, от разъедающей пыли жизни, сосредоточивая свое внимание только на идее дела, на плане здания – в чем Ваша сила и слава. Простите за непрошеные советы и примите их с тем чувством душевной приязни, с каким я пишу это письмо. Вам предстоят еще большие постройки. И грустно видеть, что драгоценные силы тратятся на мелочи, точно из скрипки Страдивариуса щиплются лучины для подпалки.
      Любящий Вас и желающий Вам того же, чего себе желаю: прожить сомнительную одну четверть оставшейся жизни в душевном спокойствии и ненарушаемой любви к людям.
Ваш П. Сергеенко».

      Об отдыхе и лечении говорили Ивану Дмитриевичу и врач, и сыновья, и Евдокия Ивановна настаивала решительно на том же.
      – Ладно, сдаюсь, – согласился Иван Дмитриевич. – Съезжу куда-нибудь в родные места, проветрюсь. Что-то мне нынче стало часто мое детство сниться. С чего бы это?..

      Медленно двигались поезда с Дальнего Востока. Возвращались войска с далеких маньчжурских полей. Одноколейный Сибирский путь не мог быстро справляться с доставкой солдат к местам их прежней довоенной дислокации.
      Часть живой силы перебрасывалась окружным морским путем от берегов Тихого океана к берегам Черноморского побережья.
      Солдаты и матросы – вологодские, тверские, новгородские и прочие, никогда не знавшие, что такое Япония и где она, пробыли более года на войне и, потеряв в отступательных и оборонительных наземных и морских боях десятки тысяч своих товарищей, в тяжелом расположении духа возвращались на кораблях, встречая на своем пути невиданные диковинные страны, города, непохожие на наши, с неслыханными названиями – Сингапур, Коломбо, Аден, Порт-Саид и другие.
      Были среди тех солдат и матросов люди революционно настроенные. Откровенно они говорили о том, что поражение русского царизма равносильно победе, ибо царь и правительство хотели этой войной отвлечь народ от революции, а в действительности война показала слабость самодержавия вообще, и что революция будет победоносно наступать.
      Эти настроения еще во время войны подкреплялись известиями, доходившими до кровавых маньчжурских полей, что в России очень неспокойно: бушуют рабочие, крестьяне жгут поместья и даже целые полки отказываются идти на войну.
      В Варшаве солдаты Люблинского полка заявили:
      – Не пойдем воевать. Какой смысл везти нас на убой за десять тысяч верст. Убивайте здесь…
      Восьмерых зачинщиков повесили.
      В Вязьме восстал Лифляндский полк. Многих расстреляли.
      По всей России, от невских берегов до Тихого океана, прошел слух о расстреле рабочих в Питере.
      Пятый год закончился поражением революции.
      Наступила пора угнетения, упадка сил и временной безнадежности. Некоторые политические деятели в растерянности заявляли: «Не надо было браться за оружие». Или даже так: «Пусть царское правительство оградит нас штыками от ярости народной…»
      И только Ленин и его гвардия большевиков расценивали революцию 1905 года как генеральную репетицию будущей победоносной пролетарской революции.
 
      Недовольство результатами позорной русско-японской войны охватило и среду высшего офицерства.
      …В Георгиевской думе на Литейном проспекте генералы, полковники и подполковники после официального заседания и банкета, в меру подвыпившие, вели в кулуарах весьма несдержанные разговоры по поводу провала кампании на Дальнем Востоке.
      Подполковник юстиции, он же сотрудник газеты «Русский инвалид», Владимир Апушкин резко и деловито возражал своему собеседнику, военному литератору, полковнику Новицкому:
      – Простите, коллега, мне совершенно ясно то, что вы напрасно поддержали своей репликой профессора Никольского, когда тот обвинял полковника Кладо. Верно, в своих наставлениях Кладо доказывал, что в современных морских сражениях главную роль будет играть пушка, но не торпеда. Да, Макаров был другого мнения, но он имел в виду несовершенную боеспособность наших пушек… На мой взгляд, Кладо нуждается в поддержке со стороны своих коллег. Он потерпевший… Зачем же вы его?..
      – Все мы потерпевшие, – с досадой отмахнулся Новицкий.
      – Но он больше всех! Как бы вы почувствовали себя на его месте, если бы из ваших трудов военная цензура стала вырывать десятки страниц и предавать их сожжению? – спросил Апушкин.
      – Со мной этого не случится, – отозвался Новицкий. – Когда я пишу, мне кажется, что на тупом конце карандаша восседает цензор и меня предостерегает.
      – Вот видите, предостерегает. У нас почти нет военной литературы, а если она появляется с намеками на критику провалившихся военных деятелей, или же высказываются взгляды в защиту самостоятельности мышления офицерского состава, то цензор, уподобляясь коновалу, проводит решительную операцию. Над подобными вещами очень едко и остроумно подтрунивают штатские поэты. Кстати, вот перед нами инженер Величко, спросим его. Константин Иванович, – обратился к Величко Апушкин, – будьте добры, дайте на минутку нам тот стишок, что вы мне во время доклада показывали.
      – Только не порвите и верните. Впрочем, Новицкому я сам прочту.
      Они нашли укромное место в полуосвещенной комнате, уселись на плюшевом диване.
      – Стихотворение называется «Зловредный полковник и спасительный костер», – объявил Величко.
      – Позвольте, кто автор? – спросил Новицкий.
      – Подписи нет. Но говорят, что сие исходит от вернувшегося из минусинской ссылки Амфитеатрова… По стилю похоже.
      – Читайте.
      Отложив папиросу в пепельницу, Величко вполголоса начал:
 
Споем мы на лад петербургской земли:
– Ой, ладо, ой, ладушки-ладо.
В морском министерстве намедни сожгли
Учебник полковника Кладо.
Почто же такой возгорелся костер,
Как призрак былых инквизиций?
Крамольный учебник был слишком остер
В разборе Цусимских позиций.
«Коварною ложью» смущая умы,
Шептал он с кивком на уронцы,
Что в битве тогда победили не мы,
А нас расчесали японцы.
Сплетая для внемлющих юношей сеть,
Шипел он змеиным обманом,
Что надобно думать, сужденья иметь,
Не быть автоматом-болваном.
Но зоркая правда на «хитрую ложь»
Восстала с коробкою спичек,
И вырезал «ложь» из учебника нож,
И вспыхнули пачки страничек.
Безумный полковник! Ты вник ли, когда
Преступное тлело тиснение,
Что паче ерунд всех твоя ерунда —
Отстаивать право на мнение?
Держи, коли велено, руки по швам,
Нам критиков даром не надо…
На лад министерский пропели мы вам:
Ай, Кладо! Ай, Кладушки-Кладо!
 
      – Кладо знает об этом? – спросил Новицкий.
      – Да, он переписал даже себе на память.
      – И смешно и горько нам, – отозвался Апушкин, – помню, как сейчас, японцы стреляли с дистанции шестидесяти кабельтовых и дырявили наши корабли, а наши не могли отвечать… В начале войны на обращение русских патриотов царь изрек: «Русские люди могут положиться на меня. Я никогда не заключу позорного или недостойного России мира»… А как оправдались эти слова? Легко отделались; если бы не хитроумный Витте, царь пошел бы еще на более позорные уступки победителям. А как выглядим мы, господа офицеры?.. А что будет дальше, если на нас нагрянет еще более подготовленный противник с Запада?
      – Надо учиться и переучиваться, а главное, перевооружаться, – ответил Величко.
      – А самое главное, – сказал Новицкий, – поднимать в военных силах боевой дух, дабы не было нервозности у офицеров и безразличия у солдат.
      – Серьезной боевой подготовки к будущей войне не чувствуется. А война будет. Кто против этого возразит? А чем воодушевлять солдата? Лубочными картинками? Не поверит. Что читать русскому офицеру? Где высказать ему свои деловые соображения и полезные советы? На узких полосках «Русского инвалида» широко не развернешься. Нам нужна познавательная серьезная и большая военная газета, – высказался Апушкин.
      – Дожидайтесь, Военное министерство покажет вам кукиш.
      – Немыслимо. Не разрешат…
      – А если мы найдем издателя-капиталиста? Скажем, Суворина? И с его помощью организуем газету?..
      – Да, это туз, но для нас не козырный, – слишком не та фигура, – не согласился с Апушкиным Величко, и пояснил: – Репутация Суворина в общественном мнении подмочена, поговаривают, что его «Новое время» поддерживается не только монархическими кругами, но даже французской военщиной…
      – А если Сытина тряхнуть за бороду и увлечь его идеей создания военной газеты?
      – Ну, что вы, Владимир Александрович, наивно думать даже о Сытине, – запротестовал Новицкий. – Царские драгуны и казаки разгромили его типографию; Сытин едва оправился после страшного погрома, и, надо полагать, не очень-то лестного мнения он о войсках вообще; да вы его, пожалуй, можете оскорбить таким предложением. К слову сказать, – продолжал Новицкий, – мы знаем, что он решительный, деятельный, может печатать все, что угодно, начиная с Библии и кончая революционными прокламациями. Но военное дело – орешек не по его зубам.
      – Ну, это вы бросьте. Сытин человек с кошельком, головой и талантом. Нам от него нужно доверие и деньги. А ему барыш или убыток – это дело будущего. Мы знаем, что для богатого Сытина добрые дела и громкая слава издателя превыше всего. Надо попытаться уговорить, доказать…
      – Попытка не пытка, давайте попробуем, – присоединился Величко к мнению Апушкина. – Силы у вас есть более чем достаточные, не только для газеты, могли бы поднять еще и два-три военных журнала.
      Долго об этом беседовали и договорились тут же из Георгиевской думы позвонить представителю сытинского «Русского слова».
      Узнали – Сытин завтра будет в Петербурге.
      Тем лучше. На другой день Величко и Апушкин, по всем правилам военного искусства, осадили Ивана Дмитриевича в гостинице на Знаменской, и бомбардировали его со всех сторон вескими доказательствами.
      – Что же это вы, господа хорошие, япошке-то уступили, как же это так? – первое, что спросил Сытин, познакомившись с военными представителями.
      – Дорогой Иван Дмитриевич, иконок и молитвенников Куропаткину не хватило, да и шапок не подвезли, чтобы Японию закидать… – ответил Апушкин.
      – Понимаю, понимаю, – горестно усмехнувшись, кивнул Сытин. – Покойный Василий Васильевич Верещагин, перед тем как поехать на Дальний Восток, разговаривал со мной. Он, кажется, предчувствовал свою гибель. Неуравновешен был. Дерзко и о царе говорил… Ну, я вас слушаю, господа, чем могу быть полезен?..
      Тогда заговорил Апушкин о причинах слабости русской армии и подошел к выводу: армии нужна газета, а Сытин мог бы стать ее желанным издателем.
      – Избави бог! – воскликнул Сытин. – При наших военных и морских министрах никто не сможет и не сумеет сделать хорошую военную газету. Зажмут и скомкают. Нет смысла ковыряться в безнадежном деле. Меня и наше товарищество вполне удовлетворяет «Русское слово». А вот бы что я вам советовал: для солдат издавать специальные библиотечки полезных книжечек. Солдат – деревенский парень или молодой мужичок – часто встречается грамотный, а если неграмотен, то за три-четыре года службы, в свободное от шагистики и ружейных приемов время, может научиться читать. А книжечки им следует дать такие: как надо уметь выгодно крестьянствовать, знать ремесла и промыслы. Это в деревне пригодится. На такое дело я согласен…
      Величко и Апушкин молчаливо переглянулись.
      – Конечно, и это хорошо и нужно, – согласился с ним Апушкин, – мы понимаем, а вы, Иван Дмитриевич, поймите нас. Какое доброе и полезное государству дело могли бы вы начать. «Русский инвалид» – это не то, что надо для развития и повышения военных знаний нашего офицерства и солдата. Мы отстали от западных стран. Там даже существуют многотомные военные энциклопедии. А мы разве можем думать об этом? Сил достаточно, а средств на такое дело у военного министерства нет, а главное, нет инициативы. А ведь смогли бы и Военную энциклопедию начать…
      – Лиха беда начало, смелостью города берут, – сказал Сытин. – Вот и взялись бы вы за энциклопедию для военных…
      И опять переглянулись Величко с Апушкиным, на этот раз удивленно и многозначительно. Как быть, что сказать, они о столь серьезном издании не задумывались, а если когда и возникал разговор, то не имел, под собой реальной почвы.
      – Вот это было бы дело! – продолжал Сытин. – Тут и я буду не лишний. Пожалуйста, продумайте план, этак томов на пятнадцать-двадцать. Заранее дадим рекламу, найдем подписчиков… Сами знаете, господа военные, для такого дела нужен большой аппарат редакторов-составителей, авторов-специалистов и так далее. Дерзайте. Финансовую сторону дела и производственную я обеспечу полностью…
      Иван Дмитриевич на минуту умолк. Молчали в раздумье и Величко с Апушкиным. Сразив их такой неожиданностью, Сытин хитровато посматривал на них, потом побрякал на своих маленьких дорожных счетах и снова продолжал:
      – Конечно, вся редакция Военной энциклопедии должна находиться в Петербурге. Под боком Главного штаба и военного министерства. Составление в Питере, печатание в Москве, у меня на Пятницкой. Хотите? Пожалуйста!..
      – Иван Дмитриевич! Вы золотой человек! – взволнованно проговорил Апушкин. – Вы загадали нам такую загадку, на которую в два счета не ответить. Я думаю, согласится со мной и полковник Величко, что вы нас очень и очень порадовали такой внезапной идеей. Но ведь это же миллионное дело…
      – Да, миллиончика три-четыре, пожалуй, понадобится. – Сытин опять брякнул на счетах. Вздохнув и глядя поверх очков на Апушкина, сказал: – Доход от энциклопедии не оправдает расхода. Но овчинка стоит выделки: благородное и нужное дело. Сотворите ответственную и авторитетную редакцию, работайте над составлением содержания. А калькуляцию нашей конторе составить не трудно.
      Договорились о следующей встрече и хотели было расстаться, но Сытин, усмехаясь, сказал:
      – Молебен служить рано, однако без шампанского такое дело начинать нельзя, – и, вызвав официанта, распорядился: – Две бутылки шампанского, одну – шустовского коньяка и соответственную закуску.
      Первый общий тост – за Военную энциклопедию, второй – за здоровье и успехи издателя, третий – за те незримые авторские силы, которые вложат душу в задуманное дело.
      Апушкин между разговорами, проходившими в намеках на дальнейший ход событий, заносил какие-то мысли карандашиком в записную книжку.
      Величко, розовый и размякший от трех выпитых бокалов, смотрел на Сытина влюбленными глазами и говорил:
      – Смотрю я на вас, Иван Дмитриевич, и думаю, с кем из покойных или ныне здравствующих издателей поставить вас в один ряд? Размах у вас шире суворинского; в благородстве души, в полезности всего содеянного вы превзошли Смирдина и Павленкова; вашей смелости и решительности мог бы позавидовать малоизвестный деятель, однако доброй и светлой славы, Серно-Соловьевич…
      – Спасибо, спасибо, – смутился Сытин, – хорошие слова скажем потом, когда дело будет сделано. В нашей коммерции раз на раз не приходится. Бывает, бежишь-бежишь, да и споткнешься. Глядишь, и шишка на лбу, поднимешься, потрешь больное место, да и дальше бегом, но с оглядкой. Заранее предвижу – эта затея с Военной энциклопедией не полюбится графу Льву Николаевичу. Ну, да как-нибудь переживем и это.
      Договорились по-деловому, с планами и расчетами в руках встретиться в ближайшее время и дружелюбно расстались.
      Приехав в Москву, Иван Дмитриевич рассказал обо всем Благову.
      – Мало тебе, неугомонному. Сорвешься рано или поздно, – заметил Благов.
      – Если и падать, так с вороного, а не с какой-нибудь клячи. Люблю дела с большим размахом. Кстати, скажи-ка, кто такой Серно-Соловьевич? Из каких, что он значит? – спросил зятя Сытин.
      – Смутно представляю, а тебе зачем он?
      – Так, между прочим. Разве у Гиляровского попытать?
      – Попытай. Дядя Гиляй всех знает…
      В редакции «Русского слова», где происходил этот разговор, Сытин велел разыскать Гиляровского.
      – Скажи мне, вездесущий Владимир Алексеевич, что ты знаешь о каком-то Серно-Соловьевиче? Кто он?
      – С каких это рыжиков вам, Иван Дмитриевич, о нем знать захотелось? – спросил Гиляровский, удивляясь вопросу.
      – Да в одном разговоре нечаянно я услышал это имя, а что к чему – не понял.
      – Извольте знать, Иван Дмитриевич, Серно-Соловьевич, Это не какой-то, как вы сказали, а личность довольно примечательная, но имя его затерто. Прежде всего, это был революционер-народник. Издатель главным образом книг познавательных и политических. Их было два брата, – речь, конечно, идет о Николае, более активном в издательском деле. Он был и с Герценом в близких отношениях. В книжной лавке и в читальне Серно-Соловьевича студенты могли найти издания Вольной лондонской типографии. Это был энергичный борец за свободу, идейный издатель, честнейшей души человек. В нашей редакционной библиотеке есть «Всемирная история» Шлоссера, она вышла в издании Серно-Соловьевича под редакцией Чернышевского. Удосужьтесь, Иван Дмитриевич, перелистайте Шлоссера – превосходная вещь…
      – Да, надо как-то, надо, Владимир Алексеевич, все некогда, хоть разорвись… А что же с ним дальше, с этим человеком?
      – А дальше попал он вместе с Чернышевским в Петропавловку, затем в Сибирь, и дошли слухи, что он там скончался.
      – Когда же это было?
      – Примерно тогда, когда вы только начинали свою удачливую деятельность. А не могли вы его знать и потому, что сей славный муж подвизался в Петербурге, быстро вспыхнул и скоро сгорел…
      – Так, так. Спасибо, Гиляй. Как ты смотришь? Наше сытинское товарищество намеревается издавать Военную энциклопедию. Военные специалисты предлагают нам свои услуги.
      – У большого корабля дальнее плавание, – ответил Гиляровский. – Я человек не слишком военный. Думаю, что такая энциклопедия, конечно, вещь не лишняя, однако нашей побитой военщине это все равно что телеграфному столбу прививка от оспы…
      Когда Гиляровский вышел от Сытина, Иван Дмитриевич вслед ему проворчал:
      – Ну и размахай вологодский. Вот и пойми его. А ведь башковит, черт!..
      «Не худо думает обо мне Величко. И Апушкин его не перебивал. Энциклопедия – дело народное, – подумал Иван Дмитриевич. – Люди военные понимают это. А Гиляй что? Размахай… Хотя и был на турецкой войне и писал оттуда в „Россию“ корреспонденции. Нет в нем военной косточки. Другое дело Немирович-Данченко. Да и тому писать о войне трудновато приходится».
      Не так давно ему писал Дорошевич из Парижа по поводу своего отношения к новому, еще не законченному роману Василия Ивановича «Далекие могилы».
      Сытин нашел в ящике стола это письмо и, поскольку он всегда внимательно прислушивался к подсказам «короля фельетонистов», уважал его и побаивался, стал вдумчиво перечитывать это дружеское послание:

      «Париж 10/23 февраля 1906 г.

Многоуважаемый Иван Дмитриевич!

      Только теперь, когда Вы выяснили и цифрами доказали мне положение товарищества, как издателя „Русского слова“, после пожара фабрики и после того, как, благодаря забастовкам железных дорог, почты и т. п., подписка далеко не дала достаточных оборотных средств, – я могу ответить Вам на вопрос: „Какие условия может предложить в этом году наша газета В. И. Немировичу-Данченко?“
      350 рублей за печатный лист за роман, считая, что в романе будет 20 печатных листов.
      Роман В. И. „Далекие могилы“, представляя собой правдивую картину возникновения и ведения этой злосчастной войны, обещает быть очень резким. Цензурные и административные условия для печати сейчас таковы, что, начав печатать его немедленно, пришлось бы или рисковать существованием газеты, или быть вынужденными прекратить печатанье романа, или просить у автора таких чрезмерных смягчений, от которых произведенье потеряло бы всю силу и значение.
      Судя по ходу дел, смягчения административных условий следует ожидать в самом скором времени.
      Ввиду этого я полагал бы поступить так.
      Выждав удобный момент, – смягченья, хотя бы и временного, административных условий, – воспользоваться этим моментом и, без перерыва, номер за номером, напечатать роман.
      Но для этого необходимо редакции иметь роман целиком, весь.
      Такая задержка тогда будет немыслима.
      Я думаю, что, если Вы предоставите эти условия В. И., – он найдет возможным на них согласиться.
      Роман имеет крупный интерес, но уже исторический. От того, что он выйдет двумя-тремя месяцами позднее, – интерес к нему не убавится. А в силе, благодаря измененьям условий для печати, он выиграет…
      Жму Вашу руку
Ваш В. Дорошевич».

      – Толковый Влас. Резонно. Пусть будет так, как он советует… Дорогонек Влас нашему товариществу, да где другого такого сыщешь? Жаль, нет его сейчас под руками. Что-то он мог бы сказать по части затеваемой военной энциклопедии?
      Отложил бережно письмо Сытин, позвонил секретарю редакции:
      – Заготовьте договор Немировичу на роман; двадцать листов по триста пятьдесят рубликов. Половину авансом до печатания… Что? Название романа? «Далекие могилы» – о том, как наши куропаткины не умели воевать с макаками…
      Положив трубку на рычажок настольного аппарата, проговорил:
      – Да. Не умели воевать. И может ли их научить наша будущая Военная энциклопедия?.. Заграница имеет, а в России нет… Как же так без энциклопедии?.. Было время, и Петр Первый, и Суворов, и Кутузов, и Скобелев славно воевали без энциклопедии… Да и то правда – теперь времена не те. Успевай сегодня и не прозевай завтра. Вот как приходится.
      После длительной подготовки Военная энциклопедия стала выходить быстро и аккуратно. Вышло в свет восемнадцать томов.

      Сытинский книжный склад всегда привлекал многих иногородних книготорговцев. Отсюда, упакованные в рогожи, кипы книг расходились по всей необъятной империи. Продажа велась по заказам, согласно толково составленным каталогам, в которых количество названий исчислялось в тысячах, а тиражи в миллионах. На складе появлялись не только разбогатевшие на книжной торговле купчики, здесь бывали также, с утра и до закрытия склада, библиотечные работники и составители справочников и увесистых томов, выходивших под названием «Что читать народу».
      Долгое время, не по своей вине, не заглядывал на Маросейку к Сытину писатель-библиограф Николай Александрович Рубакин.
      Еще за год до революции тысяча девятьсот пятого года по приказу министра внутренних дел Рубакин был выслан за границу.
      После убийства Плеве и «дарования некоторых свобод» Рубакину было дозволено вернуться в Россию.
      Появившись в Москве в те дни, когда отстраивалась после разгрома сытинская типография, Николай Александрович не замедлил встретиться с Сытиным, изъявив при этом желание ознакомиться с его книжными запасами на оптовом складе.
      В огромном светлом помещении – в десять рядов полки-стеллажи. Закупщики-оптовики отбирали книги, проставляли на них цифры, – сколько им требуется для продажи экземпляров.
      – Берите из толстовского «Посредника», берите научно-познавательную книгу; ошибки не будет, – подсказывает Рубакин как бы мимоходом, записывая в своей тетради сытинские новинки. – Знайте, господа, что та книга потребна читателю, которая служит правде…
      И, обращаясь к Сытину, говорит:
      – Иван Дмитриевич, с изготовлением религиозных картинок вы что-то перестарались.
      Сытин хмыкнул, усмехнулся глазами, ответил:
      – Да-да, Николай Александрович, есть перебор, есть. Не всегда «двадцать одно» получается, – и пояснил: – Во-первых, ходко идет этот товарец, ротация в две краски дает шесть тысяч штук в час. Во-вторых, я сбываю их оптом по полтора рубля за сотню, а книгоноши продают по пятачку за штуку. В-третьих, и это самое главное, учтите, дорогой Николай Александрович, фабрика жестяных коробок Жако и Бронекер ухитрилась печатать в красках на жести. Дешево и крепко. Богомазы в Холуях и Мстере воем воют от этих «жестяных конкурентов». Как бы и нам туго не пришлось. Ведь вот в чем беда: покупатели просят не лучшего, а дешевого и ходового товара. Кому-кому, как не вам, библиографам, надо настойчиво прививать народу вкус к потреблению умных книг и картин. Помогайте, мы будем рады.
      – Что верно, то верно, – согласился Рубакин и, просматривая поставленные на книгах цены, заметил: – Дороговато, Иван Дмитриевич, умными книгами торгуете.
      – Не без того, есть запросец. Но запрос в карман не кладется. Это ради «уважения» покупателя. Умную научную книгу приобретает учитель, служащий-конторщик. Поглядишь на него, как он держится за хорошую книгу, пожалеешь его, возьмешь да из уважения к нему двугривенный от рубля и скинешь.
      Узнав, что Иван Дмитриевич разговаривает с известным автором популярных книжек, покупатели-оптовики окружили их, прислушались и сами вступили в разговор.
      – Мы, господин Рубакин, премного довольны условиями Ивана Дмитриевича, – заговорили закупщики, – он нам и в кредит верит, да и скидочка нас вполне устраивает.
      – Вот, скажем, «Всеобщий календарь», больше всех прочих изданий пользуется спросом. Нам Иван Дмитриевич отпускает по десять копеек за штуку, а мы продаем, наживая копеечка на копейку. Уж на что выгодней!..
      – И от брошюрок тоже двойной барыш. У нас в губернии и разносчики добро зарабатывают. В год получит сотню рублей прибыли, это равно стопудовому урожаю, а попробуй-ка сто пудов хлеба собрать – не так-то легко. Потому много охотнике:? торговать книжками и картинками. Но вот несчастье: то поп, то урядник в наше дело рыло свое суют.
      – У нас за Вологдой попы в проповедях вопят против книжек графа Льва Николаевича, велят сжигать, у кого они есть.
      – Урядники на взятки напрашиваются, угрожают запретом, в коробьях роются, придираются всяко. А мы все-таки не сдаемся…
      – У книги сила пробойная, – замечает Рубакин на высказывания оптовиков, – не пасуйте перед трудностями. В вашем деле самые необходимые качества: оборотистость, смелость, подвижность, энергия…
      – В этом смысле нашему брату поучиться бы у Ивана Дмитриевича, – говорит книжник, приехавший из Великого Устюга. – У Ивана Дмитриевича руки не опускаются ни перед какими помехами. Шутка ли, фабрику спалили, а он ее заново отгрохал. И дело идет безостановочно.
      Кто-то из присутствовавших спросил Рубакина, какие наилучшие способы он мог бы рекомендовать в продвижении книг в деревне.
      – Приобретайте опыт, – сказал Николай Александрович, – опыт вам подскажет. Давно известно, что сытинские офени оправдали себя полностью. Этот способ не устарел. Но разносчики-коробейники, доставляющие книгу в крестьянскую избу, по своим способностям отличаются друг от друга. Есть такие бойкие на слово говоруны, которые, и не зная книгу, так ее расхвалят, что не отвяжешься – купишь. И бывают продавцы малоподвижные, несловоохотливые; они знают книгу, а продать ее не умеют. Надо уметь – это главное. Наш читатель еще не научился сам выбирать нужную книгу. Ему надо помочь. И если удачно подобранной книгой вы не оттолкнете читателя, он вскоре купит вторую и третью. Каждая новая книга будет ему сообщать познавательные сведения.
      По лестнице-стремянке Рубакин поднялся к верхним полкам стеллажей, где хранились образцы первых сытинских изданий, и стал любовно рассматривать сочинения Гоголя.
      – Никто до вас, Иван Дмитриевич, не сумел и не осмелился так двинуть в народ Гоголя, как это удачно сделали вы. Не помните ли, каким тиражом?
      – Наши конторщики предложили мне тогда, по их расчетам, выпустить пять тысяч экземпляров, ценою по два рубля, – ответил Сытин. – Я не согласился, зачем, говорю, господа-товарищи, размениваться на мелочи. Возможности распространения сочинений Гоголя у нас в России безграничны. И, вопреки конторским расчетам, распорядился печатать Гоголя не пять, а двести тысяч экземпляров, и не по два рубля, а по полтине. Представьте, не ошибся… Так же стал поступать и с другими классиками.
      Отобрав стопку разных книг для обозрения, Рубакин попросил Сытина уступить ему со скидкой.
      – С вас, Николай Александрович, не полагается ни копейки. Берите для пользы дела сколько вам потребуется, и ныне, и впредь. Да почаще пишите о книгах в наше «Русское слово».
      – Это можно. Плохие книжки не похвалю, хорошие не обругаю. Пусть книги, которые я выбрал, доставят мне на дом.
      – Сделаем, – пообещал Сытин и, подозвав заведующего складом, велел исполнить просьбу Рубакина и выдавать по двадцать копеек на обед каждому разносчику книг. Такая «щедрость» Сытина вызвала у Рубакина улыбку. Он тут же ему сказал:
      – Не сытно Сытин угощает на двугривенный. Издательница Коновалова, уж на что жадюга, и та устраивает для своих книгонош обеды с водочкой…
      – Эх, Николай Александрович, если бы знали вы, сколько у меня безнадежных должников. Вот тут бы вы и сказали: «Какой простофиля Сытин!» И на двугривенный прокормиться можно. Водочка им ни к чему, надо дело делать…
      С Маросейки Сытин и Рубакин на скрипучем и звенящем трамвае поехали на Тверскую в редакцию «Русского слова». Разговор в пути продолжался:
      – Все говорят, и наша издательская фирма кричит на все стороны: Сытин… Сытин… Сытин… А я разве в одиночестве? Разве один я все это сотворил? Я находил таких компаньонов, которым можно доверить по их талантам подходящее дело. И умирать буду – вспомню добрым словом наших первых директоров товарищества: Нечаева, Ворапанова, Улыбина, Миловидова, Соколова. Их уже нет в живых. А какие дельные были бородачи русские!.. А конторщики, заведующие, метранпажи, художники, рисовальщики, и вся пишущая братия, и свинцовая армия типографских рабочих! Без них Сытин – ничто!
      – Не напрашивайтесь на похвалу, Иван Дмитриевич, все это правильно, к этому можно добавить и благодарную почву в России, требующую изобилия книг. Были и до вас добрые пахари на ниве народного просвещения. Но среди всех издателей наиболее колоритна фигура вашей светлости.
      Около Страстного монастыря Рубакин и Сытин вышли из трамвая. Сытин набожно перекрестился, глядя на большую икону над монастырскими воротами. Ему стало как-то не по себе, когда он приметил, что почтенный литератор Николай Александрович не последовал его примеру.
      «Все вы такие, переученные, от бога отворачиваетесь», – подумал Сытин, а сказал другое: – Я так думаю, от поклонов богу еще ни у кого голова не отваливалась…
      Взглянув исподлобья, Рубакин спросил:
      – Скажите, Иван Дмитриевич, а верно, что с этой колокольни полиция хлестала из пулеметов по восставшим?
      – Да, говорят, был такой грех. Бог тут ни при чем. Людская гордыня виновата…
      – Как же так? А с чьего благословения эта самая гордыня?
      – Ладно, ладно, мне с вами, учеными, невозможно тягаться…
 
      В редакции «Русского слова» Рубакин всегда был желанным человеком.
      В кабинете у Дорошевича устроили чаепитие с конфетами и печеньем. Сидели за круглым столиком четверо: Сытин, Рубакин, Благов и Дорошевич.
      Главный редактор, Федор Иванович Благов, обращаясь к Рубакину, спросил:
      – Вы были некоторое время в изгнании за границей, интересно знать, как там русская эмиграция расценивает нашу газету?
      – Эмиграция разношерстная, – ответил гость. – Социалисты-революционеры, эсдеки, анархисты – люди различных взглядов и методов борьбы. Конечно, они газеты читают. Сугубо монархическое «Новое время» не переваривают. «Русское слово» считают газетой популярной, внепартийной, либеральной, то есть и нашим и вашим…
      – Что поделаешь! – воскликнул Влас Дорошевич. – Мы бы рады, Николай Александрович, в рай, да проклятые черти не пускают.
      – Из-за этих «чертей» и мне, кажется, скоро придется снова расстаться с родиной. Предпочитаю свободную жизнь в неприкосновенной Швейцарии, нежели под надзором полиции здесь, или не дай бог там, куда недавно упекли тысячи революционеров.
      – Но ведь вы теперь не под надзором? – сказал Сытин.
      – Верно, Иван Дмитриевич, официальный надзор с меня снят, а наблюдение усилено. Сыщики топают по моим следам, и замечаю неаккуратную работу «черного кабинета» по перлюстрации моей корреспонденции. А вы знаете, сколько я получаю от читателей писем! И сколько сам им пишу… А недавно в Питере один агентишка ко мне с вопросиками подкатывался, спрашивал о том, как мы с Брешко-Брешковской в ссылке в Крыму около Алушты проживали… Послал я его к чертовой матери и сказал: «Съезди в Сибирь на каторгу, и пусть она тебе сама расскажет». Совсем обнаглели, совсем… – Рубакин выпил полстакана чаю, продолжал: – Насчет нашей периодики, не кривя душой, можно все-таки сказать добрые слова о «Русских ведомостях» и их могучем редакторе Василии Михайловиче Соболевском.
      – Безусловно, безусловно, – подтвердил Благов, – Соболевский – фигура знатная. Разумеется, высокому начальству он не по нраву. «Русские ведомости» – газета общественной совести, да еще с профессорским уклоном. Сытинское «Слово» более общенародная газета. Однако все мы уважаем Соболевского, как благородного человека, обладающего светлым, прозорливым умом. И кое-что у него заимствуем, а вернее, грубо говоря, перетягиваем из его «Ведомостей» некоторых писателей. У нашей газеты тираж огромный, читателей больше, да и гонораром не скупимся.
      – Иногда и этот боевой газетный деятель впадает в уныние, – отозвался Дорошевич о Соболевском, – частенько и ему приходится претерпевать от всевидящего ока и всеслышащих ушей. Штрафы, конфискации отдельных номеров делают немалую честь «Русским ведомостям». В декабре пятого года за сбор средств на революцию совсем, казалось, была крышка газете Соболевского. Снова как-то воспрянула. А на днях я догнал Василия Михайловича на улице. Идет расстроенный и вполголоса сам с собой разговаривает: «Мерзость, свинство! И зачем мы, коль от этого свинства не очистить Россию никакому Геркулесу?..» А я ему и говорю: «Есть, говорю, Василий Михайлович, Геркулес, имя ему – печать!..» Смутился и отвечает: «Не верю, Влас Михайлович, не верю…» Что делать, если даже у таких столпов русской интеллигенции, как Соболевский, вера в прогресс, в революционные силы народа поколеблена?.. Многие удручены щемящим чувством ожидания чего-то еще более худшего. Многие потянулись за границу. Вот и вы, Николай Александрович…
      – Другого выхода пока не вижу. Я уже решил подарить всю свою библиотеку «Петербургской лиге образования». Буду там, за границей, продолжать свое дело. Я навсегда книжный червяк, и только. И не из тех я, кто нащупал и ухватился за истину. И там буду ее искать, найду и, не сразу поверив, поищу еще к ней доказательств. Пока что нашел такую истину, которая упрекает нас за неравенство образования.
      – Утопия, Николай Александрович, – возразил Сытин. – И все мы на вечные времена в этой утопии по-всякому утопать будем. Где же видано, чтобы люди стали одинаковые и умом наполненные поровну, как вот эти стаканы чаем? Всегда и во всем быть разнице; о равенстве только разговоры Кропоткиных, Савинковых и Брешковских. Всеобщая грамотность сбудется, это возможная вещь. А чтобы все были профессорами, извините, не уравнял бог лесу, не только людей.
      – Нет, друзья, настоящие перемены произойдут только благодаря образованному обществу, которое ликвидирует изнеженность тунеядцев, а тружеников образует и поставит в один ряд с собой. В этом смысле роль книги, роль просветителей в тысячи раз надежней и верней эсеровских бомб и револьверов. – Рубакин отставил стакан на средину столика и сказал: – Где бы я ни оказался, дорогие друзья, куда бы я ни исчез, не откажите мне в любезности не прекращать с вашим товариществом деловой связи. Через печать я буду стараться соединять читателей с полезными книгами, с такими авторами, которые трудятся для народа, вкладывают душу в свои произведения…
      – Николай Александрович, скажите, когда будете уезжать за границу? Мы вас проводим…
      – Обязательно проводим…
      – Не надо, друзья, я потихонечку. Приглашаю вас, если окажетесь в тот день в Петербурге, приходите в «Лигу образования» на передачу мною собственной библиотеки народу. Это будет отличная база для воскресных рабочих школ. И не сочтите сие за бахвальный жест с моей стороны. А там, где найду себе пристанище, я опять помаленечку сколочу себе библиотеку. Будет работа, заработок, будут у меня и книги. Мой девиз: «Книга – могущественнейшее орудие в борьбе за истину и справедливость». В свои сорок пять лет я вправе рассчитывать немало еще потрудиться до конца дней своих под этим девизом…
      Рубакин дружески попрощался и вышел из редакции. Как знать, бывать ли ему еще в этой компании? Решено – покинуть Россию. Впереди эмиграция, может, навсегда? Но мало ли русских, опасных для самодержавия людей, находится за пределами своей родины и в то же время связаны с ней?.. И эта мысль – быть за границей и работать для русского народа – успокаивала его и настраивала на возвышенный лад.
      А в редакции «Русского слова», после ухода Рубакина, продолжался о нем разговор.
      – Белая ворона из стаи русского купечества, – сказал о Рубакине Дорошевич. – Не успел кончить образование в университете, как попал под наблюдение полиции. Отец хотел «образумить» его, поручил ему управление бумажной фабрикой, а он все это дело завалил, деньги израсходовал на книги и на создание рабочих курсов. Связался накрепко с революционерами, дважды высылали…
      – Он мог бы написать отличный роман своего бытия, – заметил Благов, – начать бы с того, как в детские годы отец приучал его торговать вениками в бане, и что из этого в конце концов получилось…
      – Он скромен, о себе писать не соизволит, – проговорил Сытин. – Да и занят всегда по горло. Книжечки-то его миллионами расходятся. Понятно пишет для простого, малограмотного народа…
      – Да, а ведь сколько он их написал! Я со счету сбился. В настоящее время труды Рубакина очень необходимы, – продолжал разговор Дорошевич. – Они готовят читателей к пониманию глубоких научно-познавательных произведений. Кончится, скажем, через десяток лет этот переходный, подготовительный период, и его книжки, сделав великое дело, отомрут вместе с автором. Такова судьба, подстерегающая нас, многих. Чего доброго, из моих кратковременных фельетонов останется существовать только один «Пирог с околоточным», а остальное разойдется по рукам и исчезнет…
      – Нет причин вам, Влас Михайлович, беспокоиться, – сказал Благов, – вы, как писатель, поживете и после своей смерти. Рубакина тоже вспомнят. Ивана Дмитриевича уже в каждой избе знают и не забудут целый век. А вот меня кто и когда помянет добрым словом, если я только тем и занимаюсь, что расставляю знаки препинания в рукописях тех писателей, которые не умеют этого делать?
      – Участь незавидная, что говорить, – шутливо ответил на это Сытин. – А ты, зятек, не теряйся, не захотел быть врачом, взялся за перо – пиши! Покойный Антон Павлович тоже медиком был. А ныне врач Смидович-Вересаев смотри как пошел в гору. Не теряйся, пробуй…
      – Не умудрил господь…
      – Доброго нашел виновника, – сказал Дорошевич, – а вот некоторые, вопреки божьей воле, даже в изгнании не зарывают свои таланты.
      – Блаженни изгнанные правды ради, яко тех есть царствие небесное, – заключил Иван Дмитриевич беседу заповедью и сказал: – Ну, ребята, по местам, дело не терпит пустословия…
 
      …Через некоторое время Николай Александрович Рубакин передавал свою библиотеку «Лиге образования». В торжественной обстановке, перед собравшимися читателями, говорил:
      – Передаю лично мне принадлежавшую библиотеку, свыше ста тысяч томов, в нераздельное общественное владение прежде всего петербургского пролетариата и трудовой интеллигенции.
      Бурной овацией встречены были эти слова русского патриота-просветителя.
      Через несколько дней он выбыл в Финляндию, затем переехал в Швейцарию, где и провел среди книг сорок лет.
      От партии эсеров он отошел в годы реакции. Фантазеры, террористы и болтуны своими деяниями убедили Рубакииа в бесплодности их идей.
      Находясь в Швейцарии, он всегда помогал русским политическим эмигрантам. Дорога к нему была известна Плеханову и Луначарскому, Мануильскому и Крыленко, Вере Фигнер, Коллонтай и многим другим революционерам-эмигрантам.

