Уильям Конгрив
      Любовь за любовь
      Перевод Р. В. Померанцевой; стихи в переводе А. С. Голембы
      1695
      Nudus agris, nudus nummis paternis
      . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Insanire parat certa ratione modoque
      Horat. Lib. II, Sat. 3
      {Лишенный земель, лишенный отцовских денег
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Жить, как безумный, и вместе по точным законам рассудка
      Гораций. Сатиры (II, 3, 183, 271)
      (Перевод М. Дмитриева)}
      ДОСТОПОЧТЕННОМУ ЧАРЛЗУ, ГРАФУ ДОРСЕТСКОМУ И МИДДЛСЕКСКОМУ,
      КАМЕРГЕРУ ДВОРА ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА,
      КАВАЛЕРУ ДОСТОСЛАВНОГО ОРДЕНА ПОДВЯЗКИ И ПРОЧИЯ {1}
      Милостивый государь!
      Начинающий поэт бывает тщеславен и хвастлив не менее молодого любовника, а посему вельможе, поощрившему первого, равно как и даме, проявившей благосклонность ко второму, грозит, что при первом же случае об этом узнает весь свет.
      Однако лица, повинные в подобной нескромности, движимы разными побуждениями: любовник вожделеет погубить чужую репутацию, поэт - лишь усердствует об укреплении собственной. Прошу вашу милость поверить, что я был движим вторым, и принять это как оправдание и причину настоящего посвящения.
      Король - отец своей страны; и поскольку ваше сиятельство - признанный суверен в области поэзии, всякое творение, вышедшее из ее недр, властно притязать на высочайшее ваше покровительство; я, стало быть, лишь пользуюсь своим ленным правом, обращаясь к вашему сиятельству с благодарственными речами, содержащими одновременно прошение о покровительстве.
      Мне знакома обычная форма поэтического посвящения, состоящего из гирлянды панегириков, в коих автор всячески прославляет своего патрона, дабы, наделив его разными лучезарными свойствами, возвысить над простыми смертными. Однако не в этом состоит моя цель, да и ваша милость в том не нуждается. Я довольствуюсь честью обратиться к вашему сиятельству с этим посланием и удерживаю себя от тщеславной попытки приукрашивать или толковать ваш характер.
      Признаюсь, не без внутренней борьбы поступаю я так, как подсказывает мне долг; ибо трудно воздержаться от похвал тому, что рождает в нас восхищение. И все ж я намерен следовать не примеру Плиния {2}, а его заповеди, высказанной в панегирике императору Траяну {3}: Nee minus considerabo quid aures ejus pati possint, quam quid virtutibus debeatur {Я не меньше буду думать о том, что смогут вынести его уши, чем о том, что причитается добродетелям (лат.).}.
      Я привожу здесь эту цитату не из желания блеснуть эрудицией, а единственно потому, что она весьма соответствует случаю. В этом тексте (ваша милость изволила читать его еще до представления на театре) имеются некоторые места, опущенные при постановке, в том числе - целая сцена из III акта, предназначенная для того, чтобы сюжет не развивался с излишней стремительностью и полнее раскрылся нелепый характер Форсайта, много потерявший без этой сцены. Однако я боялся, что пьеса чересчур длинна, и сократил ее где возможно. И хотя я немало потрудился над этим и столичная публика приняла мою пьесу с одобрением, я бы рад сократить ее еще более, если б не опасался, что многочисленным характерам, в ней выведенным, станет тогда тесно.
      Та же боязнь многословия (подобный недостаток не искупается никакими красотами стиля) побуждает меня не докучать более вашей милости и не утруждать вас, милорд, пустейшими предметами, занимающими
      преданного и покорного слугу вашего сиятельства
      Уильяма Конгрива
      ПРОЛОГ,
      ПРЕДЛОЖЕННЫЙ ДЛЯ ПРОЧТЕНИЯ ПО СЛУЧАЮ ОТКРЫТИЯ
      НОВОГО ТЕАТРА {4}.
      ПО МЫСЛИ АВТОРА, ЕГО ДОЛЖНА БЫЛА ПРОЧЕСТЬ
      МИССИС БРЕЙСГЕРДЛ В МУЖСКОМ ПЛАТЬЕ {5}.
