Андрейка примечал, как люди, обжигавшие известь, делали из нее несколько растворов сразу, затем из каждого раствора брали жидкую известь, склеивали плашмя семь кирпичей, потом поднимали, берясь за верхний, и, если все семь держались крепко, тот раствор и принимался в кладку стен каменных строений.
Сначала Андрейке казалось простым делом возведение деревянных церквушек, домов и прочих строений. Но тут нужно было обладать умением, знать добротность и пригодность леса, заготовленного на постройку. Он видел и дивился, как плотники, постукивая обухом топора по бревнам, по звуку, издаваемому деревом, определяли, которое дряблое, которое с гнилью, а которое подтачивается червяком. Примечал Андрейка, что самым почетным у плотников деревом считается стройная, мелкослойная золотистая и так приятно пахнущая сосна. Хороша береза для мебели, а в стену не годится, быстро портится от морозов и испарений. Казалось бы, пустое дерево ольха, рыхлое, в строй не идет, разве только на доски для богомазов да на поделку резных иконостасов, где требуется мягкость, податливость, а не кондовая прочность, присущая дереву строевому, срубленному в подходящее время года, просушенному и овеянному ветрами. Ио ольха на своем месте тоже незаменима. Видел Андрейка не раз, как строители в сырой грунт вбивали и вкапывали ольховые сваи и говорили, что в сырости ольха так крепнет, что в устойчивости и дубу не уступит. Интересно Андрейке было знать, какой грунт удобнее для построек, расспрашивал плотников, которые на вид и по всем повадкам были добродушные и приветливые. Те посмеивались над юным строителем, однако между делом вступали с ним в разговоры:
– Уж если доведется тебе, Андрейка, подрядчиком со временем стать, так знай, лучше всего строить на скалах, тут только выровнять место – ни канав рыть, ни свай вбивать не надо. Хорош и песок – мелкий, мокрый да плотно улежавшийся, без глинистой примеси; строить на нем надежно. Будет осадка равномерная, дом или церковь не скособочатся. Хуже всего болотина! Ни дай бог на зыбких таких местах строить. А ведь строят и целые города. Питер, например, тот весь на болоте. Там, Андрейка, хошь не хошь, а котлован надобно рыть большой глубины. Всю ту болотину снимать, докапываться до грунта, да сваи вбивать, да верхи свай связывать, бревнами перехватывать, чтобы не разъезжались, и тогда класть фундамент. Канительное дело! Оттого, – рассказывали плотники Андрейке, – в Питере много дела землекопам и заработок стал хорош на этой тяжелой и самой грязной работе.
О многом наслушался, ко многому присмотрелся Андрейка, бывая на строительствах. Так, день за днем прочно укладывалось в его памяти все, что привлекало на постройках.
Скоро он взялся за топор, рубанок и долото. Правда плотничал он недолго, но обучился рубить срубы без зауголков, «в лапу», в замок торцовый шпунтовый, и по прежней манере с зауголками вполуобхват бревно к бревну. Брусья тесал, стропила возводил под крышу; научился даже балясины делать, карнизы с резьбой для украшения фасадов, оконные наличники мастерил и раскрашивал синькой и сурьмой. А рисовать, чертить его учить уже не приходилось. Даже опытные подрядчики обращались к нему с просьбами переписать начисто их грубоватое марание и платили за это деньги, а приняв его работу, говорили:
– Нет, Андрейка, не топором тебе плотничать, а пером. И ума вдосталь и глаз верен: где мы согрешили, ты подправил. С таким верным глазом, умением смотреть и правильно видеть, ты далеко-далеко пойдешь, Наблюдательность – это и есть почти талант!..
А другие строители, которые поопытней, добавляли:
– Смотри, Андрейка, жизнь коротка – не распыляйся. Берись за то дело, что по душе. Успех будет. А богомазов-то и без тебя много, да и Гаврила Юшков еще в силах, наобучает немало их.
Слушал Андрейка строителей и сам мысленно уносился в неведомую даль своего будущего. Одно понимал Андрейка, что без образования, без учения у зодчих далеко не шагнуть по пути, который ему становится заманчивым и желательным.