      Наконец Иван Дмитриевич решил отдохнуть, отвлечься от дел своих. Оставив руководить товариществом Соловьева, а Благова и Дорошевича – «Русским словом», Сытин поехал ненадолго посмотреть родные милые костромские места, где прошло его детство.
      Сколько раз он видел во сне то самое село Гнездниково таким, каким оно ему запомнилось с юных лет. И речка с омутами и ершами, и бревенчатый мост на толстых столбах, и мужицкие избы с соломенными крышами…
      Полвека Иван Дмитриевич не бывал в Гнездникове, приехал – ничего не может узнать: все ему показалось мельче, и река вроде бы обмелела, изб стало меньше. Люди многие вымерли, кто-то, дождавшись «воли», сбежал в города на фабрики. Люди народились новые, он – никого и его никто не узнаёт. Походил, поспрашивал, кто помнит писаря Сытина в Гнездникове? Никто. Вот только двухэтажное волостное правление с выцветшей обшивкой и проржавленной железной крышей – свидетель тех далеких дней.
      Из любопытства он заходил в избы. Почти в каждой из них видел сытинский календарь, и часто ему попадались знакомые книги, зачитанные, захватанные, и даже листков недостает – искурены. Эти лубочные книжки и картинки, сказки о ведьмах, колдунах и чертях и «жития святых», разумеется, не произвели заметных сдвигов в костромской деревне. Предрассудки и суеверия по-прежнему живучи. Люди продолжали верить в нечистую силу, и даже эти «нечистые» распределялись по «должностям» со своими, присущими только им, обязанностями.
      Леший – хозяйничает в лесу, уводит человека в дебри, иногда безвыходно.
      Домашним скотом распоряжается, бережет или портит «дворовушко».
      В омутах водится «водяной», главным образом около мельничных плотин.
      «Нечистые» действия «банника» ограничены только баней, там он хозяин, вреда особенного не приносит. Но «пугает».
      Покровителем гуменников и овинов считается «подовинник». Он если «захочет», то гумно и скирды спалит.
      «Кикимору» – представляют страшной, уродливой, оберегающей на полях горох и репу от вороватых ребятишек. Кикимора может и задушить в своих объятиях того, кто ей невзлюбится…
      Обо всех подобных суевериях и предрассудках Иван Дмитриевич наслушался в Гнездникове от мужиков, а местный учитель подтвердил, что в «нечистую силу» по всей окрестности люди верят так же, как и в святых угодников. Раз есть «святые», то должны быть и «нечистые». И не теперь они завелись…
      Жаловался учитель на предрассудки деревни и не похвально отзывался о лубочных изданиях. Тогда Сытин спросил его:
      – А «Русское слово» вы читаете?
      – Хожу в правление, там читаю, а выписывать дороговато. Я на эти деньги вместо годовой подписки могу сапоги купить.
      Вспомнив напутствие Евдокии Ивановны: «Забыться от всего, не скупиться, ни в чем себе не отказывать и быть добрее с людьми», Иван Дмитриевич послал в редакцию «Русского слова» телеграмму: «Затребуйте Костромы адреса всех сельских школ до конца года и на будущий год всем школам Костромской губернии высылайте бесплатно газету».
      Расспрашивал Иван Дмитриевич учителя о секте «иоаннитов» и о приезде кронштадтского протоиерея в Солигаличский уезд для увещевания сектанта Пономарева. Учитель посоветовал ему пригласить из приходского села Плещеева попа Махровского. Поп не замедлил приехать в Гнездниково. Он и рассказал в подробностях всю эту историю.
      – Сектант Иван Артамонов Пономарев, узнав заблаговременно о приезде Ивана Кронштадтского, сразу же собрал секту «иоаннитов» и оповестил: «Едет сам бог в образе Иоанна…» – Слух разнесся повсеместно, и, разумеется, народ нахлынул. И вот, – рассказывал дальше поп Махровский, – приезжает к нам в Плещеево Иван Кронштадтский, туда же был приглашен и Пономарев со всей сектой. С Кронштадтским приехала какая-то графиня полоумная с мешком конфет и пряников. Первым делом протоиерей стал разбрасывать ребятишкам гостинцы. Ну, те его окружили со всех сторон, так и лезут под ноги собирать сласти. А он и говорит: «Глядите, глядите, дети меня встречают с радостью, как некогда встречали Христа еврейские дети с торжествующими лицами и песнями. Так и ныне везде простые люди и дети встречают меня. Что сие значит? Значит, что благодать божия живет во мне…» И этих слов его было достаточно, чтобы Пономарев тут же завопил: – «Ты и есть бог в троице единосущный».
      Стоило ему это сказать, как бабы-сектантки бросились к Ивану Кронштадтскому, стали наперебой, в дикой сутолоке, целовать ему руки, сапоги, отрывали от его рясы клочья материи, а одна из баб даже ухитрилась укусить его за руку… Тут протоиерей возопил и говорит: «Никакой я не бог! Перестаньте заблуждаться и смущать людей!» Полиция вмешалась. Сняли крест с пономаревской молельни. А Пономарев, невзирая ни на что, по-прежнему проповедует всем, что Иван Кронштадтский «судья всевышний, всевидящий член святой троицы». Так ничего с дураком поделать и не могли… А все оттого, что книжками да портретами сильно раздули понятие в темном народе о святости этого священника, хитрющего и способного проповедника… Вот и все, – заключил Махровский.
      Сытину вся эта «картина» была ясна и понятна. Он слушал и хмурился. Ведь и его товарищество повинно в раздувании «святости» Ивана Кронштадтского…
      – Да, прав народный певец Некрасов, сказавший: «Рознь портрет портретику, что книга – книге рознь»… Даем мы это теперь понять крестьянину, но, видно, еще недостаточно… – только и мог ответить Сытин.
      Из Солигалича по лесным проселочным дорогам, в тарантасе, на паре лошадей поехал Сытин в Галич.
      В Галиче – в свое время переехав из Гнездникова – в земской управе работал его отец. Не был Иван Дмитриевич на похоронах отца и матери, но знал по рассказам младшего брата Сергея, по которую сторону церкви и за сколько шагов от нее похоронены родители – Дмитрий Герасимович и Ольга Александровна Сытины.
      Спустя годы Сытин на Нижегородской ярмарке приобрел два отличных креста и отправил их с братом Сергеем в Галич. Кроме того, он выдал Сергею двадцать рублей и просил отдать эти деньги галичскому протоиерею, чтобы тот записал на поминовение усопших рабов божьих Димитрия и Ольгу… Теперь Иван Дмитриевич в первую очередь отправился на городское кладбище.
      Долго бродил он по кладбищу, искал знакомые кресты, да так и не нашел. Спросил сторожа, не знает ли тот, где могилы Сытиных. Старик сторож показал:
      – Вот тут были два деревянных креста, подгнили, свалились и ушли на дрова…
      – Как подгнили? Как на дрова? Не может этого быть! – изумился Сытин. – Кресты были железные, а основания у них – черный мрамор.
      – Нет, таких тут никогда не бывало. Вы, наверно, путаете, – сказал старик.
      – Не я путаю, а меня опутали. Ай, Серега, Серега, плут, барабошка. Продал, наверно, тогда кресты и пропил… – И вместо прискорбных слов поминовения посыпались из уст Ивана Дмитриевича ругательства. Поругался и припомнил, что тогда с братом Сергеем из Нижнего Новгорода в Галич поехал книготорговец галичский Константин Иванович Палилов.
      Разыскать единственного в Галиче книготорговца, продававшего сытинские издания, – дело нетрудное.
      Иван Дмитриевич, прежде чем направиться к Палилову, решил повидаться с протоиереем и спросить его, ведется ли поминовение Димитрия и Ольги Сытиных.
      Тот приветливо принял знаменитого издателя и сказал, что в точности он не помнит, надо сходить в церковь и проверить по синодику, где «по рублю с души» записаны поминаемые перед алтарем разные прихожане.
      В сопровождении сторожа-ключаря пришли в церковь. Протоиерей вынес из алтаря переплетенную в малиновый бархат древнюю книгу и подал Сытину.
      – Вот, смотрите, уважаемый Иван Дмитриевич.
      Опытным взглядом издателя Сытин оценил по достоинству эту книгу и стал ее перелистывать. На серой старинной бумаге были отпечатаны кириллицей словеса душеспасительной повести о том, как грешная душа попала в ад к сатане и была из его сатанинских когтей вырвана ангелом благодаря тому, что имя этого человека записано на поминовение. Ради вящей убедительности старинная книга была снабжена страшными лубочными картинками, показывающими муки ада.
      – Простите, отец благочинный, я таких «страстей» еще не видывал. Перепечатать бы эту вещь? – обратился к попу Сытин.
      – Синод не позволит, – уверенно ответил протоиерей. – Для нашего времени сия книга слишком наивна… Она забавна, как памятник старины глубокой. А что касаемо поминовения, смотрите листы в конце книги за иллюстрациями.
      Но Сытин не спешил обращаться к списку поминаемых. Очень интересны показались ему рисунки-гравюры безымянных художников. Тут были, изображения диковинной выдумки, как ангел-хранитель огненным мечом изгоняет черта из-под кровати грешника, как ангел извлекает из огня адова блудницу, ибо она была поминаема в церкви (за рубль!). И как благодаря поминовению ангел освободил солдата из персидского плена, и как мучаются в геенне огненной родители тех, кто из жадности не вписал их в книгу-помянник, и всё в красках, в картинах…
      Сытин был изумлен. Книгу не хотелось выпускать из рук.
      – Я за нее сто рублей не пожалел бы, – сказал он, восхищаясь стариной.
      – Такая не продается, сие достояние храма, ей более двухсот лет. Видите, первыми записаны на поминовение патриархи Гермоген, Филарет и Никон, а из царей сам Петр Первый и его супруга Екатерина, дальше идут священники, а еще дальше усопшие прихожане. Ищите среди них и своих родителей, – посоветовал протоиерей и через плечо Сытина стал тоже просматривать список.
      Нет, не оказалось ни Дмитрия, ни Ольги Сытиных, стало быть, брат Ивана Дмитриевича не побеспокоился о загробном благополучии своих родителей. Последним в списке значился: «Род деревни Кухтырихи крестьянин Василий Забалдин», и рядом, в другой графе, примечено: «Василья возом дров задавило насмерть…»
      – А это зачем указано? – спросил протоиерея Сытин.
      – Два тут Василья Забалдина. Родственники заплатили рубль и просили так написать, дабы господь-бог не перепутал и ведал, о ком идет поминовение.
      Сытин усмехнулся, бережно закрыл книгу и, возвращая протоиерею, сказал:
      – Спасибо. Я вижу, что мои родители не были вписаны. Вот вам двадцать пять целковых, запишите Димитрия и Ольгу на десять лет, а на остальные пять рублей ставьте пятачковые свечки перед иконой Димитрия Солунского.
      – Будет исполнено, – ответил с готовностью протоиерей, принимая четвертной билет.
      Сытин пошел в книжную лавку к Палилову выяснять, куда же девались посланные из Нижнего Новгорода два дорогих креста…
      Надо к слову сказать, что собою представлял «почтеннейший» Палилов. Торговал он в Галиче не очень бойко, но крепко выпивал. В семье был извергом. Заподозрив дочь в каком-то прегрешении, выгнал ее из родительского дома. На людях он вел себя тихо, скромно, деловито. Ходил в заношенном сюртуке зиму и лето, садился робко на уголок стула даже в своем собственном доме. Очень любил деньгу, а она к нему шла неохотно. Велик ли в уездном городишке торг, да и хватки у Палилова недоставало.
      Прогнав дочь, он взял в приказчицы деревенскую деваху Анюту и доверил ей стоять за прилавком. Доверил, но выручку от нее прятал, складывая пятерки, десятки и четвертные между страниц в дорогие по цене неходовые книги.
      Придя в лавку, Иван Дмитриевич застал такую сцену: несколько покупателей разглядывали развешанные на стенах картины с желтолицыми японцами, падающими с горящего корабля в море. Другие рылись в житиях святых; третьи спрашивали, какую бы выбрать книгу постраншее «Громобоя», а сам Палилов душераздирающим голосом кричал на Анюту:
      – Где «Робинзон»? Ты меня без ножа зарезала, где «Робинзон»? Говори, дура!..
      – Да сейчас только продала псаломщику…
      Палилов, не заметив и не узнав Сытина, перепрыгнул через прилавок, выскочил за дверь и чуть не за ворот притащил в лавку перепуганного псаломщика.
      – Почтеннейший, помилуйте, надо проверить, цену надо проверить, дайте-ка сюда «Робинзона»…
      Псаломщик, недоумевая, подал книгу в роскошном переплете. Дрожащими руками, Палилов стал перелистывать «Робинзона» и нашел десятирублевую красненькую бумажку.
      – Спасибо, почтеннейший, берите обратно «Робинзона». А ты, ворона, растяпа, гляди, чем торгуешь!..
      – А откуда же я знала, что вы так прячете деньги? – оправдывалась Анюта.
      Иван Дмитриевич снял фуражку и, обращаясь к хозяину лавки, сказал:
      – Мое почтение, «почтеннейший», здравствуйте, как поживаете? Как торг идет?..
      – Ай, ай, Иван Дмитриевич, собственной персоной! Как я вас не приметил, простите. Какими судьбами занесло вас в родные края?..
      – Езжу, «почтеннейший», скуку разгоняю.
      – Анюта, торгуй, а мы с Иваном Дмитриевичем в трактир… Встреча-то какая!.. Ай, ай…
      В трактире, конечно, водка и две больших копченых щуки. Галич славится щуками, там их в озере полным-полно. Выпили по рюмочке, и тут же Сытин решил припереть Палилова к стенке:
      – «Почтеннейший», а где те два могильных памятника, которые, помните, я отправил из Нижнего и за доставку вам и братцу Сергею уплатил щедро?
      – Ой, Иван Дмитриевич, все-то вы помните… Да где же им быть, на кладбище, конечно… Куда же крестам деваться… – Сказал это Палилов и покраснел до ушей.
      – Врешь, «почтеннейший»! Говори правду!
      – Простите грешную душу, Иван Дмитриевич, оба креста мы довезли до Костромы и там, по согласию с вашим братцем Сергеем Дмитриевичем, продали и денежки часть пропили, часть на пароходе в карты продули… Поехали мы тогда с ярмарки с шиком, а в Костроме остались с пшиком…
      – Вот так бы и говорил… Допивай тут один, а я пошел. Та-акие памятники были! Ну, Палилов, сам сатана тебя будет палить на том свете!..
      – И братца вашего тоже…
      – Серега мерзавец, барабошка, в отличие от тебя он неопалимый, к сожалению. Его и пуля не берет; в пятом году в Серегу драгуны стреляли. Пуля прошила воротник, а шею не задела…
      Сытин холодно расстался с «почтеннейшим», вышел из трактира, взял на станции из камеры хранения кожаный саквояж, купил билет первого класса на проходной сибирский поезд и – в Петербург…
      Через сутки он был в Петербурге. Но отдых есть отдых. Сытин отвлекся от деловых хлопот и всякой сутолоки. Он даже не зашел ни в книжный магазин товарищества, ни в отделение «Русского слова», и даже ни одному из своих друзей по телефону не позвонил, а спрятался от всех в «Знаменской» гостинице и размышлял, где и как провести время в стороне от тревог.
      Но не будешь же все время находиться в гостинице. Не высидел Иван Дмитриевич в «Знаменской», вышел на Невский и тут же попал в руки группы офицеров, работавших в редакции Военной энциклопедии.
      Толковый редакционный аппарат из военных специалистов и энтузиастов выпустил первые два тома в отличном издании. Сытин и редакция, и весь комитет были уверены, что, выпуская Военную энциклопедию, они делают большое и благородное дело в интересах усиления боевой мощи армии. Как в редакции шли дела, Сытина мало тревожило. Он доверял надежным, образованным военным специалистам-патриотам и в эти дни не собирался в редакцию заходить. Но его заметили генерал Величко и военный юрист Владимир Александрович Апушкин, возглавлявшие редакционный аппарат энциклопедии.
      – Как же так! Иван Дмитриевич, вы находитесь в столице и не заглядываете в свою редакцию! Просим к нам пожаловать.
      Сытину было неудобно отказываться, ссылаясь на то, что он придумал себе поездку для отдыха. Кто поверит, какой же отдых в Петербурге?.. В тот же день в сопровождении двух генералов он обошел все отделы редакции – военно-морской, армейский, технический. Осмотрел, похвалил, а генералы завели его еще в кабинет главного редактора и занялись уговорами.
      – Иван Дмитриевич, вы пошли нам навстречу, взяв на себя издание, так будьте великодушны, без перебоев, своевременно выплачивайте гонорар и не скупитесь на расходы по оформлению. Ведь дело-то какое!..
      – Сдаюсь, господа, сдаюсь! – соглашался Сытин, – Но, ради бога, учтите, что я себя временно выключил от дел и взял отпуск.
      – Так обещайте, Иван Дмитриевич, не обижать нас, – настаивали «энциклопедисты».
      – Даю слово!..
      От кого-то еще узнал о пребывании Сытина в гостинице бывший редактор газеты «Россия» Георгий Петрович Сазонов. Пришел к нему в номер, пожаловался на свои житейские огорчения, да попутно, совсем нечаянно, растравил и Сытина:
      – Зря вы, Иван Дмитриевич, вбиваете деньги в Военную энциклопедию. Ухлопаете миллиончика два-три не за понюшку табаку. Ни царь, ни военное министерство не ощенят эту вашу благость.
      – А разве я для того даю деньги, чтоб царю понравиться? Японец мне подсказал мысль и другие державы, где военная литература в чести, а у нас ее нет, – ответил Сытин Сазонову.
      – Так-то оно так, но ваша Военная энциклопедия, может быть, и пригодится, но в самой минимальной степени. Военная наука и техника быстро шагают вперед, за новизной не угнаться. А констатировать устаревшее – мало пользы. А не лучше ли, Иван Дмитриевич, вашему товариществу часть оборотных средств обратить на другое: построить свою бумажную фабрику… Строить надо где-то на севере, предварительно выбрав лесную базу и даровую водную энергию, и чтоб судоходство было. В Карелии есть такие места. И еще мой вам совет, не обижайтесь только, – предупредил Сазонов, – я часто думаю о вашем деле, наверно потому, что своими делами не загружен. У ваших рабочих вновь возникали экономические требования. Как вы откликнулись?
      – Уступил. Да кроме того организовал доступную столовую и библиотеку на Пятницкой.
      – Мало, Иван Дмитриевич, мало! Подумайте-ка вот о чем, да разоритесь малость, купите на юге, в Крыму или на Кавказе, участок земли и устройте за счет ваших прибылей санаторий для рабочих. Вы же знаете, как тяжел и вреден для здоровья труд наборщиков. Какой толк от того, что вы иногда жертвуете на церкви? От своих грехов деньгами вам не откупиться.
      – Да, не откупиться. И вообще, я подумываю, бросить бы все и уйти в монастырь…
      – Престиж ваш повысится в глазах у рабочих, когда они почувствуют о себе хозяйскую заботу. А вы говорите – в монастырь. Лежебокам и тунеядцам в монастырях раздолье, а ведь вы-то себя знаете. И лучше не заикайтесь о монастыре. Смешно и даже неумно…
      Сытин не обиделся. Он давно знал Сазонова как прямого и умного человека.
      – Плохо вы отдыхаете, Иван Дмитриевич, – продолжал Сазонов. – Заглянули на родину на часок, и – в Питер. А вы бы, уж если за границей вам не отдых, – то сели бы на пароход да по северным рекам. Давайте-ка вместе съездим на Кивач!.. Посмотрим чудо нашей северной природы…
      Договорились. Сказано – сделано.
      На другой же день они на пароходе отчалили от Смольнинской пристани. По Неве и Ладожскому озеру вышли в Свирь. Сидели в каюте, в картишки дурачились, заказывали стерляжью уху – одним словом, ехали с ленцой и прохладцей, как подобает отдыхающим богатым людям. В селе Вознесение и в Вытегре палубу парохода заполнили пассажиры третьего класса. Карелы и вепсы ехали с заработков с Мариинского канала, пробирались на север в Кемь странствующие богомольцы. От Кеми близко Соловки, а где же еще ближе до господа-бога, как не от соловецких Зосимы и Савватия, основавших монастырь на самой вершине земли в моржово-тюленьем царстве…
      В Петрозаводске Сытин и Сазонов высадились, а пароход пошел по тихому озеру дальше, в сторону Повенца. Осмотрели они за один день город, ночь провели в гостях у губернатора, близко знакомого Сазонову, на другой день, наняв тройку лошадей, помчались проторенной лесной дорогой на Кивач.
      Стоял теплый грибной и ягодный август. Легко дышалось в сосновых лесах Карелии. Дорога ровная. Ехать было не тряско. И не слишком дальний путь – всего семьдесят верст… В такую ли даль путешествовали на Сахалин Чехов и Дорошевич!.. Кони хорошие, откормленные. Рессорный экипаж с кожаной складной кибиткой надежен в любую погоду и дорогу. Одним словом, ехать было приятно. Лихой, как водится, ямщик без картуза, в вышитой затасканной рубахе, сидел на передней беседке, управлял тройкой шутя, посвистывая, а иногда и голосил песни. Поддужный колоколен над коренным и два ошейника с бубенцами на пристяжных звонко аккомпанировали песне ямщика.
      Кончив песню, веселый ямщик заводил разговор с седоками:
      – А вам, господа, не надоели эти колокольчики? Нет? Нам без этого нельзя: здесь на Повенецком тракте иногда зверь шалит, медведь может пугнуть, волки тоже выбегают. А колокольчиков они боятся… Не хотите ли в Кончозерске кваску хлебного либо паренцы репной испробовать? Там станция, надо лошадок овсецом подкрепить.
      Пока ямщик «подкреплял» лошадей, Сытин и Сазонов вышли на берег озера, заросшего высоким сосняком. В лесу пахло прелыми листьями, ягодами и грибами. Любовались они с возвышенности террасой голубых озер и лесистыми островами.
      – Вот бы где курорт строить! Вся беда – лето здесь короткое, – говорил Сытин.
      А Сазонов – человек более начитанный и образованный, вспомнил Державина и Глинку, как эти два поэта любили и воспевали здешний край. А Петр Первый в Карелии на лечебных водах даже санаторий основал…
      Не доезжая до Кивача три-четыре версты, ямщик остановил тройку:
      – Чу! Слышите шум? Это Кивач бушует.
      Ямщик поправил сбрую и дальше ехал только шагом, не подгоняя, дабы слышать, как усиливается шум водопада.
      Подъехали. Любознательные питерские туристы раскинули здесь палатки. Около двух костров толпились студенты и преподаватели. На таганцах висели прокопченные ведра, наполненные рыбой.
      Сытин и Сазонов приблизились к ревущему водопаду.
      – Какая красота! – прокричал Сазонов.
      – Бо-га-ты-ри-ще!.. – по складам громко ответил Иван Дмитриевич.
      С каменных скал с уступами отвесно падал огромный, нескончаемый поток, пенисто взмываясь вверх и рассыпаясь водяными искрами. Иногда течение реки приносило бревна, в расщелинах водопада они ломались, как спички между пальцев…
      Долго в раздумье стоял Сытин, наблюдая за водопадом. И неспокойные мысли кружили ему голову: «Какая силища пропадает!.. А лесу крутом, сколько лесу! Да ведь это же бумага… Странно!.. Почему Печатник дремлет, не лезет сюда? Золото, золото всюду…»
      Сазонов с упоением глядел на водопад. Припоминал державинские слова:
 
Алмазна сыплется гора
С высот четыремя скалами,
Жемчугу бездна и сребра
Кипит внизу, бьет вверх буграми;
От брызгов синий холм стоит,
Далече рёв в лесу гремит…
 
      – А ведь он такой же, каким его видел Державин. Но не век быть таким; придет время, человек возьмет тебя в упряжку и повезешь ты, Кивач, возложенный на тебя груз!..
      Об этом же думал и Сытин: «Вода – энергия, лес – сырье, результат – бумага!..»
      На обратном пути с Кивача к Петрозаводску Сытин признался Сазонову:
      – Отдых отдыхом, а эта поездочка мне вклинится в мозги. Не зря, не напрасно вы прокатили меня сюда. Подумать о построении бумажной фабрики надо. Но Кивача я боюсь: силен, не обуздать, не осилить мне его. Да и кто позволит?..
      Сазонов на это ему ответил:
      – Я и не говорю вам о Киваче. Между Повенцом и Кемью порожистых рек найдется немало. Необжитых мест, нетронутых лесов – сколько угодно. Нужна только тщательная разведка, и тогда можно безошибочно планировать, где построить бумажную фабрику. Мне ли вас учить, Иван Дмитриевич?..
      В гостях у губернатора они пробыли два дня, узнали, что есть проект о прокладке узкоколейной дороги от Волхова на Петрозаводск.
      – Ну, если это сбудется, то вашему, Иван Дмитриевич, козырю в масть. Не тяните, я вам говорю.
      – Подумаем… – сказал Сытин Сазонову. – Кажется, стоит овчинка выделки… Подумаем…
      – И не раздумывайте долго, Иван Дмитриевич, а то могут другие опередить. Я вам говорю как экономист, понимающий выгоду от такого мероприятия.
      – Подумаю, Георгий Петрович.
      – Надо решать, а не думать, посылайте на Кемские пороги инженера-разведчика, и через годик, через два начинайте… Сколько ваше товарищество покупает бумаги в Финляндии? – спросил Сазонов.
      – Пять тысяч пудов ежедневно финской бумаги расходую, да тысячи две прикупаю у Печаткина и прочих. А всего более двухсот тысяч пудов ежемесячно.
      – Почем за пуд?
      – По три рубля.
      – А в Карелии на даровой водной энергии, на собственной фабрике себестоимость бумаги будет дешевле рубля за пуд, за это я ручаюсь! Одному тяжело, найдите себе богатого компаньона. Я помогу подыскать. Хотите?
      – Подумаем, Георгий Петрович…
      Сытин и Сазонов не стали ждать в Петрозаводске обратного пароходного рейса на Петербург, а не спеша, чтобы разнообразить поездку, на ямских-перекладных по Шелтозерскому тракту поехали в село Вознесение, а оттуда по быстрому течению Свири спустились на карбасе до прибрежного монастыря Александра Свирского. Отстояли заутреню и обедню и с первым попутным пароходом отправились в Петербург.
      Солнечная погода, накануне «бабьего лета», благоприятствовала путникам. Они сидели на палубе. Перед ними расстилалось притихшее, бескрайнее Ладожское озеро. Не часто за последнее время виделись Сытин и Сазонов, потому разговоры их были бесконечны.
      – А ведь Амфитеатров-то нам с вами обоим насолил, – Заговорил однажды, как бы между прочим, Сазонов. – У меня из-за его фельетона «Семейство Обмановых» газету прихлопнули. А читал я в «Книжных известиях» у Вольфа, что он и вам, Иван Дмитриевич, слегка настроение испортил. Верно, что вы из-за него под судом были?
      – Совершенно верно, – усмехаясь, живо ответил Сытин. – Сколько раз я был по книжным делам под судом, помню, но сколько пустил денег на адвокатов, да на взятки крючкам и вымогателям, о том перед богом отвечу. Впрочем, я на Амфитеатрова не в обиде. Суть дела вот в чем: выпустил я его книгу «Фантастические правды»; конечно, книгу я эту не читал ни до печатания, ни после. Суд был при закрытых дверях. Обвиняли меня в том, что я, издатель, сообщил читателям о том; как казаки расправлялись с народом в Прибалтийском крае. Суд меня оправдал, ибо казаки действительно творили кровавый произвол, но в книге такое рассказывать не полагается… В общем, меня оправдали.
      – И штрафа не было?
      – Я говорю, полностью оправдали…
      К вечеру пароход из Ладожского озера вошел в Неву. Скоро показались огни Петербурга.
      Из Петербурга, не сказав об этом Сазонову, Иван Дмитриевич, оставив свой дорожный саквояж в «Знаменской» гостинице, в тот же день нанял извозчика и поехал на писчебумажную фабрику наследников Печаткина.
      Директором этой фабрики был старый друг Сытина Петр Михайлович Горбунов. Фабрика поставляла на большие суммы за наличные и в кредит бумагу товариществу Сытина. Поэтому Ивану Дмитриевичу по деловым, коммерческим соображениям приходилось здесь нередко бывать. На этот раз его интересовало не только приобретение бумаги высокого качества на юбилейное издание книг к трехсотлетию дома Романовых, но прежде всего ему хотелось знать и о годовой прибыли, которую дает она наследникам Печаткина.
      При встрече с Петром Михайловичем Горбуновым Сытин схитрил, конечно, разговор начал не прямо, а обходом:
      – Я к вам на фабрику, Петр Михайлович, заглянул вроде бы без надобности. Поизносился я, поистерся на своем деле, взял себе отпуск и поехал проветриться, отдохнуть. Вот и к вам, простите, закатился как бы на экскурсию, да попутно и насчет бумажки узнать. Сами понимаете: юбилей на носу… Побывал у себя, в Костромской, на родине. Съездили с приятелем Сазоновым на Кивач, к преподобному Александру Свирскому привернули. Думаю, дай, навещу печаткинскую…
      – Доброе дело, Иван Дмитриевич, рад такому гостю, – сказал Горбунов, – поживите, отдохните у нас сколько угодно. Я вам для жития предоставлю место в павильоне, который Печатанным когда-то был устроен к приезду Александра Третьего…
      – Ну, куда мне в такой павильон лезть? У меня ночлег в Питере есть, в «Знаменской».
      – Жаль, жаль, а вы не спешите, иначе какой же это отпуск? Что-то хитрите вы, Иван Дмитриевич, по глазам вашим вижу!.. Насчет бумаги не извольте беспокоиться: изготовлена вам и отгружена в Москву, бумага – высший сорт…
      – Очень благодарствую, Петр Михайлович, ей-богу, мне хочется посмотреть на фабрику, на окрестности, на речку Дудергофку…
      – Не купить ли затеваете у наследников Печаткина?
      – Что вы, помилуй бог, разве Печаткин продаст свою фабрику?
      – Разумеется, не продается. Такая фабрика – клад! Историческая фабрика. И очень выгодная… Печаткины ее никогда не продадут. Наоборот: расширять собираемся. Что ж, Иван Дмитриевич, пойдем ко мне на обед. С сытым Сытиным легче беседовать.
      После обеда у Горбунова Сытин пожелал осмотреть фабрику. Сопровождать его по фабрике и поселку Петр Михайлович послал своего сына, студента-первокурсника, проводившего летние каникулы на фабрике.
      Парень оказался очень толковым. Он знал не только с чего начинается и чем кончается весь процесс производства бумаги, но и всю двухсотлетнюю историю предприятия.
      – Красносельская печаткинская фабрика, – рассказывал Сытину студент Горбунов, – началась еще при Петре Первом. Ей двести лет. Когда в 1903 году вышла книга к двухсотлетию Петербурга, там в прилагаемой рекламе об этом было сказано. Вы не читали?
      – Господи, когда же я стал бы работать, если все книги читать? Как вас звать-то?
      – Николай…
      – Один у отца?
      – Нет, еще есть младше меня брат, Саша… Вам интересно знать историю фабрики?
      – Расскажите…
      – При Петре Первом здесь голландец Делер основал полотняную фабрику; при Екатерине Второй она была продана англичанину Ричарду Козенсу, который и перестроил ее в писчебумажную. А через двадцать лет, при той же Екатерине, фабрику купил князь Потемкин-Таврический; затем фабрика оказалась во владении богатой генеральши Хлебниковой, потом статской советницы Полторацкой, а у нее фабрику арендовал один из ораниенбаумских купцов – Печаткин… Вот и вся история. При Екатерине здесь изготовлялась бумага даже для ассигнаций. Раньше делали бумагу из тряпок, а теперь научились делать из дров и соломы… Такого сырья сколько угодно…
      Сытин интересовался, как поставлена и налажена работа. Четыре артели из пятисот человек обслуживали все производство. У рабочих своя школа. Общежития для семейных и холостяков.
      – Все идет гладко: и поступление сырья, и производство, и сбыт бумаги. И рабочим здесь, вдали от города, жить не так плохо, как в городской гуще. Но хозяева не балуют рабочих: только и бесплатного – кипяток в общежитии да воздух на улице…
      После обхода фабрики Иван Дмитриевич решил открыться в своих замыслах.
      – Петр Михайлович, каково ваше мнение, – обратился он к директору, – я задумал иметь свою бумажную фабрику. Есть расчет или нет?..
      – Ах, вот оно что… затея достойная сытинского размаха. Что ж, если есть такие излишки капитала от издательства, то начинайте… Смотря где?
      – В Карелии, полагаю.
      – Это невозможно. Нет путей сообщения. А вообще – канительная штука: «Не женись, брат Лука», как говорится в сытинском песеннике. Осмыслить надо…
      – Конечно, такие дела очертя голову не делаются.
      – Один или с компанией?
      – Могу и с компанией.
      – Бумаги своей в России не хватает. Новая фабрика не помеха. В час добрый, женись, брат Лука!..
      Иван Дмитриевич заночевал у Горбунова, а на другой день – в Москву.
      Евдокия Ивановна так и не поняла из его настроения – доволен он или нет своей поездкой.
      В первую очередь Иван Дмитриевич попросил своего старшего сына Николая разыскать Сергея и позвать его для «исповедания». А это значило – как понял Николай Иванович – дядя Серж чего-то опять напроказил…
      Надо сказать, что Сергей, младший брат Ивана Дмитриевича, был не очень удачлив в жизни.
      Однажды, не поладив с Иваном Дмитриевичем, Сергей хотел перебраться на житье в Ясную Поляну к Льву Николаевичу. Как-то Лев Николаевич с художником Ге и Сергеем Сытиным пять суток шли вместе от Москвы до Ясной Поляны. Сергей всячески старался понравиться графу Толстому, прислуживал ему в дороге, угождал и даже изъявил желание вступить в члены общества «Согласие против пьянства». Но Лев Николаевич, видимо, невзлюбил Сергея и не позволил ему остаться в Ясной Поляне.
      В руководстве товариществом Сергей не имел доверия и довольствовался лишь заработком от составления бесчисленного множества песенников. Составляя песенники, Сергей предпочитал для собственной «славы» указывать на титульных листах – «Песни дяди Сержа».
      Красочные, яркие, заманчивые рисунки были на обложках песенников и диковинные заглавия: «Ни бе ни ме ни ку-ка-ре-ку!», «Ой, жидочки, жиденята», «Тарарабумбия», «Люблю я женский пол», «Не женись, брат Лука» и т. п.
      Таким делом занимался Сергей, не добиваясь ничего большего. Однако старшему деятельному брату он нередко портил настроение. Так вот и тут случилось.
      Сергей почувствовал, что брат приглашает его не зря. Заранее предвидя, о чем пойдет разговор, он придумывал отговорку, ведь давно было дело с этими родительскими крестами.
      Сначала сдерживаясь, не показывая своего гнева, Иван Дмитриевич спросил Сергея:
      – Что же это такое, Серж? Я был в Галиче на могиле наших батюшки и матушки, а куда же памятники девались?..
      – Столько времени, братец, прошло, могли и пропасть, могли и украсть. Следить некому.
      – Вот что, Сергей, – повысив голос, продолжал Сытин. – Довольно тебе дурака валять! За такие проделки оплеухи мало! Мне «почтеннейший» все рассказал: пропили, в карты проиграли! Кресты в карты! Богохульники, мерзавцы!
      Сергей взмолился:
      – Прости, братец, был грех… за давностью и закон не наказует, прости… Ну, я тоже умру, и, может, пораньше твоего… так ты не ставь на мою могилку ничего. Вот квиты и будем. Мертвым ни зонтики, ни будильники не нужны. Зачем же памятники, да столь дорогие?
      – Уйди от меня, барабошка!.. Да пореже на глаза суйся. И чтоб ни на одном песеннике твое титло «дядя Серж» ни разу больше не стояло!..
      Евдокия Ивановна не вмешивалась в ссору мужа с Сергеем. Лишь бы Иван Дмитриевич не ударил его: разве это допустимо в благородном семействе. Потом, чтобы отвлечь Ивана Дмитриевича от крупного разговора с братом, она подошла и тихонько сказала:
      – Да наплюнь ты, Ваня, на него и закажи другие кресты… А я тут без тебя очень беспокоилась, как ты, да где ты? И за эти дни перечитала каталоги книжных издательств и магазинов Вольфа, Маркса, Суворина, Эфрона и сделала для нашего товарищества кое-какие выводы…
      – Ладно, об этом после. Надоело. Я, кажется, поехал ради отдыха, а отдыха-то и не получилось. Ездили с Сазоновым на Кивач и такая загвоздка в голове, – покоя не найду, пока не решу этот вопрос.
      – Какой же опять?
      – Свою бумажную фабрику хочу иметь.
      – Взвалить на себя еще ношу?
      – Да, ношу, и тяжелую, зато результаты могут быть утешительные. Своя бумага будет в три раза дешевле покупной, а это даст экономии, считай сама, по два рубля с пуда, четырнадцать тысяч рублей ежедневно!
      – Больно много, – удивилась Евдокия Ивановна, – слишком широко захотел шагнуть.
      – Поживем – увидим… – уклончиво и неохотно отозвался Сытин.
      – Да тут и видеть нечего, – продолжала возражать Евдокия Ивановна, – не может бумажная фабрика появиться, как в сказке, по щучьему велению, по твоему хотению. Улита едет, когда-то будет. Вложишь столько капитала на постройку да на всякие другие издержки производства, что своя бумага вскочит тебе на первых порах рубликов пять за пудик. Взвесь все, обдумай, не прыгай очертя голову. Да и не так уж ты молод, чтобы брать еще на себя такую обузу…
      – Смелых бог любит, смелые города берут, – ответил ей на это Иван Дмитриевич и стал в подробностях расспрашивать жену о всех делах и новостях, без него происшедших.
      В скором времени Сытин подыскал инженера и направил в район реки Кемь исследовать все возможные ресурсы для постройки бумажной фабрики…
      Занятый повседневно большими делами, Сытин все реже и реже встречался с Толстым. Кстати сказать, Ивану Дмитриевичу, настроенному весьма религиозно, не по душе были антицерковные взгляды и высказывания Льва Николаевича. Но не мог спокойно и равнодушно отнестись и к определению святейшего синода «об отпадении» Льва Толстого от церкви, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею. В душе он был согласен с Толстым, который вместо раскаяния в своем ответе синоду заявил: «Вернуться же к тому, отчего я с таким страданием только что вышел, я никак уже не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла».
      Незадолго до своей смерти Толстой составил сборники изречений «Круг чтения» и «На каждый день». Это были его любимые книги, в них приводились глубокие житейские и философские мысли великих людей – мысли, совпадающие со взглядами и суждениями самого Толстого. Первое издание «Круга чтения» разошлось быстро. Толстой пожелал его переиздать и намерен был это сделать в издательстве И. И. Горбунова. Но Чертков посоветовал Льву Николаевичу обратиться к Сытину:
      – Сытин сделает лучше и быстрее. Он богат и расторопен…
      Толстой с этим согласился.
      Иван Дмитриевич приехал в Ясную Поляну, встретился с Чертковым. Договорились об издании. После этого он долго беседовал с Львом Николаевичем и в тот же день уехал обратно в Москву. Об этой встрече с Иваном Дмитриевичем Толстой говорил гостившему тогда у него в Ясной Поляне музыканту Александру Гольденвейзеру:
      «– Я давно не видал Сытина: мне было интересно его повидать. Подумать только, я помню, как он начинал, – у него ничего не было, а теперь у его газеты больше ста тысяч подписчиков. Он мне рассказал много интересного про книги. Революционные и социалистические книги лежат, никто их не покупает. Много продают географических книг, но теперь как будто тоже стало меньше. А „Ерусланы Лазаревичи“ идут все по-старому. Вот Чертков думает, что мы со своими книжками вытеснили их, а я думаю, что это неверно…»
      Сказано это было не без горечи.
      Дело с переизданием «Круга чтения», вопреки сытинской расторопности, не двигалось. Сытин тогда увлекался изданием Военной энциклопедии, совершенно противной духу Льва Толстого. А главной причиной помехи было то, что Иван Дмитриевич несколько раз подвергался по линии цензуры судебным преследованиям и потому не решался печатать старый и новый «Круг чтения», где были высказывания антиправительственного содержания. Волей-неволей между издателем и Толстым возникли натянутые отношения.
      В раздражении Лев Николаевич писал в те дни секретарю Черткова, толстовцу Алексею Петровичу Сергеенко:
      «Возьмите у Сытина назад 2-е издание старого „Круга чтения“. Это самая дорогая мне книга, и ее нет, и как видно, нет и надежды на ее появление. Точно так же надо у него взять и „Новый круг чтения“… Право, надо, стараясь не сердиться на него, что мне трудно, прекратить с ним всякие сношения…»
      Через две недели Толстой из Ясной Поляны поехал в Москву. Его провожали Гольденвейзер и Александра Львовна. В Москве на вокзале встретили Льва Николаевича сотрудники редакции «Посредника».
      Сытин почему-то не приехал к вокзалу, а послал сотрудника «Русского слова» Сергея Спиро. Узнав, что Спиро посланник Сытина, Лев Николаевич разволновался и стал резко выговаривать по поводу задержки Сытиным издания:
      – Передайте Сытину, что это ни на что не похоже! Это возмутительно! С ним нельзя иметь больше дела… Так не поступают, это возмутительно!..
      Возмущение Толстого не улеглось и за время его короткого пребывания в Москве. Прошло еще два месяца, и Лев Николаевич, окончательно рассердившись на Сытина, снова требовательно написал Сергеенко:
      «Нет для меня более важных, дорогих книг, как „Круг чтения“ и „На каждый день“, и их нет и нет, тогда как тот самый Иван Иванович (И. И. Горбунов-Посадов. – К. К.) которого мы лишили этого издания, издал бы их с любовью уже полгода тому назад. Я всякий день тоже чувствую отсутствие этих книг, вследствие и личных и письменных обращений ко мне, на которые лучше всего могу ответить этими книгами. Знаю и плодотворное действие этих книг, а их нет и нет. Нельзя ли хоть выручить от ужасного Сытина оригинал, я бы отдал его Горбунову или первому попавшемуся. А теперь я должен бесконечно ждать благосклонного согласия на напечатание ужасного Сытина.
      Пожалуйста, выручите от него эти книги. Печатать же у Сытина что-либо закаиваюсь. Будьте ко мне снисходительны. Я думаю даже Душан на моем месте разгорячился бы».
      Так при жизни Льва Толстого Сытин и не смог выпустить полностью его «Круг чтения».
      Но можно ли в этом обвинять только Сытина? Конечно, Иван Дмитриевич охотно, с радостью сделал бы все от него зависящее, чтобы не раздражать великого русского писателя. Но закон был сильнее желаний издателя. Новая, 132-я статья «Уголовного уложения» предусматривала строгое наказание за все виды приготовления и покушения на распространение любого рассуждения на политическую или экономическую тему. По этой статье, введенной в «Уложение» в годы реакции, можно было посадить на скамью подсудимых не только издателя, но и наборщика, даже в том случае, если напечатанная книга не вышла в свет.
      Сергеенко обращался к Сытину, упрашивал его утихомирить гнев «его сиятельства», поспешить с изданием «Круга чтения», но тщетно.
      – Знаю, что Лев Николаевич недоволен мною. Но передайте ему, Алексей Петрович, что Сытину нежелательно часто садиться на скамью подсудимых. Я только что еле-еле сумел избавиться от тюрьмы за книгу Амфитеатрова «Фантастические правды». В этой книге была напечатана не фантастическая, а голая правда. И добро бы, если случай этот был единственный. А ведь который раз! Скажите дорогому Льву Николаевичу об этом. Он не только сиятельный граф, он недосягаемый великий писатель. А я, Сытин, досягаемый! Давайте, Алексей Петрович, между делом посчитаем, сколько раз меня «досягали» судебные власти?.. Многонько!
      Иван Дмитриевич крепко запомнил все случаи, когда и за что его привлекали к ответственности, но каждый раз, при помощи дорого оплачиваемой адвокатуры, ему удавалось оправдываться. Однако «подсудимые» книги, выпущенные его издательством, подвергались аресту, изъятию и уничтожению.
      – Судили меня за книгу Ельчанинова «О самоуправлении», – начал перечислять Сытин, – нашли, что автор возбуждает читателя к ниспровержению существующего строя. Судили за книгу «Что нужно крестьянину». Судили даже за словарь иностранных слов, где после революции пятого года были даны деликатные толкования, что такое диктатура пролетариата, социал-демократия и тому подобное. Тогда мы втроем сели на скамью подсудимых: я – издатель, Тулупов – редактор, и автор Сенниковский…
      Даже за такую книжонку, как «Проснитесь, архипастыри», привлекали. Тогда я чуть не угодил в темницу. Сам председатель судебной палаты настаивал. Ну, думаю, пропал на этот раз. Нет, два голоса заседателей перетянули в мою пользу. Отделался испугом… А в «Круге чтения» имеются политические афоризмы, боюсь, что и цензура ножку подставит и скамьи подсудимых мне не избежать. Передайте Льву Николаевичу, что я не прочь «пострадать за други своя», но ведь это будет всуе, втуне и не достигнет желанной цели…

      Кажется, давно ли это было? Пришел в Ясную Поляну к Толстому революционно настроенный слесарь из Волочанска. Высказался по наболевшим вопросам и обратился за помощью:
      – Помогите, Лев Николаевич, устроиться на работу, никуда не пускают, никуда не берут, за спиной тюрьма, возвращаться туда не хочется…
      Выслушав его, Толстой пишет письмо Сытину, вручает парню и говорит:
      – Обратись с этим письмом к нему, он тебя устроит…
      Ну как не устроить? Сытин охотно принимает парня, рад, что сам Толстой его просит об этом. Толстой в людях не ошибается, да и парень с такой рекомендацией на любом деле лоб разобьет, но сделает, не подведет ни себя, ни столь авторитетного заступника.
      И такие случаи, когда Лев Николаевич посылал просящих помощи к Сытину, были отнюдь не редки.
      Лишился места интеллигент служащий, некто Кореневский. Идет к Толстому, беседует. Выясняется, что Кореневский способен писать для печати. Толстой опять пишет Сытину, просит устроить Кореневского в редакцию газеты «Русское слово».
      И Сытин пишет ему дружески, не величая «его сиятельством», как это было на первых порах их отношений, а просто:

«Глубокоуважаемый Лев Николаевич.

      Сердечно благодарю Вас за Ваше доброе, милое письмо ко мне, изо всех сил постараюсь, если смогу, быть полезным г. Кореневскому. Я передал Ваше письмо в редакцию и сообщаю, что она мне ответила. Редакция сейчас же горячо взялась за это дело и вступила уже с г. Кореневским в переписку, чтоб выяснить, в каком отношении и насколько г. Кореневский может быть полезен газете. Когда редакция уведомит меня о результатах переписки, я немедленно уведомлю, со своей стороны, Вас. Редакция просила меня передать Вам глубокую благодарность за добрую память».