      СТИХОТВОРЕНИЕ ПРИСЛАНО НЕИЗВЕСТНЫМ
      Обычай, тот, что у людей в чести,
      Велит мне нынче речь произнести,
      Но женщины ораторствуют худо,
      Так нынче выступать я в брюках буду.
      Но не в дурной пример для ваших жен,
      А лишь блюдя ваш собственный закон.
      Иному мужу выгоду какую
      Сулит жена? Я показать рискую...
      (Изображает рога над головой.)
      Но полагаю, что выходит чушь,
      Коль при жене настырной - вялый муж:
      Сродства не сыщешь у подобных душ!
      Покинем же супружеское лоно!
      Порядок соблюдая неуклонно,
      Свой спич я, господа, начну с поклона.
      Благодеянья украшают вас,
      Вы выручили нас в предсмертный час!
      Нас чуть не удавили кредиторы,
      Спасли вы нас от этой алчной своры.
      Сквалыгам гнусным не было числа,
      Они бы нас раздели догола,
      Но ваша щедрость нас в беде спасла!
      В Британии мы все свободу ценим,
      Каким ее заменишь возмещеньем?
      Рожденный вольным, наш собрат-актер
      Тиранских правил отвергает вздор.
      Свободу, вольность, бедняков богатство
      Украдкой добывает наше братство,
      А вместе с ней - услады, углядев
      Прекрасный пол - и прелесть жен и дев
      И милых вдов, презрев раздоров гнев!
      Ужель для вас мой долгий спич - помеха?
      Я расскажу вам про секрет успеха;
      Я сообщу вам, ненавидя ложь,
      Что зиждется успех на взятках сплошь!
      Клянусь Юпитером, что в мире бренном
      Меня влекло лишь к молодцам отменным,
      Лишь к юношам, младым и вдохновенным!
      Мне, господа, подсказывает разум,
      Как вашего расположенья разом
      Добиться, вовсе не моргнув и глазом!
      Я молода - и этот юный вид
      Правдив, прелестен, но и деловит,
      Он - силой чар и мастерством искусства
      Так, походя, пленяет ваши чувства.
      И вот, во всеоружьи этих чар,
      У вас я вымогаю скромный дар.
      Смеюсь, пою, вздыхаю, глазки строю,
      Лукавлю шаловливою порою!
      Юнцы меня лобзали без ума,
      А стариков лобзала я сама;
      Вам всем казалась я приманкой сладкой,
      Глотали все, не подавясь облаткой.
      А впрочем, славлю я пристойных дам,
      Их страсть мила всем любящим сердцам,
      Их жалость и любовь, их облик милый
      Вас подкупают с беспредельной силой.
      Но в подкупе таком бесчестья нет;
      Так, больше не страшась позорных бед,
      Займите же скорее в зале этом
      Места, согласно купленным билетам!
      ПРОЛОГ,
      КОТОРЫЙ ЧИТАЕТ МИСТЕР БЕТТЕРТОН {6}
      В ВЕЧЕР ОТКРЫТИЯ НОВОГО ТЕАТРА
      Нет, зря трудолюбивый садовод
      На тощих землях урожая ждет:
      Не плодоносит сад, и ветви хилы,
      И корень мертв, как в сумраке могилы.
      Но и от сей напасти средство есть:
      Сад на иную почву перенеси....
      Вот и актеры наши увидали,
      Что их труды напрасно пропадали.
      Сменив театр, они теперь хотят
      Живой водой обрызгать хилый сад.
      Нет, упованья их не тщетны были:
      Вы помогли им - почву вы взрыхлили!
      Как пращур всех людей - большой вселенной,
      Награждены мы этой вашей сценой.
      И наш театр по-райски плодороден,
      Он - наш эдем, в нем человек свободен.
      Но и в эдеме змий имел успех,
      Так совершился первородный грех.
      Об этом речь веду я для чего?
      И в нашей труппе был подобный случай,
      Так мы лишились Евы самой лучшей
      И пылкого Адама одного...
      Зато других не соблазнили бесы,
      Блюдем мы свято ваши интересы.
      Вот вам плоды комической пиесы,
      Поставленной впервые. Всякий вкус
      Мы ублажим вдвойне, питомцы муз,
      Скрепляя наш со зрителем союз!