Так проходила его юность – то в Ильинском за живописью в мастерской у Гаврилы Юшкова, то на строительстве там же и в окрестностях. Семнадцатилетний Андрей подал просьбу в главную Соликамскую контору управления строгановскими имениями. Во-первых, он просил управляющего установить, вопреки путанице в метриках, право писаться в документах и прозываться не Воронин, а Воронихин. Во-вторых, просил направить его для обучения живописи и зодчеству в Москву. Прошение Андрея Воронихина было послано в Петербург Строганову…
В конце лета, провожаемый матерью, Марфой Чероевой, и Гаврилой Юшковым, Андрей навсегда уезжал из села Ильинского.
До Дедюхинской пристани, что на Каме, они ехали на телеге. Большой короб, плетенный из ивовых прутьев, был наполнен сухарями на кормежку в пути, простецкой зимней одежкой, обуткой. И было там несколько писанных Андреем холстов, расчерченных бумаг и даже малых по размерам, но удачных по выполнению иконок. Пока не было готовых к отправке попутных барок, Андрей и его провожатые уселись на траву, на берег Камы, разостлали скатерть. Пироги-рыбники и бурак, берестяный туесок с огурцами, появились на скатерти. Закусывали как-то лениво, не аппетитно. Марфа то и дело концом головного платка утирала слезы. Гавриле хотелось философствовать, говорить что-то на прощание назидательное, такое, чтобы помнилось на всю жизнь. Андрей, как всегда, был немногословен, расчувствовался, глядя на мать, достал из короба самую лучшую, писанную им иконку с изображением во весь рост Андрея Первозванного и, подавая матери, сказал:
– Не тоскуй, матушка, выучусь. Можешь надеяться. Вот возьми от меня на память, а я тебя никогда не забуду…
Марфа приняла иконку, поцеловала ее и еще пуще расплакалась:
– Золотые рученьки у тебя, Андрейка. Спасибо Гавриле, выучил тебя, чего же еще надо, зачем же в Москву? Ну ладно, бог с тобой, пусть тебе будет много счастья…
Гаврила мельком взглянул на образок и сказал:
– Молодец. Самолучшую иконку для матери не пожалел. Возьми дарственную надпись позади образа учини.
– И то правда, – согласился Андрей. И, взяв иконку, положил лицевой стороной на колено. Подумал и, не торопясь, мелким разборчивым почерком написал:
Матушка, живи, трудись,
Не знай горюшка безутешного,
На меня не сердись,
На сей образ воззрись —
И помолись за меня, грешного.
Марфа прочла надпись и сквозь слезы усмехнулась:
– Выдумщик. Дай-ко я тебя поцелую…
Андрею наскучило ждать. Сколько раз он убегал от матери и Гаврилы на сугорье, и на осину лазал, высматривал, не идут ли по Каме ожидаемые баржи. И снова возвращался, садился на луговину, снова слушал материнские напутственные наставления:
– Случится из Москвы попутчик, не забудь, Андрейка, письмом меня утешить. Вся по тебе истоскуюсь, исплачусь… Вырос птенчик и вон из гнезда, полетел в края дальние… Ох, дай тебе Христос ума-разума. О постижении грамоты-учености молись, проси бессребреников Козьму и Демьяна, позаботятся перед богом… От винного зелия, запомни, Андрейка, мученику Вонифатию надо молиться, это и Гаврила тебе скажет. Верно ведь?..
– Верно, – подтвердил Гаврила Юшков. – Только сынок у тебя с умом, упиваться никогда не станет. Другое дело – блудная страсть, вот чего во младости остерегаться надлежит. От сего порока преподобный Мартемьян избавитель. Об изучении же иконного писания надо свечку ставить Иоанну Богослову. Давно примечено… – Наставительно добавил Гаврила.
Вытерев влажные глаза, Марфа недолго задумывалась над тем, что бы еще сказать такое на пользу сыну:
– Время женитьбы подоспеет, кто тебе совет даст, чадо мое, какую невесту выбрать…
– До этого долгонько ждать, – заметил Гаврила, – других забот у парня будет по горло. Да, дела столько, что знай, пошевеливайся.
– Нет, чует мое сердце, и до женитьбы и после не бывать Андрейке на родном Прикамье. Женись, коль черед настанет. Советуйся в этом со своим сердцем. Оно подскажет…
– Да ладно, мама, хоть чего не следует, того не говори. Буду жить, буду и понимать. А пока одна дума – учение!
– Правильная думка! – похвалил Гаврила. – Учись по книгам, учись у мастеров своего дела, да не избегай и народной, вековечной мудрости. Старики, они тоже кой-что знали, на своем побыте-опыте простую, но верную науку достигали.