      За месяц до своей смерти Лев Николаевич обратился к Сытину через Владимира Григорьевича Черткова с просьбой оказать помощь потерпевшему за свои убеждения. Вот эта записка: «В местечке Ахтырка, где 28 000 жителей, отставленный от своей должности за убеждения бывший псаломщик Нестеренко желал бы торговать книгами (хорошими). Не даст ли ему Сытин на комиссию книг, хотя бы рублей на 80? Нестеренко я знаю только по письмам, но впечатление на меня он производит хорошее. Лев Толстой, 8 октября 1910 г.».
      И вдруг – неожиданная, поразительная новость: великий русский писатель Лев Толстой в ненастную осеннюю ночь 1910 года исчез из Ясной Поляны. Ушел из дому навсегда, искать себе «вечный покой».
      В печати телеграммы: «Толстой нашелся в Астапове…», «Толстой простудился, болен…» И наконец трагическая весть: «На станции Астапово умер Толстой…»
      Сытину в это не верилось. Казалось, что люди такие, как великий Лев Толстой, – сильнее смерти. Но смерть не обходит и самых великих и мудрейших… Вспомнил Сытин встречи с Львом Николаевичем, его добрые советы, беседы в книжной лавке у Шарапова и на Валовой улице в литографии, и дело «Посредника» вспомнил, и обиды графа, и, глубоко расчувствовавшись, прослезился.
      Иван Дмитриевич в день похорон Толстого вместе со многими москвичами выехал в Ясную Поляну. Желающих поехать на похороны были тысячи. Но в Москве начальство железной дороги объявило: «Не хватило поездов». А выезд из Петербурга на похороны «отверженного» церковью графа был запрещен. Отправка поездов временно приостановлена. И все же в Ясную Поляну из Москвы, Тулы и окрестных деревень собралось на похороны около четырех тысяч человек.
      Прибыл на похороны вооруженный отряд полиции, солдат и казаков.
      Похороны великого писателя земли русской происходили словно под усиленным конвоем.
      Сытин шел в передних рядах процессии. Тишина… Шелест шагов по усыпанной листьями узкой дорожке, да изредка где-то в стороне трещат сучья под ногами, нарушая эту тишину.
      Впереди процессии на черной ленте белыми буквами: «Лев Николаевич, память о твоем добре не умрет среди нас, осиротевших крестьян Ясной Поляны».
      Позади на трех телегах венки от московских, тульских организаций и частных лиц.
      – Исхудал, очень высох, не такой был, нос совсем заострился и борода реже стала… – шепотом говорил один из идущих рядом с Иваном Дмитриевичем.
      – Вымотался, – говорил другой. – Графиня – та чертовка страшная, не жалела, не берегла его напоследок. Бежать из дому заставила… А сама в пруд кинулась. Булгаков за волосья вытянул из пруда. Еще бы немножко – и два гроба…
      – Всю тяжесть славы выдержал, а против смерти не управился…
      – Как жил, так без покаяния и умер, и крест не велел ставить. Давно это местечко в лесу он облюбовал для себя…
      И вдруг запели:
      – Вечная память, вечная память…
      Качаясь над головами шествующих, как бы по легким волнам, подплывал гроб к могиле. За гробом – семья. Слезы, всхлипывания и голос, отрывистый, графини:
      – Не буду!.. Не буду!.. Не буду!..
      Кто-то в передних рядах громко сказал:
      – На колени!..
      И вся процессия упала на колени. И даже солдаты, не дожидаясь особой команды, в лесу, под деревьями, держа перед собой ружья, стали на колени, склонив обнаженные головы. Наверху, на ветках берез, сидели ребятишки. Под деревьями верховые казаки, сняв папахи, с винтовками за спиной застыли в седлах.
      И вдруг кто-то заметил, что в толпе тульский полицмейстер стоит во весь рост.
      Несколько человек обернулись к полицмейстеру и в один голос сказали строго, требовательно:
      – Пристав! Становись на колени!..
      – Тебе говорят, на колени!..
      И полицмейстер подчинился. А около него тихие разговоры участников похорон:
      – И зачем такую силу полиции да войска сюда послали?
      – Он им и мертвый страшен…
      – Бунта боятся…
      – Бунта? Разве на коленях бунтуют?..
      Зашуршали веревки при спуске гроба в могилу. Послышались рыдания и опять:
      – Вечная память, вечная память…
      Не сразу разошлись участники похорон, все до единого подходили к свежему холмику земли, скрывшему Толстого. У всех на лицах была выражена великая печаль, а у Сытина в застывших глазах безответный вопрос: «Ты жил среди нас, ты покинул нас, кто же другой будет равный тебе, кто тебя заменит?..»
      Поздно вечером Иван Дмитриевич возвращался с похорон пешком на полустанок Козлова Засека, а оттуда в переполненном вагоне – в Москву. И весь путь до Москвы не умолкали разговоры о Толстом, о его великих творениях.
      Сытин молчал и думал о том, как можно и как нужно отметить изданиями книг память Толстого, широкой волной двинуть его произведения в народ…
      …Литературным наследством Льва Николаевича были Заняты его дочь Александра Львовна, Чертков и присяжный поверенный некто Муравьев. Прежде всего они были заинтересованы выполнить волю Льва Николаевича, добыть за его произведения значительные средства, триста тысяч рублей на выкуп усадебной земли у наследников Толстого, чтобы передать эту землю в безвозмездное пользование крестьянам Ясной Поляны.
      Чертков предложил издателю Марксу приобрести сочинения Толстого за триста тысяч. Марксу показалась цена высокой – отказался. Об издательстве Суворина не могло быть и речи. Верноподданническая, овеянная дурной славой звезда этого издателя катилась к закату.
      Узнав от Черткова об отказе Маркса приобрести сочинения Толстого, Сытин выехал в Ясную Поляну…
      Было начало лета 1911 года. Иван Дмитриевич рано утром приехал в Тулу на ночном поезде. В Туле нанял извозчика и приехал в толстовскую усадьбу к восходу солнца, когда весь барский дом покоился крепким сном, и только на полях и огородах начинали копошиться над землей-кормилицей местные крестьяне.
      Сытин прошел через калитку у главных ворот, не стал никого беспокоить, остановился против кучерской, соломой крытой, бревенчатой избушки. И как не остановиться против этой низенькой хижины с плетеной завалинкой. Ведь сюда, в эту лачугу, ночью 28 октября 1910 года пришел из барского дома Лев Николаевич, разбудил кучера и покинул Ясную Поляну…
      С минуту постояв в раздумье, Иван Дмитриевич, знавший все ходы и выходы в толстовской усадьбе, направился от кучерской избы по дорожке мимо житни и риги. Дальше дорожка разветвлялась: средняя – прямо через поляну к речке Воронке, вправо – через парк к полю и к тем елочкам, где находится любимая скамейка-беседка Толстого, а влево – через густой лес, смешанный с кустарником, – к могиле великого писателя.
      «Эта тропа к его могиле никогда не зарастет», – подумал Сытин, входя в сумрачную, густую тень леса. В чаще деревьев было темно. Тихими шагами, не нарушая утреннего лесного спокойствия, приближался Иван Дмитриевич к одинокой могиле. На ней еще нет никакой зелени. Вокруг лес, тишина, ни шороха, ни малейшего звука.
      Сытин опустился на колени перед холмиком. Прослезился. Увидел под деревьями скамеечку, сел и долго-долго сидел в раздумье о душе, о делах и помыслах человеческих и о том, как много сделал человек, лежащий теперь под этим холмиком.
      В памяти Сытина возникали воспоминания о встречах с графом у Ильинских ворот, в Хамовниках, в Ясной Поляне; о беседах в те первые годы, когда он, Сытин, только еще начинал свое дело.
      «Да, Лев Николаевич, я много-много обязан тебе, твоей помощи, твоим советам, твоим народным изданиям… Милый, дорогой Лев Николаевич…»
      Позади послышался треск валежника. Из густой заросли вышел старик в холщовом зипуне с тяжелой суковатой палкой.
      – Не пугайтесь, добрый человек, не пугайтесь, – сказал старик, – мы тут, яснополянские мужички, с позволения графини ночами поочередно дежурим около могилы, как бы кто не осквернил, не набаловал у вечного жилища нашего благодетеля… Дозвольте, и я с вами посижу. Дальний? Ага, москвич… Так, так, ныне по весне это место часто навещают добрые люди. Бывают иноземцы. Онамедни четыре японца с переводчиком были. То да се меня выспрашивали про графа… – начал рассказывать словоохотливый земляк Толстого. – И знаете ли, спрашивают меня, где, как видал я Толстого. Ну как им объяснишь? Видал, говорю, и очень часто. Вот, говорю, видите, пень от старой сосны. Так на этом пне Лев Николаевич босичком сидел с книжечкой и карандашиком писал.
      «Писал?» – спрашивают япошки. Писал, говорю, точно. «А чего?» Ну, отколь я знаю, не заглядывал, говорю, может, про войну, может, про мир, а может, и про Хаджи-Мурата или Анну Каренину…
      Смотрят они на этот пенек, руками его поглаживают. Вижу, очень им хочется отковырнуть по щепочке, а у меня топор при себе. Отхватил я им от пня обрубочек с рукавицу – нате, говорю, на память!.. Так, поверите ли – нет, добрый человек, они мне трешник за это! Вот так японцы!.. А вы не спешите, в барском доме все пока спят. Посидите здесь, видать, вы покойничка знали?
      – Знал, хорошо знал, – отозвался Сытин.
      – А нам-то он совсем свой. Только вот не успел он от своих наследников землю забрать да нам передать, денег на это не хватило. Бывало, помню, когда воля объявилась, Лев Николаевич тогда совсем молод был и решителен: один особнячок в три этажа стоял, так тот в карты просадил. А потом отыгрался и деньги в дело пустил: двадцать школ появилось сразу в окрестностях – в Плеханове, в Бабурине, Богучарове, Ломинцеве, в Тросне и Ясенках тоже. С того времени у нас грамотных накопилось дай бог сколько. Вот он лежит и не слышит, что мы о нем благодарно беседуем…
      Солнце поднялось и проникло сквозь ветви вязов, дубов и берез, озарив косыми лучами могилу Толстого.
      – Мне, пожалуй, надо идти, – сказал Сытин, поднимаясь со скамейки.
      – А я говорю, не торопитесь. Пока соловьи не засвищут, в барском доме полный покой. Скоро засвистят, да как! В Москве вовек вы не услышите. Сегодня пчелы с пасеки должны всей оравой вылететь…
      – Почему так думаете?
      – Да как же? Акация, яблони, сирень – все в цвету, а вчера я приметил первых пчелок-разведчиц. Вылетели, обнюхали, пособирали и с грузом добычи обратно. Сегодня им «приказ» будет – всем за медом!..
      Не успели они закончить разговор об ульях и пчелах, как защебетали птички-невидимки. Начался утренний концерт. Но как только в разных концах лесной чащи и в парке стали перекликаться на разные лады с переливчатым посвистом соловьи, все остальные пернатые певчие притихли, только один дрозд пытался подражать соловьям, да так и умолк. А соловьи заливались, внося своими песнями настроение утренней бодрости.
      – Ах, как прелестно! – восхитился Сытин.
      – Им сейчас самое подходящее время, – сказал старик, – соловьихи сидят на яйцах, а мужовья их песнями потешают, дескать, не скучайте, высиживайте. А ведь и всего-то их на всю усадьбу шесть пар. Было семь, да в прошлом году стерва-кошка одну пару сожрала. Гнездо было свито низко в кусту…
      – Только шесть пар? – удивился Сытин. – А я думал, бог знает их сколько.
      – А вы прислушайтесь чередом. Чу? Два соловья трещат около главного дома; один вот здесь; четвертый, слышите, захлебывается около житного амбара; а остальные два около старого заказа, – вот и все наши «артисты».
      Сытин и сторож поклонились могиле Толстого, пошли к усадьбе. И верно, как сказал сторож, пчелы вылетели с пасеки и облепили желтое цветение акаций, запашистой сирени и бледно-розовых яблонь и так жадно-старательно принялись за свое дело, что старик позавидовал…
      – Такие крохи, а сколь добросовестны на работе!..
      Иван Дмитриевич пошел прогуляться по усадебным тропинкам. Здесь сам Толстой хаживал с Чеховым, с Горьким. А тут вот, говорят, в беседке у старого дуба спорил горячо с Тургеневым, а на перекрестке разговаривал с мужиками, своими и проезжими. А там собирал валежник, косил траву, садил деревья и пахал.
      Соловьи один за другим притихли, сделали передышку. Солнце вознеслось над зубчатым густым ельником. Сытин посмотрел на карманные часы и уверенно пошел к главному зданию, где раньше не раз бывал. Вспомнил, как здесь он с Львом Николаевичем и его сестрой, монахиней, из одного горшка ели гречневую кашу.
      Зашел в дом. Вышла Софья Андреевна, с опухшим лицом, в длинном черном платье, позволила «приложиться» к ее холеной руке и сказала:
      – Вы, наверно, насчет приобретения и печатания, так я скажу вам, Иван Дмитриевич, я не уполномочена. Я графиня, супруга покойного Льва Николаевича, я вдова, а не уполномочена… Есть комитет, говорите с Александрой Львовной и тем разбойником, который живет в Телятинках. Мои указания им известны!..
      И хотя Софья Андреевна не назвала «разбойника» по имени, Иван Дмитриевич понял, что речь идет о Черткове. Софья Андреевна его ненавидела и считала, что всякое зло, семейные интриги и бегство из дома Льва Николаевича – все происходило по вине этого влиятельного и близкого Толстому человека.
      Сытину ничего не оставалось делать, как предварительно переговорить с Александрой Львовной и отправиться пешком в Телятинки к Черткову.
      Владимир Григорьевич сам собирался поехать в Москву к Сытину, но тут такая удача.
      – Вот хорошо! – обрадовался Чертков. – Не успела гора двинуться к Магомету, как сам Магомет пожаловал к горе! Давайте будем, Иван Дмитриевич, решать. Как вам известно, Маркс струхнул…
      – Покажите ваш проект контракта с Марксом… – Сытин прочитал условия и заявил не торгуясь: – Берусь. Триста тысяч рублей даю; обязуюсь одновременно выпустить два первых издания полного собрания сочинений Толстого. Одно изящное, с красочными рисунками лучших художников, тиражом десять тысяч, ценой по пятьдесят рублей за комплект; другое издание массовое, приложением к «Русскому слову». Сто тысяч экземпляров, в продаже по десять рублей за комплект.
      – Что ж, мы согласны. Деньги пойдут на выкуп земли для раздачи ее яснополянским крестьянам. Такова была давняя цель Льва Николаевича, – сказал Чертков. – Итак, по рукам. Подписываемся.
      – Назначайте своего редактора, наблюдающего за корректурой и выходом в свет, – сказал Сытин. – Может быть, вы, Владимир Григорьевич, возьметесь?
      – Нет, у меня много другой работы, да и живу я в стороне от Москвы, пусть этим делом занимается Павел Бирюков. Живет он в Москве, стало быть, ближе к издательству. Да и человек он такой, на которого всецело положиться можно.
      Договорились, потом пили чай из тульского самовара с прошлогодним медом, говорили, кого из художников привлечь к оформлению изящного издания. Остановились на именах Репина и Пастернака, – оба любимцы покойного графа.
      – Репин большой мастер кисти, быть может, не следует отрывать его от основной работы, – предложил Чертков, – а что касается Пастернака, то этого надо постараться во что бы то ни стало привлечь к художественному оформлению. Помните, как его высоко ценил Лев Николаевич, ставил ему за рисунки пять с плюсом.
      – Помню, помню, – отозвался Сытин, – граф особенно хвалил картинки Пастернака к рассказу «Чем люди живы». Это было семь лет назад, а теперь художник еще выше поднялся. Я согласен не пожалеть денег на оформление, но лишь бы издать так, чтобы после нашего, сытинского издания никто не смог лучше справиться с этой задачей. Я многим обязан Льву Николаевичу…
      Сытин мысленно стал прикидывать приблизительные расходы на производство изданий. Оказывалось – концы с концами должны сойтись. Разойдутся тиражи – можно будет и повторить.
      – Вне всяких сомнений, Иван Дмитриевич, цена нормальная, выгодная для вас и не бедная для наследников, – уверял себя и Сытина Чертков. – В истории книжного издательского дела очень часто случалось так, что при жизни хорошие писатели, даже сам Пушкин, жили в материальной нужде, в долгах, страдали, невыносимо страдали от безденежья, а после их смерти их труды были в доброй цене. И как жаль, что этим людям нужда мешала работать, заставляла размениваться на мелочи, укорачивала их драгоценную жизнь. Правда, у графа Толстого было другое положение; он ежегодно имел двадцать две тысячи дохода от земли… Он мог спокойно работать в безбедности и печатать свои книги, иногда и не получая гонорара.
      – Скажите, Владимир Григорьевич, а какой порядок, к примеру, был раньше в смысле приобретения издателями в собственность авторских трудов?
      – Различные, Иван Дмитриевич, были примеры. Законом предусмотрена собственность на издания сроком на пятьдесят лет, как вам известно, а дальше – печатай кто угодно и сколько угодно. Больше всех других издателей охотилась за наследием классиков фирма Глазуновых. Эта фирма приобрела на полвека право издания всего Некрасова за пятнадцать тысяч рублей, Тургенева – за восемьдесят, Гончарова – за тридцать пять тысяч… Салаевы – те отхватили себе Пушкина и Гоголя, и слава богу, что срок собственности Салаевых истек…
      Чертков и Сытин чаевали, деловито беседуя. В раскрытые окна доносился запах цветущих деревьев. Издалека слышался стук колес невидимых поездов и грохотали телеги по булыжному шоссе, проходившему от Тулы к южным городам.
      Под окном показался молодой, стройный, красивый парень с чуть заметными черными усиками. Чертков, выглянув в окно, позвал:
      – Валентин, зайди-ка сюда!
      По скрипучей дощатой лестнице парень вошел в избу, где сидели за самоваром Чертков и Сытин.
      – Познакомьтесь, Иван Дмитриевич, этот молодой человек, Валентин Федорович Булгаков, последний личный секретарь Льва Николаевича…
      – Очень приятно, я – Сытин. – Протянув руку Валентину, Иван Дмитриевич ощутил крепкое пожатие.
      – Садись с нами чай пить, Валентин, – предложил хозяин.
      – Спасибо, спасибо, с утра я пил, а сейчас ни к чему, боюсь, как бы фигуру не испортить.
      – Такую фигуру надо беречь, – на шутку шуткой ответил Чертков, – я думаю, таких парней, как наш Валентин, даже в личной охране у царя нет.
      – Простите, Владимир Григорьевич, – ответил Булгаков, – не знаю как и понимать это – то ли комплимент, то ли насмешка?
      – Ни то, ни другое, – уклонился Чертков. – А пригласил я тебя вот зачем: как у тебя подвигаются воспоминания о последнем годе жизни Толстого?
      – Нынче закончу.
      – Так вот, Иван Дмитриевич, имейте в виду этого молодого автора, близкого к Толстому в последний год его жизни.
      – Охотно издадим. Пожалуйста, пишите, дорогой Валентин, и передайте нам через Бирюкова или Черткова. Могу предложить подписать договор и аванс дам. Пишите, заканчивайте книгу, чем скорей – тем лучше.
      – Очень благодарен вам, Иван Дмитриевич, но ни договора, ни гонорара мне не надо.
      – А что так? – удивился Сытин. – Разве вы так богаты? Что-то непохоже!
      – Я не могу брать гонорар, я толстовец, а Лев Николаевич тоже не любил брать гонорар. Позволю вам, Иван Дмитриевич, печатать мой труд без гонорара, но по удешевленной цене. По объему моя работа о Толстом потянет на рубль, а вы назначьте ей цену полтинник; вот так, предварительно сговоримся, и – никаких изменений.
      Сытина такое заявление Валентина Федоровича весьма удивило, он прямо сказал:
      – Столько около нашего товарищества крутится всяких авторов – и больших, и малых, и художников, и редакторов, и каждый стремится взять с меня побольше. А тут? Впрочем, я вас вполне понимаю и сделаю так, как вам хочется.
      Расставаясь с Чертковым, Сытин просил того поспешить со сдачей в производство рукописей первых томов Толстого. Булгакова любезно и ласково уговаривал:
      – Валентин Федорович, милый, дорогой, переходите ко мне в издательство работать. Найдем вам хорошее дело, будете довольны. Пожалуйста, не забывайте обо мне и моем предложении. Я буду ждать вас…
      – Подумаю, Иван Дмитриевич, подумаю, – ответил Булгаков, но он тогда думал о другом; ему, втайне от всех, хотелось стать писателем, уехать в сибирскую деревню, работать на земле, а досуг свой отдавать творчеству.
      Когда уехал Сытин, Чертков сказал Валентину:
      – Валентин, я понимаю твой поступок, отказ от гонорара рассматриваю как верность идеалам Льва Николаевича. Но ты лучше уступи эти деньги мне на дело распространения толстовских идей в массах.
      – Отказываясь от гонорара, удешевляя книгу о Толстом, я как раз то же самое и преследую! А у вас, Владимир Григорьевич, я знаю, деньги имеются. Давайте не будем портить отношения.
      Молодой толстовец Булгаков оказался непоколебим в своем решении.
      Книга его вышла на условиях, предложенных Сытину.

      В международных вагонах между Москвой и Петербургом ездили крупные дельцы, финансовые и министерские тузы, купцы с размашистой натурой и щеголеватые столичные интеллигенты. Прочая мелкая «знать» занимала места классом ниже; а в передних и задних вагонах набивалась втугую, в три яруса, обыкновенная публика – трудовой люд, путешествующий по нужде и необходимости.
      Сытин любил ездить в одноместном купе мягкого вагона. Ездил он по этому маршруту очень и очень часто, так что придуманное Власом Дорошевичем шуточное звание «обер-кондуктора Николаевской дороги» к Ивану Дмитриевичу в своей среде прильнуло плотно.
      Он ехал из Москвы в Петербург. На столике стоял никелированный чайник с крепкой заваркой, разложены бумаги с колонками цифр и маленькие дорожные счеты. Без счетов Иван Дмитриевич никак не мог обходиться – ни в своем рабочем кабинете, ни у себя дома, и даже в поездку брал счеты обязательно. Вот и сейчас, по пути в Петербург, в столичное отделение «Русского слова», он проверял годовые итоги.
      Израсходовано на бумагу и печатание газеты – 909 000 рублей.
      На телеграф и телефон – 172 100 рублей.
      Гонорар сотрудникам и содержание редакции – 635 200 рублей.
      Выручено за публикацию объявлений – 897 800 рублей.
      Доход от подписки и розничной продажи… Но тут, услышав за дверью купе голоса, Иван Дмитриевич сбился, сбросил все костяшки, стал пересчитывать и снова сбился. За дверью в разговоре упоминалась глухая и захолустная Чухлома Костромской губернии.
      «Земляки, значит, едут», – подумал Сытин и, отложив дела в сторону, вышел в узкий длинный коридор вагона.
      – Кто тут из Чухломы оказался? – спросил он, обращаясь к двум стоявшим у окна. – Я слышал, Чухлому вспоминают…
      – Двое сразу! – ответил пассажир в мундире чиновника министерства земледелия. – Я уроженец тамошний, а вот Геннадий Васильевич – красноярский купец, свои родовые корни имеет в Чухломе, и даже печатный труд составил: об истории города Чухломы… – Чиновник кивнул в сторону собеседника, седобородого семидесятилетнего благообразного старика.
      – Ах, вот как! Юдин Геннадий Васильевич, как же, как же, наслышан о вас, давайте познакомимся, я – Сытин.
      – Сытин? Этим все сказано, очень рад видеть вас, Иван Дмитриевич. – Юдин просиял и не по-стариковски крепко пожал руку Ивану Дмитриевичу. – Да-да, наши родители земляки: Чухлома и Солигалич неподалеку, и оба городишка так затерялись в костромских лесах, что и лешему туда дороги нет. Одно слово Чухлома чего стоит!..
      Купе Сытина и купе Юдина оказались рядом. Поговорив немного о том о сем, Сытин пригласил Юдина к себе, поинтересовался, как у того идут дела в Красноярске.
      – Дела мои шли хорошо, Иван Дмитриевич, и для души, и для наживы – все было. Но вот я знаю, что у вас есть наследники, счастливый вы человек, и после вас есть кому вести дело…
      – Да, Геннадий Васильевич, наследниками меня бог не обидел: шесть сынов, четыре дочери! Своя ноша не тянет. Детками я доволен, а главное, не моя о них забота: у меня Евдокия Ивановна занимается всеми семейными делами, воспитанием детей особенно. И развлечение, и обучение их – все предоставлено ей. А мне хватает издательской суеты…
      – Господи! – воскликнул Юдин. – Десять человек детей! Всяк вам позавидует: вы и тут преуспели, ай, костромич, костромич!.. А теперь подумайте о моей участи: мне семьдесят. На десять лет вас старше, а то и больше. Что мне делать? Возложить на управляющих? Чтобы они не столько дело вели, сколько себе гребли! Нет, спасибо, голубчики. Прежде чем умереть, я намерен ликвидировать все мои дела в Сибири. Вот и еду в Питер, в последний, наверно, раз по этому поводу. Все продаю за бесценок! Ачинский винокуренный завод, четырнадцать строений и земельный участок в Красноярске, и все золотые прииски. Ничего не жаль. Простая арифметика: семьдесят лет. Куда денешься? Вот взяли бы вы, Иван Дмитриевич, да и купили для своих наследников у меня кое-что: прииски или винокурение?
      – Нет, неподходящий для нашей фирмы «товар», да и далёко от Москвы. В Сибири найдутся охотники, в Сибири их достаточно. Я о другом жалею, Геннадий Васильевич; наслышан, что вы отличную библиотеку промахнули американцам?
      – Ох, Иван Дмитриевич, лучше не напоминайте. Это мне как ножом по сердцу! Мало сказать отличная, необыкновенная, редчайшая, уникальная, неповторимая. Предлагал самому царю, предлагал университету, сказали: нет денег. А собирал я это славное детище всю жизнь. В Питере и в Москве свою агентуру из опытных книжников имел. Пыпин, Венгеров и другие деятели литературы помогали мне. Было у меня восемьдесят тысяч томов, сто тысяч рукописей! Описание и исследование Сибири, Тихоокеанская проблема, были и запрещенные цензурой экземпляры… Президент Рузвельт узнал, послал представителя, и сторговались, и отдал я за сорок тысяч свое драгоценное сокровище…
      – Здорово промахнулись! Ай-ай-ай! И такое выпустить из России. Ужели вас так нужда приперла?
      – Не в том дело, Иван Дмитриевич, дурь мною овладела, такое затмение нашло, что и сам не знаю, как я этакую думу вбил себе в голову. Что же, думаю, правительству не надо, университету не надо. А в это же время узнаю из газет: в Томске черносотенцы громят культурные учреждения, в Вологде жгут Народный дом и библиотеку, в Москве жгут вашу книжную фабрику, и приходит мне в голову такая мысль: лучше уж за океаном, но сохранится и человечеству пригодится, нежели спалят какие-нибудь мерзавцы в Красноярске. Вот и принял такое решение… В екатерининские времена наши Голицыны, Шуваловы, Строгановы и прочие за границей скупали библиотеки и в Питер везли, а тут, ну сами судите, что я наделал!..
      – Опростоволосились, Геннадий Васильевич, сильную промашку дали. Перед черносотенцами струхнули. Будете в Питере, повидайте Суворина и расскажите ему, как вы из боязни черной сотни лишили Россию великого сокровища.
      – Готов вырвать на себе остатки седых волос, вот как жаль! Вот как жаль… И представьте себе, не нашлось человека, который мог бы предостеречь меня от этого неверного шага. Ведь целая жизнь, любовь моя вложена была в эту библиотеку! Бывало, политические ссыльные приходили, пользовались; пожалуйста, читайте, просвещайтесь. Один из них, фамилия его Ульянов, по материалам моей библиотеки книгу писал о развитии капитализма в России. Родной брат повешенного Александра Ульянова… Между прочим, эта книга вышла лет десять назад в издании Водовозовой. Автор назвал себя Владимиром Ильиным. Я имею один экземпляр. И надо отдать справедливость, разумно написана книга. Я удивляюсь, как этот Ульянов-Ильин обошел вас молчанием. Ваше, Иван Дмитриевич, товарищество подходящий объект для подобного анализа. Можно бы такую главу написать: «От пятачка до миллиона»…
      Юдин на минуту умолк, расправил бороду и продолжал:
      – А теперь вся моя библиотека сосредоточена в Вашингтоне. Уплатили доллары, прислали благодарность с припиской, что Америка считает мою библиотеку подарком книгохранилищу Конгресса. Но мне от этого не легче. Совесть мучает, Иван Дмитриевич, разве соотечественники скажут мне спасибо? За то, что спирт-водку производил миллионами ведер, а чудесную библиотеку чужеземцам отдал?.. Осталась самая малость из уникумов. Намерен Академии предложить…
      Юдин не на шутку разволновался, достал из кармана жилета какой-то флакончик, раскрыл, понюхал и стал обвивать вокруг пальцев длинную золотую цепь, в два ряда протянутую на животе. Потом спросил:
      – А вы, Иван Дмитриевич, как себя чувствуете? Как идут дела ваши?
      – Не могу пожаловаться. Не могу бога гневить. Дело растет. И «Русское слово» и книжное дело – все идет в гору. Вот и сейчас еду в Петербург, надо авторов подыскать из ученой публики. Затеял большое издание к пятидесятилетнему юбилею крестьянской реформы. Да сам к Столыпину на свидание напросился. От него получил телефонограмму, назначил встречу в Зимнем дворце.
      – А что вы к Столыпину любовью воспылали? – спросил Юдин. – Или лбами столкнулись в чем?
      – А вот что, Геннадий Васильевич, стало мне известно от одного приятеля, что Столыпин на мою работу косо смотрит. Чем недоволен премьер, кто ему обо мне наболтал недоброе? Ведь начальство создает свое мнение согласно докладам. Значит, кто-то обо мне так доложил ему, что он на меня зло имеет. Надо выяснить лично. Вот я и попросил Столыпина принять меня для объяснений.
      – Вы сумеете его ублажить. Не поссоритесь, Иван Дмитриевич, вы ведь не только деятельный предприниматель, но еще и природный дипломат. Ведь и я кое о чем наслышан. Как вы быстро и здорово воспрянули после погрома в девятьсот пятом!.. Желаю вам удачи при встрече с Петром Аркадьевичем. Берегитесь, на мой взгляд, это двуликий Янус. Столыпин, с одной стороны, стремится создать надежную опору в крестьянском классе из зажиточных, богатеющих элементов, этим он многих привлекает к себе; а, с другой стороны, он очень рискует. И не исключена возможность, что и его постигнет роковая судьба Плеве. Петли на эшафотах не предвещают этой личности тихой, блаженной кончины… Не подобает, спасая царский трон, окружать его виселицами. Это самая ненадежная ограда из всех ненадежных.
      – А вот что касается крестьянского вопроса, – взволнованно заговорил Сытин, – вообще тут со Столыпиным можно бы и поспорить. Да ведь против ветру не надуешься. Он премьер, у него власть… Не знаю, как вы смотрите, а на мой взгляд, Столыпин не туда клонит. Заботится о богатом мужике-кулаке, о его обогащении. А как с беднотой? Ей быть в безземельных бобылях-батраках? Вот ведь что получится. Крупные землевладельцы станут правдами и неправдами увеличивать свои владения за счет разорения беднейших маломощных крестьян, и опять что будет? А будет то, что каждый ублажаемый Столыпиным хозяин-отрубник в конце концов преобразится в фермера, в своего рода помещика… А это разве правильно? Во всех опасных случаях, во всех войнах Россия опиралась на народ, на мужика, а не на барина… Реформа шестьдесят первого года дала крестьянам землю, недешево дала… Предвижу я, что столыпинская новая реформа вызовет недовольство у маломощных крестьян, а они-то и есть большинство в нашей стране… – Сытин умолк, задумался. Молчал и Юдин, мысленно с ним соглашаясь.
      Поезд подходил к Твери. В вагоне наступила тишина.
      – Пора, пожалуй, спать, – сказал, поднимаясь, Юдин. – Спокойной ночи, Иван Дмитриевич.
      – Вам тоже. Да, простите, Геннадий Васильевич, – обратился еще раз Сытин, – этот землемер из Чухломы, что разговаривал с вами, упомянул о какой-то вашей книжечке. Что это за штука?
      – Она называется скромно – «Материалы для истории города Чухломы и рода костромичей Июдиных», – ответил Юдин.
      – Так-так, понятно. Мой братец Сергей, наверно, в таком же духе что-то сочинил о Галиче. И вы думаете, Чухлома заслуживает печатной истории? Какая у чухломских обитателей история? Как и у всякого нашего захолустья: день да ночь – сутки прочь. Другое дело, где мужики на вилах поднимают помещиков, – там страшная, но история. А что, прежде ваш юдинский род так и назывался Июдинским?
      – Да, по старым книжным записям так…
      Сытин опять чуть заметно усмехнулся. Но ничего не сказал. Юдин нахмурился, желваки заиграли, и глаза замигали часто-часто.
      – Я знаю, догадываюсь, почему вы меня об этом спросили, Иван Дмитриевич. Вы, наверно, подумали, что от сокращения на одну букву в моей фамилии суть не пострадала? Я сам часто думаю об этом после того, как совершил «июдинский» поступок, отдав Америке за «сребреники» результаты огромнейших трудов человеческих…
      Юдин вышел от Сытина из купе расстроенный.
      «Разные мы с Юдиным. Да, он любил книгу, как коллекционер. Но он мешал распространению книг в народе, изготовлял море водки и спирта. А там, где водка, книге трудно, почти невозможно найти место, – думал Сытин перед сном, прислушиваясь, как за стенкой ворочается с боку на бок старик Юдин. – Однако совесть его грызет до самых печенок. Собственную славу и почет променял на золотишко. Кому? Куда? Дурачище, упустил такую жар-птицу за океан… А ведь он пытался даже там, в Сибири, что-то издавать, хватался за типографское дело по малости, но разве совместимы водка и книга? Никогда! Так вот в свое время госножа Каспари одновременно содержала публичное заведение и издавала на розовой бумаге журнал „Родина“. Дом терпимости и… „Родина“. Смех и грех, куда же годится?.. – И опять подумал о Юдине: – Жаль старика, разворотистый, а какую ошибку сделал…»
      …Утром в Петербурге Иван Дмитриевич побывал в своем книжном складе. Встретился с заведующим петербургским отделом «Русского слова». И перед поездкой в Зимний дворец переоделся в новенький смокинг.
      В назначенный час Иван Дмитриевич прибыл в приемную Столыпина. Ему выдали билет № 12 и сказали:
      – Ждите, вызовут.
      «Слава богу, что не тринадцатый номер», – подумал Иван Дмитриевич и сел на стул, положив на колени скрипучий кожаный портфель.
      Посетителей было немного. На приеме задерживались недолго, – видимо, Столыпин любил краткость изложения просьб и быстроту решений. После одиннадцатого – очередь Сытина. Но его что-то забыли. Прошли и тринадцатый, и пятнадцатый, и двадцатый, и даже тридцатый посетитель, а Иван Дмитриевич думает: «Почему же это так? Забыть не мог, тут что-то серьезное!» Сидит и ждет молчаливо, не заявляя о себе.
      Его вызвали последним.
      Матерый, крупного сложения Столыпин сидел в роскошном кабинете. Сытин издали поклонился.
      – Господин Сытин? Прошу садиться…
      Разговор с премьером оказался продолжительным, а главное, не столь страшным, как подозревал Иван Дмитриевич.
      – У вас очень большое дело народных изданий, так ведь?
      – Да, большое и трудное, ваше высокопревосходительство.
      – Имеются жалобы, господин Сытин, что в своем большом деле у вас допускается излишний либерализм и сумбур в изданиях. Положение издателя обязывает вас проявлять крайнюю сдержанность и осторожность. Нельзя развращать людские души. Подумайте об этом…
      Мягкий тон Столыпина подействовал на Сытина. Волнение немедленно исчезло, и он заговорил без робости и подобострастия о том, что он много лет работает в этой области и, как выходец из народной гущи, знает потребности темной, а также и просвещенной массы.
      – Свою задачу я выполняю без всякой задней мысли. Не кривя душой, всегда стараюсь дать народу на потребу полезную и познавательную, а также душеспасительную книгу. Если изволите, можете посмотреть каталог всех книг, вышедших и выходящих в нашем товариществе. – Сытин достал из портфеля каталог в нарядной обложке и положил на стол.
      – Каталог я посмотрю. Но вы, издатель, обязаны знать и помнить о том, что нельзя давать народу знаний разрушительного действия.
      – Я это отлично понимаю, ваше высокопревосходительство. Строгое наблюдение, я полагаю, осуществляется цензурой, о которой однажды адвокат Плевако сумел сказать метко и лестно, сравнив цензуру со щипцами, снимающими нагар со свечи, но не гасящими ее огня и света… – схитрил Сытин.
      – Сказано образно, однако нагар часто остается. – Столыпин говорил без резкостей, с милостивым спокойствием, без лишних жестов. Сидел он за столом, украшенным художественной инкрустацией. Стол казался маленьким, неподходящим для крупной фигуры и для столь высокодолжностного лица. Сытин глядел прямо на Столыпина, не сводя с него глаз, и думал: «Значит, он от кого-то получил о нашем товариществе доклад, составленный без особой злости…»
      Столыпин выглядел усталым, бледным, его «рабочий день» подходил к концу; принимая Сытина, он предвидел, что есть о чем поговорить с человеком, насыщающим книгой и «Русским словом» всю Россию.
      – Кроме каталога я с удовольствием могу представить вашему высокопревосходительству любые материалы и планы работ нашего товарищества.
      – Хорошо, чудесно, – сказал Столыпин. – Кстати сказать, я имею на вас некоторые виды, хотел бы воспользоваться вашим опытом по распространению полезной книги для сельских хозяев. Созданная нами система хуторского хозяйства уже неотложно требует специальной литературы. Я надеялся и надеюсь на вас, господин Сытин. Но ваша газета довольно жестоко раскритиковала нашу программу. Я хочу знать ваш личный взгляд на программу введения системы отрубных хозяйств.
      – Видите ли, ваше высокопревосходительство, гм… гм… как вам сказать. Я не успеваю читать газеты. Редакция у меня самостоятельная. Может быть, и ошибочки случаются. В большом деле простительно. За всеми не уследишь. Что касается вашей программы насчет хуторов и отрубных хозяйств… Тут твори господи волю свою… Только одного хотелось бы: не делайте бедного крестьянина бедней, чем он есть. Этого я боюсь… Русский крестьянин земледелец, он же и воин, достоин более лучшей доли, нежели той, в которой он сейчас находится. Ему нужна грамотность, книга и житейское облегчение. А может ли быть ему легко от своего соседа-богача?.. Это не трудная загадка… Недаром богатеев деревенских называют мироедами… Извините меня, ваше высокопревосходительство. Может, неладное говорю, но думаю так…
      – Экономика и статистика в дальнейшем покажут правоту моей реформы, – резко возразил Столыпин и снова заговорил о специальной литературе для сельских хозяев.
      – Постараемся, – сказал Сытин и заставил премьера слушать по этому вопросу длинную тираду о пользе специальной для крестьянства литературы, о том, что он окажет из всех сил содействие в этом и не поскупится на материальные затраты, пойдет, если надобно, на убытки.
      И еще спросил Столыпин, перед тем как расстаться с издателем:
      – Приближается юбилей, даже два: пятидесятилетие крестьянской реформы и столетие Отечественной войны восемьсот двенадцатого года. Надеюсь, вы, господин Сытин, не нуждаетесь в подсказе, скажите, пожалуйста, что вы думаете сделать для этих двух юбилеев?
      Иван Дмитриевич с готовностью ответил:
      – Мы составили планы больших масштабов. Уже работают над многотомными юбилейными изданиями полсотни профессоров. Найдем и добавим для ускорения дела еще столько же; намереваемся выпустить огромную массу серийных дешевых брошюр и литографий.
      Все это было интересно знать Столыпину. Расстались они подобру-поздорову.
      Но работать им «вместе», как предлагал Столыпин, не пришлось. Логика политической борьбы и полицейских интриг подсказала Столыпину заблаговременно составить завещание, в котором были, не лишенные предвидения, слова: «Похороните там, где убьют».
      Его, как известно, убили во время торжеств в Киевском театре. Сначала ходили смутные слухи о личности убийцы, но потом скоро все выяснилось. Убил его, по заданию охранки, студент-провокатор Богров, по доносам которого ранее было казнено семнадцать революционеров… Стоявший вблизи от этого происшествия офицер выхватил из ножен шашку и рубанул убийцу. Чистосердечно он это сделал или, быть может, в угоду организаторам террористического акта, история об этом умолчала. Но если бы Богров оказался на эшафоте, он был бы вправе сказать: «Не накидывайте на меня петлю: я не из тех, кого вешают, я из тех, кто вешает».
      Полицейская провокация перешагнула все крайности. На сороковой день после убийства Столыпина исполнился «сорокоуст», во всех церквах отпевали «во блаженном успении раба божия», верного слугу государя Петра Столыпина.
      «Отпевала» его и Государственная дума в тот же самый сороковой день.
      В Таврическом дворце на последней сессии думы прозвучали недовольные голоса о разнузданной, бесконтрольной и опасной деятельности охранки. Из опубликованного отчета думской сессии узнал и Сытин, кто и зачем убил Столыпина.
      Иван Дмитриевич прочел тогда речи думских депутатов, прочел и сказал:
      – До чего докатилось наше правительство и сам монарх, что приходится опасаться своих слуг-охранников, дорого оплачиваемых и жаждущих личной карьеры, денег и крови. Ненадежен оплот самодержавия, даже дума забунтовала…
      Сытин, узнав истинный смысл убийства Столыпина, ходил в тот «сорокоустный» день по цехам типографии и заводил разговоры с помощниками:
      – Понимаете, что происходит в нашем свете: революционеры – социал-демократы против террора, так охранка этим недовольна. Она сама плодит азефов и богровых, через их провокацию вешает революционеров, и она же в упор расстреливает министров!..
      В рабочей столовой во время обеденного перерыва, наскоро пообедав, наборщики и печатники обсуждали речи думских депутатов. Один из них, не заметив подошедшего хозяина, говорил:
      – Наш Сытин в пятом году тоже пострадал не от революционеров, а от той же охранки, и даже куда-то прятался, чтобы уцелеть…
      – Было такое дело, было, – заметил на ходу Иван Дмитриевич. – Как вы расцениваете эти думские речи? – обратился он к группе рабочих, прервавших чтение газеты.
      – Тут все ясно, Иван Дмитриевич, как дважды два. Уж больно грязные там у них дела. Скажут ли нам в газетах всю-то правду? Ясно, что охранка руками провокатора прихлопнула Столыпина. Ясно, что революционеры не оплакивают его смерть, но революционерам от этой провокации приходится претерпевать. Видите, какой заколдованный круг получается. Революционеры никакого причастия к убийству Столыпина не имеют, для них тут в чужом пиру похмелье. И мы это понимаем: одного-двух убить – ничего не изменится. Полиция-охранка ищет повод для отличии и для расправы с «крамолой». А дело-то против них повернулось…
      Сытин перешел к другой группе рабочих, там громогласно читали речь думского депутата Родичева:
      – «Давно Россия страдает этим позорным недугом, но до сих пор господствовала такая точка зрения, что без азефов (провокаторов) обойтись невозможно… Страна молчания останется страной преступления до тех пор, пока не будет освобождено человеческое слово и пока не будет водворен в своем месте в самом деле независимый суд…»
      – Это правильно! – одобрял чтец и пояснял своими словами: – Но эту «правильность», господа думщики, надо произносить не с перепугу, а долбить в уши правительству и царю постоянно. А вы храбритесь только от страха… как бы охранка и вас к Столыпину не отправила. Запутались, господа, стоящие у руля и ветрил…
      Сытин проходил дальше, прислушиваясь к настроениям рабочих. И казалось ему, что рабочие люди отлично и безошибочно во всем разбираются. А придет время, они могут сказать свое слово покрепче всяких родичевых, и это их рабочее слово не разойдется с делом.
      Во дворе типографии отгружались кипы упакованной литературы, что идет на главный склад, на Маросейку, Сытин осматривал надписи на бирках и наклейках: «Библиотека для самообразования»:
       Чичерин. Политические мыслители древнего и нового мира.
       Железнов. Очерки политической экономии.
       Мишель. Идея государства.
       Уоллэс. Дарвинизм.
       Майр. Закономерность в общественной жизни.
      Книгами с наклейками и заглавиями в таком духе были забиты тесовые, железом крытые, бараки.
      Сытин был доволен ходом своего дела.
      «Это уже не „ерусланы“, растет народ, растет его спрос на умную книгу. Пусть малыми тиражами, пусть подчас убыточно, но мал золотник, да дорог. – Так рассуждал он и в раздумье сам к себе обращался с вопросом, вспомнив беседу со Столыпиным. – Интересно знать, как бы он отозвался об этих сытинских изданиях? И зачем погиб?.. Своя своих не познаша, своя своих побиваша!..»

      О свободе слова и печати даже разговоры прекратились. И только на городских окраинах от заводских рабочих можно было слышать ставшую популярной песенку:
 
Царь испугался, издал манифест —
Мертвым свобода, живых под арест…
 
      Входила в моду откровенная порнография, прославился Арцыбашев, сочинив пасквильный роман «Санин». Критик Вацлав Воровский резко выступал против упадочничества, аполитичности и порнографии в литературе. Падали тиражи расплодившихся легковесных газет и журнальчиков. Даже сам Суворин побаивался за свое верноподданническое «Новое время»: как бы катастрофически не упала подписка, как бы читатели не отвернулись от издателя. А число подписчиков на сытинское «Русское слово» вырастало неизменно и давно перевалило за двести тысяч. Сытин радовался такой популярности своей газеты: доход от тиража, доход от объявлений и к тому же еще реклама выходящей в товариществе литературы. Как не быть благодарным Антону Павловичу Чехову, убедившему его в необходимости иметь свою газету!..
      Сытин иногда наблюдал, как расходится его «Русское слово», прислушивался к мнению читателей, что им по вкусу, что не нравится в газете. Проходя как-то мимо газетчиков, стоявших на бойких местах, на углах улиц, он остановился и стал слушать их выкрики:
      – «Русское слово», фельетон Дорошевича! Фельетон Дорошевича!.. – Газетчики едва успевали получать медяки.
      Вмиг «Русское слово» было расхватано, у газетчиков в сумках оставались неходовые газеты, торговля не шла так бойко.
      Один из газетчиков, белобрысый, с кудряшками и тонким носом, от нечего делать сел на тумбочку, на углу Колокольной улицы, и, чтобы привлечь внимание прохожих, затянул песенку:
 
Эх, полна сума тяжелая,
Легковесен лишь итог.
Есть газета развеселая
Разлюли-люли «Листок»,
«Биржевушка», «Время новое»,
С ними некуда идти,
Лучше сытинского «Слова»
Вам наверно не найти!..
Ходишь, бродишь день по городу
И рубля не наживешь.
Ходишь, бродишь, треплешь бороду,
От «Копейки» – пользы грош.
Наты-Пинкертоны сыщики,
И ты, «Ник Картер», выноси!
Всюду сыщики, как прыщики,
Расплодились на Руси…
 
      Вокруг веселого газетчика собиралась толпа. Подошел и Сытин, картуз на глаза сдвинул, бородку подстриженную рукой сжал, как бы кто не узнал из питерских.
      – Молодец парень! Хорошо поёшь, – подал полтинник. – Дай на весь журнальчиков…
      – Пожалуйста, господин, пожалуйста!..
      – А «Русского слова» не осталось?
      – Где там! Сегодня с Дорошевичем…
      – Любят, значит?
      – Любят. А Немировича-Вральченко, того не так любят. Дорошевич умеет развеселить!..
      – А чей ты сам, откуда родом такой голосистый?
      – На нашем деле и вы бы заголосили. Мы глоткой берем. Не поорешь и не пожрешь! А родом мы Каргопольского уезда Богдановской волости. Нас тут, богдановских газетчиков, – артель больше ста! И все у одного подрядчика. Нам грош, ему – пятак… Это уж как водится…
      Сытин свернул трубочкой журналы, пошел в сторону Литейного проспекта, а оттуда в Эртелев переулок к Суворину. Газетчик догнал его, слегка толкнул в бок и тихонько сказал:
      – А вам, простите, не угодно ли купить запретную?..
      – Что именно?
      – «Рабочую газету»… Цена десять копеек: пять копеек за номер плюс пятак за риск… – Свернутую, отпечатанную на тонкой бумаге газету парень, не дожидаясь ответа, сунул Сытину в карман пиджака.
      – Ух ты какой! Ладно уж, на вот тебе двугривенный без сдачи, да не рискуй так дешево. Ох, парень, парень! Как звать-то тебя?..
      – 3овут зовуткой, величают уткой!..
      – То-то, – засмеялся Сытин. – Поберегайся…
      В тот раз, будучи в Петербурге, Иван Дмитриевич не мог встретиться с Сувориным. Правда, в этом особой деловой надобности не было – два крупных издателя в своих делах редко соприкасались. Разве только взаимно, не в ущерб один другому, обменивались рекламой. Сытин хотел навестить Суворина без всякого предупреждения. Он уже поднялся по широкой железной лестнице на второй этаж и спросил швейцара, принимает ли Алексей Сергеевич сегодня посетителей.
      – Ни боже мой! – почти шепотом ответил за швейцара стоявший тут один из конторщиков. – Сегодня наш хозяин очень не в духе, сидит под замком, сам не показывается и никого, хоть самого Пуришкевича, не велел пускать на порог…
      – Не смею нарушать его беспокойствие. Пусть проволнуется… Скажите, что Сытин заходил…
      – Подождите, ах, Иван Дмитриевич, минуточку, может быть, он вас…
      – Ни в коем случае! До свидания. Я без особой надобности. Я в Питере бываю чаще, нежели он в Москве. Передайте ему поклон от меня…
      – Будет исполнено!..
      Суворин потом разволновался:
      – Как неудобно, как некрасиво получилось! Сытин, можно сказать, был у самых моих дверей, и от ворот поворот. Нехорошо, нехорошо. Но исправимо. Старик не из обидчивых; с ним можно ладить. Он умеет в мире жить со всеми: высоких не боится и мелкотой не пренебрегает…
      В скором времени после этого случая приехал Суворин в Москву. Остановился в любимой гостинице «Славянский базар» в роскошном номере, в том самом, в котором, бывало, всегда, приезжая в Москву, проживал Победоносцев – столп монархии, о котором ходила в народе меткая и язвительная эпиграмма:
 
Победоносцев он в синоде,
Обедоносцев при дворе,
Бедоносцев он в народе,
И Доносцев он везде.
 