      Есть в пьесе юмор - для весельчаков,
      Интрига - для тончайших знатоков.
      А коль в театр заявится придира,
      К его услугам - колкая сатира!
      Пусть у других она не столь колка,
      Не жалит - только скалится слегка...
      И, как осел жует чертополох,
      Порт жует пролог и эпилог.
      Перо, как шпагу, сунул он в ножны,
      Ему остроты вовсе не нужны!
      С тех пор как шел на сцене "Прямодушный" {7},
      Никто не хаял этот век тщедушный.
      Но автор наш дерзит сверх всяких мер,
      Хоть и чурается дурных манер,
      И мне сказать велел он для порядку:
      Что без затей он режет правду-матку!
      А ежели изъяны вас смутили,
      То извиненьем служит для него,
      Что пьесу сочинил он до того,
      Как вы ее за юмор похвалили!
      ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА {8}
      Мужчины
      Сэр Сэмпсон Ледженд, отец Валентина и Бена.
      Валентин, влюблен в Анжелику и находится в немилости у отца за свое мотовство.
      Скэндл, друг Валентина, большой критикан.
      Тэттл, глуповатый щеголь, хвастается своими победами, но при этом уверен, что не опорочил ни одной женщины.
      Бен, младший сын сэра Сэмпсона, воспитание получил частично дома, частично на море, намерен жениться на мисс Пру.
      Форсайт, дядя Анжелики, темный старик, капризный, самоуверенный и суеверный, убежден, что понимает в астрологии, хиромантии, физиогномике и умеет толковать сны, приметы и тому подобное.
      Джереми, слуга Валентина.
      Трэпленд, процентщик.
      Бакрем, стряпчий.
      Женщины
      Анжелика, племянница Форсайта с богатым приданым, находящимся в полном ее распоряжении.
      Миссис Форсайт, вторая жена Форсайта.
      Миссис Фрейл, сестра миссис Форсайт, светская дама.
      Мисс Пру, дочь Форсайта от первого брака, неуклюжая, глупая провинциальная девица.
      Нянька мисс Пру.
      Дженни, служанка Анжелики.
      Управляющий, судебные приставы, матросы, несколько слуг.
      Место действия - Лондон.
      ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
      Сцена первая
      Комната Валентина.
      На столе лежит несколько книг. Валентин читает одну из них.
      Джереми прибирает в комнате.
      Валентин. Эй, Джереми!
      Джереми. Да, сэр?
      Валентин. Забери-ка все это. Я пойду немного пройдусь - переварю прочитанное.
      Джереми (унося книги, в сторону). Да, страсть как разжиреешь на этом книгочействе!
      Валентин. Слышишь, ступай подкрепись! Тут в Эпиктете есть одна страница - сразу не проглотишь. Царское кушанье!
      Джереми. А что этот Эпиктет, он сам стряпал или только рецепты сочинял?
      Валентин. Читай книги и развивай свой вкус! Учись жить, как велит философия. Питай ум и умерщвляй плоть. Черпай пищу из книг. Замкни уста и впитывай познания очами. Так учит Эпиктет.
      Джереми. Господи! Я только про него и слышал, когда служил у одного джентльмена в Кембридже. Да кто он такой, этот Эпиктет?!
      Валентин. Богач без гроша в кармане.
      Джереми. То-то, верно, давал пиры - живот подводило.
      Валентин. Да не без этого.
      Джереми. Вы джентльмен, сударь, и вам, может, по вкусу эта тонкая пища, а я, с вашего позволения, охотнее бы получал деньги на харчи. Разве этот Эпиктет, или Сенека {9}, или кто другой из голоштанных богачей научит вас, как разделаться с долгами без денег? Заткнет рот кредиторам? Вот, к примеру, Платон {10}: возьмет он вас на поруки? Или Диоген {11}, даром что привык к заточению в бочке, пойдет за вас в тюрьму? И что вам за радость сидеть взаперти, среди изъеденных плесенью книг и прославлять муз да пустые кишки.
      Валентин. Да, я беден, ты прав. И посему решил поносить всех имущих. Я лишь следую в этом примеру мудрецов и остроумцев всех времен - поэтов и философов, коих ты ненавидишь по схожей причине: они светочи мысли, а ты отпетый дурак.