Андрей молча слушал и пропускал мимо ушей своих поучения матери и Гаврилы. Все мысли его были устремлены в другую, еще неизведанную, заманчивую жизнь, начало которой приближалось.
Гаврила Юшков с сожалением расставался с Андреем и в то же время радовался, что лучший его ученик едет в надежное место, что счастье свое он получит в Москве, получит и не выпустит из рук.
– Ну, дитятко, и меня, старика, вспомни в добрый час, – проговорил Юшков, – думно мне, что лихом-то меня поминать незачем. Ну, было раз, не сдержался, отхлестал. Это и забыть не грешно…
– Только добром помяну, Гаврила. Сам знаешь, товарищи иногда посмеивались, дескать «Воронина» ворона на хвосте принесла, безродностью, безотцовством по глупости попрекали. Обидно было слышать. Не драться же стало супротив нахальных. Одно, Гаврила, немало меня радовало, что ты, учитель и воспитатель, заменял мне отца родного… Мама, ты не плачь. Вон, кажись, из-за поворота барки выплывают, пристанут здесь или нет?.. – Андрей поднялся с луговины и посмотрел из-под козырька фуражки. – Да барки – не то демидовские, не то чьи-то еще…
– Не пристанут, в лодке выедем, посадим, – успокоительно заметил Гаврила и тоже поднялся.
Он поглядел в сторону верховьев Камы. Барки целым караваном медленно тянулись одна за другой, блестя на солнце выскобленными сосновыми бортами. Пока караван не подошел к пристани, старый иконописец решил сказать Андрею, быть может не первый раз, то главное, что могло пригодиться Андрею в жизни:
– Желаю я тебе, Андрейка, сделать в жизни приметное. Через заметные труды и сам станешь замеченным свыше и заметным среди людей. А для сего учись, не щадя сил, коих у тебя на всю жизнь хватит. Зодчество без прочих тому способных наук не дается. Науки постигай. Что сам придумаешь, ищи повод отвергнуть, и еще и еще раз подумай, чтобы новые мысли были еще лучше и ценнее первых попавших. Размышляй – думать полезно. Душой и разумом чувствуй красоту и создавай творения, глаз радующие и на добрые деяния других позывающне. Береги свежесть ума и памяти. Избегай всяческого дурного. В жизни случаются невзгоды, будут затрещины и тебе, а ты обдумай, как пользу извлечь из неприятностей, как из беды победителем выйти. Будешь богат, – и это может случиться благодаря таланту и способности быстро пробиваться в люди, – так ты богатство используй для досуга, а досуг употреби на приобретение знаний, на развитие ума. Дурак тот и прощелыга последий, кто богатством не умеет пользоваться ради добрых дел, а тратит деньги на роскоши, на пьянство и прочие пагубные безделия…
Воронихин слушал последние наставления Гаврилы. Слова старого иконописца совпадали с его собственными думами о будущем. Он уезжал надолго, а быть может навсегда из этих Соликамских мест, уезжал переполненный надеждами и верой в свои силы.
Легкий ветерок пробежал по берегу реки, крутые, подобные снежным горам, облака пронеслись над Камой заслонили солнце. Река вздулась от встречного ветра, замедлила ход каравана.
– Пристанут, – уверенно проговорил Юшков и, взял на плечо плетеный короб с телеги, стал спускаться к приплеску реки. За ним налегке пошли плачущая Марфа и печальный, но счастливый ее сын Андрей.
…В жизни Воронихина это было первое продолжительное путешествие по Каме до Волги местами, похожими на Соликамские края, затем от Нижнего Новгорода по Оке до Москвы-реки, и все время на барках до самой древней столицы. Долог был путь, но с бурлаками-земляками скучать не приходилось. К тому же проезд на барках был бесплатный, если не считать того, что каждый день приходилось Андрею помогать водоливам откачивать воду из барок
В МОСКВЕ У БАЖЕНОВА
Училище зодчих, возглавляемое лучшим архитектором того времени Василием Ивановичем Баженовым, называлось «Архитектурной командой».