      По приглашению Суворина Сытин приехал к нему в «Славянский базар».
      После дружеских приветственных слов Суворин спросил:
      – Здесь, Иван Дмитриевич, пообедаем, или в «Гранд отель» поедем?
      – Я думаю, и ни туда и ни сюда.
      – А что такое? Почему?
      – Поедем-ка, Алексей Сергеевич, сначала на могилу Антона Павловича. Мы вот с вами сошлись, а его-то нет. Я вызову автомобиль, и мы съездим, а место, где выпить да закусить, найдем. Скажем, по Крымскому мосту да на Воробьевы горы. Там есть ресторашка.
      – Что ж, я согласен, вызывай автомобиль!
      Иван Дмитриевич позвонил в гараж «Русского слова», и, пока там искали шофера, издатели разговорились.
      – Вы что, Алексей Сергеевич, ужели так сильно почитаете память о Победоносцеве, что всегда только в этом номере и останавливаетесь?
      – Не язвите, Иван Дмитриевич, – это сила привычки: ведь и вы, я знаю, когда приходите в церковь на Путниках, всегда встаете против иконы Дионисия Глушицкого, почему так? Разве не привычка?..
      – Нет, Алексей Сергеевич, не привычка: на Путниках я кому хочу, тому и молюсь, я там староста, хозяин. А молясь, взираю, верно, на двух святых: на моего оберегателя Дмитрия Прилуцкого и Дионисия Глушицкого.
      – Почему именно этих двух вы облюбовали?
      – А потому, Алексей Сергеевич, что они среди святых оба не особенно знатные, малочтимые, а достойные оба: Дионисий стал святым за то, что иконы отлично писал, стало быть, большой художник! В наше время даже сам Репин во святые не попадет, Врубель тем более, разве Виктор Михайлович Васнецов сумеет? Ну, а что касается Дмитрия Прилуцкого, то этот наши северные края от вражеских нашественников оберегал. И к тому же оба они мои соседи, из-за Вологды…
      – По принципу землячества? – ухмыльнувшись, спросил Суворин.
      – Выходит, так. Ведь в те давние времена наши лесные предки галичские, солигаличские, чухломские, тотемские, устюжские и вологодские – все были заединщиной, а в драках против татар и польских-литовских бродяг тем более!..
      – Да, да, знаю, читал устюжскую летопись. Не пойму, Иван Дмитриевич, почему покойный Победоносцев на вас имел косой взгляд? Кажется, вы так много делали и делаете в угоду синоду.
      – Я несколько раз с ним сталкивался, – сказал Сытин поморщившись, – и знаете, когда я с кем-либо в разговоре упоминаю его имя, мне кажется, что у меня на теле появляются болячки вроде прыщей-свищей… Особенно я невзлюбил, возненавидел его после одного разговора. Синод издает священные книги на непонятном для народа церковнославянском языке. Я и говорю Победоносцеву: «Ваше превосходительство, дозвольте печатать богослужебные книги в переводе на русский язык, иначе мужик не понимает…» А он мне так ответил: «И пусть не понимает! Перед непонятным словом божьим мужики чувствуют душевный трепет и страх божий. А это нам и надо. Никакого понимания не допустим». Ах ты, думаю, плут ты эдакий! Святейшество окаянное. Вот человек, о котором доброго слова сказать не найдется…
      – Начитанные старички в деревнях, я знаю, отлично разбираются в славянской грамоте, – перебил Суворин, – да вы сами, Иван Дмитриевич, вспомните из псалтыря хотя бы такие места: «Живый на небесе посмеется и господь возрадуется им». Или: «Зубы грешников сокрушил еси». Или: «Все языцы восплещите руками (то есть аплодируйте!) и воскликните богу гласом радования». Чего тут непонятного? Тем более еще и словарики прилагаются.
      – Да, насчет «сокрушения зубов» православные хорошо понимают. Как только престольный праздник, так и пойдут мужики и ребята стенка на стенку зубы сокрушать…
      – Иван Дмитриевич, так это же ваши книжечки – всякие «ерусланы» да «битвы русских с кабардинцами» теоретически готовят в деревнях полчища зубокрушителей!..
      Сытин усмехнулся и сказал примирительно:
      – Вы это, Алексей Сергеевич, пожалуй, преувеличиваете. Но ведь и без «ерусланов» нельзя. Наш читатель разнородный. Начинающему читать впору и лубок…
      В дверь постучала горничная:
      – Господа, вас ждет автомобиль.
      – Мерси, мамзель!.. – отозвался Суворин.
      Небогата в то время была Москва автомобилями. Извозчики, завидев автомобиль, ругали это глазастое пугало. Рысаки выскакивали из оглобель, собаки увязывались с двух сторон. Из окон выглядывали обыватели, дивились – кто, из каких знатных носится по булыжным мостовым на машинах, испускающих дым и смрад. Мало-помалу автомобили поступали из-за границы, и все-таки добрых десять, и двадцать лет, и более конная тяга никак не отступала, не сдавала своих прочных позиций автомобилю. Радовались ломовые и легковые извозчики: авось лошадка выдюжит, не уступит. Иначе как же жить? Побаивались и дворники: «А если у всех будут антанабили, то лошади исчезнут, тогда откуда же будет на улицах навоз?.. Зачем тогда дворники?»
      Провожаемые тысячами глаз, Сытин и Суворин ехали на Новодевичье кладбище. У монастыря оставили шофера с машиной, обнажив головы, вошли за кладбищенские ворота. Проходя мимо могилы недавно похороненного литератора Эртеля, Иван Дмитриевич трижды перекрестился:
      – Помяни, господи, душу раба твоего… Полезный деятель был на земле, да послужит он и перед престолом всевышнего…
      Скупо, кое-как, не особенно учтиво потыкал себя троеперстием в живот и Суворин.
      Перед памятником на могиле Чехова оба они упали на колени и долго безмолвно молились. Сытин вспомнил о многих приятных незабываемых встречах с этим замечательным писателем и человеком. Вспомнил его дельные, умные советы, и тот день вспомнил, когда в вагоне с надписью «устрицы» привезли в Москву гроб с телом Чехова… Сколько москвичей – чеховских почитателей – вышло встречать… Мало! Чехов был достоин большего почета. «Господи, – думал в эти минуты Сытин, – если душе человеческой есть место в загробном царстве, то удостой Антона Павловича пребыванием его средь святых твоих… Ибо действительно он таким был во время своей короткой и плодотворной жизни…»
      Иван Дмитриевич оглянулся на Суворина, тот стоял, подложив под коленки два носовых платка.
      «Штаны боится запачкать, черт старый, а земля-то священная! Здесь лежит Чехов!..» – подумал, но не сказал Сытин. Взглянул на лицо Суворина и проникся сочувствием. По лицу Алексея Сергеевича катились мутные слезинки и прятались в седой бороде. И эти слезы не смахивал Суворин, то ли потому, что оба платка были под коленями, то ли хотелось ему, чтобы Сытин видел и понимал, о чем беседует душа Суворина с прахом Чехова. И, конечно, Иван Дмитриевич понимал искренность суворинских переживаний, пробудившихся перед могилой Чехова. Ведь Антон Павлович долгие годы дружил с Сувориным, печатался в его «Новом времени», издавал свои сочинения у Суворина, любезно и долго переписывался с ним, и вдруг – расхождение, навсегда, до гробовой доски…
      Быть может, в эти минуты Суворин оплакивал случившийся разрыв с великим писателем, честнейшим человеком, правдолюбцем. Ведь никто из близких людей так прямо не укорял Суворина за все злобные статьи в «Новом времени» в связи с «делом Дрейфуса», возникшим в Париже.
      В защиту обвиняемого, но ни в чем неповинного Дрейфуса выступили тогда прогрессивные деятели всего мира, к ним примкнул и Чехов. Но суворинское «Новое время», получавшее субсидию от царского правительства и от французского генерального штаба, публиковало клеветнические измышления, в угоду самодержавию поддерживало капиталистов Франции и военщину.
      С этого времени резко отошел Чехов от Суворина. Антону Павловичу было не по пути с закостенелым монархистом. Больше того, он в 1899 году неоднократно писал в Париж своему знакомому Ивану Яковлевичу Павловскому – корреспонденту «Нового времени», чтобы он прекратил всякие отношения с Сувориным, и рекомендовал ему Сытина: «Повидайтесь с ним, если хотите, познакомьтесь и поговорите; он (Сытин) простой человек. Если же Вы или он будете не в настроении говорить, то напишите мне, – и я исполню Ваше поручение, т. е. переговорю с Сытиным в конце мая или в июне, когда он вернется из Парижа».
      В следующем письме Павловскому Чехов снова настаивал:
      «С Сытиным только познакомьтесь, об издании же Ваших Сочинений я поговорю сам при случае. Это интересный человек, большой, но совершенно безграмотный издатель, вышедший из народа… Он Вас знает…»
      «Новое время», по мере того как становилось газетой сугубо монархической, в дальнейшем – черносотенной, теряло подписчиков, бойкотировалось читателями. Суворина как издателя и редактора Чехов перестал уважать и отошел от него.
      Всегда об этом сожалел Суворин и вот теперь, на могиле Чехова, снова, с еще большей силой заговорила совесть, пробудилось в нем чувство раскаяния.
      Они молча встали, перекрестились и пошли по кладбищу в обход к могилам тех московских знаменитостей, которых они знали при жизни, и, как водится, вспоминали каждого с благоговением, говоря об усопших только добрые слова.
      Вышли за ворота ограды. Шофер дремал за рулем; ребятишки, окружив автомобиль, щупали и поглаживали шины.
      Ехали Сытин и Суворин на Воробьевы горы оба мрачные, молчаливые.
      В летнем ресторане заказали завтрак. Вид с открытой галереи был прелестный: перед ними расстилалась вся Москва. Золотыми главами светились над крышами города сотни церквей; в самом центре высился и сиял Иван Великий. Над окраинами темным облаком держался дым от Заводских труб. Внизу, под высоким обрывом, изгибалась в спокойном течении Москва-река, опоясывая большой пустырь, не везде занятый под огороды. И красивая ажурная колокольня, и угловые башни Новодевичьего монастыря придавали древней столице вид захватывающий. Как не снять шапку, как с этого места не поклониться тебе, Москва!..
      – Давайте, Алексей Сергеевич, по «лампадке» за упокой Антона Павловича, – предложил Сытин.
      Закусили. Смирновская водка расшевелила языки.
      – Скажите, Алексей Сергеевич, дело прошлое, – заговорил Сытин, – почему вы сидели взаперти, отчего были не в духе, никого не принимали в тот день, когда я заходил к вам на Эртелевом переулке? Вам, наверно, говорили обо мне?..
      – Да, говорили, Иван Дмитриевич, говорили. И скажу вам по секрету: в те дни проходила подписка на «Новое время», вернее, подводились итоги. И я каждый раз такие дни в трепете переживаю: сколько тысяч подписчиков потеряю? Сколько отвернулось читателей от меня, как в свое время отвернулся от меня, по известной вам причине, и Антон Павлович Чехов… Потеряв такого друга, я почувствовал себя с тех пор одиноким, одиноким – навсегда!..
      – Я это понял, Алексей Сергеевич, увидев сегодня ваши слезы. Они были от души. Но зачем же так болезненно переживать, скажем, падение тиража и престижа вашей газеты? Перестройтесь! Возьмите «влево».
      – Не поверят, Иван Дмитриевич, не поверят, да и не могу, далеко зашел…
      Поняв, что разговор принимает нежелательную для Суворина окраску, Иван Дмитриевич предложил еще по бокалу.
      «Сказать ему или не сказать? Он стар и притом петербуржец, у него не дойдут руки до такого дела… а впрочем, скажу», – подумав, решил Сытин и, показав на пустырь за рекой, заговорил, выдавая свои недавно возникшие сокровенные мысли:
      – Какая громадина земли здесь пропадает! Не беда, что весной эти места вода захлестывает, можно паводков избежать. Я вот что думаю, Алексей Сергеевич, давайте-ка двинем свое дело сюда!.. Мне со своей типографией на Пятницкой становится тесновато…
      – Что же вам мешает? Двигайте. Мне хватает в Питере по горло того, что есть. Я старше вас, силы мои не те…
      – Эх, Алексей Сергеевич, есть у меня думка. Хочется тут на пустыре сосредоточить все мое фабрично-издательское производство, да по самой новейшей технической моде. А вот здесь, наверху Воробьевых гор, построить бы кварталы для рабочих, коттеджи с отдельными квартирами для каждой семьи. Пусть бы мои люди и потомки их вспоминали меня добрым словом. Я об этом думаю всерьез и накрепко!.. А на днях, скажу вам по секрету, и не смейтесь надо мной, Алексей Сергеевич, я уже договорился послать инженера-изыскателя в одно место – пока не скажу куда, – нельзя ли там соорудить свою бумажную фабрику.
      – Куда это? Разве секрет?..
      – Помолчу, Алексей Сергеевич, не скажу «гоп», пока не прыгну, может, еще и не состоится.
      – Счастливый вы человек, Сытин, у вас все планы да грезы, а у меня страхи да слезы… Вот и сегодня весь день слышу себе укоры да упреки от самого себя. Как справедлив был Чехов!.. Царство небесное… – Суворин уткнулся глазами в столешницу и умолк.
      – Мил человек! Подойдите, подсчитайте с нас, – обратился Иван Дмитриевич к официанту, доставая туго набитый бумажник.
      – Как прикажете? вместе или раздельно?
      – Считайте вместе, сами поделим. – Взглянув в поданный счет, Сытин сказал: – Смотрите-ка, Алексей Сергеевич, вдвоем-то на пять рублей напили, наели…

      Сытин устал. Устал физически и духовно. Годовое производство книг в товариществе давно уже превысило тысячу названий. «Русское слово» стало самой популярной газетой в России.
      Выходили одно за другим солидные роскошные и многотомные юбилейные издания: в 1911 году – пятидесятилетие крестьянской реформы, в 1912 году – столетие Отечественной войны, и в эти же годы вышло в двух разных изданиях у Сытина полное собрание сочинений Льва Толстого.
      Число рабочих и служащих в товариществе И. Д. Сытина в Москве и Петербурге достигло пяти тысяч. Строились заманчивые планы дальнейшего увеличения выпуска литературы. И все-таки ни рост производства, ни всякое другое достигнутое благополучие не приносили Сытину удовлетворения и спокойствия. Он возмущался тем, что тогда происходило в правительственных верхах. Бушевал и ругался:
      – Барабошки, плуты, куда ведут Россию?!
      И было отчего стать недовольным в той реакционной обстановке, когда Гришка Распутин являлся при дворе выше чем «вице-царем» и влиял на «августейшую» семью, на дворцовые и министерские порядки. Ни пресса, разоблачавшая проделки Гришки Распутина, ни высокопоставленные особы не могли ничего поделать, чтобы удалить от царя и царицы этого прохвоста.
      Сытин однажды даже встретился с Гришкой. Зачем, для чего – и сам не знает. Наверно, из любопытства. Эта встреча могла только лишний раз убедить его: «До чего докатилась романовская династия к своему бесславному трехсотлетию…»
      Встречи с министрами и товарищами министров были также противны духу Сытина.
      Издание религиозных книжонок, пожертвования церкви, поездки в монастыри, моления и покаяния не утверждали в нем духа спокойствия. Все это казалось слишком просто, если даже в загробной жизни за пожертвования, за деньги можно приобрести место в раю.
      Вера поколеблена. Наступило беспокойство. И черт знает, что происходит? Сам кумир человечества, покойный Лев Николаевич, любимец Сытина, принимая христианское учение о любви к ближним и непротивлении злу, отвергал попов с их библейскими сказками. Много раз перечитывал Иван Дмитриевич ответ Льва Толстого святейшему синоду по поводу отречения его от церкви. Как понять Толстого? Ясно, что никакой Саваоф не в состоянии воздвигнуть мироздание, ясно, что не могла богоматерь забеременеть от голубя. Но где-то, что-то есть? Где начало времени и где конец пространства? И сколько у разных людей есть разных богов, и сколько всяких мудрецов – создателей божьих?.. Моисей и Христос, Будда и Магомет, Конфуций и Лютер, и наконец наш граф – составитель своего, толстовского евангелия…
      Дошли слухи до Ивана Дмитриевича, что даже Алексей Максимович Горький размышляет о каком-то своем собственном, новом боге. А ему-то зачем?.. Господи, прости его… В журналах пишут, что какой-то скульптор-чудак Иннокентий Жуков вылепил себе статуэтку брюхатого рахитика, назвал его «богом Ермошкой» и даже катехизис службы сочинил! Не ударилось ли человечество в дикарство?
      Думал и метался Иван Дмитриевич: «Не поехать ли в Стамбул, не походить ли там по мечетям? Затем махнуть в Элладу, заглянуть в тысячелетия назад и „побеседовать“ с Зевсом и Афиной… Да еще в Египет сплавать бы, поклониться колоссам Мемнона, не помогут ли они устроить свидание с древнейшим из богов Амоном-Ра и Изидой? А на обратном пути заглянуть в Иерусалим к пустому гробу вознесшегося на небо Христа?.. И тогда, быть может, окончательно что-нибудь в сознании утвердится, или все окончательно рассеется!..»
      Конечно, Сытину ничего не стоило бы совершить любое путешествие на край света. Но огромная и неотложная работа удерживала его от длительных поездок. Разве можно надолго оторваться от миллионного дела?..
      В январе получил с Капри от Горького письмо:
      «Мне очень грустно и досадно, что все не приходится еще раз встретиться и поговорить с Вами, – поверьте, что сожалеть об этом меня побуждают не какие-либо деловые соображения, но совершенно свободное желание общения с умным, многоопытным русским человеком хорошей души, человеком, возбудившим во мне чувство искренней симпатии.
      Вы извините мне эти откровенные слова, но я сказал их искренне, а искренность всегда уместна и в добром, и в худом слове о человеке».
      И надумал все-таки Иван Дмитриевич в тот год поехать к Горькому на Капри.
      Не скоро собрался. Написал Горькому, пообещал приехать. Но помешала Нижегородская ярмарка. Как нигде, на ярмарке Сытин мог встряхнуться, забыться и вспомнить старое. Ведь там он когда-то впервые встретился с Алексеем Максимовичем.
      Вернулся из Нижнего Новгорода, – вроде бы освежился там.
      Евдокия Ивановна вручила ему второе письмо от Горького:
      – Может быть, теперь надумаешь? Горький ждал тебя и опять приглашает. И обязательно съезди. Свет увидишь, да и отдохнуть в такой поездке сумеешь…
      «Уважаемый Иван Дмитриевич, – писал Сытину Горький. – Очень я огорчен тем, что свидание наше откладывается, но всей душою желаю Вам отдохнуть и освежить силы для новой работы.
      В августе, если решите приехать на Капри, – Вы могли бы остановиться у нас, свободная комната есть, тихо, море близко, Вам было бы удобно и спокойно. Подумайте, а мы видеть Вас будем искренно рады.
      Понемножку устанавливаю сношения с Сибирью, на тот случай, если б понадобились хорошие сибироведы, вроде знаменитого Потанина, и вообще кое-что делаю, увидимся, будет о чем поговорить. Не подумайте, пожалуйста, что все эти хлопоты мои обязывают Вас к чему-либо, – отнюдь нет, конечно.
      Вы, мне кажется, безусловно правы, указывая на отсутствие в издательстве Вашем хорошей редакции, которая придала бы всему делу и стройность, и внутреннее единство: вот я посмотрел присланные от Вас книги – все они различны и по внешности и по планам, видно, что многое написано и случайно, и спешно, ради заработка, без любви к делу. Впечатление такое, что авторы смотрят на издательство, как на казну: сделать бы скорее да получить, а как сделать – все равно. У нас вообще, и очень многие, пишут для издателя, а не для читателя, не для России, от этого и издатель проигрывает, да и читатель тоже, конечно.
      Хорошая редакция – необходима: в строении такого огромного дела, как Ваше, нужен умелый архитектор, без архитектора и колодца не выроешь ладно, а Вы – храм строить собираетесь.
      Но – отнюдь не советовал бы возлагать редакторство на одно лицо: тут необходима коллегия, а одно лицо – дело непрочное, капризное и не может один человек сладить с таким всесторонним, широким предприятием, требующим универсальных знаний.
      Впрочем, об этом лучше уж при свидании поговорим.
      Душевно желаю Вам хорошенько отдохнуть и прикопить сил, а супруге Вашей здоровья и доброго настроения.
      Жена кланяется Вам, просит сообщить, что была бы рада видеть Вас.
      Здесь стоит превосходная погода, тепло, а не жарко, много цветов, вода в море теплая.
      А слухи, будто в Неаполе холера, – распускаются католиками в том расчете, чтоб напортить римской выставке, которая для них – нож в сердце.
      Будьте здоровы и всего доброго.
      Кланяйтесь Нижнему, когда на ярмарке будете.
       А. Пешков».
      Наконец после долгих сборов Иван Дмитриевич отправился к Горькому на Капри.
      В Варшаве у Сытина свой книжный магазин. Задержался на пути Иван Дмитриевич, проверил, как идет торговля книгами, кое-что подсказал и – в Берлин.
      В Берлине он поехал на завод типографских машин. Там ему показали новую технику, введенную в производство; людей мало, а машины в ходу!.. Это Сытина изумило. Особенно привлекала его печатная машина, изготовлявшая стенные календари – тысяча штук в час.
      Директор завода Пауль приказал продемонстрировать работу этой машины.
      Видит Пауль, у Сытина глаза заблестели: полюбилась! И знает, что русский издатель богат, за ценой не постоит.
      – Какая ей цена, господин Пауль?
      – Триста тысяч марок!
      – Около ста тысяч рублей. Хорошая цена, дорогонька машинушка… – сказал Сытин и задумался. – «А что если в этом месяце ее отправить и поставить, да с первого декабря пустить в ход круглосуточно? Учитывая четыре воскресенья, два дня на рождество, остается двадцать пять дней помножить на двадцать четыре тысячи – получается к Новому году полмиллиона с большим гаком календарей-численников…»
      – Беру, господин Пауль!.. Отправка и установка за ваш счет…
      Торг закончился русским «магарычом» в лучшем ресторане на Фридрихштрассе…
      Корреспондент «Русского слова» в Италии Первухин получил от берлинского корреспондента той же газеты телеграмму: «Едет Сытин, пробирается к Горькому, покажите ему Неаполь».
      Первухин встретил хозяина вежливо, учтиво, устроил, как полагается, в гостинице номер – три комнаты.
      – Что вам показать в Италии, Иван Дмитриевич?
      – Меня интересует только дело, дело…
      – Вы же отдыхаете?
      – Да, отдыхаю, если чувствую, что дело из моих рук не валится, а из головы оно у меня никогда не выходит.
      – Может быть, в Рим съездим, в Ватикане побываем, в собор Петра заглянем? Очень интересно.
      – Что вы, что вы, к католикам? Избави бог. Покойный Шарапов в гробу трижды перевернется, если узнает, что я к католикам закатился… – отвечает Сытин и смеется.
      На другой день после ночевки в Неаполе он прибыл на Капри. У Горького гостей, приезжавших из России, и русских эмигрантов ютилось немало. Одни учились, проходили своеобразную политическую школу; другие работали, писали для горьковских сборников и для нелегальных политических изданий. В те дни там проживал один из молодых писателей, высокий, сухой парень Алеша 3олотарев, который оберегал Алексея Максимовича от излишне навязчивых посетителей. Сидел он в саду перед виллой в старой выцветшей рубахе, прикрывался от солнца такой же бесцветной широкополой шляпой и писал для «Знания» повести. Золотарев расспрашивал приходящих – кто и зачем, уговаривал не отвлекать Алексея Максимовича от работы.
      Сытин был встречен как дорогой гость и нужный для общего дела человек.
      Неделю он провел в гостях у Горького. О многом переговорили за эту короткую, быстро пролетевшую неделю. И о чем бы ни говорили, кроме издательских планов, разговор их чаще всего сводился к неурядицам в России и к вопросу о религии.
      Беседы происходили в саду, на прогулке, и в темные теплые вечера около костра, куда Алеша Золотарев приносил сухие прутья и сгребал опавшие пожелтевшие листья. Горький просил Ивана Дмитриевича рассказать обо всем, что он знает нового, происходящего в России.
      – Да что, Алексей Максимович, рассказать вам. Кроме мерзости и запустения, мало чего вижу. Душа изнывает, а подумать о ее спасении совсем некогда, да и не знаю, что подумать. Газеты вы читаете. Событий пока нет. Недавно даже суворинское «Новое время» и то проговорилось: «Возмущенный бог наказал Россию: реформ никаких нет, а есть спокойствие и преследование…»
      – Спокойствие в верхах, преследование в низах. Нет худа без добра, Иван Дмитриевич, это спокойствие скорей приведет верхи к падению, – подметил Горький.
      – Может быть, вполне может быть. И вот теперь, Алексей Максимович, опять поговаривают, что нам есть по-прежнему угроза с востока. Возможно, это провокация, дабы отвлечь внимание от более опасного врага с запада. Однако поехал на восток премьер Коковцев узнать, действительно ли грозит нам японец. Читаю газеты и думаю: что же такое Коковцев? Это не псевдоним ли того злополучного Куропаткина? О политике, об отношениях держав в печати ни слова, а все читатели из газет узнают, в каком он вагоне ехал, как почивал, как жрал он паюсную икру да телячьи котлеты и запивал мадерой… Да на какой черт народу это знать! Да зачем дураков берут в министры и даже в премьеры!..
      – Ну, это, батенька, не наше с вами дело, – усмехаясь, вставляет в разговор свое замечание Горький. – На то тобольский конокрад Гришка Распутин есть. Он еще, если его не уберут, и не то выкинет.
      – Господи, до какой гнилости дошла династия! – восклицал Сытин. – Быть концу, быть. Не так давно этот старец-кобель фортели выкидывал в Царицыне. И в газетах его стыдили за «устроение любодеяний» в бане с целой артелью каких-то психических дур. Не то изгонял, не то вгонял он беса в этих бесстыжих, прости меня, господи, за грубое слово… А раз такой «святой» подвизается около царя и царицы, то почему бы другим не почудить? И вот, Алексей Максимович, начинается чудодействие то там, то тут. Недавно мне один фельетонист рассказывал, как в Киеве некая купчиха за триста рублей купила у иеромонаха перо из крыла… Михаила Архангела!..
      Горький расхохотался так, что слезы выступили. Пошевелил палкой тлевшие листья в костре, разведенном перед беседкой, вызвал ненадолго вспыхнувшее пламя и сказал:
      – Если в такой цене пойдут и дальше перья Михаила Архангела, то ощиплют его, бедного, всего и пуха не оставят… Ну и черти народ! Ну и выдумщики!..
      – А в Тотемском уезде Вологодской губернии, – продолжал Сытин, – слышал я от умного книгоноши, один поп «изгоняет беса» из истеричных кликуш и берет за это горшок каши.
      – Совсем дешево! – опять засмеялся Горький. – Наверно, за такую плату Распутин не стал бы с бесом счеты сводить. – И вдруг нахмурился Алексей Максимович и заговорил, серьезно отчитывая своего гостя: – А ведь, Иван Дмитриевич, дорогой мой человек, а подумайте-ка сами, что всякие ваши книжечки – имя их трехсотый миллион! – натворили в сознании людей? Читая всякие глупости, многие от этого еще больше глупеют. К сожалению, не каждый и не сразу расходует на цигарки «Жития святых», которые учат народ терпению, смирению и всепрощению. Да, я понимаю, что вынуждены вы это делать, конкуренция с другими издателями, подлаживание к синоду, и прочее, прочее. Но пора вам с этим кончать. И подобно Сабашникову и Павлеякову преследовать в издании только более высокую цель – издавать классиков, научную и политическую литературу. Помогите материально и нашему изданию, нашему другу Ладыжникову, занятому этим делом в Берлине…
      – Обещаю и помогу, Алексей Максимович, правда, из меня такого благотворителя, как Савва Морозов, не получится, но помогу. И трезвонить об этом не будем.
      – Ну вот и хорошо… Договорились. Да не скупитесь от щедрот своих. Сочтемся!..
      Помолчали. Сытин отвел разговор в другую сторону:
      – Алексей Максимович, я ведь много думал, без бога-то как же человеку? Что тогда будет, если у человека ни веры, ни страха? Значит, все заповеди похерить? Воруй, убивай и за грех не почитай.
      – Вопросы морали, нравственности могут быть решены и вне связи с заповедями, якобы данными богом Моисею, – отозвался на это Горький. – Судебные уложения и чрезвычайные законодательства – яснее и покрепче того, что начертано на скрижалях Моисея…
      – Это верно, Алексей Максимович, но вот и про вас разговоры есть, и сами вы писали в своей «Исповеди», и мне расстрига-публицист Гриша Петров рассказывал, что вы тоже собираетесь стать кем-то вроде Симеона-богоприимца. Какого-то своего социалистического бога придумали… Что вы на это скажете? У Толстого свое понимание бога, у Горького тоже; так ведь я почти за этим и приехал, обнюхать со всех сторон горьковского бога. Будет люб – поверую, не люб окажется – не осудите…
      – Ох, лукавец, лукавец вы, Иван Дмитриевич, славный вы мужичище!.. – сказал Горький и погрустнел. – Да, было такое увлечение, и кое у кого оно продолжается. Это увлечение «богоискательством и богостроительством» на руку буржуазии, царю и пуришкевичам. Наглупил и я, чего греха таить, каюсь, каюсь. Владимир Ильич Ленин крепко за это отругал меня и здорово образумил. Накануне вашего приезда я получил вот от него в одном конверте сразу два письма. Ладно, потом вам прочту. Хлещет меня, хлещет… А теперь скажите, Иван Дмитриевич, как поживает Петров-расстрига? Встречаетесь ли с ним, после того как ему запретили проживать в обеих столицах?..
      – Встречаюсь, Алексей Максимович, встречаюсь, живет Петров в Твери, под неусыпным шпионским наблюдением. По его следам неотступно шпики топают. Вырвется иногда и приедет ко мне на дачу в Берсеневку, это не доезжая до Москвы верст пятьдесят. И тут уж мы с ним наговоримся обо всем сколько хотим. А однажды он приезжает, и два шпика с ним. Петров ко мне на дачу, и они с ним. На улице весна, все в цвету, теплынь! А шпики в ватных пиджаках с косыми карманами, а в карманах револьверы, а воротники толстые-претолстые, в три пальца толщиной, и приподняты, затылки закрывают. Я спрашиваю: «Господа сыщики, что это за мода, почему такие стоячие и толстые у вас воротники?» – «А это, – говорят они, ничуть не смущаясь, – на случай оскорбления действием!» – «Так что ж, – опять спрашиваю, – разве часто вас по загривку „оскорбляют“?..» А они мне отвечают: «Всякие поднадзорные бывают, но мы на господина Петрова не в обиде. Случается, он с глаз сгинет, а потом сам же нас окликнет и говорит: „Что ж вы, ротозеи, плохо службу исполняете?..“» Одним словом, Алексей Максимович, в России сплошная шпиономания: азефовщина, гапоновщина, богровщина. Но вы не бойтесь, воспользуйтесь амнистией по поводу трехсотлетия Романовых и приезжайте. Жить у меня в Берсеневке – одно раздолье. По родине-то, наверно, скучаете?..
      – Благодарю, Иван Дмитриевич, пристанище ваше на первых порах меня вполне устроит, а дальше видно будет. Шпики мне не страшны. Забавные паразиты!.. Наследники строя. Охранка выслеживает честных, порядочных, справедливых людей, охотится за мнимыми и настоящими революционерами; убивают даже своих Столыпиных, лишь бы выслужиться и провокацией обосновать реакцию. А что иностранная разведка хозяйничает в России, им наплевать; это не их ума дело. Не так давно в английских газетах в корреспонденциях из Петербурга сообщалось, что русские на смену своим «утопленникам» строят новые военные корабли и что эти новые будут не лучше старых: броня плохого качества, слаба против новейших снарядов; пушки расставлены неправильно, взаимно мешают. Типы судов не продуманы… И так далее. При такой «военной тайне» не лучше ли будет новостроящемуся флоту прямо со стапелей идти на дно?..
      – Опять миллионы золота псу под хвост полетят, а Россия страдай, – с возмущением проговорил Сытин. – Взятки и воровство, и особенно в высочайших кругах, сходят безнаказанно!..
      – И это при наличии божией заповеди: «Не укради». Так что, Иван Дмитриевич, дело не в соблюдении заповедей, а в честности одних, в строгости других и в полном отсутствии моральных качеств у наших правителей, начиная от волостного писаря и кончая самим Романовым.
      Заговорили о русской «душе», об энергии и разумной деятельности простых людей. Иван Дмитриевич доказывал, что сметливостью русский человек не обижен. Он при благоприятных условиях достигнет любой цели, только дай ему волю, дай простор в применении силушки и умения.
      – Сыроват наш мужик, сыроват, – возражая, твердил Горький. – Он все делает с маху. Не удалось, плюнет и бросит. Вы-то, Иван Дмитриевич, человек особенный…
      – Алексей Максимович, а сколько было бы у нас особенных? Тысячи! Но в чем дело? А все дело в том, что в России испокон веков для мужика только и есть – притеснения, угнетения, ограничения и ограждения… Так где же в таких условиях человеку развернуться со своей энергией?.. Другой и начнет подниматься, чего-то делать полезное, а ему и говорят: «Ты, сиволапый, со своим умишком работай сохой да топоришком…» Нет, Алексей Максимович, мужик сер, да ум у него не волк съел. Дай мужику свободу не на словах, а действительную, законом утвержденную, не стесняй его действий, он покажет свой разум и энергию…
      Со стороны Салернского залива потянуло свежим ветерком. Апельсиновый запах созревших плодов сменился запахом моря. Послышался глуховатый гул прибоя. Горький взял лопату и забросал песком черное пятно, где догорел костер.
      – Пойдемте, Иван Дмитриевич, да выпьем подогретого итальянского кьянти, очень пользительная вещь для всех возрастов…
      Екатерина Павловна позвала их к ужину. Вино и рыбные блюда ожидали Горького и его гостя.
      – Обо всем, Алеша, переговорили? – спросила она Горького.
      – Обо всем никогда не переговоришь, да еще с таким собеседником. Человек он здоровый, а вопросы у него сплошь да рядом больные.
      – Так и не отдохнет человек на Капри.
      – Об отдыхе я, Екатерина Павловна, мало и помышляю, – ответил Сытин. – Безделье разве отдых? Другие всю свою жизнь прожигают на пустяках. Разъезжают, кутят, проигрываются, стреляются. Разве для этого человек создан? Да вам ли об этом говорить? Больше вашего супруга едва ли кто вообще работает. Меня тут нелегкая принесла мешать ему. Вы уж простите меня, Екатерина Павловна, я скоро уеду…
      – Да что вы, что вы, Иван Дмитриевич. Мы очень рады, Алеша так скучает по России. Он с нетерпением ждал вас. И все ваши каталоги перечитал и подчеркивал: красным карандашом – то, что хорошо, синим – то, что не очень хорошо.
      – Зачем выдаете мои «секреты»? Я своего мнения, своего взгляда на работу товарищества Сытина не спрячу. Мы еще с Иваном Дмитриевичем потолкуем. Но он, как я понимаю, отлично знает, от чего польза и что такое вред.
      – Иван Дмитриевич, сколько у вас деток? – спросила Екатерина Павловна.
      – Не так много, – отвечал Сытин скромненько, – только один… десяточек!
      – Что-о? – Горький чуть не поперхнулся.
      – Вы шутите? Не может быть!
      – Чего тут шутить, десяточек. До дюжинки моя Евдокия Ивановна не дотянула.
      – Молодец ваша Евдокия Ивановна! Молодец! – похвалила Екатерина Павловна.
      – А он чем не молодец?.. Один… говорит, десяточек! Ха-ха! Еще бы вам, Иван Дмитриевич, второго десятка недоставало!.. – Горький искренне смеялся, представляя себе Сытина в кругу десяти собственных детей.
      – Я их как-то и не замечал… – начал было рассказывать Иван Дмитриевич, но Горький перебил:
      – Погодите, погодите, Иван Дмитриевич, давайте-ка по бокалу за весь ваш десяточек сразу!..
      – Я их почти не замечал, – продолжал Сытин, – да и сейчас за делами, за хлопотами мне не до них. Пока вырастали, Евдокия Ивановна с ними возилась. А теперь о детях и разговору нет. Старшая дочь замужем. Муж ее – медик по образованию, Благов, ответственный редактор «Русского слова», сыновья – Николай, Василий, Владимир, Иван – все четверо женаты и все приспособлены к делам товарищества. Два сына в парнях гуляют, три дочери учатся. Вот так и живем.
      – Иван Дмитриевич, у меня есть вам предложение, – обратился к нему Горький, – вы иногда за границей демонстрируете на выставках свои образцовые издания. Не забывайте выставлять свой портрет, а еще лучше – семейный; в окружении вашего «десяточка». Ей-богу, здорово заинтересует всех. Да вам за одно это золотая медаль полагается!..
      – Алеша, вы своими шутками можете обидеть человека. Нельзя же так! – заметила Екатерина Павловна.
      – Ничего, Сытин свой человек и шутки он приемлет.
      Горький показывал Сытину свою библиотеку, а также коллекцию монет, и сожалел, что не имеет кожаных денежных знаков, когда-то выпущенных каргопольцем Барановым на Аляске. На рубле выпуска тринадцатого года были изображены первый из дома Романовых Михаил и с ним в полупрофиль Николай Второй.
      – Символическая монета! – сказал Горький, показывая Сытину этот рубль. – Запомните, Иван Дмитриевич: два царя – первый и последний. Николаю быть последним. Это многим понятно, а еще более многим желательно. Пятый год в памяти. Уроки учитываются, силы крепнут, удар будет сокрушительный.
      – Чему быть – того не миновать, – неопределенно ответил Сытин.
      Горький не позволял Сытину скучать, каждый день выходил с ним на прогулку по острову. Достопримечательностей особенных нет, места, связанные с легендами о далеком прошлом Италии, не слишком волновали его и только утес над морем, откуда сбрасывали владельцы невинных рабов, а цезари – провинившихся жен, – этот утес запомнился Ивану Дмитриевичу.
      Однажды, при тихой погоде, Горький и Сытин, набродившись, сели отдохнуть около древнего заброшенного монастыря, где когда-то курился фимиам, возносились славословия, собирались деньги с верующих, где жили припеваючи слуги римского папы, покорные ему и неаполитанскому кардиналу. И здесь снова возник у них разговор о религии. Горький сказал, что, по его мнению, равнодушный к религии народ – это американцы. Потому что уровень техники там высок, а технические достижения идут от науки, которая не в ладах с «божьим соизволением». Затем, фетиш американца – это доллар. Доллар превыше бога!..
      – Иуды искариотские, если так, – заметил Сытин.
      – Деловитость – вот их бог, – продолжал Алексей Максимович. – Но если правящему классу понадобится укрепить религию, они не пожалеют средств на пропаганду библейского бога, вознесут его выше небес. Вы знаете, Иван Дмитриевич, нашего нижегородского мельника Бугрова? – спросил Горький.
      – Как же, как же, встречался. Богатейший человек! Когда-то он был в очень близких отношениях с Витте.
      – Я хочу сказать, что Бугров – старообрядец до мозга костей, – продолжал Алексей Максимович, – фанатик необыкновенный. Этот миллионер объединил вокруг себя огромную секту и, спасая ее от преследований, глушил всех чиновников, больших и малых, взятками. Так за сотни тысяч рублей приобретал он право на существование своей секты. И синод против Бугрова, вернее против его денег, бессилен. Секта разрослась в десятки тысяч «беспоповцев». Бугров так популярен в многотысячной среде своих почитателей, что по его призыву люди пойдут в огонь и в воду. Если он захочет около станции Сейма, где находится его мукомольная фабрика, построить новый Китеж-град, фанатики построят. Так силен «бугровский бог», отвоеванный им у синода и правительства за крупные взятки.
      – Знаю я его, этот тип с покойным Шараповым близко сходился, – сказал Сытин, – а меня не раз он пробирал за то, что я чужие головы забиваю безделушками. Он имел в виду мой лубочный товар. Я спорил, доказывал ему, что к умственной литературе должна быть перекинута через овраг невежества какая-то переходина, мостки, иначе говоря. И что этой переходиной был наш лубок… Да, я сам слыхал от Бугрова, что он не ценит свои миллионы и что деньги ему нужны – заткнуть чиновничьи глотки. «Богатых староверов синод не трогает», – так он сказал мне однажды. Странные люди на Руси водятся. А почему же, Алексей Максимович, вы своего бога не доделали? Испугались вашего Ленина? или что?.. – снова затронул Сытин этот для обоих щекотливый вопрос.
      – У Ленина сильна логика, – заговорил весьма неохотно Горький, – могучая правда на его стороне. Я обещал вам прочесть его письма по этому поводу.
      Горький достал из кармана пиджака ленинские письма, недавно полученные из Кракова.
      – Вот что он мне пишет: «С точки зрения не личной, а общественной, всякое богостроительство есть именно любовное самосозерцание тупого мещанства, хрупкой обывательщины, мечтательного „самооплевания“ филистеров и мелких буржуа…» Простите, Иван Дмитриевич, дальше не стану я цитировать вам ленинские слова. По совести сказать, я оказался неважным марксистом, и после ленинских писем устыдился и сказал: – хватит!.. Я не Бугров и не апостол Павел… У графа Толстого, непревзойденного писателя, была слабинка в его проповедях, – так зачем же мне играть в богоискательские прятки, лазать в чужие норы, где человеку-атеисту не место… Ленин прав. Он и Толстому не прощает ни народничества, ни анархизма, ни его проповедей… К слову сказать, Иван Дмитриевич, это и вас касается: меняйте направление, давайте народу книгу не вредную, не слезоточивую, а бодрую; дайте народу понятие о его праве, о путях, ведущих к свободе. Не бойтесь рисковать. Вы человек с миллионами, а это значит неуязвимый… И не падайте духом, не ищите того, чего нет.
      – Эх, Максимыч, – с горечью проговорил Сытин, – столько лет прожито. За шестьдесят… А как же с богом-то? Без него мне нельзя, а кто он, так и не знаю, ей-богу, не знаю!.. Какая страшная заковыка: не искать того, чего нет, казалось бы, на что проще! Значит, и не делать того, во что сам не веришь, а приходится. Семь тысяч пудов бумаги ежедневно расходую, а сколько идет впустую, на ветер, – до сих пор подсчитать не удосужился… А на моем деле, знали бы вы, Алексей Максимович, как перед разными прохвостами приходилось и приходится еще и еще изгибаться, извиваться. Может, не меньше того же Бугрова бросать деньги в чиновничьи глотки, чтобы дело двигалось, чтобы сытинские издания были в каждой избе… Достиг, да, а теперь меня и это не устраивает. А может, делал я не то, что нужно? Душа из сил выбилась, но просится дальше, хочет большего простора, обширного дела…
      – И действуйте во всю ширину вашей натуры, действуйте, – ободрял его Горький, – действуйте и не сбивайтесь…
      Пробыв на Капри неделю, Сытин уезжал в Москву. Горький провожал его и чувствовал, что душевного равновесия, успокоения Иван Дмитриевич не приобрел. Сытин хотел «чудесного исцеления души». Но чуда не свершилось.
      С палубы корабля Иван Дмитриевич глядел на дымящийся Везувий и думал: какой дьявол в подземном царстве непрестанно курит свою сатанинскую трубку? Простой смертный может вообразить, что на вершине Везувия находится форточка из самого пекла…
      Менее чем через полгода Горький собрался в Россию и несколько месяцев гостил у Сытина на даче в Берсеневке.

      Поздно вечером Иван Дмитриевич Сытин с Евдокией Ивановной вернулись из Большого театра. Они слушали Шаляпина, всеобщего любимца. У Сытина было прекрасное, слегка возбужденное настроение. Перед сном он вслух восхищался:
      – Ты понимаешь, Авдотья, как он поет, как он поет! – И сам попробовал подражать:
 
Люди гибнут за металл,
Са-а-атана там правит бал!..
 