      Джереми. Что ж, пусть я дурак, сэр. Только я, помоги мне бог, достаточно беден, чтобы жить своей головой. А дураком я был и тогда, когда предупреждал вас, к чему приведет ваше транжирство - эти ваши кареты, ливреи, угощения и балы. Да вы еще принялись ухаживать за дамой, которая знать вас не хотела со всем вашим богатством, и завели дружбу с остроумцами, которые только и знали что ваше богатство, а нынче, как вы обеднели, обходятся с вами не лучше, чем друг с дружкой.
      Валентин. Хоть я и беден, а все же сумею взять верх над ними. Я буду еще настойчивей ухаживать за Анжеликой и бедняком выкажу больше страсти, чем прежде, когда добивался ее любви на равных с богатыми франтами. Я принес свое состояние в жертву ее гордости и в награду за это надеюсь вызвать в ней ответное чувство, ведь богатый я был ей не нужен. А что до остроумцев, то мне у них шуток не занимать.
      Джереми. Да, вам друг у дружки ничем не разжиться, что правда, то правда!
      Валентин. Придется иным из них поучиться у меня острословию.
      Джереми. Еще спасибо, что есть налог на бумагу! Надеюсь, вы не вздумали заняться сочинительством?
      Валентин. Ты угадал. Я собираюсь написать пьесу.
      Джереми. Вот оно что! Тогда соизвольте, сэр, выдать мне письменное свидетельство - этак строчки в три, не больше - в коем бы сообщалось заинтересованным лицам, что "податель сего, Джереми Фетч, семь лет служил верой и правдой эсквайру Валентину Ледженду и ныне увольняется не за какую-нибудь провинность, а по доброй воле и единственно из желания избавить барина от всякой заботы о себе...".
      Валентин. Ну нет! Ты будешь жить со мной.
      Джереми. Невозможно, сэр. Предложи вы мне умереть с вами, сдохнуть с голоду, быть освистанным - это дело другое. А жить на пьесу - тут и трех дней не протянешь! Это так же верно, как то, что меня после смерти не причтут к сонму муз.
      Валентин. А ты остряк, приятель! Мне понадобится твоя помощь. Я научу тебя сочинять куплеты и концовки действий. Слушай, подыщи себе компанию девиц, с которыми ты будешь по вечерам играть в рифмы, чтобы понабить руку в стихоплетстве. Чего доброго, ты бы прославился анонимными песенками или памфлетами, вроде тех, какие пишут в кофейнях.
      Джереми. Уж не думаете ли вы примириться таким способом с батюшкой, сэр? Нет, сэр Сэмпсон человек крутой! Вернись только с моря ваш младший братец, так отец и вовсе на вас не взглянет. Плохи ваши дела, сэр. Конец вам. А пойдете в поэты - и вовсе останетесь без друзей. И все это проклятая кофейня Уилла - скольких молодых людей сгубила, куда там лотерея в Ройал-Оук! {12} Хозяин этой кофейни давно бы стал олдерменом, кабы перебрался в Сити, хоть там посетителей было б поменьше. Что до меня, так я раза в два больше съем в кофейне, чем на скачках: воздух Бэнстед-Даунз {13} - ничто по сравнению с ароматом кофе. А все же, как вспомню про кофейню, так и чудится мне - ходит по ней Голод-повелитель в обличье престарелого рассыльного, уставшего сводничать, разносить любовные записочки и стишки, за что ему платят не деньгами, как другим рассыльным, а остротами. Еще он представляется мне изможденным носильщиком портшеза. Бедняга вдвое похудел против прежнего, а все таскает в кредит поэта, которому еще жди когда улыбнется фортуна. Долгонько тут до расплаты: она, как возмездие за грехи, то ли в час кончины придет, то ли в день свадьбы.
      Валентин. Браво, продолжай!
      Джереми. А порою голод является мне в образе тощего шельмы книгопродавца, который глядит таким несчастным, точно сам написал все эти книги или задумал стать сочинителем и довести своих собратьев до столь же плачевного состояния. Или, наконец, потаскухой со стихами в руках, которая из тщеславия предпочла их наличным, хотя юбка на ней вся в дырах и она почти так же гола, как муза. А может, она просто несет свое исподнее на бумажную фабрику, где его превратят в книги, наставляющие девственниц отдавать предпочтение не поэзии, а здравому смыслу. Или она довольствовалась любовью какого-нибудь нищего острослова, вместо того чтоб искать богатого дурака.