В «Архитектурную команду» принимались очень немногие: вся школа Баженова состояла не более как из пятидесяти человек. Среди них было немало таких, которые, спустя некоторое время, под благотворным влиянием столь славного учителя стали известными зодчими в Москве и Петербурге. Воронихин представил Баженову свои рисунки, чертежи и миниатюрные иконки, писанные на дереве по грунту. Опытному архитектору и наставнику Баженову нетрудно было определить, судя по работам Андрея, что к чему в команду прибыл новичок, весьма подающий надежды и достойный серьезного внимания. Баженов не стал экзаменовать Андрея, а провел его в одну из комнат здания, занимаемого учениками, где находился духовный попечитель молодых зодчих – сам митрополит Московский Платон. Как и подобает, Воронихин, склонив голову, подошел под благословение к митрополиту и услышал от него одобрение представленных работ, а также его высокое согласие быть Воронихину зачисленным в «Архитектурную команду». Радость Андрея была велика: он попал под «команду» такого наставника, о котором бывало Гаврила Юшков рассуждал, как о редком ниспослании божеском.
Сын дьячка, Баженов, учась за границей и оказывая успехи в архитектуре, не успел достигнуть и тридцатилетнего возраста, как был избран в действительные члены академий Римской, Флорентийской, Болонской и Клементинской. В Париже Баженов своими работами – моделями, чертежами и акварелями – привел в восторг деятелей Королевской академии. И сам король французский Людовик XV, любуясь его работами, предложил Баженову навсегда остаться в Париже. Но не хотел Василий Иванович громкой известности за границей, хотел работать в России на славу своего отечества, он отказался от королевского предложения и не счел нужным поблагодарить Людовика за внимание, ибо это королевское внимание для человека с русской душой и привязанностью к родине было сочтено Баженовым как оскорбление.
Ученики «Архитектурной команды» любили своего учителя. Своей добротой, мягким душевным обхождением с каждым учащимся Баженов напоминал Воронихину Гаврилу Юшкова.
Василий Иванович всегда приходил на занятия в добром настроении, чисто одетым, гладко выбритым. Его большие светлые глаза, высоко приподнятые густые брови и прямой нос придавали ему вид моложавый и располагающий, не отталкивающий, как это бывало и бывает нередко с людьми, занимающими положение хотя бы на одну-две ступеньки повыше простых смертных. Никто из учеников Баженова не знал в тот год и никому из них он не давал подозревать и почувствовать, что приходилось ему претерпевать от самой государыни Екатерины II.
Пять лет трудился Баженов над проектом и моделью Большого Кремлевского дворца. Это было бы огромное и великолепное здание, не имеющее себе равных в мире ни по величине, ни по красоте. Проект Баженова был одобрен и утвержден, и уже была произведена закладка дворца. На медной доске, положенной под фундамент, выбили надпись:
«К чести своего века, к бессмертной памяти будущих времян, ко украшению столичного града, к утехе и удовольствию своего народа. Баженов».
Проект грандиознейшего здания предусматривал расход пятидесяти миллионов рублей, суммы колоссальной и непосильной во времена царствования величайшей расточительницы Екатерины. Принимая эту смету, императрица преднамеренно ввела в заблуждение верхи общества и доверчивого архитектора. Как только было приступлено к строительству дворца, Екатерина не замедлила посоветоваться с иностранцами, и посыпались в Москву Баженову высочайшие указы, путаные, невразумительные, сбивающие его с пути истинного. Цель была одна: прекратить строительство дворца. Не понимая этого, Баженов надеялся на лучший исход, пытался через фаворита Екатерины графа Завадовского отписаться от бессмысленных указов императрицы. Чувствуя за собой правоту, веря в начатое им дело, Баженов не стеснялся вступать в резкие письменные пререкания с «высочайшими» особами, не боялся вызвать их гнев.
«…прошу о приказании, – (то есть о распорядке работ), – писал он вельможе, графу Завадовскому, – дабы Высочайший Е. и. в. указ был прислан в Экспедицию сколько можно без упущения времени для того, что по получении его я мог основательнее приняться за продолжение успешно начатого дела по Кремлевскому строению. А то я не успел по приезде моем из Петербурга показаться в Экспедиции, как атаковали меня новыми указами, которые тем только и важны, что они высочайшим Е. и. в. титулом изукрашены (а впрочем столько же разумны, как тридцатисаженные бревна). И так я не знаю, за работой ли мне смотреть или устремлять свои мысли на очень мне насланные указы, а оное бесконечное письменное упражнение уносит время, которое годилось бы к строевой работе».