      – Потише, Ваня, ты этак всю семью разбудишь, а Шаляпиным все равно не станешь.
      – Как он, черт, здорово поет! И где еще такие есть? – И сам себе Иван Дмитриевич отвечал: – Нигде! Только на Волге такие бывают, да и то не чаще как однажды в триста лет! А может, и еще реже. Шаляпин с Волги, Горький с Волги. Тот и другой – чудное явление!..
      Утром спозаранку Иван Дмитриевич на ногах. В семь часов – холодный душ. За чаем торопливо просматривал все московские газеты. Его не интересовали статьи и происшествия. Бегло читал телеграммы из-за границы. И если в «Русском слове» не оказывалось тех телеграмм, которые уже появились в других газетах, он подходил к телефону и кричал в трубку главному редактору Благову:
      – Федор! Где вы вчера с Дорошевичем кутили?
      – Нигде, Иван Дмитриевич.
      – Ну, значит, в художественном кружке опять языки чесали.
      – Никак нет, Иван Дмитриевич, не чесали.
      – Не ври! Не обманывай! Почему тогда в нашей газете нет важнейших сообщений из Рима и Берлина, а в других есть? Если вы со своей газетной компанией так будете работать, вы меня но миру пустите. Гулять гуляйте, а дело знайте… Не могу же я за всеми вами уследить. Я и так все время на ногах и на колесах: день в Питере, ночь в вагоне, день в Москве, ночь опять в вагоне между двумя столицами. Давай, Федя, чтоб впредь таких досадных пропусков не было. «Русское слово» со своей информацией не должно плестись в хвосте…
      Положив трубку, Иван Дмитриевич вспомнил опять о вчерашнем вечере, затянул:
      – Люди гибнут за металл! Сатана там правит бал! бал, бал!
      – И что тебе, Ваня, дались эти слова? – спросила Евдокия Ивановна.
      – А то, что очень верно! В угоду сатане люди гибнут и губят друг друга из-за этого презренного металла. А я не погибну! Меня это не касается; для меня презренный металл не средство стяжательства, а средство для достижения цели. Я, Сытин, обязан насытить ненасытную малограмотную и неграмотную Русь литературой, и в этом я преуспел немало. Золото, добываемое нашим товариществом, растекается миллионами ручейков в народ!.. – И снова нараспев:
      – Нет, я не гибну за металл! Да!
      Ненароком выглянул из окна: вид открывался во двор редакции и типографии «Русского слова».
      Во дворе стояли парами матерые битюги с возами тюков и рулонов бумаги. Бойко работали на разгрузке бумаги чернорабочие и грузчики. Но Иван Дмитриевич заметил неладное, торопливо оделся и бегом по широкой лестнице во двор. Там он посмотрел один тюк, другой, третий: некоторые из них оказались продырявлены железными крюками.
      Сытин рассвирепел:
      – Вы что, бесшабашные! Не видите, что делаете? Вы думаете, хозяину нервы портите? Вы портите бумагу, на которой печатаются газеты, книги.
      Грузчики виновато молчали. Замолчал и Сытин.
      В это время во двор зашел молодой, красивый, с белокурыми кудрями, вылезшими из-под картуза, деревенский парень.
      Выбрав подходящую минуту, он подошел к Сытину.
      – Иван Дмитриевич, я рязанский, грамотность имею. Хотел бы работать у вас…
      – А что можешь? – взглянув сурово на парня, спросил Сытин.
      – Могу в корректорской…
      – Ишь ты, ученый! Мне, кажись, корректоры не нужны…
      – Нужны, Иван Дмитриевич.
      – Откуда ты знаешь?
      – А вот из этих книжек…
      Парень вытащил из-за голенища сапога несколько тощих книжек с красочными обложками и, перелистывая их, начал показывать Сытину, какие в них есть несуразные ошибки. Но Иван Дмитриевич отмахнулся:
      – У меня нет времени разбираться. А ты, парень, дока, по глазам вижу. Как звать-то тебя?
      – Сергеем, а по фамилии Есенин. Мой отец в Москве в приказчиках состоит…
      – Вот что, Сергей, ступай на Пятницкую в нашу книжную контору, там обратись к Николаю Ивановичу Сытину. Он разберется. Сумеешь понравиться – определит тебя на дело. Ступай… Да скажи Николаю, что я тебя направил.
      – Спасибо, Иван Дмитриевич.
      Есенин пошел на Пятницкую, а Сытин позвонил сыну в контору:
      – Никола, к тебе придет парень, похожий на монастырского послушника, звать – Сергей. Поговори с ним чередом. Парень, кажись, дельный, и если так, бери на работу по усмотрению…
      Николай Иванович Сытин, старший сын Ивана Дмитриевича, был человек достаточно образованный, закончил он учение в Коммерческом училище на Остоженке, но отцу показалось этого мало. Пришлось Николаю, по совету отца, закончить еще и высшее техническое училище и стать не только коммерсантом, но и химиком, специалистом по производству бумаги. А пока Николай Иванович исполнял должности технического руководителя и калькулятора в книжном издательстве. Он был похож на своего отца, носил такую же, клинышком подстриженную бородку и густые темно-русые волосы, пока нетронутые сединой. Энергичному отцу Николай казался медлительным, тихим, но справедливым и внимательным к людям.
      Есенин застал Николая Ивановича в кабинете. Произошел обстоятельный разговор.
      – Где учились? – спросил Николай Иванович.
      – В церковно-учительской школе, у себя там, в Спасо-Клепиках, Рязанской губернии.
      – Доброе дело. Каких писателей больше других почитаете?
      – Люблю русскую поэзию. Конечно, Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Кольцова. Из прозы книги Льва Толстого люблю…
      – Хороший выбор, отличный. Наверно, и сами пробовали писать? Не думайте утаивать: от чтения таких писателей, а от любви к ним тем более, человек в душе становится поэтом.
      – Не скрою, – ответил Есенин, – у нас там в Клепиках есть учитель словесности, Евгений Михайлович Хитров, он одобрял и поощрял мои первые потуги в стихосложении.
      – Быть может, у вас есть с собой что-либо написанное?
      – Есть, вот. – Есенин подал исписанные мелким почерком листки со своими стихами.
      Близоруко, сквозь очки, посмотрел Николай Иванович и сразу вернул листки автору.
      – У меня зрение очень слабое, а у вас мелкий почерк, прочтите, пожалуйста.
      – Эх, добро бы только почерк мелкий! – тяжело вздохнув, но бодрым, звенящим голосом проговорил Есенин. – С почерком еще можно управиться, а вот совладать с поэзией трудней. Однако, с позволения вашего, прочту.
 
Выткался на озере алый свет зари,
На бору со звонами плачут глухари.
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется – на душе светло…
 
      – Вполне прилично. Может быть, и подражательно, но хорошо. Я ведь не очень искушен в поэзии, – заметил Николай Иванович, прослушав строки есенинских стихов. – А ну-ка еще что-либо…
      Есенин перебрал листочки и прочел на выбор еще несколько стихотворений.
      – Хотите к нам в корректорскую? Устрою! Уж на что ближе к делу книжному? Раньше-то где вы трудились? – спросил Николай Иванович.
      – Не трудился, а прозябал, – махнув рукой, ответил Есенин. – Мой отец в приказчиках у купца Крылова здесь, в Москве, ну и меня временно пристроил, а мне хочется поближе к делу книжному, культурному…
      – Хотите на первых порах в подчитчики: рублей тридцать в месяц. Не худая цена. По-рязански, это на тридцать пудов муки!..
      Есенин не торговался, он думал не о жалованье. Ему хотелось где-то, как-то начать печататься. И, как бы угадывая его настроение, Николай Иванович продолжил разговор:
      – Свободное время уделяйте творчеству, сочиняйте. Есть у меня один знакомый чудак, не назову его по имени, но он величает себя поэтом и даже печатает какую-то чепуху, якобы для народа. Вот, к примеру, каковы его стишонки:
 
Верст с пятнадцать с небольшим,
От того города, где жил
Купец наш с дочерью своей,
Стоял лес, в нем у огней
В кружке разбойники сидели,
Одни пили, другие ели,
А кто песни распевал
И молча водку наливал…
 
      И так далее. Пора и нам, издателям, перестать подсовывать народу такой хлам, выдавая его за народные сказочки.
      – Согласен, Николай Иванович, – то что вы прочли, это какой-то лепет, а не стихи…
      – А между прочим, – перебивая Есенина, продолжал Николай Иванович, – этот подделывающийся под народный стиль стихоплет происхождением из богатых. Он и за границей бывал, и даже в Дельфах из Кастальского источника пил, а источник исходит, как известно, из горы Парнас. Пил, пил священную воду вдохновения, а поэтом не стал, чуда не свершилось. Возможно, потому, что перед ним из того же Кастальского источника пастух-грек поил своего уставшего осла.
      Есенин даже не улыбнулся и на шутку отозвался серьезно:
      – Для поэзии самый надежный источник – высокая культура поэта и знание жизни русского народа. Это прекрасно доказано Пушкиным и Некрасовым.
      – Если вы так понимаете, откуда черпается вдохновение поэта, то быть вам стихотворцем несомненно, об этом говорят и первые ваши шаги. Итак, в час добрый, пойдемте, отведу в корректорскую.
 
      В корректорской Есенину скоро показалось скучно.
      В просторной комнате – тишина, тут тебе ни поговорить, ни песню спеть, ни соловьем посвистать. Скука мертвая. Чуть слышно шелестят переворачиваемые страницы и гранки, как свитки, на длинных бумажных полосах.
      Из общей корректорской скоро Есенина перевели в отдельную комнату на должность подчитчика, где он должен был полным голосом читать целые произведения, не пропуская ни единой буквы и называя каждый знак препинания. Конечно, при таком внимательном, механическом чтении невозможно было уследить за содержанием, и это в какой-то мере казалось подчитчику обидным…
      Людей у Сытина много: в Москве и в Петербурге, и на производстве, и в книжной торговле. Всех разве запомнишь. Но Иван Дмитриевич имел крепкую память и зоркий глаз. Знал он многих, особенно старых рабочих, в лицо и по фамилиям, знал, разумеется, всех конторщиков, всех заведующих отделениями и их помощников на Пятницкой. Там, как и в редакции «Русского слова», был у него свой кабинет. На письменном столе находились только две вещи: телефон, связанный с типографским коммутатором, да огромные счеты, которыми Иван Дмитриевич владел мастерски. В кабинете он не засиживался, носился по этажам вновь отстроенного здания типографии, ловил на ходу директоров и заведующих, на ходу выслушивал их и тут же отдавал распоряжения. Однажды, через два-три месяца, он мимоходом встретил в типографии того кудрявенького парня, что направил к Николаю Ивановичу.
      «Значит, устроился», – смекнул Сытин и, остановясь, спросил:
      – Работаешь?
      – Благодарю вас, Иван Дмитриевич, принят в подчитку корректору.
      – Старайся, не топчись на месте, двигайся вперед. У такого молодого человека все впереди.
      – Стараюсь, Иван Дмитриевич.
      – Вечерами чем занят?
      – Хожу на лекции в университет Шанявского.
      – Ого! Что там привлекает?
      – История литературы, философия, политическая экономия, логика. Этого я у себя на Рязанщине никогда бы не услышал.
      – Смотри, парень, будь осторожен, не споткнись. В том университете учителя демократы, да и студентов таких подбирают. А время опять становится тревожное.
      – Да, тревожное, Иван Дмитриевич, на Ленских приисках повторилось кровавое воскресенье. Факт не в пользу государя.
      – Ишь ты какой! Не в пользу, говоришь?.. Действительно, расстрел рабочих – это не бриллиант в корону императора, – сказал Сытин и погрозил ему пальцем, не ради острастки, а так, в порядке предупреждения. Подумал: «Как знать, опять забастовки начались, не повторится ли снова пятый год, да еще с большей силой? Об этом и Горький пророчит и политическая эмиграция. Все не только говорят, но и действуют. Как знать? Может, настанет такое время…» Есенину еще раз пожелал: – Старайся, голубчик, старайся…
      Между тем Есенин так стал «стараться», что в скором времени полиция обратила на него внимание. Переписка Есенина с друзьями подвергалась аккуратной перлюстрации. Шпики из наружного наблюдения постоянно топали за ним и доносили начальству о его действиях.
      В рапортичках уличных сыщиков Сергей Есенин именовался кличкой «Набор». В одном из донесений (сохранившихся в архивах охранного отделения) сообщалось о поведении Есенина следующее:
      «От 9 часов утра до 2 часов дня выходил несколько раз из дома в колониальную и мясную лавку Крылова, в упомянутом доме, где занимается его отец; в 2 часа 25 минут дня вышел вместе с отцом из лавки, пошли домой на квартиру.
      В 3 часа 20 мин. дня вышел из дому „Набор“, имея при себе сверток вершков 7 длины квадр. 4 вер., по-видимому, посылка, завернутый в холстину и перевязанный бечевкой. На Серпуховской улице сел в трамвай, на Серпуховской площади пересел, доехав до Красносельской ул., слез, пошел в дом № 13 по Краснопрудному переулку во двор во вторые ворота от фонаря домового № 13, где пробыл 1 час. 30 мин., вышел без упомянутого свертка, на Красносельской улице сел в трамвай, на Серпуховской площади слез и вернулся домой. Более выхода до 10 часов вечера замечено не было».
      В чем же провинился сытинский корректор, молодой рязанский парень, еще не печатавшийся поэт? Почему он привлек к себе внимание полиции и попал под неусыпное наблюдение охранного отделения?..
      Есенин знал, что сытинские печатники в девятьсот пятом году не на добром счету были у правительства. Их революционные настроения не заглохли и в последующие годы реакции. Политическое подполье существовало в Замоскворечье. Были революционеры и в типографии на Пятницкой…
      В тринадцатом году в четвертой Государственной думе произошел конфликт в социал-демократической фракции между большевиками и меньшевиками. Формальный перевес оказался на стороне меньшевиков-ликвидаторов. Их было во фракции семь, избранных в непромышленных губерниях, где насчитывалось рабочих сто тридцать шесть тысяч. А шесть большевиков в той же фракции были избранниками от миллиона рабочих промышленных губерний. Меньшевики, пользуясь формальным перевесом голосов, вытесняли большевиков, мешали им использовать в революционных целях думскую трибуну, а в газете «Луч», ставшей всецело меньшевистской, печатали статьи с призывом ликвидировать нелегальную рабочую партию, сделать ее открытой, то есть практически подчинить интересам буржуазии.
      Пять революционных групп из Замоскворечья послали в думскую социал-демократическую фракцию письмо. Рабочие, в том числе и сытинцы, в этом письме резко осуждали меньшевиков и требовали проведения в думе старых лозунгов, за которые боролись и пали жертвой их товарищи в 1905 году… Письмо подписали пятьдесят представителей. Среди подписавших был и сытинский корректор Сергей Есенин.
      Письмо «пятидесяти» попало в руки думского депутата Малиновского, впоследствии разоблаченного провокатора. Из его рук в охранку.
      От бдительности царских ищеек не ускользнул и Есенин, участвовавший, кроме того, вместе с рабочими сытинской типографии в политической забастовке по поводу закрытия большевистской газеты «Наш путь».
      В письме, отправленном оказией другу своему, книголюбу и демократу Грише Панфилову, Есенин писал, не скрывая своих прескверных настроений:
      «Мрачные тучи сгустились над моей головой, кругом неправда и обман. Разбиты сладостные грезы, и все унес промчавшийся вихорь в своем кошмарном круговороте. Наконец и приходится сказать, что жизнь это действительно „пустая и глупая шутка“. Судьба играет мною. Она, как капризное дитя, то смеется, то плачет. Ты, вероятно, получил неприятное для тебя письмо от моего столь любезного батюшки, где он тебя пробирает на все корки. Но я не виноват здесь, это твоя неосторожность чуть было не упрятала меня в казенную палату. Ведь я же писал тебе: перемени конверты и почерка. За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире. Объяснять в письме все не стану, ибо от сих пашей и их всевидящего ока не скроешь и булавочной головки. Приходится молчать. Письма мои кто-то читает, но с большой аккуратностью, не разрывая конверта. Еще раз прошу тебя – резких тонов при письме избегай, а то это кончится все печально и для меня и для тебя. Причину всего объясню после, а когда, сам не знаю. Во всяком случае, когда угомонится эта разразившаяся гроза.
      А теперь поговорим о другом. Ну как ты себе поживаешь? Я чувствую себя прескверно. Тяжело на душе, злая грусть залегла. Вот и гаснет румяное лето со своими огненными зорями, а я не видал его за стеной типографии. Куда ни взгляни, взор всюду встречает мертвую почву холодных камней, и только видим серые здания да пеструю мостовую, которая вся обрызгана кровью жертв 1905 г. Здесь много садов, оранжерей, но что они в сравнении с красотами родимых полей и лесов. Да и люди-то здесь совсем не такие. Да, друг, и идеализм здесь отжил свой век, и с кем ни поговори, услышишь одно и то же: „Деньги – главное дело“, а если будешь возражать, то тебе говорят: „Молод, зелен, поживешь – изменишься“. И уже заранее причисляют к героям мещанского счастья, считая это лучшим блаженством жизни. Все погрузились в себя, и если бы снова явился Христос, то он и снова погиб бы, не разбудив эти заснувшие души…»
      В ту пору на Есенина положительно влияла рабочая среда и литературный кружок имени Сурикова, выпускавший журнал «Друг народа». В этом кружке Есенин часто читал свои стихи, слышал о них добрые отзывы товарищей и, как активист, был избран секретарем редакции журнала. Благотворное влияние оказывал на него и университет Шанявского.
      Немного позднее, уже в другом, боевом духе писал Есенин Панфилову:
      «Благослови меня, мой друг, на благодарный труд. Хочу писать „Пророка“, в котором буду клеймить позором слепую, увязшую в пороках толпу… Пусть меня ждут унижения, презрение и ссылки, я буду тверд, как будет мой пророк, выпивающий бокал, полный яда, за святую правду, с сознанием благородного подвига…»
      Полтора года работал Сергей Есенин у Сытина в типографии.
      Один из сыновей Сытина, Василий Иванович, – человек с революционными взглядами, участник революции девятьсот пятого года, как-то прибежал восторженный в типографию к своему старшему брату Николаю Ивановичу, развернул большевистскую газету «Путь правды» и прочел строки из стихотворения «Кузнец»:
 
Куй, кузнец, рази ударом.
Пусть с лица струится пот,
Зажигай сердца пожаром,
Прочь от горя и невзгод…
 
      – И знаешь, кто это пишет? – обратился Василий к Николаю.
      – Откуда же знать?
      – На, посмотри, полюбуйся. Это подчитчик из нашей корректорской, Сережка Есенин пишет! Вот молодец.
      – Молодец-то молодец, но туда ли он лезет? И ты тоже хорош, – не очень дружелюбно проговорил Николай Иванович, хмуро и близоруко посматривая на брата. – Зачем тебе эта газета? Зачем тебе всякая возня с прокламациями и изготовлением поддельных паспортов? Что тебе, мало было «Бутырок» в пятом году? Смотри, брат, берегись. Чего доброго, в Сибирь угадаешь. Не посмотрят, что ты сын Сытина.
      Поворчал Николай Иванович на брата, а газету взял из его рук и долго не выпускал, читая есенинские стихи.
      Однажды Николай Иванович, встретившись с Есениным, попросил его написать для детского сытинского журнала «Мирок» стихи о природе.
      Есенин улыбнулся и застенчиво ответил:
      – Николай Иванович, благодарю вас за добрые слова, и могу сказать, что первое мое стихотворение в печати появилось в вашем журнале «Мирок».
      – А почему я не приметил? В котором номере?
      – В первом, за подписью «Аристон».
      – Ах, вот как! – удивился Николай Сытин. – Так это ваша «Береза» украсила «Мирок»? Не знал, не знал. Но зачем же «Аристон»? Подписывайтесь своим настоящим именем. Или в крайнем случае инициалами.
      Есенин дал еще несколько небольших стихотворений в «Мирок» и по заказу редактора Владимира Попова составил стихотворные подписи под рисунками-карикатурами.
      Так в сытинском журнале «Мирок» начал печататься Есенин. Начало оказалось счастливым. Скоро стали появляться его стихи и в журналах других издательств, в «Млечном Пути» и «Добром утре».
      Заинтересовался Есениным и сам издатель Сытин. Прочел в «Мирке» его стихи «Береза», «Пороша», «Село» и сказал редактору Попову:
      – Смотри-ка, Володя, у нас в товариществе, в корректорской, свой поэт народился. Кольцов, да и только. Закажи ему в четвертый номер что-нибудь на пасху написать. А к рождественскому номеру сказочку бы для детей, в стихах…
      Желание Ивана Дмитриевича дошло до Есенина.
      Так в «Мирке» появился «Пасхальный благовест».
      В рождественские дни в доме Сытиных на Тверской устраивалась для детей и внучат традиционная елка. Роль деда-мороза исполнял умелый затейник и весельчак Василий Иванович Сытин – ученик артистки-сказочницы Озаровской. Иван Дмитриевич с Евдокией Ивановной любовались на веселое домашнее торжество, ободряли похвалой и гостинцами отличившихся внучат. И была в тот вечер разыграна небольшая интермедия по сказочке Сергея Есенина «Сиротка». Детская сказочка полюбилась Ивану Дмитриевичу.
      Текст сказки читали посменно в несколько голосов внучки Ивана Дмитриевича – о том, как сиротка Маша, обиженная мачехой, была выгнана на стужу и проливала слезы, а добрейший дед-мороз превратил ее слезы в жемчуг. Обрадовалась Маша, собрала жемчуг в фартук…
      Тут появляется дед-мороз в нарядном, из белой парчи, балахоне, длиннобородый, в кожаных рукавицах, с посохом, и произносит не своим, хриплым, простуженным голосом:
 
…Это бисер ведь на бусы,
Это жемчуг, Маша, твой…
 
 
О, дитя, я видел, видел,
Сколько слез ты пролила
И как мачеха лихая
Из избы тебя гнала.
 
 
А в избе твоя сестрица
Любовалася собой
И, расчесывая косы,
Хохотала над тобой.
 
 
Ты рыдала у крылечка,
А кругом мела пурга,
Я в награду твои слезы
Заморозил в жемчуга…
 
 
Я ведь, Маша, очень добрый,
Я ведь дедушка-мороз!..
 
      Конец у этой сказочки был счастливым. Одна из самых малых внучек Ивана Дмитриевича тоненьким голосочком, покраснев, заключила по-своему:
 
Дядя Вася дал мне роль
Вам сказать, что сам король
Поехал венчаться на Маше,
Вот и все представление наше…
 
      Взрослые смеялись и аплодировали. Иван Дмитриевич говорил зятю Благову:
      – Слышь, какой поэт у нас в типографии. Есенин, подчитчик, это его сказка.
      – Что ж автора не пригласили на елку? – спросил Благов у Сытина.
      – Не знаю, спросим деда-мороза. Он затевал все это елочное игрище. Вася, а почему Есенина не пригласил на елку?
      – А вы, папа, разве не знаете? За неделю до рождества Сережа Есенин уволился из типографии. Хотел поехать в Рязань, а затем в Питер, там в столице хочет побывать у Александра Блока. «Сочту, – говорит, – за большое счастье увидеть и послушать этого поэта».
      – Вот как!.. «Мирок» лишился хорошего автора. Значит, нашему поэту в типографии стало тесновато. Что ж, вольному воля. Таланту нужен простор…
      Дети затевали новые игры. Кружились вокруг светящейся елки и пели:
 
В лесу родилась елочка…
 
      Две взрослые девушки втихомолку судачили, критикуя есенинскую «Сиротку»:
      – Подумаешь, «счастье» – за короля замуж! Надо было бы за принца, тогда другое дело, – говорила одна.
      – Наверно, автор имел в виду короля молодого. Бывают же и молодые короли… – нерешительно возразила другая.

      Был у Ивана Дмитриевича дружок Михаил Дмитриевич Наумов – издатель с Никольского рынка. Разбогател он на выпуске безгонорарных учебников и жил «нараспашку», на широкую ногу, так, «чтоб чертям было тошно, а ему весело». Кутил он чрезмерно в ресторане у Тестова, путешествовал разгульно по разным странам. Привозил из-за границы разные диковинные «музыкальные шкапы» и устраивал домашние концерты. Транжирил свои доходы на что угодно. Сытина он называл запросто – Ванькой.
      – Ты, Ванька, дурак, ты не так живешь. Работаешь как черт, не ведая покоя, и отказываешь себе в удовольствиях…
      Шумлив был Наумов, резок и груб, никого, кроме Власа Дорошевича, не боялся. Влас Михайлович его не стращал, не запугивал, а только глянет на него поверх пенсне, и Наумов от одного взгляда притихнет. Ивану Дмитриевичу он приходился «без родства родственником» – кумом, крестным отцом всех детей. Крестный любил и старался баловать своих крестников и частенько упрекал их отца:
      – Ты, Ванька, всю жизнь в деле, а моих крестников, своих деток, держишь в черном теле! Ну ладно, работай, дурака работа любит. А детям-то дай свободу! Да я, будь на твоем месте, купил бы для них дачу под самым Парижем и сказал бы: живите, ребята! Чтоб чертям тошно, а вам весело! Эх, Ванька, Ванька. Не умеешь ты жить!
      Сытин на дерзость Наумова отвечал резко:
      – Мишка! Катись к черту! Пусть ему будет от тебя тошно. Не тебе, страхолюдному прощелыге, меня учить! Мое дело всегда в гору, а твое только под гору. И ребят моих своей болтовней и бездельем не развращай. Ты, кум, наставляй их на ум, а дурости всякой они и без тебя нахватаются. А дача у меня знатная, только не под Парижем, а под Москвой, в Берсеневке, подглядел у одного прогоревшего князя…
      Бывшее княжеское имение Берсеневка с жилищами, служебными пристройками, с прудами и большим приусадебным участком за приличную сумму перешло во владение Сытина.
      Рядом с имением тихие подмосковные деревушки, вечерние гулянья с напевами под гармонь, и тут же Клязьма, а в ней рыбешка водится. В густых лесах, оберегаемых от топора, можно и поохотиться, если есть желание.
      В летнюю пору в сытинской Берсеневке всегда было шумно. Всей жизнью на даче заправляла Евдокия Ивановна. Веселье исходило особенно от Василия Ивановича, окончившего медицинский факультет Московского университета. Он был заводилой всяких игр и кадрилей, ночных выездов в лес и на рыбалку. Веселиться и гулять полагалось не всем: кто плохо учился – тому летом на даче приходилось готовиться к экзаменам. Евдокия Ивановна за этим строго следила.
      В воскресные дни – гости: зять, Благов Федор Иванович, со всей своей семьей; нередко бывал Дорошевич с супругой и многие другие близкие и дальние, свои и чужие. Некоторые приезжали не для развлечения, а для решения всяких важных вопросов. Дачным «управляющим» в Берсеневке был верный и надежный служака садовод Васильич. Ни по имени, ни по фамилии, а просто все так и называли его – Васильич. Он ведал садом, разводил деревья и кустарники, очищал пруды, оберегал зимой и летом все имение.
      Чтобы зря не пропадала усадебная земля, Иван Дмитриевич решил здесь организовать образцовое опытное хозяйство. Специалисты сельского хозяйства, авторы многих сытинских изданий для деревни, разводили томаты и различные культуры семян, испытывали калийные удобрения на полях и огородах. Устанавливали, какой может быть наиболее выгодный севооборот для малого хозяйства в условиях средней и северо-западной частей России. А когда появлялись образцы новых сельскохозяйственных машин, Иван Дмитриевич приезжал в Берсеневку посмотреть их действие на практике. А потом агрономы Юницкий и Швецов создавали наглядные плакаты для деревни. В каталогах товарищества, среди тысячи многих разделов, появился содержательный раздел сельскохозяйственной литературы. Так Берсеневка с ее усадебным опытным участком пригодилась Сытину в издании книг по сельскому хозяйству. Иван Дмитриевич понимал, что грамотному крестьянину будет великая польза от этих книг.
      По совету Сытина Юницкий привлек к работе видных практиков сельского хозяйства и ученых, земских и правительственных, и за короткий срок более пятидесяти названий книг из сытинской типографии пришли в деревню на помощь крестьянству.
      Трудно приходилось Ивану Дмитриевичу. Враги ненавидели его за то, что он своей обширной издательской деятельностью многое сделал для неграмотной России. Пуришкевич и граф Витте во всеуслышание заявляли, что Сытин способствует распространению крамолы, готовит повторение революции пятого года и что такого издателя терпеть невозможно. При таком отношении правительственных деятелей Сытину приходилось всячески изворачиваться, дабы не было делу ущерба. А к более мелкому злу у Сытина было отношение толстовское: «Против зла сотвори благо». Вот тому, отчасти анекдотический, пример.
      По соседству с усадьбой в деревне Берсеневке проживал странный тип по кличке Тимоха поп-вор, а по паспорту Тимофей Чураков. Жена его Ольга-шинкарка тайком торговала водкой, он поворовывал. Так и жили, не прикасаясь руками к земле. Вся окрестность знала Тимоху. Люди посмеивались над ним, а с него – как с гуся вода.
      Когда Сытины приехали на лето в Берсеневку, Тимоха попробовал было продавать им краденых кур, но был изобличен, и его дальнейшие «операции» не имели успеха. Тогда он решил мелко, но методично мстить богатым соседям, вызывавшим у него зависть и ненависть. Первое, что он придумал, – украсть из-под носа бдительного Васильича невиданную здесь птицу – роскошного павлина. Тимоха украл павлина среди бела дня, зарезал, общипал, поджарил по всем правилам кулинарии, затем выпил сороковку водки и закусил жареным павлином. А потом ходил по деревням, гладил свое брюхо, приговаривая:
      – Вот он где, павлинчик, полюбуйтесь! Павлинчиком закусил, павлинчиком. Кто из вас пробовал?! Ага!..
      Деревенские ребятишки очень жалели сказочно прекрасную птицу, бегали за пьяным Тимохой, швыряли в него камнями, в десятки голосов кричали:
      – Поп-вор, поп-вор!
      – Тимоха бахвал, Тимоха нахал, куда павлина запихал?!
      Но что поделаешь с Тимохой? Единственное, что мог Иван Дмитриевич сказать садовнику:
      – Васильич, не тронь, не бей, не пачкай рук об этого Тимоху. Черт с ним!
      К осени выехали из Берееневки все сытинские домочадцы. Остался на зиму сторожить усадьбу один Васильич. Отлучился однажды Васильич днем в Москву, вернулся поздно: глядь, замки сломаны. Покража. Нет енотовой хозяйской шубы, из буфета серебряный сервиз, вилки, ложки, ножи – все исчезло.
      Тимоха! Кто же больше.
      Бежит Васильич ночью на станцию Химки, к жандарму:
      – У Сытина на даче кража, украдены шуба из гардероба и серебро из буфета…
      – На кого подозрение?
      – На Тимоху Чуракова, на кого же больше. Разрешите позвонить в Москву, Сытиным на квартиру.
      – Пожалуйста. А мы тоже примем меры…
      В чужой шубе недолго пришлось щеголять Тимохе. В Дурынине за стол с серебряными ложками не сядешь. Что делать с краденым добром? И дурак догадается: в Москву, Хитров рынок все проглотит. Решено – сделано. Раскинул Тимоха на Хитровом рынке сытинскую шубу дорогим мехом кверху, на мех разложил серебро с позолотой – превосходный сервиз.
      Недолго пришлось зазывать покупателей. Подошел сыщик из уголовки, за ним стражник – башлык на шее, шашка на боку, револьвер с другого боку и свисток в зубах. И повели Тимоху в участок. Шуба внакидку. Серебро в мешке побрякивает. Вызвали Сытина туда же.
      – Признаете свое добро, Иван Дмитриевич?
      – Признаю.
      – Признаете и вора?
      – Как же, Тимофей из Дурынина, прошлым летом он у меня павлина сожрал.
      – Что прикажете делать с ним, Иван Дмитриевич, он весь в вашей власти.
      – А что с ним делать? Под суд незачем. Мое добро ко мне и вернулось. Не от хорошей жизни человек бросается на воровство. Вот что, Тимофей, судить тебя не будут. Я как потерпевший на это согласия не даю. Я прекращаю преследование и расследование, а ты прекрати воровство навсегда…
      Тимоха поклонился в ноги:
      – Спасибо за доброту…
      – То-то, за дело надо браться. Лет тебе под сорок, пора и человеком стать. Небось землю имеешь?
      – Две десятины в «ренду» сдаю. Самому не под силу…
      – Приходи в воскресенье под вечер. Я буду на даче. Серьезно поговорим.
      – Ладно, приду.
      В воскресенье приехал Иван Дмитриевич в Берсеневку.
      Пришел к нему на беседу Тимоха.
      – Вот, Тимофей, по какому делу я тебя пригласил, – начал разговор Иван Дмитриевич в присутствии Васильича. – Дам я тебе безвозмездно лошадь, сбрую, плуг, борову, стог сена и десять пудов овса и ячменя к весеннему севу. Будешь работать – делу венец! Не станешь – бог тебе судья, и сам черт тебя тогда не исправит, и потерянный ты тогда человек! Ясно?
      – Ясно! – И в ноги Сытину.
      – Васильич, выдай ему все, что мною сказано. Пусть берет и разживается.
      Эх, «нелегкая» рука оказалась у Ивана Дмитриевича! Стог сена Тимоха продал, семена пропил. Голодная, отощавшая Пегашка прибежала самовольно в Берсеневку.
      И еще раз Тимоха напомнил о себе. Забрался ночью в сытинские дачные покои, походил со свечкою. И доглядел Тимоха, чем можно на сей раз поживиться. У Сытина во всех комнатах по углам отличные иконы. Ризы на них тяжелые, серебряные.
      – Господи благослови! – И пошел Тимофей Чураков при свете церковной свечи «корчевать» иконы. Раскроет стеклянную створку, сдерет одеяние то с богородицы – «Неопалимой купины», то с Варвары-великомученицы; раздел также до доски Нерукотворного спаса, Дмитрия Солунского, даже Александра Невского не пощадил. Завернул всю добычу в скатерть и был таков. Долго не узнал бы об этом Васильич, да ему кто-то нечаянно намекнул:
      – Что это в непоказанное время кто-то из хозяев приезжал?..
      – Никто не приезжал.
      – А как же, в главном корпусе ночью огонек светился…
      – Да что вы?!
      Прибежал Васильич и ахнул: какое богохульство! Лежат на полу ободранные иконы. Чья рука поднялась? Несдобровать теперь Тимохе: Сытин простит, бог не простит…
      Было это в ту осень, когда Сытин ездил в Берлин, заезжал в Италию, погостил недельку у Горького и вернулся.
      Вскоре за ним, воспользовавшись амнистией, приехал в Россию Горький и на осень и зиму поселился у Сытина на даче в Берсеневке.
      Васильичу Сытин наказал всячески оберегать Горького от назойливых и любознательных соседей. Мало ли кому захочется посмотреть на прославленного писателя или с чем обратиться к нему.
      Однажды под веселое настроение Иван Дмитриевич рассказал Горькому о Тимохе, о его воровских проделках. Горький улыбнулся и спросил:
      – Ну, хорошо, вор есть вор, чего с него спросишь. А вы, Иван Дмитриевич, почему такое милосердие и благодеяние к нему проявили? От избытка гуманных чувств или от страха? Я думаю, что вы испугались этого Тимохи?..
      – Угадали, Алексей Максимович, угадали! Сами понимаете, прекрасную птицу не пощадил, украл и сожрал, так меня тем более не пощадит.
      – Предположим, он вас не тронул бы, ножичком не полоснул бы. Я знаю, воры трусливы. А вот красного петушка он мог бы подпустить.
      – И не говорите, Алексей Максимович, я об этом подумал, прежде чем стать благодетелем злодея. Спалит, думаю, за милую мою душу, а за усадебку-то я сорок семь тысяч уплатил, да за ремонт и прочее тысячонки четыре ухлопал… Бывало, покойный Антон Павлович упрекал меня за столь дорогую покупку…
      Горький добродушно улыбнулся:
      – Вот кто был святой человек!.. Кто подобный Чехову есть среди нас, литераторов? Никого. Есть честные, есть порядочные, но благороднее его нет! А какой талант!
      – Меня всегда влекло к нему благородство его души, – сказал Сытин, – и в Ялту к нему ездил, и в Мелихово, и в Москве часто встречались… Сколько раз я пользовался его добрыми советами-подсказами!.. И вот уже десять лет как его не стало. Истинного друга лишились мы…
      Помолчали и потом снова заговорили о Тимохе.
      – Я приказал Васильичу строго глядеть и не пускать этого Тимоху близко к даче, дабы он не учинил вам неприятностей, – сказал Сытин.
      – Это вы напрасно, Иван Дмитриевич, меня такие Тимохи не испугают, видал я их немало. Одного не понимаю, как это у него на павлина рука поднялась, да еще и аппетит разыгрался?.. Как ему павлина было не жаль? Мои босяки не были столь черствыми.
      …В Берсеневке Горькому жилось хорошо, спокойно: тишина, русская природа, снежная, с крепкими морозами зима. Комнаты согреты, от самовара легкий угарец.
      На прогулку он выходил в сопровождении Васильича. Слушал его рассказы о местных происшествиях, а сам рассказывал Васильичу о разных событиях и словно бы вслух думал и, рассуждая с собой, приговаривал:
      – Кажется, быть войне… А кто кого – неизвестно… Порохом попахивает…
      Как-то к ним подошел, опираясь на палку, с мешком за спиной Тимоха. Васильич, забежав впереди Горького, преградил Тимохе дорогу:
      – Чего тебе надо?
      – Ничего не надо, – ответил тот, – здрасьте, добро пожаловать, и только. – И вытряхнул из мешка связанного петуха. – Вот хочу великому писателю петуха на жаркое продать…
      – Мы ворованное не покупаем, – отрезал без стеснения Васильич, но, чтобы смягчить грубость, все-таки спросил: – Какая ему цена?
      – Полтинник.
      – На вот тебе полтинник, убирайся вместе с петухом и не мешай. Алексей Максимович ходит и думает, а ты ему суешь петуха! Понятие надо иметь.
      Тимоха взял полтинник и вдруг ни с того ни с сего стал бить петуха палкой. Взмахивая крыльями, петух взлетал, падал и снова, с криком после каждого удара, взлетал.
      – Зачем ты это делаешь? – сурово спросил Васильич.
      – А чтобы писатель пожалел петуха и купил.
      – Тебе же дан полтинник.
      – Так это за то, чтобы я от вас отвязался, а за петуха шесть гривен! Он битый вкуснее будет.
      Горький нахмурился и сказал:
      – Чудовищный вы человек… – и свернул в сторону.
      Васильич полушепотом пригрозил Тимохе:
      – Не лезь, куда не просят… у меня рука тяжелая. Это же тебе не кто-нибудь…
      Тимоха засунул петуха в мешок и пошагал сторонкой вблизи от Горького с явным желанием завести с ним беседу.
      – А мы тоже грамотные, книжечки ваши читаем, – и весело, расплываясь в улыбке, продолжал: – Про Челкаша читал, про Пляши-ногу, про уповающего… Всех ваших воров изучил!.. А меня кличут «поп-вор», да врут дьяволы: какой я поп? Да и вор из меня хреновый. Может, и вы насчет Челкаша подвираете?.. Ха-ха…
      Горький и Васильич свернули обратно к усадьбе. Тимоха отстал от них и исчез.
      – Мы думаем и пишем, пишем и думаем, а жизнь идет своим чередом, и всю ее никак не охватишь… – сказал Горький и задумался, а потом добавил: – Все люди, да не все человеки…
      В четырнадцатом, незадолго до объявления войны, Горький уехал из Берсеневки в Петербург затевать там, с помощью Сытина, издание журнала «Летопись».