      Входит Скэндл.
      Скэндл. О чем тут витийствует Джереми?
      Валентин. Громит острословов со всем доступным ему остроумием.
      Скэндл. Ужели? Тогда, боюсь, он сам острослов, ведь острословы всегда стараются себе на погибель.
      Джереми. Вот и я про то хозяину толкую. Прошу вас, мистер Скэндл, пожалуйста, отговорите его, если можете, идти в поэты.
      Скэндл. В поэты?! Пусть лучше идет в солдаты. Там нужнее крепкий лоб, чем мозги. У тебя что, мало недругов из-за твоей бедности, и ты решил увеличить их число своим остроумием?
      Джереми. Что правда, то правда! Не любим мы ближнего, коль у него побольше ума, чем у нас.
      Скэндл. Джереми вещает как оракул. Разве ты не видел, как опасливо поглядывают никчемный вельможа и безмозглый богач на неимущего умника? Точно он самой судьбой предназначен для лучшей доли и вот-вот посягнет на их земли и титулы.
      Валентин. Вот я и буду из мести писать сатиру.
      Скэндл. На кого, скажи? На весь свет? Пустое занятие! Кто станет мучеником здравого смысла в стране, где исповедуют глупость? Ну побрешешь немного, но ведь если на тебя спустят всю свору, от тебя ничего не останется. А коли тебя не растерзают собаки, то пристрелят из-за дерева охотники. Нет, наймись лучше в капелланы к безбожнику, иди в сводники, в приживалы, в знахари, в стряпчие, в попы, в любовники к богатой старухе, только не в поэты! Нынче поэту меньше чести, чем всей этой швали, и он пуще них должен трястись и вилять хвостом. Так оставь свои мечты о былой славе сатирика, не тщись возродить афинскую комедию и не жди, что тебе позволят откровенно и прямо кого-то высмеивать.
      Валентин. Ты прямо кипишь ненавистью к поэтам. Можно подумать, что тебя вывели в какой-нибудь пьесе. Успокойся, не так уж я рвусь Б сочинители.
      Стук в дверь.
      Эй, Джереми, погляди, кто там!
      Джереми выходит из комнаты.
      Ну а чем мне, по-твоему, заняться? Как принял свет мое вынужденное исчезновение?
      Скэндл. Как всегда в таких случаях. Одни жалеют тебя и осуждают твоего батюшку, другие оправдывают его и порицают тебя. Только дамы все за тебя и желают тебе удачи, ведь главные твои грехи - любовь и мотовство.
      Возвращается Джереми.
      Валентин. Ну что там?
      Джереми. Да ничего нового, сэр: с полдюжины кредиторов, с которыми я управился так же быстро, как голодный судья с делами в предобеденный час.
      Валентин. Что ты им ответил?
      Скэндл. Верно, просил подождать, это старый метод!
      Джереми. Что вы, сударь! Я столько тянул, столько взывал к их выдержке и терпению и прочим добрым чувствам, что нынче должен был сказать им честно и прямо...
      Валентин. Что?
      Джереми. ...что им заплатят.
      Валентин. Когда же?
      Джереми. Завтра.
      Валентин. Но как ты собираешься выполнить обещание, черт возьми?!
      Джереми. А я и не думаю его выполнять. Просто оно совсем растянулось, мое обещание, увидите - завтра лопнет, и никто этому не удивится.
      Стук в дверь.
      Опять стучат! Что ж, если вам не по вкусу мои переговоры с кредиторами, сэр, соизвольте выйти к ним сами.
      Валентин. Ступай, погляди, кто там.
      Джереми уходит.
      Теперь ты понимаешь, Скэндл, что значит быть важной персоной. Так живут министры, генералы, сановники. С утра их осаждают такие же толпы просителей, и всякий приходит за обещанным. Это те же кредиторы, только поуч-тивей, и у каждого ко взысканию какой-нибудь посул.
      Скэндл. И ты, подобно истинно важной птице, даешь аудиенцию, обещаешь больше, чем собираешься сделать, и так изворачиваешься, что куда проще было бы сдержать слово и удовлетворить заимодавцев.