Время уносилось, дело не двигалось, глохло и, наконец, было бесповоротно остановлено. Многолетние работы зодчего Баженова застыли в чертежах и прекрасно выполненной модели. Строительство дворца не состоялось. Труды архитектора были преданы забвению…
И снова Баженов, погруженный в горестные думы, садился за свой рабочий стол и, мысленно обращаясь к тому же графу Завадовскому, а через него и к самой царице, писал:
«…24 лет как я употребляюсь в моем художестве… учился с похвалой и отменными успехами… Во все оное время гоним судьбой, не видел ни одного дня, что был чем-либо порадован. 10 лет в теперешнем чине до 50 человек учил учеников без всякой корысти, из коих много таких, которые изрядными успехами оказались в службе Е. и. в., получали равные со мной чины, а другие и превзошли меня… Никогда бы меня оное не потревожило, если бы все вышеописанное по каким-либо отменным трудам и знаниям превзошли, но все от меня жадностью похищают где бы только могли разными происками увидеть и непозволительным образом на мои выдумки подписывать свои имена, только бы обманывать всех и через то получать титлы.
А более того стеснен дух мой 15000 рублев долгу, имеющемся на мне, которые я нажил не мотовством, ниже другим образом, кроме как усердствованием моим отечеству, набирав беднейших и для их обучения выписывал нужные книги, покупал эстампы, редкие картины, гипсы и все, что касается до художества, в уповании, что начатое великое здание в Кремле будет продолжаться, следовательно и должно быть иметь в прибавок Санкт-Петербургской Академии Художеств оных учеников, кои быв при начале столь славного здания могли и по смерти моей продолжать оное. Но зависть все отняла у меня – как столь важное для отечества нашего здание, так и моих потомков отняла имя и я, лет восемь проработавши, остался (без здоровья с повреждением зрения… И так рассудите, милостивый государь, художнику 25 лет упражнявшемуся с славой и не в одном своем отечестве, потом делавшему здесь с амбицией без всякой корысти. А наипаче оная славная закладка возобновленной древней столицы, коя в конец меня сразила, ибо напоследок заплачен ударом и если б не подкрепила моя неповинность с представлениями моими, то едва ли были бы моей жизни остатки и на поверхности земной…»
Так писал Баженов и чувствовал, что напрасны его слезницы и промемории.
Затея царицы преобразовать и возвеличить Московский Кремль на удивление всему свету не была лишена смысла, но не имела под собой материальной основы. А как хотелось архитектору и его помощникам, и ученикам, поверившим в возможность осуществления грандиозного строительства, совершить его!.. Был пущен слух, что Баженов нарушит, а то и разрушит весь ансамбль древнего Кремля, но зодчий с уважением смотрел на дивные создания древней русской культуры и предостерегал своих товарищей: «Стараться вам всячески надлежит, чтоб новым строением не повреждено было строение старое…»
Все труды и заботы, стремление отдать великому делу – служению родине ум, сердце, знания, покой и здравие, – как заверял он в своей речи при закладке Кремлевского дворца, – все осталось втуне. В одиночестве переживал эту тяжкую невзгоду Баженов. Покой и здравие были нарушены бесцельно и бесповоротно. Ум, сердце и знание были почти без остатка заключены в титанический труд составления проектов и бесчисленных «выдумок».
Иногда в семейном кругу навещал его близкий друг и помощник, человек большого ума и сердца – Федор Каржавин и вносил душевное успокоение, вселял уверенность в силу и разум ущемленного и униженного зодчего.
– Не все потеряно. Василий Иванович, – говорил Каржавин, – проекты, чертежи, модели, хотя в жизнь и не претворенные, будут жить как наглядная материя высокого искусства. И через сотни лет зодчие, ученики учеников ваших и другие отдаленные потомки воззрят, как на великое достижение, на труды ваши и по ним учиться будут, совершенствуя искусство строения зданий. Разве я сожалею, что затратил время на перевод десяти книг Витрувия по зодчеству и на словарь «Архитектурных речений». Пусть не вскоре будет напечатано, но когда-либо увидит свет – пригодится…
Баженов смотрел на друга благодарными глазами и укреплялся в надеждах на лучшее будущее. И Матвей Федорович Казаков, первый его помощник и самый даровитый из всей «Архитектурной команды», был в эти горестные дни его опорой и утешителем. Баженов продолжал заниматься составлением новых проектов. Но это были незначительные проекты загородных усадеб, церквей и частных домов. Главным теперь было преподавание архитектуры способным юношам.