      Между Сытиным и авторами отношения портились не часто. Сытин мог не поладить и так же быстро мог найти точки соприкосновения и помириться. Так, бывало, у него не ладилось дело с Григорием Петровым, с Немировичем-Данченко; но никогда он не мог бы поссориться с Толстым, Чеховым и Горьким. И еще он всегда старался жить в мире и согласии с Власом Дорошевичем, на котором держалось «Русское слово».
      Сразу, как только Дорошевич стал фактическим редактором газеты при официальном редакторе Благова, он поставил перед издателем условия, о которых впоследствии писал в одной из статей:
      «„Русское слово“ не знает ни „фильств“ ни „фобств“. Оно хотело бы справедливости для всех народов, населяющих русскую землю, хотело бы видеть все эти народы любящими и любимыми детьми одной семьи, которой великое имя Россия.
      Но оно желает добиваться этого русскими устами.
      Мы, русские, должны требовать справедливого разрешения этих вопросов.
      Ведь издаются же газеты финские, татарские, польские, грузинские, армянские. Почему не издаваться русской газете? Не быть русской редакции?
      Является вопрос.
      Решив, что Сытин должен издавать газету, какой завет дал Чехов этой газете?
      Дал же он какой-нибудь завет?
      Один.
      Он говорил:
      – Главное, Иван Дмитриевич, чтоб у вас редакция была русская…
      …И все, что пишется сотнями сотрудников газеты в „Русском слове“, проходит через фильтр русской редакции.
      Чеховский завет исполняется ненарушимо».
      Война, само собой разумеется, заставила в известной мере перестроить работу товарищества И. Д. Сытина.
      Сразу же, с первых дней войны, с печатных машин на Пятницкой полетели в народ миллионы брошюр патриотического содержания: «Фельдмаршал Суворов и его наука побеждать», «Наши герои в современной войне», «Наши братья славяне», «Храбрая Бельгия», «Россия борется за правду».
      За первый год войны было выпущено более пятидесяти названий подобных книг и книжек о войне… А вообще в сытинском каталоге по всем разделам литературы значилось в тот год свыше двух тысяч названий книг. Дело не стояло на месте.
      Сытин не прочь бы, по старой привычке, заняться изданием дешевых лубочных картин, рисующих сражения, где наши бравые генералы верхом на боевых конях ведут за собой в штыковую атаку солдат. Но война сразу показала, что в такой лубок никто не поверит. Пришлось издателям народных картинок в соответствии с этим перестраиваться и пристраиваться ко вкусам потребителя. Так возникла лубочная карикатура. Дело это было не внове: сто лет назад карикатуры русских художников, направленные против Наполеона и его войска, выполнили определенную роль. К этому же способу пропаганды издатели стали прибегать и в войну 1914 года. Так появились сотни разных карикатур, высмеивающих «немца-перца-колбасу».
      Но смех этот был невеселый.
      Немец наступал.
      Много внимания было уделено раздутому подвигу Козьмы Крючкова. Но Сытин знал механику производства «подвигов», и на сюжете Крючкова не отыгрывался, не искал выгод. Ведь и Горький как-то сказал, что подвиги купца Иголкина и Козьмы Крючкова больше от надуманности, нежели от действительности…
      Но чтобы не остаться в долгу перед событиями, Иван Дмитриевич выпустил довольно заметный плакат – карикатуру на Вильгельма – «Враг рода человеческого». Художник, скрывший свое имя, видимо и без того известный, ярко изобразил Вильгельма в виде черта с хвостом и копытами, а в руках – два черепа. Плакат оказался «устрашающим» разве только для детей-малолеток…
      Однако не об этих малых делах приходилось думать в тревожное военное время.
      В 1914 году, к моменту объявления Германией войны России в Берлине находились два сына и три дочери Ивана Дмитриевича. Один из сыновей сумел выехать из Германии в Швецию, через Финляндию вернулся на родину и был взят на службу в армию. Все три дочери Ивана Дмитриевича – Евдокия, Ольга и Анна – перекочевали из Германии в Швейцарию и нашли приют в семье писателя-библиографа Николая Александровича Рубакина. Петр Иванович Сытин был задержан в Германии как пленник и там проживал под наблюдением полиции…
      С большим трудом и канителью удалось Сытину устроить выезд трех своих дочерей из Швейцарии через Италию, Грецию и, тогда еще пока не вступившую в войну, Турцию.
      Это было большой радостью в семье Сытиных, но радость была скоро омрачена горем, их постигшим. Умер в Петрограде один из сыновей Ивана Дмитриевича – Владимир. В молодости он получил коммерческое образование. В девятьсот пятом служил на русско-турецкой границе. Вернулся – стал руководить оптовыми операциями сытинского товарищества. Настала война – он офицер. Обучал солдат, простудился. Заболел воспалением легких в тяжелой форме. Сытин часто навещал больного сына. Растерянно разводили руками врачи.
      – Володя, говори, что надо, все сделаю, – говорил опечаленный отец. – Ничего не пожалею…
      – Чувствую, папа, мне ничего не надо, – отвечал больной. – Повесьте над моей койкой часы с кукушкой. Пусть кукушка отсчитывает мои последние часы…
      Иван Дмитриевич принес ему часы с кукушкой, выполнив последнюю просьбу любимца-сына.
      Долго не проходила горечь и тоска по умершему сыну, и много седых волос прибавилось на голове Сытина.
      В первый год войны возник «Российский союз торговли и промышленности для внешнего и внутреннего товарообмена» под председательством князя Щербатова. Сытин вступил в этот союз, но скоро увидел, что собою представляет клика хищников, крупнейших спекулянтов, грабивших Россию, и, формально оставаясь членом этого союза, он решительно уклонился от его деятельности, не принял участия в махинациях барышников широкого масштаба. И когда его спрашивали, почему он перестал ходить на заседания, устраиваемые князем Щербатовым, Иван Дмитриевич не кривя душой объяснял:
      – Не знаю, что происходит. Не те люди там собрались: шарлатаны да подлецы, проходимцы и продажные шкуры стоят во главе истерзанной России. Рано ли, поздно ли, а что-то произойдет, и чему быть – того не миновать…
      Однажды в Петрограде Сытин пришел в отделение «Русского слова» в кабинет к Руманову. Разговаривали о том, кого бы из самых деловитых и в военном отношении образованных сотрудников послать корреспондентом от «Русского слова» в действующую армию.
      – Одного обозревателя, который пишет «в общем и целом», нам недостаточно. Нужно, чтобы живой свидетель военных действий сообщал нам свои интересные и интересующие нас наблюдения… – говорил Сытин Руманову.
      В эту минуту раздался телефонный звонок. Руманов снял трубку, послушал и передал Сытину:
      – Вас просит к телефону банкир Алексей Иванович Путилов.
      – Алло… Здравствуйте, Алексей Иванович, зачем вам Сытин понадобился? Я вас слушаю…
      С другого конца провода доносилось:
      – Иван Дмитриевич, есть весьма выгодное дельце: я вам советую вступить в акционерное общество банкового капитала. Выгодная игра на падении денежного курса. Доход с «воздуха». Вы для начала можете вложить пай двести тысяч рублей. Завтра же у вас прибавится на счету тысяч полсотни!..
      Выслушав Путилова, Иван Дмитриевич, употребив весь свой ругательский лексикон, послал Путилова дальше чем ко всем чертям:
      – Сволочи вы, подонки, не думаете о России, а только о наживе, о грабеже. Ищете доходов с «воздуха», а дождетесь, мерзавцы, расчета полной ценой народного гнева… – И так ударил трубкой по аппарату, что трубка разлетелась на мелкие части.
      – О чем мы говорили? – резко спросил Сытин Руманова. – Да, кого послать в армию.
      – Я думаю, или Костю Орлова или Мечислава Лембича, – предложил Руманов.
      – Верно, оба пройдохи! – сгоряча отозвался Сытин. – Оба годятся, но давайте пока пошлем Орлова; надо это как-то по всем правилам оформить. Благову сейчас некогда этим делом заняться, он сам носит погоны санитарного врача. Ладно, вот на днях приедет из главного штаба военный цензор, штабс-капитан Михаил Лемке, я с тем и утрясу этот вопрос.
      Лемке – старый, близкий знакомый Сытина. Не зря его когда-то Иван Дмитриевич приглашал стать редактором «Русского слова». Лемке удачно пристроился в качестве цензора в царской ставке, бывало, даже обедал с царем за одним столом. Человек он с положением, – через него проще всего найти способ, как наладить корреспондентскую связь «Русского слова» непосредственно со ставкой.
      Сытин выехал в Москву, а с приехавшим Лемке в Петербурге встретился Руманов и вел предварительный разговор о посылке в ставку своего корреспондента.
      На другой день Лемке уже был в Москве, позвонил Сытину, и тот немедленно приехал к нему в «Гранд-отель», где разговор был продолжен. Лемке деликатно высмеивал сытинского «стратега» – военного обозревателя «Русского слова» Михайловского, который в военном деле ровным счетом ничего не смыслит и до смешного глуп в своих суждениях по военным вопросам.
      Сытин на это не обиделся. Он возлагал надежды на Орлова, авось этот не наглупит.
      В «Гранд-отеле» все номера были переполнены беженцами-поляками. Коридоры забиты чемоданами и сундуками. Тяжелое дыхание войны чувствовалось в Москве. Сытин расспрашивал Лемке о том, что ему известно о войне нового, выходящего за рамки газетных сообщений. Из всего генералитета Лемке хвалил одного Брусилова. Рассказал, что немцы, заняв Варшаву, держат против русских семьдесят дивизий с неисчерпаемым количеством снарядов. Горят деревни, фабрики, взрываются мосты, а на всем этом фоне – у нас казнокрадство, пьянство, воровство, офицерский разгул, и поганое имя Гришки Распутина и его похождения известны даже на фронте в солдатской среде.
      – Господи, куда идем, куда катимся?! – возмущался Сытин. – На фронте так, а в тылу не лучше. Купечество ошалело. О благородстве и патриотизме мало кто помышляет. Стервец Прохоров, владелец краснопресненской мануфактуры, хвалится, что за год войны тринадцать миллионов нажил. А того не думает, ведь прахом пойдут все миллионы. Чует мое сердце: понадобятся России Минины и Пожарские…
      Посланный в ставку сытинский корреспондент «Русского слова» Орлов не пробыл там и одного месяца, был вынужден вернуться в Москву, объяснив свой отъезд военному цензору Лемке тем, что ему, как репортеру, делать на фронте нечего, ибо «обозреватель» Михайловский отбивает у него заработок, предпочитая печатать свои статьи.
      – А вы бы пожаловались Дорошевичу, – предложил ему Лемке, – Сытин в эти дела редакционной кухни едва ли станет вникать. Ему не до того: у большого корабля – большое плавание. А Дорошевич там у вас царь и бог!
      – И волшебник! – добавил Орлов. – Правда, этот волшебник все решает сам и считается только со своим мнением. Денег он получает тьму-тьмущую и всю «политику» газеты держит в своих руках. Сытин же одно знает – без Дорошевича «Русское слово» будет круглым сиротой…
      Орлов возвратился, а на смену ему Сытин направил в ставку корреспондента Мечислава Лембича (псевдоним – Цвятковский). Лембич, владевший польским языком, нечаянно оказался у немцев. Каким-то образом бежал от неприятеля из-под Варшавы, описал свои приключения и даже написал статью «О намерениях немцев поднять революцию в Малороссии». И хотя Лембич получил георгиевскую медаль, тем не менее со своими приключениями из доверия командования вышел, так что Михаилу Лемке пришлось поучать незадачливого корреспондента, каким путем надо восстанавливать свой престиж, чтобы остаться при штабе одной из армий. И Лембич сумел это сделать.
      Война продолжалась. Убитые, раненые и пленные исчислялись миллионами.
      Нарушалась денежная система: деньги стали терять свою ценность. Буржуазия понимала, что от падающего рубля пожива не велика. Государственный банк может выпустить «бумажек» сколько угодно. При таких условиях никакая борьба с дороговизной была уже невозможна. Усилилась спекуляция, но вместе с тем догадливые купцы начали припрятывать огромные запасы продовольственных и других товаров до лучших времен.
      Дорожала и книга. Приходилось издателям прибегать ко всяким ухищрениям, делать процентные надбавки на книги, но эти надбавки все равно отставали от растущих цен.
      Сытин чувствовал себя растерянно. И надумал он в эти тревожные дни повидаться с царем, поговорить, а о чем и зачем – он и сам не отдавал себе отчета. У министра внутренних дел Штюрмера добился разрешения и поехал к царю в ставку, находившуюся в Минске.
      В ставке Иван Дмитриевич встретился с цензором Лемке, как со старым приятелем. Но и он не мог от Сытина узнать, зачем тот приехал к царю… Три дня Иван Дмитриевич ждал приема. У царя были дела неотложные: он проводил совещание главнокомандующих фронтами в Могилеве. Сам председательствовал и, вопреки своему обыкновению, много говорил, расспрашивал генералов о положении на фронтах…
      Свидание Сытину с царем было назначено на воскресный день в десять часов утра.
      В приемной царский телохранитель-скороход говорил; Сытину:
      «Не тушуйтесь, чувствуйте себя проще. Не ломайтесь и не приплясывайте, как это делают другие. Говорите царю больше правды, а то ему только все красивую ложь преподносят, да унижаются».
      Скороход царя понравился Сытину, но его слова не подействовали, Сытин входил в зал сам не свой… Об этой встрече, первой, единственной и последней, издателя с царем имеются сжатые, яркие воспоминания самого Сытина. Не преминул отметить факт встречи в своем дневнике и штабс-капитан Лемке.
      Если же объединить эти воспоминания в одно целое, то сцена встречи была такова.
      В обычном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, аккуратно причесанный, в начищенной обуви, входит Иван Дмитриевич в приемный небольшой зал. Белые обои. На стенах портреты Александра Третьего и его супруги. Возле стен стулья с бархатной обивкой. Сытин волнуется. Сейчас должен появиться самодержец. В мыслях проносится история незадачливого царствования… Ходынка… Цусима… Девятое января… Разбитая войсками Пресня, сожженная типография.
      «И зачем мне понадобилось это свидание?.. Назад ходу нет. Господи, помоги взять себя в руки… О чем же я буду с ним говорить?.. – думает Сытин и медленно шагает по мягкому ковру на средину кабинета. В углу стол, два кресла. – За столом он будет принимать меня или как?..»
      В этот момент из боковой узкой двери выходит царь. Сытин приметил – высокие офицерские сапоги, офицерский мундир, редкая седина в волосах и длинные тонкие брови. Вид у царя усталый, озабоченный.
      Оба идут друг другу навстречу.
      – Здравствуйте, ваше императорское величество. Я к вашей милости, Сытин, издатель для народа…
      Царь подал руку. Оба остановились посреди зала. Значит, царь намерен принимать стоя, – аудиенция не затянется. Пауза. Неловкое молчание. Царь не спрашивает, а Сытин, все передумавший, не знает, с чего и как начать. И хотя не было в живых ни Победоносцева, ни Витте, почему-то Сытин, осмелев, начал разговор о них:
      – Я, ваше величество, позволю обратить ваше внимание на школу народную… Я как-то говорил с обер-прокурором святейшего синода Победоносцевым и графом Витте. Насчет проекта образовать общество «Школа и Знание». И тогда, будь это общество, оно за свой счет всю Россию покрыло бы сетью школ… Сергей Юльевич, граф Витте, мне ответил: правительство может вас терпеть, но сочувствовать вам никогда… Победоносцев не пожелал, чтобы мы священные книги печатали на русском языке. От славянского языка благолепие исходит, а от русского понимание. Мы, говорил он, не хотим, чтоб мужик понимал, а пусть благолепствует… Опять же из школ изгоняют сочинения графа Льва Толстого, даже отрывки не позволяют…
      Царь молчал и тягостно ждал, о чем же издатель его попросит. Но Сытин мялся, краснел и ни о чем не просил.
      Тогда царь, думавший о чем угодно, только не о школе и не о сытинских изданиях, сказал:
      – Ни с Победоносцевым, ни с Витте я в этом случае не согласен. Я проверю… – и подал Сытину руку.
      Вышел Иван Дмитриевич из царской приемной. В глазах помутнело. У выхода ждал его хитровато улыбающийся Лемке.
      – Ну что, Иван Дмитриевич?
      – Да ничего. Сказал «проверю». А что «проверю» – я и сам не пойму. Помогите, Михаил Константинович, мне уехать отсюда. Приезжал ни за чем и увезу ничто. Захотелось на старости лет повидать государя, ну, повидал. Теперь знаю, какой он… барабошка…
      Лемке провожал расстроенного Сытина на вокзал к поезду, ни о чем его не расспрашивал. Но Иван Дмитриевич, сам припоминая, говорил:
      – И насчет Льва Толстого я ему закинул слово, что не пускают Льва на порог школы, – ни целого, ни в отрывках… А он говорит «проверю», и только.
      И вдруг Сытин встрепенулся, отбросил все мысли об этой нелепой встрече и заговорил с Лемке по-деловому:
      – Михаил Константинович, уважаемый, так сказать, ваше благородие, скажите мне по совести. Скоро ли предвидится бумажный голод для нашего брата? Не запретят ли мне из Финляндии вывозить бумагу? Вы тут у самой высокой военной власти, в горниле политики. Вам все известно.
      – А вы как думаете? – вопросом на вопрос ответил Лемке.
      – Я размышляю так: волей-неволей наша пресса вынуждена откликаться на военные события в сдержанных тонах. Предположим, что не закроют правительственным решением, а бумаги не дадут, тут и сам закроешься…
      – В этом есть доля правды. Осторожность не излишня, – сказал Лемке.
      – Этакого же мнения придерживаются мои редакторы, компаньоны и тот же Дорошевич. Думали издавать горьковскую «Летопись» приложением к «Русскому слову». Знаю, что поднялся бы тираж и «Летописи» и газеты. Но встали на дыбы Благов и Дорошевич. «Ни в коем, говорят, случае. Горький внесет полевение. А сейчас война – не время влево сворачивать, как бы это не стало немцу на пользу…»
      – Кому как, Иван Дмитриевич, но полевение в определенных кругах общества неизбежно. А народная масса – это горючий материал для стихийных вспышек.
      – Тяжелое время… – Сытин не досказал мысль. На вокзал к отходящему поезду прибежал вольноопределяющийся, с шашкой на боку, с медалькой на шинели, корреспондент Лембич.
      – Иван Дмитриевич, узнав, что вы здесь, я полтораста верст верхом скакал. Вот пакет в «Русское слово». Самые свежие известия с передовых позиций. Как я рад, что застал вас…
      Сытин повертел пакет в руках, неприветливо глядя на своего корреспондента.
      – Свежие, говорите, так отсылайте спешной почтой… Я не посыльный. Я насквозь вас всех, корреспондентов, вижу и знаю, какой пропахшей «свежинкой» вы редакцию снабжаете. Долго ли будет это продолжаться? Наткнетесь на немилость Дорошевича, пеняйте на себя!..
      – А что? А что такое, Иван Дмитриевич? – залебезил Лембич.
      – Хотите от меня расшифровки? Пожалуйста. – И Сытин, уже у входа в вагон, начал, пригибая пальцы, перечислять откуда-то ему известные грешки Лембича. – Во-первых, вы посылаете материалы двухмесячной давности, во-вторых, берете сообщения из иностранных газет и перелицовываете на свой лад; для этого не надо быть при штабе. В-третьих, без надобности много тратите денег на телеграммы, полагаете, что раз за телеграмму заплачены редакционные деньги, значит, обязаны печатать всякую галиматью. Нет, батенька, так дальше не пойдет. Учтите, и – до свиданья…
      Опечаленный никчемной встречей с царем, возвратился в Москву Иван Дмитриевич.
      В Москве опять та же непрерывная работа.
      Книги, книги, книги, кипами, вагонами, повсюду, повсеместно, и «Русское слово» на весь свет.
      Война и начавшаяся разруха, быстрое падение денежного курса – все это вызывало тревогу во всех классах и слоях населения. Сытин с вниманием следит за печатью, читает о думских новостях: за счет каких партий обновляется дума, о чем там, с думской трибуны, раздаются голоса?..
      Вместо удаленного с поста председателя совета министров Горемыкина выступил в думе новый председатель Штюрмер.
      Сытин плевался, произнося эту фамилию за чтением «Нивы», давшей отчет о думских заседаниях.
      – Россия и… Штюрмер? Что может быть общего у русского гражданина с этим немцем? Тьфу, да и только! Штюрмер – ставленник Распутина. И когда же гнев, если не божий, то человеческий, обрушится на Гришку?..
      Сытин читал слова Штюрмера, сказанные при открытии думы:
      «Россия не положит оружия, пока не одержит победу… Не будем закрывать глаза на ошибки. За Государственной думой признается священное право критики правительственных действий…»
      «Как бы не так! – отрываясь от чтения журнала, размышлял Иван Дмитриевич. – Критикующая дума невзлюбится ни царю, ни его Алисе. А бесподобный проходимец, дворцовый кобель Гришка подскажет им „божие благоволение…“»
      Он стал читать дальше и отчеркивать цветным карандашом выдержки из отчета, соглашаясь то с одним, то с другим оратором.
      В речи правого националиста Половцева Сытин отметил:
      «Правительство своевременно не проводило стратегических линий, а теперь за их постройку переплачиваем вдесятеро… Путейцы погрязли в злоупотреблениях. Там – что ни чин – то вельможа, и за спиной его стоят министр, директор департамента, генерал-адъютант, адмирал и т. п. Троньте его, и невероятные неприятности посыплются на вас со всех сторон… „Берете взятки?“ – „Да, берем. В мирное время брали по рублю с вагона дров, а теперь по рублю с сажени“. – „Не хотите работать?“ – „Не желаем“. – „Да ведь теперь война, все мобилизуются“. – „А мы дачи себе строим, нам некогда“. И будьте вы гением распорядительности, – вы разобьетесь об эту непроницаемую преступную твердыню. Не верьте вообще железным дорогам, не верьте, когда говорят вам, что нет вагонов; осмотрите тупики на станциях, они загромождены вагонами; не верьте, когда говорят: не хватает паровозов; поищите хорошенько и найдете целые парки занесенных снегом и замороженных паровозов. Ничему не верьте, ибо там все ложь и преступление».
      «Вы грозите им военным судом. Полноте – это сказки, страшные для детей младшего возраста. На кого накинете вы петлю? На сцепщика поездов, на конторщика?..»
      «В бытность мою на фронте я слышал в вагоне рассказ офицера о печальном случае в их полку. Солдат, с целью избавиться от службы, отрубил себе три пальца и сказал: отстрелили. Пальцы нашли, солдата уличили. На войне суд беспощаден, – привязали к столбу и расстреляли».
      «А скажите, не слыхали вы про изменника, который предал первоклассную крепость, лишил отечество целых дивизий, отдал врагу несметную артиллерию и целые склады снарядов? Генерал Григорьев. Для него страшен оказался военный суд? Конечная судьба – беспечальная жизнь…»
      «Так запомните, что скажем мы, националисты, – мы никогда не посягали на прерогативы власти. Тем более мы не хотим похитить власть во мраке страшной бури. Мы жаждем сильной власти. Но власть сильна не мелким искательством, а неуклонным исполнением закона. Нет закона – нет и власти. Вы здесь наверху витаете в эмпиреях, вы радуетесь, что народ пошел на доверие. Да, это так. Но мы внизу, мы видим, что народ безропотно несет все тяготы войны и не щадит ни жизни, ни имущества; но, испытывая страдания, он строг и к вам, он не простит вам бездействия власти и укрывательства измены».
      «Вы не сознаете, что преступной безнаказанностью своих агентов вы переносите на себя весь справедливый гнев народа. А когда вы потеряете народное доверие, поблекнет и ваша власть».
      – Молодец! Браво!.. Вот так и надо сыпать! – читая думский отчет, восхищался Иван Дмитриевич. – Вполне согласен. Что ж, господа думские деятели, уж если Половцев так заговорил, значит дошло до самых ваших печенок. Не вполголоса и не на согнутых лапках служите отечеству. Только боюсь я, царю на ушко шепнет Гришка слово против думы, и на ворота Таврического дворца повесят замок…
      Речь думского депутата Шульгина, выспренняя, витиеватая, вроде бы и в укор царю, но с надеждой на его царскую волю, не понравилась Сытину, он просто перекрестил ее карандашом.
      Увертливая речь Маклакова не произвела на Сытина впечатления.
      Тревога, охватившая русскую торговую и промышленную буржуазию, заставила ее группироваться, обсуждать создавшееся положение. На одном из таких купеческих совещаний в Москве выступил Сытин:
      «– У них одни задачи, у нас другие. Пока война, конечно, у всех одна общая политическая задача. А дальше, ясно – все пути врозь. Интеллигенция пойдет рука об руку с рабочими и революционерами, а буржуазии это не по пути…»
      В самых близких дому Романовых кругах стали всерьез поговаривать о том, как бы избавить глупого и жалкого царя от дурного влияния Гришки Распутина. От слов наконец перешли к делу.
      Гришку убили во дворце Юсупова и труп сунули под лед. Моментально об этом узнал весь Петроград. Оплакивать растленного Гришку, кроме царицы, было некому…
      – Жаль, жаль, что убили этого прохвоста с большим опозданием, – сожалели одни из обывателей, а другие говорили: – Всякому овощу свое время…
      Назревала и близилась в Петрограде Февральская революция.

      Летом семнадцатого года обстановка в стране заставляла предвидеть новую революцию.
      Но каков будет характер революции?..
      – Керенский, пожалуй, продержится, – сказал однажды Сытину его старый приятель, Георгий Петрович Сазонов.
      – Почему – позволительно спросить вас? – обратился к нему Сытин.
      – У Керенского в руках подполье эсеров среди военных. А у прочих министров и «думцев» одна растерянность. Полиция не в кулаке, ее били и будут бить поодиночке. А Керенский, при поддержке эсеров, будет менять кабинет министров, как ему заблагорассудится.
      – Вы в этом уверены?
      – Не особенно, но все может быть… А вы, Иван Дмитриевич, все-таки мудро и смело поступили: почти накануне свержения царя купили у вдовы издателя Маркса ее «Ниву» с приложениями и типографией… Деньги падают. Нажглась вдовушка на этой продаже. Наверно, революции испугалась… А вы не струхнули. Невзирая даже на то, что «Нива» в наши дни неурожайная…
      О Керенском Иван Дмитриевич был невысокого мнения.
      – Ужели этот стриженный под ежика и речистый до хрипоты субъект может спасти Россию? Народу нужен хлеб и мир. А где Керенский и на какие средства возьмет хлеб? И в силах ли этот штатский «стратег» довести войну до победы? Никто не верит в победу. Допустим, что он наводнит страну бумажками – керенками. Но это же не деньги. Это пожелтевшие листья на осеннем ветру.
      – Вы в предвидении всего этого и поспешили приобрести «Ниву»? – спросил Сазонов.
      – Пожалуй, да. И если жалею, то лишь о том, что поздно купил акции на все это предприятие. Во всяком случае, теперь «Нива» моя. Но в угоду вдове я оставляю за «Нивой» славное имя ее супруга. Знаю, что репутация Маркса, как издателя, среди подписчиков-читателей не подмочена…
      Однажды Иван Дмитриевич был у Горького, проживавшего на Кронверкском проспекте, недалеко от особняка Кшесинской, где находился штаб большевиков. Горький и Сытин вместе пришли слушать выступление Владимира Ильича, выступление, ставшее историческим.
      – Это вот и есть Ленин, брат казненного народовольца Александра Ульянова. Волгарь, родом из Симбирска. Самый значительный теоретик революционного марксизма. Большевики очень ждали его возвращения из эмиграции, – сказал Горький Сытину, когда Ленин под возгласы «ура» появился на балконе особняка.
      – Слышал о нем часто, а вижу первый раз. И от вас слыхал, и от Саввушки Морозова слыхал о Ленине. Давайте, Алексей Максимович, протолкаемся поближе к особняку.
      – Ничего, услышим и отсюда. Его будут слушать, – ответил Горький.
      Они остановились на проталине под обнаженными деревьями. Горький был в длинном ватном пальто, в калошах, поправлял на шее шарф и часто кашлял.
      – Мне, кажется, не выстоять. Грудь давит и кашель одолевает. Питерская весна не по мне. Хотя такой революционной весны я ждал всю жизнь…
      Толпа перед особняком росла. Подходили большими колоннами демонстранты. Красные флаги, надписи: «Да здравствует товарищ Ленин».
      – Товарищи! Да здравствует социалистическая революция!..
      Ленин чуть заметно картавил. Он говорил горячо, взволнованно, сопровождая живую речь отрывистыми жестами.
      Ленин говорил о внешнем и внутреннем положении России и призывал трудовой народ бороться за социалистическую революцию…
      Высокого роста, обросший бородою солдат, в потрепанной расстегнутой шинели, стоял впереди Горького и Сытина. Сняв папаху, чтобы лучше было слышно, солдат внимательно прислушивался, улавливая отдельные фразы. И вдруг, неожиданно для близко к нему стоявших, проговорил:
      – У этого вождя вожжи из рук не вывалятся. Дай бог ему повозничать, вывезет Россию изо всех ухабов. А где ему тяжеленько будет, мы подмогнем…
      Развивая свои тезисы, Ленин говорил о путях революции, о ближайших ее задачах, о судьбах рабочих и крестьян.
      Горький не мог дослушать до конца. Кашель усилился. Он, переминаясь с ноги на ногу, наклонившись, тихонько сказал Сытину:
      – Пойдем, Иван Дмитриевич, крепкий чай пить. Я плохо себя чувствую, а завтра речь Ленина прочтем в большевистской газете…
      – Нет, Алексей Максимович, вы ступайте, а я достою и дослушаю до конца весь митинг. Я приду позднее. Пейте чай без меня.
      Горький, подняв воротник и нахлобучив на лоб шляпу, опираясь на палку, пробиваясь через тесные ряды публики, пошел на Кронверкский.
      Сытин вернулся на квартиру Горького позднее. И не до чая ему было. Речь Ленина произвела на него потрясающее впечатление. В раздумье долго и окаменело стоял он у окна и смотрел, как в вечерней темноте по Кронверкскому проспекту проходили с песнями рабочие.
      В тревожные, наполненные чрезвычайными событиями дни семнадцатого года Сытин непрерывно ездил из Москвы в Петроград и обратно. Обращался к Горькому:
      – Кого слушать? Кому верить?..
      Мало что понимал из происходящего в эти дни Сытин.
      Закрыли суворинскую газету «Новое время», и тут Сытин недоумевает: почему? Настолько уж разве стала негодной, что даже Керенскому противна…
      Закрытие этой газеты в тот день – 29 августа 1917 года – Александр Блок отметил в своем дневнике:
      «Если бы исторические события не были так крупны, было бы очень заметно событие сегодняшнего дня, которое заставляет меня решительно видеть будущее во Временном правительстве и мрачное прошлое – в генерале Корнилове и прочих. Событие это – закрытие газеты „Новое время“… Надо бы устроить праздник по этому поводу. Я бы выслал еще всех Сувориных, разобрал бы типографию, а здание в Эртелевом переулке опечатал и приставил к нему комиссара: это – второй департамент полиции, и я боюсь, что им удастся стибрить бумаги, имеющие большое значение. Во всяком случае, уничтожено место, где несколько десятков лет развращалась русская молодежь и русская государственная мысль».
      Сытин не сочувствовал Суворину, державшему ставку на Корнилова, и не радовался постигшему его горю. И удивляться не приходится – время такое: ничто и никого не удивит.
      Однако надо заботливо следить за событиями и не забывать оглядываться вокруг себя.
      Обратился Иван Дмитриевич к своему недавно приобретенному журналу «Нива».
      С падением денежного курса оказались не блестящи материальные дела издательства «Нива». Подписка по ранее установленным ценам прошла в убыток. Припрашивать дотацию от каждого подписчика – более чем неудобно. Но пришлось стать и на этот путь.
      Сытин собрал работников «Нивы» – А. Руманова, Ф. Бирюкова, М. Рахманова, Г. Панина, Н. Маркова – и сказал:
      – Вот что, друзья, мы хотя и не нищие, а вынуждены обратиться к нашим читателям за милостыней. Полтора миллиона убытка раскиньте на двести пятьдесят тысяч подписчиков и потребуйте по шесть рублей с каждого…
      Составили такое обращение к подписчикам:
      «Тяжелое финансовое положение „Нивы“, вызванное несоответствием подписной цены на журнал со стоимостью его издания в нынешнем году (положение, от которого избавлены другие печатные издания, расходящиеся не по подписке и повысившие розничную цену каждого нумера в четыре-пять раз), побуждает нас просить наших подписчиков разделить обрушившееся на издательство бремя расходов и принять на себя каждому в отдельности часть разницы расходов, падающих на каждый годовой экземпляр журнала: – дослать нам к годовой подписной цене еще 6 рублей. Сумма эта определяется из деления цифры убытков во втором полугодии – 1 500 000 рублей на число наших подписчиков в 1917 г. – 250 000».
      – Если же эта мера не даст нам никаких результатов, ищите выход в удешевленных, сдвоенных и даже счетверенных номерах журнала, – подсказал Иван Дмитриевич. – И еще: заполняйте отныне журнал длинным классическим произведением, не требующим ни высокого гонорара, ни иллюстраций. Читатель поймет, что в создавшейся обстановке нам иначе поступить нельзя. В начале нынешнего года, когда вы горячо поздравляли меня, вы написали красивые слова, будто бы я застал ваш корабль, то есть «Ниву», у тихой пристани на крепком якоре, нагруженным добытыми благами в прошлые годы, и что я, новый кормчий, сниму «Ниву» с якоря и поведу в море русской жизни к новым завоеваниям… Хорошо сказано! Но видите ли вы, господа и товарищи, члены товарищества, какой шторм на море! И нашему ли кораблику с бумажными парусами рисковать? Давайте будем соблюдать порядок на корабле, не врываться в опасные гребни волн. Прошу не особенно увлекаться эсерами. Не многовато ли печаталось у нас Савинковых-Ропшиных, Амфитеатровых и прочих? Пересмотрите политические обозрения профессора Соколова, чтобы там не было дерзости против социал-демократов. Я хотя и не политик, но предвижу – большинство политических акций окажется у них в руках…
      Присутствующие согласились с Иваном Дмитриевичем. Но обращение к подписчикам «о шести рублях» не имело ни малейшего успеха. Денежный курс скатывался. Да и до того ли подписчикам было в бушующей, доведенной до разрухи стране.
 
      Над Москвой нависла угроза голода. А пока это называлось: «хлебные затруднения». У продовольственных лавок длинные зигзагообразные очереди. На всех вокзалах и по всем железным дорогам сплошь мешочники, и даже не спекулянты, а просто обыватели, вынужденные ехать куда угодно, променивать какие угодно вещи на хлеб, на соль, на то, без чего жить нельзя. В очередях зловещий ропот. Всюду беспорядки: хулиганство, грабежи, стрельба, никакого просвета, никакой надежды на временную власть.
      Охрипший Керенский во время своих выступлений уже не слышит криков «браво», а доносятся до его ушей реплики:
      – Хватит речей!..
      – Дайте харчей!..
      В эти самые тяжкие дни, накануне голодовки, Ивану Дмитриевичу Сытину и пришла в голову мысль – спасать Москву от голода любыми способами, любыми средствами, а там, глядишь, и Петроград последует примеру Москвы. Голодная масса опасна. Действия ее могут быть ужасны и неотвратимы. И конечно, на жертвеннике событий может оказаться буржуазия. Народ истерзан войной и голодом, а буржуазия может быть растерзана в течение двух-трех дней…
      С этими думами Сытин пришел к одному из самых видных московских буржуев, к Николаю Александровичу Второву, и за чашкой чая завел с ним разговор по наболевшему и неотложному делу.
      – Так вот, дорогой Николай Александрович, дела наши невеселые. Москва без хлеба, без продовольствия. А это страшно: голодному желудку рассудок подчиняется. Временному правительству приближается конец. А дальше бог знает во что дело обернется. Если мы, миллионеры, будем сидеть, ничего против надвинувшегося голода не предпринимая, то наши головы могут первыми оказаться на плахе. Как вы думаете?
      – Да, живем в опасное время, – согласился Второв, – но что же делать? Как быть?
      Сытин изложил свои соображения:
      – Вы, Николай Александрович, самый славный в среде московского купечества. Как, бывало, Кузьма Минин, поднимитесь над нами и кликните клич: «Москва в опасности, спасем ее от голода!» И первым делом мы сами отдадим наши денежные капиталы на закупку хлеба в стране. Пошлем в сытые губернии дельных закупщиков человек сто, и Москва будет с хлебом; народ пообмякнет, и жизнь войдет помаленьку в свое русло… А хлеб народу продавать по своей цене или даже дешевле…
      – Сколько же надо средств на такое дело? – спросил Второв.
      – Да я полагаю, со всего московского купечества собрать миллионов триста и начать закупку хлеба немедленно.
      – Вы сколько дадите?
      – У меня есть шесть миллионов. Отдаю все. А вы, думаю, сможете и пятнадцать выделить?..
      – Могу. Дам пятнадцать миллионов.
      – Вот и хорошо, да подберем еще кое-кого…
      Договорились, согласились. И даже оба перекрестились перед иконой, попросили всевышнего стать на их сторону, дабы избавить Москву от голода. Решили в ближайшее время собраться и обсудить первые результаты предварительной договоренности с московскими капиталистами.
      Сытин пошел к мануфактурщице Варваре Морозовой, у нее на фабриках сорок тысяч рабочих. Морозова выслушала и согласилась выдать на закупку хлеба пятнадцать миллионов рублей.
      – Назначьте время и место, деньги будут доставлены…
      – Вот и спасибо, Варвара Алексеевна, я этого от вас и ожидал!..
      Пришел Сытин к директору торгового банка с таким же предложением. Тот сказал:
      – Это глупости. Вот если соберется Городская дума, да подумает, да решит, тогда другое дело…
      – Господин банкир, думать уже некогда. Понимаете ли вы, что происходит вокруг? Какой же еще гром должен грянуть над вашей банкирской головой, чтобы вы почувствовали нависшую беду?..
      Так и ушел Иван Дмитриевич от банкира ни с чем.
      Пришел Сытин еще к одному фабриканту, суконщику. Тот сказал:
      – Понимаю, но надо посоветоваться с женой. Тогда я авось сумму определю… – И уклонился от дальнейшего разговора.
      Первое собрание отложили из-за гриппа у Второва. Сытин возмутился:
      – Грипп? Мелочь, что значит какой-то грипп? А голод?.. Время не терпит, надо решать и действовать.
      Собрались через несколько дней московские тузы: купцы, фабриканты, известные профессора, бывший князь Трубецкой, бывший министр Кривошеин и многие богатые люди из разной среды.
      Пришли, поболтали, одни отговаривались, – надо передать такое дело думе, другие просто не хотели принимать никакого участия. Зачем? Голод их не касается, а народ Москвы как-нибудь перебьется на крохах и на мешочниках.
      Сытин сообщил, что он собрал подписи на закупку хлеба более чем на тридцать миллионов.
      Второв подтвердил, что он отпускает пятнадцать миллионов…
      И все это начатое Сытиным дело оборвалось.
      На другой день в семье фабриканта Второва случилось загадочное происшествие.
      Был у Второва внебрачный сын. Выдавал ему Второв на пропитание десять рублей в день. Потребовал якобы этот внебрачный сразу двадцать тысяч рублей. Второв будто бы отказал… В кабинете раздались выстрелы: убит сам фабрикант Второв, и застрелился его внебрачный сын… Не пятнадцать ли миллионов послужили поводом к трагической кончине отца и внебрачного сына?..
      Дело темное – так и понял Сытин. И на этом происшествии закончилась его инициатива борьбы с голодом.
      Опечаленный убийством Второва, одного из самых интеллигентных, европейски образованных фабрикантов Москвы, и тем, что начатое дело сорвалось в угоду жадным тяжелодумам, сидящим на мешках николаевских кредиток, Сытин поехал в Петроград узнать, как там раскошеливается буржуазия на закупку продовольствия. Буржуазия, способная наживаться на народном голоде, на призыв со стороны «временного» министра внутренних дел Протопопова ответила:
      – Ни копейки…
      Буржуазия двух столиц рассчитывала костлявой рукой голода задушить надвигавшуюся пролетарскую революцию. Сытин рассуждал иначе. Ему было противно слушать раздраженные речи крупнейших в России собственников. Он махнул рукой и только мог вымолвить:
      – Поистине так и получается, кого господь бог захочет покарать, того он лишает разума…
      Но «лишенные разума» пока еще имели слабую надежду на восстановление монархии, на помощь извне и на то, что отсталая Россия пропадет без буржуазного правительства, ибо никакая партия не может управлять страной.
      В дни Октябрьского вооруженного восстания Сытин отсиживался у себя на Тверской, а когда узнал, что снаряды рвутся на кровлях кремлевских зданий, зажег перед иконой лампаду и, проливая слезы, твердил:
      – Господи, упаси древние храмы Кремля…
      Отгремели залпы Октября. Несколько дней прошло без особых тревог. Газеты выходили. Продолжало существовать и «Русское слово».
      Редакция газеты не учла предупреждений Сытина. Благов пропустил мимо ушей сказанное Иваном Дмитриевичем о том, чтобы непроверенные материалы не печатались в газете. И вот клевета проскользнула после Октябрьской революции в сытинском «Русском слове». Десятого декабря в газете появилась заметка о том, что ставка Верховного командования была занята большевиком-прапорщиком Крыленко по указанию германского штаба. Постановлением Моссовета «Русское слово» закрыли, типографию и бумагу передали для рабочих газет…
      Так Октябрьская революция коснулась одного из крупнейших издателей. И это не было для Сытина неожиданностью. Ленин не раз в своих устных и печатных выступлениях упоминал о «Русском слове». Сытин, если сам не примечал, то ему докладывали об этом сотрудники редакции. Незадолго до Октябрьской революции в одном из сентябрьских номеров (№ 11) большевистской газеты «Рабочий путь» Ленин писал, что свобода печати буржуазного общества состоит в свободе богатых систематически неуклонно, ежедневно в миллионах экземпляров, обманывать, развращать, одурачивать эксплуатируемые и угнетенные массы народа, бедноту…
      «Посмотрите на „Русское слово“, „Новое время“, „Биржевку“, „Речь“ и т. п. – вы увидите массу частных объявлений, которые дают громадный, и даже главный доход капиталистам, издающим эти газеты. Так хозяйничают, так обогащаются, так торгуют ядом для народа все буржуазные газеты во всем мире».
      Через десять дней после Октябрьской революции на заседании ВЦИК Ленин настоятельно выдвигает вопрос о прекращении лжи в буржуазной печати, о передаче всех буржуазных газет и типографий в полное распоряжение советской власти…
      Сытин едет в Петроград, в Смольный, к Ленину.
      С тревогой думает, как его примет Ленин. Что Владимир Ильич ему скажет? Пригоден ли будет он, Сытин, при новой власти?.. Ленин родился на Волге; Горький, Шаляпин тоже волгари. Но тех Сытин знает близко, встречается с ними. А тут Ленин – организатор новой власти, вождь…
      В длинном коридоре Смольного, на втором этаже, Иван Дмитриевич спросил, как пройти к Ленину. Показали дверь кабинета. Его встретил кто-то из сотрудников. Сытин, по старому обычаю, соблюдая должный, как казалось ему, этикет, подал свою визитную карточку. Через несколько минут вышел к Сытину молодой человек.
      – Батюшки! Да это же моего старого друга, директора печаткинской фабрики Петра Михайловича Горбунова сын… Николай Петрович, вы как здесь?
      – Служу при Ленине, секретарствую. Вы что, хотите видеть Владимира Ильича?
      – Да.
      – Он просит вас, заходите…
      Заходят вдвоем с Горбуновым. Ленин за письменным столом. «Узкий кабинет, не по ленинскому размаху!» – подумал Сытин.
      – Здравствуйте, Владимир Ильич!..
      – Здравствуйте, прошу садиться…
      – А вы-то, Владимир Ильич, крепко ли сидите? – добродушно улыбаясь, спросил Сытин.
      – Да, кажется, крепко! – Владимир Ильич рассмеялся.
      – Ну, тогда и я к вам присяду. И позвольте вас занять на две-три минуты. У меня в Москве национализировали «Русское слово».
      – Знаю, гражданин Сытин, знаю. Да и другие ваши учреждения подлежат национализации…
      – Я понимаю, Владимир Ильич, власть советская, народная, возражать тут не приходится. Не препятствую, больше того, сам с удовольствием помогу, чтобы все в руки народа переходило в полном порядке, без сучка, без задоринки. Но вот моя просьба к вам, Владимир Ильич, – тяжело вздохнул Сытин и слегка ударил себя в грудь. – С этим «продуктом», то есть со мной, как поступите? Подлежу ли я национализации?..
      Владимир Ильич усмехнулся и в тон Сытину сказал:
      – А этот «продукт» мы национализировать не будем, предоставим его самому себе, оставим его в покое. Если он не против нас, то и мы не против него.
      – Спасибо, Владимир Ильич, поверьте, от души русское вам спасибо. Все, что добыто от народа, ему и принадлежит, дайте только и мне какую-либо работу, я еще могу…
      – Очень хорошо, что вы не отказываетесь работать с нами. Хорошо. Учтем…
      – Еще, кстати, Владимир Ильич, у меня семья четырнадцать душ. Прошу, как бы меня большевики и насчет жилья не обидели.
      – Не беспокойтесь, обижены не будете…
      Иван Дмитриевич уходил взволнованный и воодушевленный.
      – С народом жить, с народом и для него работать. Что еще нужно для честного русского человека!..
      Евдокия Ивановна с нетерпением ждала мужа из этой поездки в Питер. Приехал довольный. Рассказывал о встрече с Лениным со всеми деталями, и как он сидит, и как держится, и как смеется.
      Пришел и, мелко по животу перекрестившись, сел за стол оказавшийся не у дел Влас Дорошевич. Иван Дмитриевич был в очень приподнятом настроении. Снова пересказал о встрече с Лениным и развел в разговоре свою, простецкую теорию:
      – Для меня, как для частника, и для членов товарищества наступил кризис. Но то, что нами сделано, все, что нами построено, все остается в целости, передается хозяину – народу. Значит, никакого тут кризиса нет, а просто передача из рук в руки. И не думайте, что я сожалею. Нет. Придет время, и в Америке с Рокфеллером то же самое получится… – Сытин иногда в разговорах упоминал этого американского капиталиста и находил между ним и собой, в способах быстрого обогащения, что-то общее. Он где-то вычитал «откровения» Рокфеллера о том, как тот нажил пятьсот миллионов долларов. Начал разживаться с восьмилетнего возраста: сберег немного денег из тех, что родители давали ему на конфеты, купил индюшек, выкормил, продал, получил барыш. Потом стал торговать керосином и хлебом, брал и давал ссуды, а дальше уже обзавелся пароходом. Затем завладел рудниками, и появились свои сталелитейные заводы, бумажные фабрики… А началось с индюшек!.. И все оттого, – подчеркнуто восхищался Сытин Рокфеллером, – что он сам не был индюком, брал себе в помощники мозговитых людей.
      – Едва ли Рокфеллера постигнет ваша участь, Иван Дмитриевич, – высказал свои соображения тестю Благов. – Америке не с кем воевать. А происхождение русских революций и пятого и семнадцатого года идет от неудавшихся войн…
      – Это так, но только отчасти, – вмешался Дорошевич, – и еще неизвестно, чем кончится. Некоторые рассчитывают на интервенцию. Она будет, факт. Кстати, кое-кто уже сматывает удочки, смазывает пятки, бросаясь на южные окраины России.
      – Трусливые крысы. Корабль не тонет, а они уже вплавь кинулись, – нахмурясь, заметил Сытин.
      Ненадолго все замолчали.
      – Давайте не будем робеть. Будь что будет! – рассудил Сытин.
      Благов на это ответил:
      – Не знаю, как дело пойдет дальше, а я думаю тоже податься на юг, в Киев или в Одессу. И если там будет другой порядок, найду себе дело или в книготорговле или в редакции какой-нибудь газеты.
      – Вольному воля, – равнодушно проговорил Сытин.
      – А я – ни с места! – решительно заявил Дорошевич. – Иван Дмитриевич, и вы, не сомневаюсь, навечно связали свою судьбу с Москвой?
      – И с Россией, с народом, – ответил Сытин. – И ни под какое крылышко никакой оккупации никогда не пойду! Были в России интервенты: и поляки, и татары, и французы в Москве бывали, бывали и уплывали. А Москва стояла и будет стоять! И быть ей столицей. Я давно об этом говорю. Питер, как столица, не на месте.
      Это ожидалось и скоро произошло.
      Советское правительство со всеми наркоматами и всероссийскими учреждениями из Петрограда выбыло в древнюю Москву, ставшую столицей Советской республики.