В условиях для поступающих к нему учиться говорилось, что «…бедных и неимущих родителей дети могут приходить к нему обучаться без всякой платы, лишь бы только имели они нужные способности и были бы добронравны и неиспорченного какого-либо поведения». От других учителей, работавших с ним в «Архитектурной команде», он требовал постоянного общения с учениками, чего, разумеется, и сам никогда не избегал. Доказывал при этом, что если учитель сам не работает в классе, то и ученики не видят его действий и приемов, а одни эстампы, гипсы и картины суть «учителя» немы, глядя на оные, ученики станут доходить до искусства лишь ощупью, могут воспринять холодное подражательство и не осилят мастерства художника.
В учении молодых людей зодчеству Баженов в те годы находил себе удовлетворение.
Бывало, идя на занятия с папкой чертежей по улицам Москвы, он вдруг останавливался перед строением, привлекшим его внимание, осматривал его и сам с собою говорил:
– Надобно ребятам показать и втолковать им замысел зодчего, построившего сие здание. Почему оно такое и почему на этом месте и как бы выглядело в другом соседстве…
Иногда по пути на занятия Баженовым овладевала меланхолия. Все казалось погибшим, пропавшим. – «Был талант, вспыхнул и безнадежно, бесследно погас». – В такие минуты, не обращая внимания на прохожих, он шел, в забвении пошатываясь и ничего и никого не видя перед собой, шептал давно продуманные слова о великой и недостигнутой цели:
«Дворец! Милое сердцу создание. Каким бы украшением Москвы, всей России ты был… Вся Европа вздыхала бы от зависти вожделенной. Глядя на модель, иностранцы говаривали, что ты превзошел бы храм Соломона, пропилеи Амазиса, виллу Адриана и форум Траяна… И давно ли я торжественно уверял и обнадеживал москвичей в том, что народы Европы, узрев новый Кремль, изумятся красотой его и величавостью и померкнет в их глазах красота многих других великолепностей! И ничего этого нет. Да стоит ли после такой невзгоды отягощать собою землю?..»
Баженов вытирал холодный, выступивший на лбу пот. Потом, тряхнув головой, смотрел на часы-луковицу и ускоренной походкой шел в школу своих любимцев.
Его встречали шумно, приветливо, радостно.
– Садитесь, друзья мои. Итак, что у нас сегодня, о чем разговор и какие понятия должны отсель мы вынести? Посмотрим на эстампах изображенные образцы и поясним словесно, что означают три ордера – дорический, ионический и коринфский, в древней Греции возникшие из несовершенной египетской архитектуры? Как и почему они стали правилами вполне совершенными и на долгие, вероятно, на вечные времена? И пусть будет вам, друзья мои, ведомо из учения великих мастеров и деятелей искусств о том, что зодчество, подобно точным наукам – физике и математике, имеет также свои правила. Вспомним Виньолу, Витрувия и других, весьма большую пользу принесших этой славной науке и делу…
Здесь у Баженова, в Московской школе архитектуры, Андрей Воронихин жадно впитывал в себя науку о зодчестве. Многое раскрылось перед его пытливым взором из того, что имела в то время Москва. Многое узнал он из книг, овладев латынью; многое услышал незнаемого из уст Баженова. За четыре года учения и пребывания на строительных работах Андрей Воронихин приобрел не только понятие об архитектуре как о науке, но и опыт в составлении планов отдельных частей и целых зданий. В то же время Андрей не оставлял и живописи. В часы, свободные от занятий архитектурой, писал миниатюрные портреты на эмали, делал зарисовки архитектурных пейзажей и в целях заработка выполнял мелкие заказы в Троице-Сергиевой лавре по росписи и реставрации фресковой живописи.
Наступило время самостоятельного учения на примерах новых построек служебных, дворцовых, усадебных и культовых. На недостаток работы в Москве в ту пору жаловаться не приходилось. Баженов, видя радение и способности Воронихина, похвально отзывался о нем и Матвею Казакову говаривал:
– Смотри, Матвей, и после нас с тобой не голое место останется: воронихины на смену идут. Наша обязанность показать им верную дорогу, шире раскрыть им двери в искусство…
В последний год учения у Баженова в тот самый день, когда Василий Иванович водил своих учеников по закоулкам и площадям Москвы, показывая примечательные творения древних зодчих, – подъехал посланец графа Строганова с бумагой на имя Баженова. Зодчий даже не счел нужным ее развернуть и прочесть сразу, сказал нарочному:
– Поезжайте и передайте графу – на письмо буду ответствовать позднее, а сейчас я занят с моими учениками смотрением той архитектуры, что допреж нас Москва украшена. – И, засунув письмо за обшлаг камзола, Баженов повел учеников своих от церкви Успенья на Покровке к дому князя Гагарина на Тверской и к древним дворцам и храмам Кремля.