      Кумир анархистов и анархо-коммунистов Петр Кропоткин с первых же дней советской власти не стал на сторону врагов нового строя. Вернувшись из эмиграции в Россию, он поселился в Московском Кремле. Последователи его учения в восемнадцатом году иногда вступали в перестрелки с милицией, и даже в Москве кое-где можно было еще встретить вывески: «Клуб анархистов», «Клуб анархо-синдикалистов», – но Кропоткин понимал, что идеи Маркса и Ленина победили и мешать коммунистам-большевикам было бы совершенно неверно.
      Бывший князь, знаменитый географ, теоретик анархизма, достигнув глубокой старости, тихо-мирно доживал свои дни в одном из древних зданий с узкими решетчатыми оконцами, выходящими на изуродованные обстрелом башни Кремля.
      С давних пор зная биографию этого человека и наслушавшись о нем рассказов от очевидцев, Иван Дмитриевич Сытин испытывал желание где-либо встретиться с ним и познакомиться. Как-то Сытину довелось быть в Лондоне и проезжать мимо того дома, где проживал Кропоткин. Но Иван Дмитриевич постеснялся зайти к нему.
      После революции Иван Дмитриевич решился все-таки навестить его в Кремле и, пока еще имел некоторые издательские права и возможности, хотел предложить Кропоткину напечатать что-либо из его книг. Полный добрых намерений, Сытин заранее предполагал, какой должна быть встреча, о чем произойдет разговор, и даже представлял себе, каким древним мудрецом Кропоткин выглядит. Мог он об этом думать и судить хотя бы по тому, что в «Ниве» был помещен не один портрет Кропоткина.
      Он стал собираться к нему, но в это время кто-то постучал.
      Сытин распахнул дверь.
      – Ого! Явленные мощи из Марьиной рощи! – невольно воскликнул Иван Дмитриевич, – как вы изменились! Попадись на улице, я, пожалуй, вас не узнал бы…
      Перед Сытиным стоял осунувшийся, согнутый тяготами жизни бородатый старик, в котором Иван Дмитриевич признал бывшего владельца раменской мануфактуры Бордыгина.
      – Вы, кажется, куда-то собрались?
      – Да, спешу в одно приличное место, но что вам от меня угодно?
      – Я за советом.
      – Пожалуйста, чем могу служить?
      – Иван Дмитриевич, вы находитесь близко к нынешним хозяевам, вы в курсе политики, – заговорил таинственно и с оглядкой Бордыгин, – как по-вашему, крепка эта власть?
      – Вот что, батенька, спросите об этом Ленина! – Сытин сел за стол напротив Бордыгина и начал теребить скатерть. Евдокия Ивановна приметила и подумала: «Верный признак: черт принес этого Бордыгина. Иван Дмитриевич нервничает, поссорится». Так и вышло. Бордыгин вкрадчиво и доверительно продолжал:
      – Колчак двигается к Вятке, а за Колчаком идут поезда с японской дешевой мануфактурой.
      – А дальше?.. – поторапливал собеседника Сытин.
      – А дальше, у меня кое-где спрятаны большие запасы мануфактуры. Сейчас на нее большой спрос, но беда, уж больно деньги падучие!.. И вот я запутался: не начать ли мне сбывать через посредников сейчас? Не то придут японцы со своими материями, мне против них трудно будет конкурировать…
      – Так вот вы о чем! А вы о России думаете? А вы о русском народе помните?! – Иван Дмитриевич рванул скатерть, ваза с цветами упала на пол, разбилась вдребезги. – Вон отсюда! К черту! Не выношу шкурников и провокаторов, катись!..
      Бордыгин попятился к двери и, не простившись, бегом кинулся с лестницы.
      Евдокия Ивановна поднесла Сытину стаканчик с валерьянкой:
      – Ваня, на-ко выпей, тебе вредно нервничать, успокойся. Ты же к князю Кропоткину собрался идти.
      – А ты знаешь, я его, этого Бордыгина, напугал. Пусть не лезет, идиот, с такими разговорами.
      Иван Дмитриевич отправился к Кропоткину.
      В Кремль тогда ходили без пропуска.
      Впечатление от встречи с Кропоткиным осталось настолько сильное, что Сытин, придя домой, стал записывать эту встречу «для потомства». Он не часто записывал и к хранению личного архива относился не особенно бережно. Но все же, благодаря его наследникам, многое сохранилось.
      Вот как описывает эту встречу сам Иван Дмитриевич:
      «На пороге передо мной стоял Петр – живой апостол Петр: лысая голова, два клока седых волос на висках, небольшая борода, огромный лоб и ясные, блестящие глаза. Сходство с апостолом Петром, как его рисуют церковные живописцы, было до того поразительно, что я невольно оторопел.
      – Очень рад… Пожалуйте!..
      Мы вошли в комнату. Я от души поздравил Петра Алексеевича с возвращением из эмиграции и спросил:
      – Не могу ли я чем-нибудь вам служить в печати? Это доставило бы мне искреннюю и глубокую радость…
      – Хотите напечатать что-нибудь из моих книг? Что же, я буду рад.
      Он вышел в соседнюю комнату и принес целую охапку книг.
      – Вот, Иван Дмитриевич, тут все, что мною написано. Предлагаю на полное ваше усмотрение: хотите все печатать или только часть – печатайте по выбору…
      – Вы очень добры, Петр Алексеевич… Но будет лучше и для меня легче, если вы сами набросаете план издания и укажете, что должно пойти в первую очередь.
      Так началась наша деловая сторона знакомства.
      Кроме вопросов деловых мы говорили на „посторонние“ темы, касаясь, главным образом, вопросов о России, о русском человеке и о русской душе.
      И то, что я слышал от Петра Алексеевича, казалось мне настоящим откровением.
      – Что нужно делать, чтобы не быть вредным человеком в жизни? Где и в чем истинная и разумная жизнь?
      Этих коренных вопросов П. А. особенно охотно касался, а я излагал ему свою исповедь.
      – Вот, Петр Алексеевич, я прожил большую, долгую жизнь. Живу чужим умом, а ум этот от вас, писателей, художников, философов, великих ученых. Свою роль в жизни я понимаю просто: я только аппарат, только техническая сила. Жизнь творят другие, а я воплощаю их достижения и бросаю в народ их мысли в виде книг…
      П. А. Кропоткину эта мысль, кажется, понравилась.
      – Да, я понимаю и ценю ваше дело, – сказал он. – Я знаю, что с вами работал Лев Николаевич Толстой и другие наши писатели. Я с радостью отдаю вам все свои книги, которые так мало известны в России, но которые в Англии выдержали много изданий…
      Разговор перешел на его любимую тему – о русском народе. Кропоткин сказал:
      – Очень еще молод наш народ, и образование получает самое бедное… Что ему дают, что он знает? Слабая школа, славянские письмена, горсточка начальных книг – вот и все, что приготовлено для ста миллионов. А что же сказать о духовном самосознании? Много ли наших соотечественников думает о самосовершенствовании в братстве, дружбе и взаимной любовной помощи? А ведь настоящая жизнь только с этого и начинается. Нет жизни, где нет любви, и нет счастья, где нет братства среди людей. Читали ли вы, Иван Дмитриевич, мою первую книгу „Земля и фабрика“?
      – Да, читал… Но ведь в этой книге мысль, Петр Алексеевич, у вас проведена как бы по Евангелию – братство и любовь… Все, что вы говорите, Петр Алексеевич, и все, что пишете, – это христианские истины, я только одного не понимаю… Не понимаю, как же вы, христианин, и… без Христа?
      Он откинулся на спинку кресла, и его лицо апостола Петра, с торчащими клоками волос на лысой голове, стало вдруг строго, сурово.
      – Ваш Христос – вот какой, – он показал расстояние между большим и указательным пальцами. – А мой Христос вот какой! – и раскинул широко обе руки, как будто хотел обнять весь мир.
      В Христа не верует, но иго Христово поднял и несет. Чистейший христианин, но Христа не знает. Так ли это? Отчего же в его глазах вдруг заблестели слезы, и отчего душа моя сотряслась и рвется к нему?
      В слезах я упал на грудь Петру Алексеевичу, и мы оба заплакали…»
      Вскоре после этой встречи Сытина пригласили на заседание государственной комиссии, где под руководством писателей Брюсова и Вересаева обсуждался вопрос о создавшемся положении в издательствах. Пересматривались планы, что нужно печатать из классиков в первую очередь и в каких размерах. Кроме Сытина присутствовали издатели Кнебель, Эфрон, Сабашников и другие.
      Высказываются вполголоса первые соображения: литература и издательское дело требуют умелых рук и умных голов. А не создать ли синдикат из частных издателей в единении с государством? Ведь это не чуждо частному капиталу и полезно советскому государству? Произошло бы сращивание капиталистов и власти. Такие идеи витали о мощном синдикате. Сытин думал иначе: государственному капитализму не быть, двум медведям в берлоге не место!
      Ему предоставляют слово, – как вы, Наполеон издательских дел, мыслите?
      Сытин ответил:
      – Я не раз говорил и сейчас, может быть, к неудовольствию моих коллег, скажу: все мое производство принадлежит государству. Мне прибылей не надо, мне бы только работать… Если большевики за просвещение народа, то и я с ними – коммунар!.. – метнув глазами в сторону секретаря, добавил: – Запишите!..
      Когда расходились, Кнебель шепнул Сытину:
      – Ну, Иван Дмитриевич, мы не ожидали от вас этаких слов. Какой бы синдикат мог быть!
      – А зачем? Не время для обогащения. Ни по-нашему, ни по-вашему не сбывается. У событий свой черед. Помните, Плеве говорил, что он революцию отодвинул на сорок лет. А она тут как тут, да не одна, а целых две за один год. И для книжного дела найдутся руководители из народа. Будьте уверены. А с нас больше история ничего и не спрашивает…
      – Чем вы сейчас занимаетесь? – спросил Сытина Эфрон.
      – Довожу до конца незаконченное. Мне доверяют. У меня накануне революции оказалась масса незавершенных изданий. Не пропадать добру. Все это заканчиваю и заново кой-что печатаю под контролем комиссариата и Вацлава Вацлавовича Воровского. Вот и на днях нашел такого автора, что сам Ленин не против.
      – Кого это вы раскопали? – поинтересовался Михаил Васильевич Сабашников.
      – Князя Петра Кропоткина! И уже в типографии набрана его книга о Великой Французской революции.
      – И тут успел! – развел руками Кнебель.
      – Ах, какой чудесный человек этот князь! Какой мудрец! Знали бы вы его поближе! – восхищался Сытин. – Широкая чистейшая русская душа, да поймете ли вы его душу? Вот кто не праздно провел жизнь свою. Жаль, что его не знает наш народ. До революции цензура резала. Теперь ему в России пришло воскресение.
      Иван Дмитриевич часто по-дружески встречался с Кропоткиным у него в кремлевской квартире. Каждый раз старый революционер радовался, когда видел свои книги, выходящие при помощи Сытина в столь трудное для страны время…
      Для молодой Советской республики настали тяжелые времена: на севере интервенты, Юденич под Питером, в Сибири во главе белой армии – Колчак. Японские оккупанты высадились на Дальнем Востоке. На юге – Деникин и Врангель… В Москве только что подавили эсеровский мятеж, Савинков поднял восстание в Ярославле.
      Саботаж, хищения, спекуляция, вредительство – все было пущено врагами советской власти против республики Советов. На Лубянке в ВЧК, в ночную пору, во всех этажах, с вечера до утра не гасли огни. Действовал враг, не дремала и Всероссийская Чрезвычайная Комиссия, возглавляемая Дзержинским. Шла борьба решительная, беспощадная, не на жизнь – на смерть.
      В это время не раз вызывали Ивана Дмитриевича Сытина в ВЧК по делу о крупном центре спекуляции – «Российском союзе торговли и промышленности». Сытин был одним из членов – основателей этого союза, но, коль скоро он понял, что союз купцов и фабрикантов представляет собою не то, что нужно для России, он еще за два года до Октябрьской революции официально заявил о выходе из правления, перестал ходить на заседания и вообще устранился от этой организации, ставшей впоследствии на путь борьбы против Советской республики.
      Данных для обвинения Сытина не нашлось. Его допрашивали как свидетеля, обращались к нему за нужными справками. И наконец начальник следственной части Закс, отпуская Сытина, поблагодарил его и сказал:
      – Вы очень дальновидны, Иван Дмитриевич, вы, как говорят, в сорочке родились, догадались вовремя удалиться из этой контрреволюционной организации.
      – А я слыхал такую поговорку, – ответил Сытин следователю. – «К светлому челу архиерея сухое дерьмо не пристанет». Надо быть всегда светлым. Не грязнить душу, иметь Родину и знать что она такое. Подлецов я не жалею. Ну, как они, многонько там в своем союзе набедокурили? – спросил он следователя.
      – Порядочно. Читайте завтра в «Известиях». Ведь они выходят теперь на базе вашего популярного «Русского слова». В «Известиях» будет все сказано.
      – Кому-нибудь угрожает расстрел?
      – Не могу сказать, это решит революционный трибунал.
      – Что ж, кто много украл, с того много и спросится. Простите за любопытство. – Сытин встал. В руках у него была большая, завернутая в старую газету книга.
      – А это что у вас такое? – спросил Закс.
      – Это? Подарок несу… Книга юбилейная, год тому назад вышла. Товарищество выпустило к пятидесятилетию моей работы на книжном посту.
      – Позволите посмотреть?
      – Пожалуйста.
      – Какое великолепное издание! Вот что значит – своя рука владыка!
      – Не обижайте меня, гражданин Закс, это для меня постаралось наше товарищество и юбилейная комиссия, и весь авторский коллектив, приложивший руку и сердце к этой, не скрою, приятной для меня книге.
      Закс раскрыл книгу. На титуле рукой Сытина было написано: «Глубокоуважаемому Владимиру Ильичу Ленину. Ив. Сытин».
      – Вот кому подарок! А как вы ему передадите?
      – Как? Очень просто: зайду по пути в «Националь» и передам дежурному. Владимир Ильич и Крупская там в номере живут. Пока с квартирой не устроились…
      Быстро перелистав книгу, посмотрев иллюстрации и письма поздравителей – Горького, Куприна, Бунина, Телешова и многих, многих других видных деятелей, Закс сказал:
      – Это не книга, а монумент!.. Можно вам позавидовать…
      На следующий день в «Известиях» появилось официальное сообщение ВЧК о деле «Союза торговли и промышленности». Излагалась суть этого дела:
      «На основании данных, полученных при обыске, были арестованы члены правления и мнимые торговцы и посредники: Дежур, Шереметьевский, Валерьянов, Крейнес и др. – всего 17 человек, а позднее было арестовано еще 12.
      Из следственного материала видно, какое громадное количество товаров прошло в разное время через руки союза. Были одновременные предложения таких партий товара: 200 тыс. пудов металла через акционерное общество „Келлерт“ (председатель правления Крейнес), 700 тыс. пудов чая от Губкина и Кузнецова, 13 тыс. пудов мыла от завода Ашкинази, Столкинда и Давыдова, 35 тыс. пудов смазочных масел от торгдома Горфельд, затем 10 миллионов пудов пшеничной муки, 100 тыс. банок консервов, 10 тыс. пудов сахара и т. д. Немалую роль в этих операциях играл „Штаб металла“, реорганизованный из прежнего „Фронто-металла“.
      Спекулировали не только товарами, ускользнувшими от учета, но и казенным имуществом, оставшимся после демобилизации армии, поэтому обвинение будет формулировано не только за спекуляцию и сокрытие товаров от учета, но и за расхищение народного достояния, за преступления по должности.
      К ответственности привлекаются видные промышленники и биржевые тузы, в том числе Крашенинников, Гахтамиров, Валерьянов, Воронов, Яблонский, Ананьев, Крейнес, Тарнопольский, Раговин и др. – всего 29 человек.
      Весь богатый материал, ужасающий по бесстыдству и наглости, будет подробно опубликован и освещен на заседаниях Верховного революционного трибунала».
      В сообщении было сказано и о непричастности к делу бывшего члена «Союза» Сытина.
      Дорошевич, Благов и другие поздравляли Ивана Дмитриевича и были, разумеется, довольны, что он не позволил себя запутать в сетях мошенничества и спекуляции, не оказался на скамье подсудимых.
      Дорошевич, прочтя сообщение в «Известиях», даже воскликнул:
      – Велик бог, охраняющий Ивана Дмитриевича от такой напасти.
      На что, с гордостью за своего отца, ответил Николай Иванович:
      – Не бог, а святая богиня, имя ей – гражданская честь!..
      Надо полагать, что, получив от Сытина в подарок книгу, Владимир Ильич, зная Сытина как издателя и его близкие отношения с Алексеем Максимовичем Горьким, ознакомился с этой книгой. Она сохранилась в личной домашней библиотеке Владимира Ильича.
      То, что Ленин доверчиво относился к Сытину, видно, например, из воспоминаний писателя Н. Д. Телешова. В первый год советской власти, когда в издательских делах царила неразбериха, настоятельно возникал вопрос о создании объединенного Государственного издательства. Но кого на пост директора?.. Ленин по этому поводу разговаривал с Горьким.
      – Конечно, Иван Дмитриевич заслуживает доверия, оборотистый, вполне подходящий, может поставить дело, но согласится ли?.. – усомнился Горький.
      – А вы попробуйте его уговорить! – предложил Ленин.
      Встреча состоялась на квартире у Екатерины Пешковой, где Горький всегда останавливался, приезжая из Петрограда. Были приглашены на завтрак к Горькому писатель Телешов и Сытин. Тогда и обратился Алексей Максимович к Сытину:
      – Мне поручил Владимир Ильич уговорить вас: на днях открывается Государственное издательство, и Владимир Ильич непременно хочет, чтобы вы были директором и стали во главе дела…
      – Вы знаете, – отвечал Сытин, – что я человек малограмотный, и в такое время, как наше, быть во главе такого дела мне не подобает. Беритесь вы, а я буду вам помощником. Будьте покойны, не подведу вас ни в чем…
      Горький ответил, что у него и без того дел по горло и что он собирается уезжать за границу.
      Во главе Госиздата стал Вацлав Вацлавович Воровский. Сытин охотно согласился быть ему помощником-консультантом и ведал делами своей бывшей типографии на Пятницкой…
      Валентин Федорович Булгаков, бывший секретарь Льва Толстого, встретился в эти дни в Москве с Иваном Дмитриевичем. Привожу строки воспоминаний об этой встрече:
      «Я встретился еще раз с И. Д. Сытиным на Замоскворецкой улице, где находится огромная бывшая типография И. Д. Сытина, – типография, которой он теперь заведовал в качестве рядового советского служащего. Заслуги Сытина в печатном деле были признаны. Ему предоставили возможность по-прежнему работать, но только без ненужного права нагромождения на его личном счете в банке колоссальных денежных сумм. Что нужно было старику для жизни, он имел, и для дела получал без отказа все, что было нужно.
      Иван Дмитриевич был такой же, как и раньше: веселенький, немножко подхихикивающий и, в общем, отнюдь не теряющий себя.
      Он узнал меня, дружески приветствовал, расспрашивал, чем я занят, и рассказывал о себе:
      – Да, мне теперь уже ничего не принадлежит, да и на что мне это? Остаюсь я по-прежнему при деле, и это самое главное. Денежки, которые текли к нам от народа, теперь пришлось обратно вернуть ему же, народу. Так оно, видно, и должно быть…
      По-прежнему он был полон доброжелательства. Пожалел, что я в свое время не пришел к нему и не принял участия в его издательском деле».

      В сытинских складах сохранились запасы бумаги. Массовыми тиражами печаталась агитационная литература для фронтов гражданской войны и для трудового населения города и деревни.
      Иван Дмитриевич работал консультантом в Госиздате, помогал своим опытом Вацлаву Воровскому, пока тот не ушел из Госиздата на дипломатическую работу.
      Ни к одному из бывших капиталистов не было такого доверия со стороны советской власти, как к Ивану Дмитриевичу Сытину. Он не бежал от большевиков за границу, как это сделали многие.
      Сытин остался в Москве, на Тверской. Он верил в силы и совесть народа, и народная власть доверяла ему.
      Вот свидетельство большого доверия – один из документов, выданных Сытину:

МАНДАТ

      «Настоящим Президиум Высшего Совета Народного Хозяйства поручает гр. Ивану Дмитриевичу Сытину отправиться за границу, в частности в Германию, с целью вести переговоры по вопросу об организации в пределах РСФСР заводов бумажной промышленности и эксплуатации на основах ведения нормального лесного хозяйства лесных массивов на концессионных началах, согласно данных гр. Сытину исходных положений.
      Гр. Сытину поручается сорганизовать финансовые и промышленные круги Западной Европы, имеющие целью субсидировать на предлагаемых условиях означенную концессию.
      С возвращением из-за границы гр. Сытин обязан представить Президиуму ВСНХ доказательства финансовой и коммерческой солидности организованной группы, с которой Правительство РСФСР имеет заключить окончательный договор на предоставление концессии на эксплуатацию массивов с целью постановки бумажного производства.
      Гр. Сытину надлежит о всех своих переговорах за границей по поводу настоящего поручения ставить в известность выезжающего по этому делу за границу тов. Хинчина и согласовать с ним все свои действия.
Председатель ВСНХ – Богданов».

      Иван Дмитриевич с радостью согласился поехать в столь ответственную командировку. Кроме государственного значения поездка в Германию имела для него и личный интерес.
      В 1914 году Сытин отправил в Германию учиться и проходить коммерческую практику своих детей, студентов Петра и Дмитрия. Началась война, – один из сыновей Сытина, Петр Иванович, застрял в Германии и пробыл там всю войну. После революции он работал в организации «Международная книга», занимавшейся обменом и снабжением научной литературой институтов и университетов в международном масштабе. Работал он также в берлинском издательстве Ивана Павловича Ладыжникова, который в дореволюционное время частично субсидировался Сытиным, издавал книги и брошюры Льва Толстого и запрещенные цензурой произведения Горького…
      В Берлине Иван Дмитриевич бывал не раз до революции. Разыскать сына ему ничего не стоило.
      – Почему ты из Германии не бежал в Америку? Почему не рвешься на родину? – расспрашивал Иван Дмитриевич сына при встрече.
      – А зачем мне Америка? Так пока и живу в Берлине, не теряя надежды на возвращение в Москву.
      – Ну, что ж, чадо, терпи, верь и надейся. Да, я у большевиков не на плохом счету; вот, полюбуйся. – Сытин показал сыну мандат ВСНХ.
      О появлении Сытина в Берлине узнал кое-кто из эмигрантов. Из Праги приехал один старый друг-приятель Ивана Дмитриевича, стал уговаривать:
      – Как тебя большевики живьем выпустили? Оставайся здесь, будем издавать эмигрантское «Русское слово».
      – А на кой оно черт и кому нужно! – отрезал Сытин. – Для кого? Для пауков и паучков, что мечутся и грызутся между собой по заграницам? Нет, благодарю покорно, я не сумасшедший…
      Разговор получился неласковый.
      Повстречался с Сытиным банкир Алексей Путилов. И тот соблазнял:
      – Приехали нащупывать почву? Оставайтесь, Иван Дмитриевич, не пожалеете.
      – Благодарствую, не за тем я пожаловал.
      – Слышал, слышал. Большевики хотят, чтобы им германские специалисты бумажную фабрику построили. Хорошего они свата нашли в вашем лице. Хорошего, понимающего и в прошлом весьма и весьма состоятельного. Не знаю, что у вас получится. Скажите, Иван Дмитриевич, вам американцы предлагали часть вашего денежного капитала перевести в нью-йоркский банк?
      – Было предложено.
      – А вы как?
      – Никак! Это не мои деньги. Я их нажил у народа в России, русскому народу они и должны принадлежать.
      – Оказывается, вы за эти годы не поумнели.
      – Пусть вам так кажется.
      – И вы думаете, что у вас не будет черных дней, если вернетесь в Россию?
      – Не если, а точно вернусь. А что касается черных дней, не знаю, на что вы намекаете, я готов вместе с нашим народом перенести любые тягости. А главное: я верю в народ и верю Ленину. России недоставало Ленина. Он появился, и он спасет Россию от гибели. Ленин вводит новую экономическую политику. Для восстановления разрушенной России привлекает концессионеров. Открыта отдушина частнику, хотя и не в крупных масштабах.
      – Иллюзии! – определил Путилов. – Ничего из этого не получится.
      – Получится, – возразил Сытин. – Прав народ, а не мы и не вы, денежные козявки или тузы. Я помню, вот такой примерно разговор у меня был в Москве, и не с кем-нибудь, а с одним дурачком из нашего товарищества. Он мне в более страшную пору болтал: «Советская власть на один месяц, хватит одной дивизии, чтоб разогнать большевиков в Москве». А я ему отвечаю: «Где ты, Иван Тимофеевич, возьмешь эту дивизию, из кого ее наберешь? Ты придешь к народу с дубиной, а он тебя на штыках поднимет. Очень-то ты, толстопузый, народу нужен». А вообще-то мы с вами не сегодня в расхождении. Помните, вы мне предлагали из воздуха деньги делать в конце войны, когда курс рубля бешено падал. Мне и тогда было противно вас слушать. А еще раньше затевалась, не без вашей хитрости, жульническая операция с намерением акционировать фабрики Печаткина, Окуловскую, «Сокол» и другие. Вы, подлецы, банкиры, хотели завладеть фабриками, а имея в руках бумажные фабрики, вы бы и печать захватили, во куда метнули!.. И тут я не уступил вашим желаниям…
      – Вы меня, Иван Дмитриевич, этим откровением не удивили. Не забывайте одно: у Советской России много врагов. Они могут стать и вашими врагами.
      – Знаю и не пугаюсь. Да, много врагов. Но зато в России не стало рабов! А вот этого-то вы и не учитываете. Страна, где нет рабства – непобедима. Факт…
      Поссорились и разошлись Сытин с Путиловым навсегда, до гробовой доски.
      Иван Дмитриевич расстроился, ночью бредил, кричал спросонья. Утром проснулся, спрашивает сына:
      – Петя, я, кажется, ночью кричал?
      – Да, бредил, но бред, папа, у тебя был здоровый, нормальный…
      – А что именно?
      – Ты ругал Путилова. И во сне тебе эта публика покоя не дает. Не надо волноваться…
      За время пребывания в Берлине у Ивана Дмитриевича было несколько встреч с эмигрантами. Приходил к нему в гостиницу некто Прокофий Батолин, сотрудник банкира Путилова. Увещевал Сытина не возвращаться в Россию. Иван Дмитриевич запросто выставил его за дверь:
      – Подлец ты, Прошка, низко пал, продаешь ты себя оптом и по мелочам… Ты бы продал и Россию, да не тебе она принадлежит!..
      Побывал у Сытина немец Адольф Адольфович Девриен, бывший петербургский издатель и книготорговец, бежавший в Германию. Пожаловался, что он прозябает в своей стране, живет не имея доходов, – падение марки не дает развернуться.
      Приехал к Сытину его старый знакомый, Иван Павлович Ладыжников, тот многое знал о русской эмиграции и долго рассказывал, кто где находится и кто чем занимается. Сытина это очень интересовало. Ведь многие из них, если не все, были когда-то авторами его издательства и сотрудничали в «Русском слове».
      Не спеша, за чайком с какими-то пресными галетами, Ладыжников, пригибая пальцы, перечислял по памяти:
      – Вот, например, Николай Константинович Рерих из Лондона перебирается в Америку… Тэффи, та печатается в Стокгольме, наверно, и проживает там же… Шульгин пока в Константинополе, говорят, что строчит мемуары, поругивая большевиков… Марк Алданов и ваш бывший сотрудник фельетонист Яблоновский слоняются в Париже… Шмелев из Крыма перебрался в Польшу… Аверченко пока в Константинополе, намеревается поселиться в Праге… Николай Рубакин в Швейцарии, – этот насквозь советский… Брешко-Брешковский где-то треплется среди белогвардейцев в Сербии и сочиняет роман «Красные и белые»… Куприн хандрит в Париже… Около Батума, вблизи турецкой границы, пребывает ваш дружок – расстрига Гриша Петров…
      – Расползлись по всему свету, как некие насекомые по нечесаной голове. И жалко их, и не жалко их. У каждого в жизни своя судьба, и, как видно, нелегкая… – сказал сочувственно Сытин, слушая Ладыжникова. – Будем верить, что придет время, раскаются они в своем бродяжничестве по свету, а добродушный русский народ простит этих и прочих блудных сынов.
      – Едва ли, – усомнился Ладыжников, – мне кажется, среди них мало сынов, больше пасынков да приблудышей. – И снова начал перечислять:
      – Игорь Северянин в Эстляндии… Ропшин-Савинков мотается среди эсеровского отребья… Саша Черный – здесь, в Берлине.
      Сытин сдержанно зевнул и перекрестил рот.
      – И чем же они живут, на что существуют?
      – Перебиваются, – ответил Ладыжников, – вытряхивают все, что было прихвачено, и помаленьку печатаются в газетешках. А некоторым удается и книги издавать…
      На следующий день встретился Иван Дмитриевич в Берлине с журналистом эмигрантом Владимиром Венгеровым. Тот тоже порассказал кое-что об эмигрантах, расспросил Сытина о делах в России и пригласил его на кинофабрику Стинеса, где при его участии снимался фильм «Наполеон». В роли «русского народного ополчения» участвовали одетые в жупаны и полушубки белогвардейские эмигранты.
      – Вот их здесь какое скопище! – показывая массовые сцены Сытину, хвалился Венгеров.
      – Смешно получается, – поглядев эти сцены, рассудил Иван Дмитриевич. – Незавидную роль эти люди «играли» в борьбе с революцией. Думаю, что их постигнет неудача и в этой роли «освободителей» России и Европы от Наполеона…
      Сытин не ошибся. «Наполеон» на экраны не вышел…
      По заданию Высшего Совета Народного Хозяйства Сытин пробыл в Берлине несколько месяцев, завел деловые отношения с концерном Стинеса. Были разработаны предварительные схемы проекта об использовании одного из водопадов на реке Кеми с целью построить гидростанцию и бумажную фабрику. Вернулись из Германии Сытин с Хинчиным, доложили о договоренности с немецким концерном по поводу концессии, сдали в ВСНХ документы с чертежами. Были у ВСНХ надежды, что в скором времени могут начаться работы. За годы войны от Петрозаводска до Мурманска построили железную дорогу. Есть теперь все возможности для развития лесной и бумажной промышленности в нетронутых дебрях Карелии.
      От фирмы приезжал в Россию представитель инженер Ферман. Осматривал местность. Все подходяще: и лесу изобилие, и река могучая. Однако фирма отказалась, заявив, что может построить бумажную фабрику в течение трех лет, но существование ее себя не оправдает. Концессия не состоялась… Но на этом дело не кончилось.
      В двадцать втором году в ВЧК возникло следствие по обвинению во вредительстве некоторых работников ВСНХ.
      Сытину на квартиру позвонили:
      – Явитесь. Вход с Малой Лубянки, шестой этаж. К следователю Смирнову. Пропуск заготовлен в бюро…
      Через час следователь Смирнов допрашивал Ивана Дмитриевича:
      – Вы привезли чертежи об использовании Кемского водопада?
      – Да. И сразу же они были сданы в Высший Совет Народного Хозяйства.
      – Что вы знаете о дальнейшей судьбе этих чертежей?
      – Ровно ничего. Концессия не состоялась.
      – Куда девались чертежи?
      – Помилуйте, я в ВСНХ не служу.
      В этот момент следователю позвонили по телефону. Он снял трубку. Послышался голос дежурного:
      – Немедленно на пожар! Горит в Большом театре… Следователь наискось расписался на пропуске, поставил на обороте треугольную печать и сказал:
      – Можете идти, гражданин Сытин, я спешу… Очень жаль, что вы ничего не знаете о судьбе ценных чертежей. Они бы теперь очень пригодились…

      В приемной Михаила Ивановича Калинина посетители ожидали очереди пройти к нему в кабинет и высказать свои жалобы и просьбы. Бравый секретарь, одетый в суконный, цвета хаки, френч военного покроя, следил за списком, против каждой фамилии ставил пометки и тихонько предупреждал посетителей:
      – Старайтесь Михаилу Ивановичу говорить короче и только самое главное, основу и суть дела. Время дорого!..
      В обычные часы приема вошел сюда тихо, скромно, но без робости и волнения старичок, с коротко подстриженной бородкой, сказал всем присутствующим «здравствуйте», затем вынул из потайного кармана бумажник, из бумажника достал лощеную, с позолоченным срезом визитную карточку, подал секретарю и сказал:
      – Желаю обратиться к Михаилу Ивановичу.
      – По какому делу? – спросил секретарь, разглядывая карточку и удивляясь. На карточке значилось: «Издатель Иван Дмитриевич Сытин».
      – Дело мое не личное, а общемосковской важности и отнимет у председателя ВЦИКа, ну, не более трех минут. Важно решить.
      Секретарь улыбнулся и, взяв «визитку», отнес ее в кабинет Калинина. Вышел и добавил в список фамилию бывшего издателя.
      – Следующим пойдете вы, предвцика примет вас вне очереди, поскольку у вас дело большой общей важности.
      Иван Дмитриевич снял пальто, поправил галстук, пригладил волосы и, как только из кабинета приемной вышел очередной посетитель, направился по мягкой ковровой дорожке к Калинину.
      За дубовой дверью просторного кабинета, в углу, за огромным столом, в кресле сидел Михаил Иванович. Приветливо улыбаясь, он встал и, склонившись через стол, протянул руку Сытину:
      – С чем пожаловали, с какой докукой, Иван Дмитриевич? Садитесь, рассказывайте.
      – Да и рассказывать-то особенно нечего. Думаю, вы меня, Михаил Иванович, сразу поймете и, надеюсь, откликнетесь на мою просьбицу. Вот вы, всероссийский староста, у вас дела большого плавания, высокого полета, а я староста церкви пресвятой богородицы на Путниках. Я вот о чем: церкви в Москве убывают. Сносятся, колокола снимаются. Кремлевские храмы совсем заглохли, доступа нет. А ведь извечно какой порядок был, скажем, на пасху: грянет большой колокол на Иване Великом и – вся пасхальная Москва затрезвонит. Душа радуется. Сейчас вот конец великого поста. Христово воскресение у нас на носу. Дозвольте, Михаил Иванович, в нынешнюю пасхальную ночь начать в Москве звон с Ивана Великого? Может, это в последний раз…
      – Ну и ну, чего угодно, а такой просьбы я от вас не ожидал! – удивленно развел руками Калинин. – Никак не ожидал.
      – Охотно верю, кроме меня, пожалуй, в Москве никто бы об этом не догадался. Хотя бы один часок позвонить?.. Дорогой Михаил Иванович, хоть я и религиозен, не скрываю этого, но колокольный звон, на мой взгляд, это меньше всего религиозный предрассудок, это наше русское искусство, искусство, затрагивающее живые струны души. Это своего рода салют, и призыв, и благовест. Как угодно понимайте, но дозвольте. Сами колокола взывают об этом, соскучился Иван Великий от долгого безделия. – Высказав это, Иван Дмитриевич выжидательно посмотрел на Калинина.
      Михаил Иванович на минуту задумался, сняв телефонную трубку, хотел кому-то позвонить, но раздумал и, усмехаясь, сказал:
      – Да, вы правы, это искусство, и притом уходящее бесследно. Так, говорите, хотите разбудить Ивана Великого?.. Предположим, что будет это вам позволено сделать – кстати, и я с удовольствием бы послушал, – но где же взять тех самых звонарей, искушенных музыкантов – специалистов своего дела? Ведь звонница Ивана Великого штука сложная и нелегкая. Нам с вами, например, не управиться…
      – Где взять звонарей? Они все у меня на учете, Михаил Иванович. Вот вам списочек на двадцать пять звонарей, кои раньше работали в Кремле по этой части. Этот списочек я на случай пропусков захватил.
      – Предусмотрительно! Но надо, Иван Дмитриевич, в двух экземплярах, один коменданту Кремля, другой в Чека.
      – Вот вам и другой экземплярчик, пожалуйста.
      – Что ж, хорошо. Я один самолично не могу решить, однако содействовать вам буду.
      Калинин, приподняв очки на лоб, пробежал глазами по списку.
      – Удивительно! По всей форме. И как вы их доискались, судя по адресам, во всех концах Москвы?
      – Так у меня же, Михаил Иванович, есть помощники! Побывали бы вы у меня на Путниках: какой замечательный хор я сколотил из лучших певцов.
      – Это мне не полагается, Иван Дмитриевич.
      Калинин еще раз посмотрел список.
      – А почему себя не включили? Вы же их поведете в Кремль под свою ответственность.
      Сытин взял из рук Калинина оба экземпляра и двадцать шестым приписал себя по всем правилам формы. Подумал: «Стар я стал, один, без сына, редко из дому выхожу».
      – Позвольте тогда еще и сына добавлю…
      – Добавьте и сына: одним больше, одним меньше, значения не имеет, – сказал Михаил Иванович, а потом, взяв оба списка, спросил, какими делами занимается Иван Дмитриевич в это тяжелое время.
      Сытин охотно ответил:
      – Да, время действительно, Михаил Иванович, нелегкое. Все стали «миллионерами». Какая уж тут работа! Но помогаю советской власти, помогаю. Кое-что по Госиздату инспектирую, инструктирую, ругаюсь, добиваюсь какого-либо толка, иногда удается, иногда – нет. Теперь ведь, Михаил Иванович, всё коллегиально да подконтрольно решается. А я этого не понимаю и недолюбливаю. Раньше как было: акции в руках, опыт-сноровка в голове, забота в сердце, любовь к делу на душе, и я решал все сам, как совесть да рассудок подскажут… Извините, не хочется старое вспоминать, а внове пока похвастать нечем. Сами понимаете. Вся бумага, так и кажется, что повсеместно на печатание денег уходит. Так буду надеяться, Михаил Иванович, на ваше дозволение пасхального звона.
      – Сообщим, Иван Дмитриевич, сообщим…
      В страстную субботу к Троицким воротам Кремля с Иваном Дмитриевичем во главе пришли все двадцать пять звонарей. Все они на подбор, один к одному, все в свое не столь давнее время служили при звоннице Ивана Великого. Всех их проверили по списку и впустили в Кремль, а затем и на колокольню. Там они с нескрываемым чувством радости и сознанием своего достоинства проверили прочность сыромятных ремней и канатов, привязанных к языкам колоколов, приготовились по всем правилам к торжественному пасхальному благовесту, который должен был начаться в назначенный час. Об этом часе знали они, звонари, и все духовенство многочисленных действующих церквей Москвы и Подмосковья. И, разумеется, знали об этом и жители Кремля. Недаром на безлюдной площади около древних соборов в ожидании трезвона стояли небольшие группы людей. В одной из них Сытин заметил Максима Горького и Демьяна Бедного, с ними еще были двое военных, у каждого на шинельных петлицах по четыре ромба. Горький, сняв шляпу с широкими полями, поздоровался с Сытиным и сказал:
      – Вот он, Иван Дмитриевич, это он позаботился, чтобы вся Москва сегодня послушала голос Ивана Великого. Прошу любить и жаловать.
      По-весеннему с Москвы-реки веяло сырой прохладой.
      На Спасской башне пробили часы. Сытин взглянул на свои карманные, сверил время и сказал, что Иван Великий ударит в большой колокол через пятнадцать минут, ровно в двенадцать, и тогда начнется.
      – Мы можем и на вольном воздухе побыть, а вот Алексею Максимовичу с его здоровьем, пожалуй, лучше уйти в помещение. Сырость-то какая!.. – сказал Сытин.
      – Нет, мы его одного не отпустим, а прошу всех ко мне пожаловать, – пригласил Демьян Бедный Горького, Сытина и двух военных. И все направились к Бедному; его квартира находилась в одном из кремлевских теремов.
      Ждать пришлось недолго.
      Оглушительно рявкнул огромный шеститысячепудовый колокол, раз и другой. Гул его протяжно разнесся над советской столицей и где заглох – неизвестно. После малой паузы, следом за первыми ударами большого колокола и вместе с ним грянули большие, затем средние и малые колокола-подголоски, и началась, ожила музыка Ивана Великого. Двадцать пять звонарей старались преотменно. Единым сплошным гулом колокольного разноголосья отозвалась на зов Кремля вся Москва. Это было в двадцать первый год нашего века.
      На кремлевский звон откликнулись ближние и дальние древние, спрятавшиеся между домами церквушки. Их отдельные, прорывающиеся сквозь общий гул голоса мог распознать на слух только Иван Дмитриевич, да и то приблизительно. Он сидел у раскрытого окна и время от времени, подобно конферансье, объявлял:
      – Это вот, слышите, у Спаса в Чигасах ударили. Вроде бы дискантом, это у святого Ермолая на Козьем Болоте… А это веселое треньканье, чу-чу! слышится с Маросейки от Козьмы и Демьяна…
      Долго и весело перекликались, сливаясь в общий поток пасхального звона, колокола по меньшей мере трех сотен церквей, и тех, что вблизи, в Охотном ряду, и на Варварке, и тех, что подальше от ведущего Ивана-звонаря, где-то у Николы на Драчах, у Спаса в Пушкарях, у Петра и Павла на Басманной…
      В этом концерте под началом Ивана Великого участвовала, быть может в последний раз в таком скоплении, вся обильная церквами Москва. В полутьме стояли закрытые кремлевские соборы, да по другую сторону зубчатых стен тяжело давил на землю огромный златоглавый, приговоренный позднее к сносу храм Спасителя.
      – Какая замечательная симфония! – воскликнул Горький, с благодарной улыбкой глядя на Сытина. – Вы посмотрите на Демьяна: уж на что заядлый безбожник, и тот не может скрыть удовольствия. Спасибо, Иван Дмитриевич, удружили!.. И как вы догадались и сумели уговорить Калинина?
      Сытин ему ответил:
      – Калинин русский человек и, наверно, в детстве крест на шее нашивал. Он понял мою просьбу. А я, идя к нему, думал, если Москва ныне не услышит Ивана Великого, то больше ей никогда не слыхать. Много будет ломки, много… Вот я и решился сходить к всероссийскому старосте. А все-таки, дорогие товарищи, ужели русскую древность станут корчевать?
      – Кое-что убавят, это факт. Самое ценное оставят на века, – как бы вскользь заметил один из военных.
      – В этом-то и вся беда: кто и как будет разбираться, что ценное, что не ценное… Разве что вся надежда на Ленина и на совесть народа. Не надо хулить содеянное руками предков наших. В старине русской даже наивность обаятельна. Вы помните, какова роспись в соборах Кремля? Неповторимые шедевры! Иногда до смешного наивны, а беречь их надо! – резко и горячо заговорил Иван Дмитриевич, Зная, что здесь самая подходящая почва для такого разговора. – Вы видели когда-нибудь фрески на стене: кит проглатывает и изрыгает Иону? Древний живописец изобразил кита в виде огромного леща с чешуей. Сразу видно, что московский изограф не бывал в океанах и не имел никакого представления о китах, хотя он и верил, что земля на них держится…
      В соседней комнате был накрыт стол. Демьян Бедный попросил гостей выпить за «симфонию» Ивана Великого. На столе стояло подогретое итальянское вино кьянти. Пузатые бутылки в камышовых чехлах с красочными этикетками.
      – Я только на минутку, за компанию. Чокнусь с вами за состоявшийся «концерт», но пить не стану, – сказал Сытин, садясь за стол.
      – Иван Дмитриевич! Да ужели от подогретого кьянти откажетесь? Да это невозможно! Помните, вы такое вино у меня на Капри восемь лет назад пили и хвалили.
      – То на Капри, Алексей Максимович, в обычное время. Вам тогда по случаю трехсотлетия Романовых было дозволено без опаски вернуться в Россию. Ну, и было дело, выпили. А теперь, простите меня, еще не кончилась пасхальная литургия. Я пойду на Путинки, там я как-никак старостой. И разговеюсь не итальянским вином, а куличом, крашеными яйцами, а мой помощник по церкви где-то добыл бутылку довоенной смирновской водки. Вот и у меня будет разговенье.
      Горький и Бедный проводили Ивана Дмитриевича до дверей, благодарно и крепко пожали ему руку. Сытин вышел. Над Кремлем и всей Москвой заливались колокола многопевно, на все лады.
      «Как бы они не забылись там», – взглянув на колокольню, где светились огоньки в плошках, подумал Сытин.
      Не пришлось Дмитрию пробираться на колокольню. Звон на Иване Великом оборвался.
      – Значит, кончено. Подождем звонарей здесь и все вместе выйдем через те же Троицкие ворота, в другие нас не выпустят.
      Пока спускались звонари, Иван Дмитриевич ждал их около царь-колокола и царь-пушки.
      – Смотри, сын, какие чудеса творил русский народ. Он всегда хотел создать что-то грандиозное. Кажется, кем-то из декабристов сказано: уж если колокольня – то Иван Великий, господин над всей Москвой; если колокол – то двенадцать тысяч пудов. Царь-пушку вот закатили – авось видом своим будет врагов отпугивать, а для стрельбы никак не пригожа. Вот и я всю жизнь гонялся и достиг грандиозного размаха, но всему своя судьба: царь-пушка эта не стреляла, царь-колокол не звонил, умолкнет навсегда теперь Иван Великий, зачахло и мое дело. Что было взято у народа не даром, то оплачено ему сполна миллионами книг и всем нажитым достоянием. А теперь пора, скоро пора и мне на покой…
      С колокольни один за другим спустились звонари.
      – Спасибо, братцы, уважили!..
      – Вас благодарим, Иван Дмитриевич.
      – Сильно и душевно благодарствуем.
      – Мы ведь не разучились, Иван Дмитриевич.
      – Да, братцы, отлично! Я видел, как у Максима Горького от вашего звона глаза становились влажными. Поздравляю вас с праздничком. А теперь все за мной на выход…

      У Сытина всю жизнь было много друзей – малых и больших деятелей науки, литературы, искусства. Среди них были одержимые борцы, готовые отдать душу за интересы, за право народа на свободное и безбедное существование. К числу таких можно отнести Григория Алексеевича Рачинского, профессора-лингвиста, преподавателя французского языка. Некоторое время он работал в комиссариате народного просвещения у Луначарского. А его брат, носитель народнических взглядов, был близок к деревенской жизни, работал учителем в народной школе на Смоленщине. Художник Н. П. Богданов-Бельский изобразил его в известной картине «Устный счет».
      В Москве на квартире Рачинского, проживавшего на Садово-Кудринской, иногда собирался узкий круг старых и новых друзей. Устраивались своего рода семейные литературные вечера. На один из таких вечеров Рачинский пригласил Ивана Дмитриевича Сытина:
      – Приходите, Иван Дмитриевич, сегодня у нас будет читать небольшую повесть один молодой писатель. В газетах он подписывается псевдонимом «Васька Лаптев», а на самом деле это талантливый парень Леонид Леонов, сын, не помните ли, того Максима Леонова, который был выслан в Архангельск.
      – Любопытно, любопытно, – ответил Сытин, – пожалуй, приду. Леонид Леонов. Хорошо на слух получается. Одно имя само собой заставляет быть писателем. Пряду, приду…
      В назначенное время, вечерком, Иван Дмитриевич отправился к Рачинскому. Не торопясь шагали по плитам тротуара тогда еще узкой Тверской улицы. На бульваре Иван Дмитриевич остановился против памятника Пушкину:
      – Ничего не скажешь, этот устоит!.. И многонько ваятель Опекушин зазря, бесследно потрудился. Два его творения, два царя Александра оба убраны в переливку на медные пятаки. А вот ты, Александр Пушкин, и с большевиками шагаешь в ногу. Тебя не тронут… Тебя, наш любимый, на пятаки не разменяешь!
      Переходя через булыжные, с грязными лужицами, мостовые, с одного тротуара на другой, Иван Дмитриевич, поддерживаемый под руку сыном, добрался до Кудринской площади. Яркая луна поднялась в темно-синем небе. Засверкал огромный позолоченный купол храма Спасителя.
      – Жаль, жаль, – проворчал Сытин. – Что бы ни говорили про эту махину, а это все же произведение русского искусства. Не ценят. Снесут. Зря снесут. Лучше бы уж патриарха убрали, а на его место какого-нибудь «живоцерковника» воткнули, а храма бы не шевелили. Легче патриархов наделать, нежели такую храмину создать…
      Так, не спеша, с оглядкой Иван Дмитриевич добрался до квартиры Рачинского. Там уже – небольшое собрание: семья двух братьев Рачинских, жена издателя Сабашникова с двумя дочками и еще неизвестные Ивану Дмитриевичу любители литературного слова – Григорьев, Бурышкин и другие.
      Сытина приветливо встретили, а место себе он нашел в сторонке, чтобы не быть заметным.
      Леонид Леонов сперва показался Сытину застенчивым. «Человек в самой своей цветущей зрелости. Чего ж ему волноваться?» – подумал Сытин, пощипывая клинышек бородки.
      – «Петушихинский пролом» – так называется моя небольшая повесть, – объявил Леонид Максимович, поправляя рукой нависший над лбом густой черно-вороненый чуб. – Тут некоторые знакомились с этой вещью и говорят, что на меня якобы влияли Ремизов, Замятин и еще кто-то… Но я скажу, писал эту повестушку под влиянием времени и событий, прибегая за помощью к северному народному говору. Конечно, творчески относился к языку северного мужика, может быть, отчасти стилизуя. Иначе как же? А впрочем, послушайте и рассудите сами. Итак: «Петушихинский пролом»…
      Мягко и глуховато звучал голос молодого автора:
      – «Годы шли мерно и строго, как слепые старики на богомолье. И случилось вдруг часовенка негаданно, а потом монастырек как-то ненароком, – в нем и поныне тридцать монашков локтями да лбами мужицки крепкими в медную рая дверь стучатся. Достучался ли хоть один, кто знает? Да и стоило ль стучать по-настоящему: от добра добра не ищут! А игумен здесь податливый, именем Мельхиседек.
      Был Мельхиседек допреж того купцом, запоец и похабник был, торговал скобяным товаром, и звали его по пьяному делу Митрохой Лысым. Раз в пьяном образе проездил всю ночь по городу верхом на свинье, и, когда вдребезг пьяненький успокоился в канаве, явился ему на утренний час Пафнутий-преподобный и сказал: „Будь у меня игуменом“. И стал, преобразясь в Мельхиседека…»
      В этом месте во время чтения Рачинский, встретясь глазами с Сытиным, мигнул ему: «Смотри-ка, куда загибает? По монастырской святости бьет, но того она и достойна. Слушай дальше…»
      Голос писателя крепчал. Он видел, что все его слушают не шелохнувшись, – значит, с перерывом на половине, он доведет свое повествование до конца, с полным спокойствием и выдержкой.
      В повести сочным, сжатым языком рассказывалось, как в глуши лесной, под покровом преподобного Пафнутия, процветал монастырь и какие там творились дела. А рядом на ярмарке до полусмерти лупили мужики конокрада Талагана. А потом пришло время, Талаган из конокрада стал «товарищем Устином» и появился в монастыре вскрывать мощи, а через них и весь монастырский обман, от коего жирел пропойца Мельхиседек и его ватага богохульных монахов.
      Слушая это, Иван Дмитриевич тихонько проговорил:
      – У нас на даче в Берсеневке был вор Тимоха. Он очень схож с этим Талаганом…
      Автор напевно, словно Библию читая, продолжал:
      – «А еще вспомянем, как отбивали мы волю нашу кумачовыми быть, босые, раздетые, с глазами, распухшими от жестких предзимних ветров, как закусывали соломенным хлебом великую боль пролома, как кутались в ворованные одеяла от холодной вьюжной изморози да от вражьих пуль, как кричалось в нашем сердце больно: – колос – колос, услышь мужицкий голос, уроди ему зерно с бревно!..»
      – Здорово!
      – Прекрасно! – послышались тихие голоса.
      Повесть нравилась Сытину, но иногда он невольно отвлекался, думая о другом. Вспоминал в таком же духе где-то прочитанные им в журналах рассказы Евгения Замятина и не знал, за что можно было больше уважать этого писателя – то ли за его изысканную премудрость, то ли за то, что он, Замятин, умеет строить ледокольные корабли… Пожалуй, последнее в нем важнее. А у этого, видать, крепенькая закваска. Молод, крепок, высоко вскочит… Иван Дмитриевич продолжал мысленно рассуждать: «А все же повесть не в моем духе. Пусть с этим автором Сабашников вяжется и печатает. И кажется мне, что горожане интеллигентные эту повесть станут жевать, как конфетку, а деревня ее не так воспримет…»
      Давно ли были те годы, когда тысячи названий книг, миллионные тиражи сытинских календарей расходились по всей необъятной России. А теперь? Правда, новая экономическая политика в какой-то мере дозволяет частному капиталу производить и продавать. Но сам Ленин сказал, что это временная уступка частнику, а раз временная, значит непрочная. Тут о развитии своего дела «красному» купцу и думать нечего…
      Эти раздумья заставили Ивана Дмитриевича отвлечься от слушания «Петушихинского пролома». И деревня Петушихино, и Пафнутьевский монастырек, и чахоточный Талаган со товарищами Алешкой Хараблевым, Савасьяном и прочими вскрывателями нечудотворных мощей тут же исчезли из памяти. Его уже не интересовало, чем и как закончится эта необычная повесть.
      Наседали тревожные думы, которые часто возникали за последнее время и терзали душу Ивана Дмитриевича. А когда он не думал? Он весь свой век, где бы ни был, что бы только ни делал, – он всегда непрерывно соображал, в уме подсчитывал, решал, развивал. Такой уж у него деятельный, пытливый, работающий ум. Да, теперь не то: «Русского слова» нет. Типография – огромное достояние товарищества, а по сути ему одному принадлежавшая – отныне под государственной вывеской. Но он, Сытин, не лишен доверия советской власти, а это для бывшего капиталиста значит очень много. Вот и сейчас у него в кармане лежат бережно согнутые дорогие грамотки: одна из правления «Моспечать», – просят его, И. Д. Сытина, быть председателем паритетной комиссии для разрешения всех спорных вопросов и установления порядка выпуска газет, другая – огромный мандат Высшего Совета Народного Хозяйства на поездку в Германию, откуда Иван Дмитриевич только что вернулся. Удачна была поездка или нет, во всяком случае он отнесся к поручению советской власти со всей присущей ему добросовестностью.
      И опять думы: «Есть кое-где на складах залежи „незавершенки“, – отпечатанные листы, остатки тиражей ранее выпущенных книг. Их только сброшюровать, переплести и можно пустить в продажу. Легко пойдут. Ведь после войны, революции и разрухи в стране книжный голод. Массовые бесплатные брошюры и книжки „Пролеткульта“ никак этот голод не утоляют. Надо добиться, пусть не пропадает добро; из этих „незавершенок“ могут быть подобраны и напечатаны еще сотни и тысячи экземпляров книг – Жюль Верна, Майн Рида, Льва Толстого, Вересаева, Гоголя, и есть кое-что из учебников и картин. Все может быть использовано. И надо спешить, пока не испорчено по халатности. Это будет мой последний ход!..»
      Так думал Сытин. Между тем Леонид Максимович закончил чтение. За малостью слушателей аплодисментов не полагалось. Но по сияющим лицам автор, должно быть, приметил: повесть всем понравилась.
      – Ну как, друзья мои, будут ли вопросы или суждения? – обратился Рачинский. – Я вижу, мы сегодня подзасиделись долгонько. Иван Дмитриевич устал и, кажется, торопится домой. Быть может, перед уходом он скажет нам свое, сытинское слово?
      – Нет, нет, что вы, какой я говорун, прости господи, начал отмахиваться Сытин. – Чего тут я могу сказать? Россия молодая, писатели пошли тоже молодые да модные. А читатель – народ – к модам еще не привык. Он еще и классиков далеко-далеко не осилил и знает их мало и плохо. Эта повесть, простите, хоть и под народный стиль, а трудновата, да и брать надо шире, глубже. Русский народ выстрадал и достоин, чтоб о нем писали во всю ширь и мощь талантов. Понимаю и верую, что Леонид Леонов, молодой писатель, устоится. Вот помяните меня. Встречался я в жизни со многими, очень со многими, и редко чутье меня обманывало. Большая, проторенная русскими классиками дорога перед Леонидом Максимовичем. А что я еще могу сказать? Спасибо да до свидания… Вот и все.

      С того времени, как была введена новая экономическая политика, советская власть допустила частную патентованную торговлю и мелкую частную промышленность. На определенных подконтрольных условиях было дозволено и товариществу Сытина заниматься печатанием и торговлей книгами.
      Сытин стал выпускать «незавершенки». По последнему, сытинскому, за 1924 год, каталогу в «незавершенках» числилось свыше сотни названий разных книг. Среди них были произведения классиков, учебная литература, детские книжки и стенные картины. Все эти остатки печатались и допечатывались уже не на Пятницкой, а в типографии при Ивановском исправдоме.
      Были такие же «незавершенки» у Сытина и в Петрограде, в приобретенном им издательстве А. Ф. Маркса.
      Все выходившие из оставшихся «заскребков» книги поступали в сытинскую лавку на Ильинке.
      Иван Иванович Сытин, книголюб и книготорговец, распродавал эти книжные остатки, завершая дело, основанное отцом на том самом месте, где оно и было начато.
      Старик Сытин заходил иногда к Ивану Ивановичу за книжный прилавок, разговаривал с покупателями и помогал сыну проставлять карандашом на обложках новые цены на, книги. Старые, дореволюционного издания, книги Дорошевича вместо одного рубля ценились в один миллион рублей, и даже дороже. Эти «миллионы» ничего не стоили, если принять во внимание, что во время денежной реформы 1923 года один золотой червонец равнялся трем миллиардам рублей ранее выпущенных денежных знаков.
      Воспринимая близко к сердцу случайные совпадения и делая из этого какие-то немыслимые выводы, Иван Дмитриевич говорил в своей среде:
      – Знаете что? У всякого круга концы замыкаются. Замкнулся и мой круг: начал я на Ильинке, охватил своим делом всю Русь-матушку, и подумайте – где начал совершать, там и пришлось завершать. Ильинка-два!.. – говорил и весело посмеивался, как будто это была всего лишь незаметная страничка из его жизни, а не огромная эпоха, через которую он прошел как победитель. И приводил даже такие сопоставления:
      – Наши земляки, костромские мужики, двух царей спасали. Сусанин спас Михаила, Комиссаров спас было Александра Второго. Как ни спасали, а круг замкнулся на имени Ипатия!.. В Костроме, в Ипатьевском монастыре, первого Романова призывали на царство, а в Екатеринбурге, в подвале Ипатьевского дома, последнего царя кончали… – И, подняв руку, показывая пальцем в потолок, подмигивал: – Подумайте, нет ли тут чего свыше?
      Некоторое время Иван Дмитриевич работал техническим руководителем в тюремных типографиях и переплетных мастерских.
      Эти мастерские подчинялись комиссару внутренних дел Белобородову. Ему же подчинялся и технорук Сытин. Как-то, разговорившись на отвлеченные темы с Иваном Дмитриевичем, Белобородов услышал от него версию о начале и конце Романовых, об ипатьевском подвале, о расстреле Николая Второго и его семьи. Ничего не подозревая особенного, Сытин тогда сказал:
      – Революция не щадит ни царей, ни королей. Вот вычитал я у Кропоткина о публичной казни Людовика Шестнадцатого. У нас же постановлением Екатеринбургского Совета расстреляли и – крышка! Даже где похоронен последний царь-неудачник шито-крыто… Никто не знает.
      – Да и ни к чему знать! – резко ответил Белобородов, посмотрел исподлобья на Сытина и спросил: – А вы, Иван Дмитриевич, к чему этот разговор затеяли? Не слыхали разве подробностей расстрела Романовых?
      – Да всякое говорят люди, но правды никто не знает.
      – Верно, болтают всякое, но где испепелены известкой кости «его величества» знаю, пожалуй, только я один!..
      Сытин даже оробел.
      – Не пугайтесь, Иван Дмитриевич, – продолжал Белобородов, – так пришлось. И мы, по французскому примеру, хотели судить Николашку, но поторопил нас Колчак, наступавший на Екатеринбург. И были бы мы дураками, если бы оставили царя Колчаку. Кроме того, нам стало известно о готовящемся побеге царя. В те дни я возглавлял Екатеринбургский Совет… У царя было более чем достаточно преступлений; Совет решил вынести приговор и тотчас привести в исполнение…
      – Господи!.. – тихонько сказал Сытин.
      – Оставим этот разговор между нами, – предупредил Белобородов. – Я хочу вас, Иван Дмитриевич, послать на несколько дней в Германию. Закупите там, от своего имени, для наших исправдомских типографий десять тысяч пудов бумаги.
      – Пустяки, – отозвался Сытин. – Бывало, нашему товариществу десять тысяч пудов бумаги – это на полтора дня… Услуга за услугу, товарищ Белобородов, а вы мне пособите вызволить из Германии моего сына, Петра Ивановича.
      – Постараемся.
      – Вот и договорились…
      Но вторичная поездка в Германию пока откладывалась. Сытин продолжал работать в типографии исправдома и успевал как консультант помогать в работе Госиздата…
 
      В годы новой экономической политики частники воспрянули духом. В эмиграции «сменовеховцы», да и не только они, надеялись, что частники задушат в России кооперацию и всю государственную экономику, и тогда настанет реставрация капитализма. Если в гражданской войне победил трудовой народ, то в мирной жизни победа придет с другого конца: победит мещанин, этот всесильный «грядущий хам» – собственник.
      Советское государство, с помощью ленинского предвидения, использовало нэп в целях укрепления своих позиций… Хамовитый собственник с инстинктами стяжателя, хищника и ловкого жулика вползал во все открытые государственные щели, но безуспешно.
      Надеясь на реставрацию капитализма в России, капиталистические страны не спешили признавать Советскую республику. Дольше всех выжидала Америка…
      В конце 1923 года небольшая группа русских деятелей искусства вместе с Иваном Дмитриевичем Сытиным выехала в Америку для устройства художественной выставки. Это дело было затеяно в интересах сближения Советской республики с Америкой. В группу входили: Игорь Грабарь, Сергей Коненков, искусствовед Иван Трояновский и художники Собко и Виноградов. Организатором поездки был назначен Сытин, «русский Форд», как его именовали в американской печати. Участники выставки со своими произведениями выехали заранее.
      Реклама – без чего немыслимо в буржуазном мире ни одно мероприятие – не была своевременно и умело организована. Досадно, но Иван Дмитриевич не мог никак исправить создавшегося положения. Американцы соблазняли его не возвращаться в Россию, предлагали ему заняться в Америке книжно-издательскими делами или выпускать газету. Он категорически отказался:
      – Я стар, но я еще могу пригодиться у себя в России…
      Возвращались из Америки втроем – Сытин, Грабарь и Трояновский. На обратном пути в Берлине Иван Дмитриевич сумел добиться возвращения на родину своего сына Петра, который из-за войны и революции был вынужден находиться в Германии десять лет.
      Америка с ее предпринимательской хваткой и видимостью демократии произвела на Сытина сильное впечатление. К тому же за короткий срок пребывания в США в глаза навязчиво бросалось то, что само кричало о себе – грандиозность масштабов, коммерческая деловитость. Естественно, эта черта Америки Сытину приглянулась.
      В одном из писем своему старому другу, сибирскому общественнику Петру Ивановичу Макушину, вскоре после приезда из Америки, Иван Дмитриевич писал:

«Дорогой Петр Иванович!

      Милое письмо Ваше и от Вашего зятя и внучки получил. Сердечно рад, что есть у Вас утешение в близких родных, заботливо оберегающих Ваше спокойствие. Дела наши замерли. Нет нашей устарелой машине места в новом боевом аппарате. Довольно большой срок, пора нам и устареть, нужен отдых. Видел я европейские и даже заокеанские страны. Не смею судить и не могу восхищаться… К чему стремится человек и в чем его счастье?.. В Америке национальности всего света. Умственный и физический труд ценится равно и почтенно. Никто не посягает ни на чье религиозное верование. Каждый может верить во что хочет или ничему не верить…
      Сижу, скучаю, мучаюсь с типографиями в исправительных двух учреждениях. Как бог поможет выбраться из них? Время идет, годы уходят. Надо кормить внуков и правнуков. Много малышей, все учатся. Мужчины служат. Было много горя: 16 сентября похоронил жену Евдокию Ивановну, а в январе – сноху, жену сына Василия. Оставила четырех внучат. В январе мне стукнуло 74 года. Пора на покой. Сердечно кланяюсь, простите за глупости. 13 февраля 1924 г.
И. Сытин».

      О «покое» Сытин писал только своему другу, но и в семьдесят четыре года на покой он не спешил. Опираясь на палку, приходил Иван Дмитриевич на Таганку в Ивановский исправдом осматривать полиграфические машины. Старые, изношенные, по пять крестов на станках; этим машинам на свалку, в утиль пора, а новых недостает. Где их возьмешь? Идет Сытин к своим бывшим техникам на Пятницкую:
      – Ребята, надо помочь. Выручайте…
      На его зов приходили старые сытинцы, осматривали машины, ремонтировали их.
      Главное управление мест заключения, именуемое для краткости ГУМЗА, обращалось к Сытину:
      – Иван Дмитриевич, раздобудьте бумаги, по старой вашей памяти, где угодно, подписывайте векселя, оплатим твердой советской валютой.
      Начинается деловая переписка, из Германии поступает в кредит запрашиваемое количество бумаги. Векселя оплачены, Сытину благодарность.
      – Иван Дмитриевич, – снова и снова обращаются к нему из наркомата, – надо бы съездить в Германию и подобрать для Мосполиграфа печатные машины и наборные. Как, Иван Дмитриевич, здоровье вам позволяет?..
      – Позволяет…
      – Так будьте добры.
      – Постараюсь, но угожу ли вам, не ручаюсь.
      – А мы за вас ручаемся, знаем, что не подведете.
      И снова Сытин на колесах, едет по большому делу, по государственному заданию. И на душе спокойствие: «Стар, а все-таки не зря живу, значит нужен, доверяют, посылают…»
      Даже близкие Сытину московские бывшие торгаши завидовали.
      И был однажды случай неприятный. Какой-то делец пытался сковырнуть Ивана Дмитриевича, подвести под статью. Исчезла куда-то не по назначению бумага – тысяча пудов. Расследование, суд. С документами в руках уличил и вора. Им оказался некто Крашенинников.
      Сытин держался спокойно. Правда была на его стороне. И когда его судья спросил: «Признаете ли себя виновным в хищении и разбазаривании тысячи пудов бумаги?» – Иван Дмитриевич ответил: «Гражданин судья, мог ли я, Сытин, позволить себе такое? Я своей честью не торгую. Накануне Октябрьской революции в моих складах был огромный запас бумаги – пятьсот пятьдесят тысяч пудов. Всю, до последнего листа, я сдал новому хозяину – народной большевистской власти…»
      Кляузу распутали, постановили: «Взыскать с Крашенинникова стоимость бумаги…»
 
      В те дни в Москве на улице Кропоткина в доме № 21 открылся небольшой музей Антона Павловича Чехова. В экспозициях были выставлены чеховские реликвии, фотографии, книги, рукописные материалы. На первых порах музей был беден и недостаточно популярен. В дарственных поступлениях музею оказались неопубликованные письма Владимира Галактионовича Короленко, адресованные Чехову. Работникам музея, и в частности профессору-литературоведу Николаю Кирьяковичу Пиксанову, было весьма желательно издать переписку Чехова и Короленко. Издательские возможности в стране были крайне ограничены. Бумаги недоставало для газет и популярных агитационных брошюр. Газеты и книги выходили на оберточной.
      Однажды музей имени Чехова посетил Сытин. Его узнали. Сотрудники обратились к нему:
      – Жаль, Иван Дмитриевич, что в трудное время живем, бумаги нет, а хотелось бы выпустить книгу переписки Чехова и Короленко. Ведь это ваши не только добрые знакомые, а любимые писатели, друзья. Нет ли у вас возможности напечатать? Книжечка небольшая. Посодействуйте ради светлой памяти Антона Павловича.
      Показали Сытину машинописную рукопись – девяносто страниц.
      Заинтересовался Иван Дмитриевич и тут же прочел несколько писем Короленко. В одном из них Короленко писал Чехову о том, как он ездил к «мощам» Серафима Саровского:
      «Я только что вернулся от Серафима Саровского. Провонял, бедняга, как 3осима у Достоевского, а старик был хороший. Ехал я в поездах, битком набитых богомольцами, потом три дня шел пешком и наконец ночевал в Саровском лесу, в толпе (где нажил изрядный насморк). Много есть умилительного в этом потоке темной веры, и несомненно было немало „исцелений“. Но меня все время не оставляла мысль о том, что наука не только умнее, но и много добрее: требует меньше, дает больше. В Рузаевке одно из первых моих впечатлений было: отец, истомленный и исстрадавшийся, несет на руках довольно большую девочку в поезд. Это они ехали за исцелением. Последнее мое впечатление – была такая же группа в Арзамасе: муж, среднего возраста, выносил с поезда на руках больную жену. Это они возвращались, после страшных трудов и усилий – без всякого результата. Я никогда не забуду их лиц. Сколько таких страданий и отчаяния приходится на несколько „распубликованных“ исцелений… А сколько ухудшений болезни от усталости и лишений, наконец, сколько прямо преждевременных смертей…»
      Прочел Сытин и горько усмехнулся:
      – В свое время об этом Серафиме много книжечек мы печатали, только не в этаком духе. Что ж, из песни слова не выкинешь. Хорошо. Хотя я и не прежний Сытин, а давайте – издам эту книжку, она будет моей последней сытинского издания. Где-то есть у нас остатки да обрезки хорошей бумаги. Только уговор дороже денег: отпечатаю для музея пять тысяч экземпляров, гонорара не дам, и с вас за издание ничего не возьму. А печатать будем в типографии исправдома. Ребята постараются.
      Книжка вышла сверх всяких ожиданий быстро и на отличной бумаге. С пометкой «Издание И. Д. Сытина. Типография Ивановского исправдома». Цена не указана.
      В предисловии к этой книге редактор, профессор Пиксанов отметил: «Быстрым появлением в печати книжка обязана содействию И. Д. Сытина, взявшего на себя технику печатания».
      Это была последняя книжка в его частном издании, благодарная дань памяти двум благородным, честнейшим писателям – Чехову и Короленко…
 
      В бывшем сытинском доме на Тверской помещалась редакция «Правды». Во дворе в бывшей типографии «Русского слова» печатались газеты: правительственная – «Известия» и партийная – «Правда». Стоял неумолчный шум типографских машин; непрерывно сновали грузовики, доставляя бумагу и увозя кипы свежих газет для всей страны. Сытин жил во дворе этого дома во флигеле. Ему был привычен и приятен этот издавна знакомый гул типографии. И хотя теперь он не имел никакого отношения к типографии, но у него было здесь много старых приятелей, почтительно здоровавшихся с ним. Приветливо относились к Сытину и молодые работники редакции.
      Фельетонист Михаил Кольцов, работая в «Правде», как-то приметил, что Сытин ходит грустный, чем-то недовольный и опечаленный. Послал к нему сотрудника узнать, какие переживания терзают Ивана Дмитриевича.
      Не сразу поведал об этом старик Сытин.
      – Кольцов мною интересуется? Ну, тогда другое дело… – И рассказал, что он стар работать с молодыми и что ему кажется, будто бы и Мосполиграф недоволен его поездкой в Германию. Правда, ему не говорят об этом прямо, но он подозревает и чувствует.
      – Раз мною недовольны, значит и я не могу быть доволен собой. Душа веселится только от добрых дел. Кольцову это скажите, а не пишите про меня. Спасибо за внимание к старику…
      Сотрудник «Правды» рассказал об этом фельетонисту, тот позвонил в Мосполиграф:
      – Чем вам Сытин не хорош? В чем с ним не поладили?
      – Все хорошо, все ладно.
      – А он что-то переживает. Может, слухи-сплетни какие? Не расстраивайте старика. Тонкая натура. Уникум. Много ли таких, как он?..

      Не каждый смотрит в будущее, а тем более тот, кто доживает. Жизнь пройдена, можно на нее и оглянуться, если есть на что посмотреть; можно и не оглядываться, если в итоге почти ничего. Сытин вспоминал прошлое и смотрел в будущее.
      Перед революцией он затевал сложное дело – создание «Дома книги» в Москве. На пустыре в Лужниках он хотел построить городок печати – книжно-газетный комбинат, перевести туда типографии, конторы и склады, а напротив, на Воробьевых горах, намеревался построить коттеджи для рабочих – печатников и наборщиков.
      В 1916 году Иван Дмитриевич за миллион двести тысяч рублей купил в Кисловодске, вблизи источников нарзана, большой участок земли для постройки санатория, где могла бы пользоваться лечением и отдыхом типографские рабочие.
      Иван Дмитриевич любил и ценил людей прогрессивных, с передовыми идеями. Дружил с людьми, думающими о будущем, однако от души смеялся над причудами тех русских купцов, которые, страдая «придурью», не знали, куда и на что нужно пускать свои прибыли.
      Однажды Влас Дорошевич рассказал ему забавный случай, как в Петербург приехал один денежный вятский туз, пил, кутил, форсил и разговаривал сверхделикатно: «Я-ста, мы-ста, так и бы-ста», но трудных слов не мог выговаривать, особенно не давался ему велосипед – «лисапед». Автомобиль он называл самокатом…
      Столичные жулики большого полета узнали о средствах этого вятича. Пили с ним в ресторанах, угощали его, расплачивались и подсказали ему мысль: «Зачем вам, такому дельному богачу, Вятка! Стройте мыловаренный завод в Петербурге, открывайте здесь дело и навсегда сюда… Смотрите, какая жизнь в Петербурге! Ваша Вятка – дыра». Купец согласился начать дело. Но для этого нужна свободная земля. Желательно, чтобы и не на окраине города, чтобы и Нева рядом…
      – Пожалуйста, мы к вашим услугам, уж на что лучше места мы знаем… – Вечерком, навеселе, привезли жулики купца на Марсово поле. – Смотрите, ваше степенство, какой участок пустует. Продается весь, кроме Лебяжьей канавки и трамвайных путей. Памятничек Суворову можно отодвинуть, если помешает. – Затем подъехали с купцом к дому. Вывеска, золотые буквы: «Нотариальная контора». Заключили условие, подписали, поставили печать, деньги «на бочку» – авансом сто тысяч… Пировали вечерок в «Европейской». Уложили купца и исчезли. Наутро купец приезжает на Марсово поле, а там кавалерийский дивизион проводит учение. Купец к офицеру: «Господин офицер, прошу не топтать лошадями мою землю. Скомандуйте марш отседова!»
      Офицер подумал: «Не сумасшедший ли?» Нет, сует купец ему бумагу с печатью и что сто тысяч уплачено за Марсово поле. Весь дивизион хохотал над одураченным купцом. Поехал купец искать «Нотариальную контору», да так и не нашел: существовала она всего лишь несколько минут…
      Слушая этот анекдотический рассказ, Иван Дмитриевич вспомнил одного из своих провинциальных приятелей, барнаульского купчину Федора Смирнова, большого умельца бросать деньги на ветер, и рассказал в ответ Дорошевичу такую историю об этом купце:
      – Да вы, Влас Михайлович, должно быть, видали его у меня в складе на Маросейке, этого Федьку Смирнова. Он всегда закупал книги большими партиями. Жив ли он сейчас, право, и не знаю. Времени столько прошло, то белые, то красные, может, и не уцелел старик. Так вот этот Федька имел в Барнауле «Универсальный» магазин, торговал дегтем и пряниками, шелками и керосином, всякой сбруей, посудой и книгами. Любил погулять на широкую ногу и особенное пристрастие имел к артистам. Бывало, откупит все билеты в театр и один смотрит спектакль. А потом дощатым настилом прикажет прикрыть музыкантов, сам с артистами рассядется на этот настил, пируют, кутят до рассвета, а потом с загримированными артистами и музыкантами на пароход и в поездку людей смешить. Вот куда и летели барыши… Вот какую память по себе оставлял, барабошка! Помню еще такой факт: купил я автомобиль «лоренгитри». Митя, сын, управляет машиной, едем из Берсеневки в Москву и везем этого Федьку. Ему не жить – не быть: «Продай, Сытин, мне антанабиль! Бери что хошь. Вот по рукам! В три раза, в пять, в десять раз дороже уплачу, продай!..» А он первый раз в жизни ехал тогда на машине. «Ну, з. ачем я буду продавать? Ни к чему, говорю, тебе в Барнауле машина!» А он пристает, да и только. «Я, говорит, порядил бы там шофера не помесячно, а платил бы ему золотом по пять рублей за каждую попавшую под колеса курицу». – «Тем более я тебе не продам машину, с этой задачей и ямщик управится». Федька в амбицию, кричит моему сыну: «Митька, останови! Я с твоим отцом не ездок, дружба врозь». Да так и вылез посередь дороги… Понимаете, Влас Михайлович, какой толк от приятельства с таким барабошкой?.. Нам с таким не по пути.
      Время торопливо двигалось вперед. Уходили из жизни навсегда дорогие для Сытина люди.
      В ненастную осень двадцать четвертого года умер Влас Дорошевич. Совсем неожиданно в Ленинграде, в гостинице «Англетер», оборвал свою жизнь Сергей Есенин.
      В морозный день, когда на Тверском бульваре вокруг памятника Пушкину обносили гроб с телом Есенина, Сытин стоял около паперти Страстного монастыря и, крестясь, поминал добрым словом поэта.
      – Бог ему судья! – только и сказал Сытин и прислушался к словам критика Александра Воронского, произносившего трогательную прощальную речь над гробом Есенина…
 
      Среди остававшихся в живых друзей Ивана Дмитриевича наиболее близким к нему был старик Георгий Петрович Сазонов.
      Крупный экономист, думающий о будущем России, он часто заходил к Ивану Дмитриевичу на чашку чая, и тогда о многом-многом беседовали два старика. Эти беседы происходили иногда в присутствии сыновей Сытина, и те дивились богатым познаниям Сазонова. Оживлялся и отец, когда речь заходила о будущем России, о тех объединенных силах народа, которые своротят горы с мест и повернут реки вспять.
      За свою жизнь экономист Сазонов много поездил по России, участвовал в исследованиях ископаемых ресурсов, заседал в разных экономических комиссиях, и в первые годы советской власти выпустил книгу: «Скрытые силы» (о проблемах богатств Советской России).
      Споров между стариками не было. В длительных беседах они находили общий язык, высказывая надежды на будущее своей Родины.
      Обычно беседу заводил Сазонов.
      Он рассказывал Сытину о своих поездках по России, о скрытых богатствах Сибири, о великих возможностях развития районов Средней Азии, о том, что если повернуть Аму-Дарью в Каспий, то прибавится для разведения хлопчатника десять миллионов гектаров земли. Увеличится производство ситца, а для ситца рынок сбыта – весь Восток. А если соединить Каспий с Персидским заливом, то от нас через Персию был бы самый дешевый и близкий путь в Индию…
      – Да, это было бы замечательно! В Индию хаживал Афанасий Никитин, тверской купец, в какие еще времена! Сколько было смелости, хватки и дерзновения у Афанасия! Кто в свое время завладел Аляской? Купец из Каргополя, Александр Баранов!.. – Сытин вспомнил еще кое-кого из знаменитых россиян, умолк.
      – Еще в девяносто пятом, – продолжал Сазонов, – более тридцати лет назад, научно был разработан вопрос о том, как повернуть на юг реки Иртыш, Обь, Енисей. Воды этих рек способны оросить двадцать миллионов гектаров земли. А для того чтобы обработать эту землю, понадобилось бы семь миллионов крестьянских семей. Смотрите, как бы просто, разумно и целесообразно решалась не по-столыпински аграрная проблема. Орошение южных земель даст огромную выгоду государству. Юг это не северо-западная зона, где крестьянин весь свой урожай может в одном мешке унести. На юге у нас высокие урожаи и кроме зерновых – хлопок, фрукты, виноград, шелковица, чай, табак, и чего вы еще хотите? Все наши прежние проекты при «его величестве» сначала высмеивались: «А вы бога спросили – реки повернуть»… А потом проекты сдавались в архив на вечные времена. А времена-то оказались не вечными. Вот помяните меня, Иван Дмитриевич, большевики ухватятся, и реки повернут, и азиатский юг зацветет…
      – Может быть, может быть, – соглашался с ним Сытин. – Но… жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе.
      Во время беседы в комнату к Ивану Дмитриевичу вошел сын, Николай Иванович, медлительный и угловатый, в старомодных очках. Ему было уже лет под пятьдесят.
      – Не помешаю я вашей мирной беседе, уважаемые старички?
      – Нет, милости просим.
      – О чем судачите?
      – Будущее России разглядываем, – ответил Сазонов.
      – Сквозь какие окуляры? Розовые или черные?
      – Ни через те, ни через другие, – строго ответил отец. – Смотрим в будущее, доверяясь собственному, природному зрению.
      – Не обманывает оно вас?
      – Как сказать, – пожал плечами Сазонов, – не должно бы…
      – А вы, старички, не слышали сегодняшнюю новость? В газетах еще нет этого…
      – А что такое? Что? – оба, Сытин и Сазонов, в один голос спросили Николая Ивановича.
      – Дзержинский, в споре с оппозицией, произнес речь и от разрыва сердца умер…
      Старики переглянулись. Помолчали.
      Сазонов промычал сначала что-то нечленораздельное, потом, подумав, сказал:
      – Дзержинский – солдат из ленинской гвардии. Удар ему в сердце – тяжелый удар по большевикам…
      – Много ли нам жить-то? – отмахнулся Иван Дмитриевич от разговора и показал Сазонову на ноготок мизинца. – Жить-то нам с вами вот столько осталось… А на тот свет нам газет высылать не будут… Ничего мы не узнаем. Эх, давайте-ка, Сазоныч, подогреем еще чайку…
      В двадцать седьмом году – десятилетний юбилей советской власти. Советские учреждения и организации готовились к юбилею. И даже один из наследников Ивана Дмитриевича Сытина, старший сын Николай Иванович, в сообществе с другими издателями, хотел как-то отличиться, а быть может, заняться издательским делом из коммерческих соображений. Группа издателей наметила выпустить подписное юбилейное издание под названием «Возрождение» с публикацией подробных биографических сведений о политических деятелях и вождях. Составили макет, опубликовали; стали поступать деньги от подписчиков. И вдруг… Нередко встречается это не весьма ожидаемое «вдруг».
      Оказалось, что в «синодик» поминовения за здравие попали лица, лишенные политической «святости». Предполагаемый труд распался. Сборнику «Возрождение» не суждено было родиться. А его некоторые организаторы оказались в Бутырках. В том числе и Николай Иванович Сытин.
      – Вот барабошки! – расстроившись ворчал старик Сытин. – На что им была нужна эта затея? Садятся не в свои сани. Разве некому, кроме Николая, политику печатать? Хотели сделать угодливо да гладко, а вышло уродливо и гадко!..
      Пошел Иван Дмитриевич в общество Красного Креста к Екатерине Павловне Пешковой просить через это общество воздействовать на ГПУ, чтобы Николаю, если не освобождение, то хотя бы облегчение выхлопотать.
      Опоздал отец или опоздал Красный Крест с ходатайством: Коллегия уже вынесла решение:
      «Сытину Николаю Ивановичу определена Коллегией ОГПУ административная ссылка с правом выбора места жительства за минусом шести городов…»
 
      На семейном совете повздыхали, поплакали, переговорили и пришли к выводу – выбрать Николаю местом жительства город Томск. Там жив старик Петр Макушин, книголюб и общественный деятель, он может помочь Николаю устроиться. И вообще Томск город культурный: университет, отличная библиотека, интеллигентная публика.
      Со слезами на глазах провожал Иван Дмитриевич своего сына в ссылку.
      – Может, больше и не увидимся. Как судьба обернется. Когда в пятом году попал в Бутырки сын Василий, у меня за него так душа не болела. Как же так? Преступления не было. Что-то вы затевали без злого умысла, и вот, пожалуйте!.. Не за те «четьи-минеи» взялись. Ваше ли это дело?.. Я уверен, что перед народом ты, Николай, неповинен и совесть твоя чиста. И вся твоя «вина» в этом деле, возможно, усугубилась тем, что ты не от тех родителей произошел, да и жена у тебя иностранка. Все это, дорогой мой, в расчет ныне берется. Ну, счастливо, будь бодр духом и честен. Веди себя хорошо, с мерзавцами-барабошками не знайся, сторонись их…
      Жена Николая, Нина Васильевна, англичанка, урожденная Брейтвейт, поехала вместе с мужем в Томск.
      Невеселые были проводы: не на ярмарку, не в заманчивое путешествие, а в ссылку, в места отдаленные. Этот семейный эпизод сильно подействовал на здоровье Ивана Дмитриевича…
      Долго, долго старик не мог успокоиться. Тяжело переживал. Перестал даже выходить на улицу. Старался никому из своих знакомых не показываться на глаза, даже в церковь на Путинки не ходил.
      В Москве прошел слух, будто бы Сытин арестован. Знакомые звонили, спрашивали:
      – Ужели правда, что Ивана Дмитриевича «взяли»?
      – Нет, слава богу, пока – нет. Велел вам кланяться. Прихварывает только…
      Слух проник за границу. А там не обязательно проверять: уцепились, и эмигрант Яблоновский – рад стараться. В белогвардейской газете «Руль» (иначе называемой «Вруль») написал о том, что большевики запрятали в тюрьму бывшего знаменитого издателя, старика Сытина, якобы за то, что Иван Дмитриевич поддерживал деловую связь с дочерью Евдокией Ивановной, находившейся замужем в Польше.
      Горький в заграничной печати опроверг эту клевету.
      В «Известиях» 28 декабря 1928 года Г. Рыклин поместил фельетон «Шинель без погон», уличая белогвардейцев во лжи.
      Сытин теперь стал равнодушен к тому, что и кто о нем писал. Старость пришла к нему и совпала с наступлением молодости новой эпохи. Он тяжело переживал, что его время ушло, силы иссякли и что он уже не может быть активным участником в новой жизни.
      Замкнувшись в комнате на Тверской, он предавался воспоминаниям. Перечитывал бережно хранимые письма Чехова, Горького, шлиссельбуржца Морозова, Мамина-Сибиряка, Куприна, Немировича-Данченко, Мережковского, Дорошевича, разглядывал их дарственные с надписями фотографии и припоминал встречи с этими и другими писателями. Потом он диктовал воспоминания, надеясь, что они когда-нибудь кому-нибудь пригодятся. Ведь какие бывали встречи!.. Уставал диктовать, память притуплялась.
      – Ладно, – говорил он, прерывая свои воспоминания, – что-то голова не варит, давай отложим до следующего дня… – Ложился вздремнуть, ненадолго засыпал и видел сны, напоминавшие ушедшую действительность.
      Пробуждался и снова придумывал, чем заняться. Открывал подаренную ему в юбилей замечательную с серебряными накладками шкатулку, извлекал из нее пачку разных наградных грамот и медалей с выставок и по годам раскладывал на столе.
      За время существования товарищества – двадцать шесть дипломов с выставок, двадцать медалей бронзовых, серебряных и золотых – целая коллекция!.. В Нижнем Новгороде, Москве, Париже, Петербурге, в Астрахани и Казани – всюду получал он награды. И вот они, как итог деятельности, лежат перед ним. Снова складывает Иван Дмитриевич реликвии в шкатулку, поворачивает ключик, звенит замок. Поглаживает этот драгоценный ларец со всех сторон, любуется на художественные изображения типографских зданий, выгравированные на серебре, а поверх на крышке – русский богатырь, былинный Илья Муромец разит чудовища. Художник-гравер так символически отметил борьбу книжного богатыря Ивана Сытина, его непреклонную и успешную борьбу с гидрой народной темноты и невежества.
      – Папа у нас опять любуется на свое прошлое…
      Слыша такое замечание домочадцев, Иван Дмитриевич с неудовольствием отвечал:
      – А чего же мне остается теперь делать? Всё в прошлом, впереди – пусто.
      – Не гневи бога, папа, у тебя и впереди не пусто. Добрая память благодарных людей, вот что у тебя впереди…
      – В самом деле так? Разве вспомнят?.. Теперь ведь все по-новому… А помните, как ко мне перед отъездом в заграничное посольство заходил проститься Вацлав Вацлавич Воровский? Какие дорогие, хорошие слова он говорил? Жалел Воровский, что в Госиздате ему мало со мной пришлось работать, вот что он говорил!.. Значит, я годился и в этих условиях…
      – Конечно, папа, кто же в этом сомневается…
      Приятно было старику Сытину перелистывать огромный коллективный труд «Полвека для книги», выпущенный к его юбилею накануне Февральской революции. Сколько там фотографий близких людей, с которыми пришлось вести издательское дело!.. Какие огромные итоги, даже трудно самому поверить. А ведь это было.
      Книга печаталась в последние дни существования русского царизма, и никто из ста семидесяти участников – составителей этого сборника – тогда не знал, что через две-три недели рухнет самодержавие… Перелистывал Сытин книгу о своей многотрудной жизни. Перечитывал сказанное друзьями, как бы разговаривая с ними. Отдельные места в статьях и приветствиях осторожно подчеркивал карандашом так, чтобы и стереть можно.
      Вот священник-расстрига, публицист Григорий Петров говорит со страниц книги: «Русская творческая жизнь несомненно признает за И. Д. Сытиным законное право на, может быть, скромное, но, бесспорно, свое почетное место в ряду тех, кто клал крепкий фундамент и прочные стены грядущей разумной и светлой жизни русского народа».
      – Спасибо за доброе слово, – шептал благодарно Сытин и перелистывал дальше.
      А вот тут представитель земства Веселовский пишет, что «на помощь земству в работе по просвещению крестьянства пришел крестьянин Сытин и помог разрешить одну из труднейших задач в деле школьного строительства. Ни народ, ни земство никогда не забудут этой заслуги Ивана Дмитриевича пред русской школой…»
      – Спасибо и вам, господин Веселовский… А вот милейший Николай Александрович Рубакин, умница, никогда, ни минуты не ведавший ни отдыха, ни покоя учитель моих дочерей, любитель книг и любимец читателей, посмотрим, что вы сказали в мои полувековые трудовые именины…
      «Вы, дорогой Иван Дмитриевич, создали из ничего настолько грандиозное дело, какое чуть ли еще не вчера казалось совершенно невероятным на Руси по своей постановке, по своим корням, да и по размаху. И Вы создали его при самых тяжелых условиях, посреди явных и тайных преград и препятствий и среди возможной травли до поджогов 1905 г. включительно… Счастлив бесконечно тот, кто, выйдя из наиболее обездоленной среды, скажет о русском крестьянине, костромском самоучке И. Д. Сытине: „Это он, больше других и лучше других снабдил нас не только хорошими, но и подходящими книгами“…»
      – Да, вы правильно понимаете, Николай Александрович, вы библиограф, знаток читательских вкусов. Вы понимали, что для разных читателей нужны были и разные подходящие книги. Спасибо и вам за правильное суждение… Да, я работал на всех, на разные вкусы. И делал это вопреки ворчунам, которые твердили, что у Сытина, дескать, хаос в издательских делах. А разве спросили ворчуны себя, какова была бескнижная Россия?.. Не было ли в ней хаоса?
      А не пришлось ли мне клин клином вышибать?.. Рубакин, да еще однажды Леонид Андреев, вот эти двое правильно поняли мой сытинский «хаос»…
      – А вот и Александр Иванович Куприн. Где-то в Париже он в эти дни обретается. Поди-ка, тоскует по Родине, постарел, наверно. Время и для него не держится на месте. А тут, на фотографии, какой ты хитроглазый, на татарина похожий и вроде подвыпивший, с газетой в руках, а шляпа набекрень, и застегнут только на одну пуговицу. Твоим словам в книге особое почтение. Без набора, фото-факсимиле: «Дорогой Иван Дмитриевич! Вся ваша жизнь – блестящее доказательство того, какая громадная сила здоровый русский ум». Коротко и ясно. Благодарствую, Александр Иванович!
      – А вот из действующей армии. Полковой поп по должности, а по чину епископ Трифон в камилавке сидит над раскрытой книгой – Библией, видать. С фронта он прислал карточку эту и словеса не свои собственные, а списанные с книги «Иоанн Дамаскин», графа Алексея Константиновича Толстого:
 
Над вольной мыслью богу не угодны
Насилие и гнет.
Она, в душе рожденная свободно,
В оковах не умрет!
 
      – Что ж, ваше преосвященство, отец Трифон, и вы откопали добрые слова хорошего поэта, слова, пригодные и для святого проповедника, а больше для прогрессивного деятеля, жаждущего людям свободы… А здесь вот щупленький, чистенький и аккуратный профессор и редактор словаря Даля, господин Иван Александрович Бодуэн де-Куртенэ подарил мне такие критические и вразумительные строчки:
      «В среднем человеке гораздо более зла и глупости, нежели добра и ума. На книжном рынке появляется гораздо более изданий глупых и, ежели не прямо вредных, то по крайней мере бесполезных, нежели умных и полезных. Спасибо тому, кто в книжном мире способствовал, по мере сил и возможности, низведению зла, мрака и глупости до минимума и распространению добра, мудрости и света».
      – Тут и Владимир Гиляровский, вологодский уроженец, знаменитость Москвы, стихами со мной разговаривает:
 
…Читал народ с лицом веселым
Про Еруслановы дела,
А по деревням и селам
Охота к чтению росла,
В народ проникла жажда знания,
Вниманье книга привлекла…
Почин – лубочные издания,
Венец – великие дела!..
 
      Этот богатырь, которого в шутку я называл «размахаем», долго будет держаться на здешнем свете. Тоже немолод, моих лет, но крепок мужик. Живите себе на здоровье…
      Здесь же, на почетном месте и вы, Алексей Максимович. Вашу статью, ко мне относящуюся, я заучил почти наизусть… Горьковские слова – как гвозди, единым ударом молотка вбитые в стену… Нигде более, кажется, только в моем юбилейном сборнике в семнадцатом году, эти слова нашли место. Вот что сказано:
      «Душа всякого искусства – любовь, мы знаем, что часто она делает бытие вещей более длительным, чем имена творцов их…»
      – И я так понимаю, Алексей Максимович, имя мое сотрется. А дела… дела пусть живут. Помню, отдельные места статьи вашей не особенно тогда приятны казались царской цензуре, но юбилейный сборник делался для узкого круга читателей, цензурный цербер смирился. Простите меня, Алексей Максимович, я подчеркну те места, которые сильно запали мне в душу:
      «Не преувеличивая, можно сказать, что у нас человек подходит к делу, облюбованному им, уже протертым сквозь железное решето разных мелких препятствий, искажающих его душу. Помешать работающему всегда легче, чем помочь ему; у нас мешают работать с особенным удовольствием.
      Тому, кто может и хочет работать, приходится побеждать, кроме равнодушия азиатски-косного общества, еще острое недоверие администрации, которая привыкла видеть в каждом сильном человеке своего личного врага.
      Здесь человеку дела неизбежно всячески извиваться, обнаруживая гибкость ума и души, – гибкость, которая иногда и самому ему глубоко противна, но без применения которой дела не сделаешь. И человек расточает ценную энергию свою на преодоление пустяков.
      Это очень смешно и печально, но люди, управляющие нашей жизнью, почти всегда считают культурную работу – революционной, ибо она разрушает тот налаженный ими строй жизни, имя которому – хаос и анархия.
      Вот в каких условиях живут и работают те редкие русские люди, которые видят в работе смысл жизни и любовно чувствуют огромное значение труда.
      И если, вопреки всем препятствиям, которые ставит на пути таких людей фантастическая русская жизнь, людям все-таки удается сделать крупное дело, – я лично очень высоко ценю людей, создавших его.
      Одним из таких редких людей я считаю Ивана Дмитриевича Сытина, человека, весьма уважаемого мною…»
      – Я вам очень благодарен, дорогой Алексей Максимович, за ваши добрые слова, – прослезившись, проговорил Сытин и мысленно представил себе, как, может быть, в этот час, там, на Капри, Горький сгребает в кучу опавшие в саду листья и разводит костер. А потом стоит и смотрит на пылающее пламя и о чем-то думает…
      – Думайте, Алексей Максимович, о чем хотите, но вспомните и меня, старика, ведь и в самом деле на вашем славном пути я не был камнем преткновения. Ваши мысли, выраженные в книгах, я нес в народ; значит, в одну мы дудку дули… Спасибо, что в мой юбилей вы отозвались столь горячо и верно, никто другой не смог бы этак. И потому мне запало в душу сказанное вами, что будучи в силах, я, действительно, как-то не замечал в борьбе с администрацией огромных трудностей, изворачивался и побеждал, иногда помня завет Крылова: «Где силой взять нельзя, там надо полукавить»… И я лукавил безгрешно, чтобы правды ради обмануть лукавых победоносцевых, пуришкевичей и им подобных. Сам народ, жаждущий знаний, требовал от меня этого. Эх, Алексей Максимович, Алексей Максимович, сохраните обо мне добрую память… Ведь и я не зря прожил жизнь…
      Иван Дмитриевич захлопнул книгу, толстую, на доброй бумаге отпечатанную, повернулся на диване лицом к стене и спокойно, по-стариковски задремал.