Под вечер вся «Архитектурная команда» остановилась у знаменитой, особенно любимой Баженовым, Меншиковой башни и полукругом обступила своего учителя.
– Многим из вас, друзья мои, доведется строить в разных городах империи нашей. И если кому колокольни воздвигать будет надобность, поучитесь на этом образце, – говорил Баженов, любовно взирая на построенную в стиле барокко колокольню. – Эта башня – знамение нашего времени! – восторгался Баженов. – В ней положен замысел зодчего Зарудного создать свою, новую манеру – московского барокко, включающую в самое существо барокко европейское. Башня не древняя: построена семь десятков лет назад по желанию государева любимца князя Меншикова. Мы видим чудесное многоярусное создание, легкое, стройное и богатое в своем изысканном убранстве А как изящен и прост в своем решении малый портал при входе, и на какие мощные контрфорсы опирается подножие башни с фасада!. Но мы только мысленно можем представить себе все величие творения, каким оно было до пожара, случившегося в семьсот двадцать третьем году. Башня в том пожаре лишилась одного яруса, на коем возвышался высоченный шпиль в изрядной и правильной пропорции, а на нем медный ангел. В том виде на полторы сажени башня обогнала Ивана Великого и была самой высокой в Москве… И надо вам сказать, друзья мои, – продолжал вдохновенно Баженов, – Зарудный, зодчий петровского времени, был весьма даровит и на выдумки изобретателен. Он прекрасно владел кистью, резцом, это же творение говорит самое за себя и обещает бессмертие создавшему. Многие из вас, молодых зодчих, преуспевают в понимании не только архитектуры, но и ваяния, и живописи, им будет больше удач в архитектуре, нежели тем, кои не сведущи в скульптуре и иных художествах. Вот вам образец – Меншикова башня – сосредоточие тонкого вкуса и понимания всех знатнейших искусств…
Андрей Воронихин бывал и раньше с Баженовым на обходах и осмотрах архитектурных памятников Москвы и каждый раз чутко внимал пояснениям учителя. Нынче же Андрей думал о том, что скоро, и быть может навсегда, придется расстаться с «Архитектурной командой» и ее руководителем. Так думалось не только одному Воронихину. И другие ученики, прошедшие четырехгодичную школу зодчества, с печалью смотрели на знаменитого архитектора, потерявшего здоровье, распродавшего свой дом, имущество и даже чертежи и рисунки, лишь бы не опуститься до окончательного обнищания. И всем казалось, что Василий Иванович приближается к концу своей жизни.
После осмотра Меншиковой башни Баженов сказал, обращаясь к ученикам:
– Помните, друзья мои, для работы над подобными строениями нужны не только ум и талант, но и прилежание души; художество, всякое художество требует, чтобы творцы были люди, вольные в своих упражнениях, не отягощены посторонними заботами, а пуще всего бедностью, этим ужасным бичом, поражающим свободу таланта. Об этом когда-то я писал в своей реляции Екатерине, но к прискорбью бесплодно. Мыслю, что Петр Первый по-иному ценил Зарудного и ему подобных…
От Меншиковой башни медленной усталой походкой возвращался Баженов в сопровождении учеников домой на недавно нанятую квартиру. Вспомнил о письме, полученном от графа Александра Сергеевича Строганова, прибывшего в Петербург после длительного пребывания в Париже. Развернул пакет и немало удивился: граф в вежливых, изысканных словах справлялся о самочувствии и здоровье зодчего и запрашивал о преуспеяниях ученика, Андрея Воронихина, коему предписывалось по окончание курса наук отправиться в столицу в распоряжение графа Строганова. Препятствовать графскому хотению не было, надобности.
Перед Воронихиным раскрываюсь новые, неведомые ему жизненные пути-дороги.
В ДОМЕ СТРОГАНОВЫХ
Из Москвы на попутных подводах две недели пробирался Андрей Воронихин в Петербург. К этому времени он закончил учение в «Архитектурной команде» у зодчего Баженова.