      Валентин. Ох, Скэндл, учись щадить друзей и не дразнить врагов. А то, смотри, эти вольные речи доведут тебя когда-нибудь до неволи.
      Входит Джереми.
      Джереми. Сударь, там Трэпленд, процентщик, а с ним два подозрительных детины, как есть переодетые приставы, такой дотронется своим карманным жезлом {14} - тебя и не стало! Еще там управляющий вашего отца и кормилица из Туитнэма {15} с одним из ваших малюток.
      Валентин. Ах, чтоб ей провалиться! Нашла время тыкать мне в лицо моими грехами. На! Отдай ей вот это (дает ему деньги) и вели, чтоб больше меня не тревожила. Жадная дура! Знает, как плохи мои дела, так нет, где ей додуматься - заспать ребенка две недели назад.
      Скэндл. Никак, это толстушка Марджери с моим крестником?
      Джереми. Она самая, сэр.
      Скэндл. Скажи ей, что я благословляю малыша, и передай вот это в знак моих нежных чувств. (Протягивает ему деньги.) Да еще, слышишь, попроси Марджери положить в постель матрас помягче, дважды в неделю менять белье и поменьше работать, чтоб от нее не разило потом. Я скоро ее навещу.
      Валентин. Эй, Скэндл, не порти молоко моему сыну! Зови Трэпленда! Если б удалось как-нибудь заткнуть ему глотку, я бы хоть свободно вздохнул.
      Джереми выходит и возвращается с Трэплендом.
      Мистер Трэпленд, дорогой друг! Рад вас видеть! Джереми, стул, быстро! Бутылку хереса и поджаренный хлеб, живо! Да подай сперва стул.
      Трэпленд. Доброе утро, мистер Валентин, доброе утро, мистер Скэндл.
      Скэндл. Что ж, отличное утро, только бы вы его не испортили.
      Валентин. Ну садитесь, садитесь. Вы ведь привыкли к его шуткам.
      Трэпленд (садится). Тут за вами, мистер Валентин, один давнишний должок - полторы тысячи фунтов...
      Валентин. Я не веду деловых разговоров, не промочив горла! А вот и херес!
      Трэпленд. Я, понимаете, хочу знать, по какому курсу вы собираетесь со мной расплачиваться.
      Валентин. Ей-богу, я так рад вас видеть!.. Ваше здоровье! Налей честному Трэпленду! Полнее!
      Трэпленд. Хватит, любезный! Это не по моей части. Ваше здоровье, мистер Скэндл! (Пьет.) Я уже давно не пью...
      Валентин. Еще по стакану, и тогда приступим к разговору. Наливай, Джереми!
      Трэпленд. Нет, больше не могу, ей-богу! Я же говорю, я не пью...
      Валентин. Наливай, Джереми, раз приказано! А как ваша красавица дочь? Доброго ей мужа! (Пьет.)
      Трэпленд. Спасибо, сударь. Мне как раз нужны эти деньги...
      Валентин. Сперва выпьем. А ты что не пьешь, Скэндл?
      Все пьют.
      Трэпленд. Скажу вам без лишних слов: нет мне возможности больше ждать.
      Валентин. Я очень вам признателен за помощь, поистине выручили в трудную минуту. Вы ведь находите радость в добрых делах. Скэндл, выпей За здоровье моего друга Трэпленда! Честнейший человек на свете, всегда готов выручить друга в беде. В глаза вам это говорю! Выпьем еще по стаканчику, господа!
      Скэндл. Вот любопытно! Впрочем, я слышал, что Трэпленд был раньше ходок да и по сей день не унялся. Ну есть ли распутник, который бы не был честным малым!
      Трэпленд. Но мистер Скэндл, вы не знаете...
      Скэндл. Не знаю, говорите? Да нет, я знаю ту веселую чернявенькую вдовушку с Полтри {16}: восемьсот фунтов годовых, вдовья часть {17} и двадцать тысяч фунтов наличными. Ну что, попался, старина Трэп!..
      Валентин. Что ты говоришь!.. Да как же, я помню эту вдовушку! Так вот, значит, где вы пристроились?! Здоровье вдовы! Трэпленд. Увольте, не могу. Валентин. Ну как, за вдовушку?! Выпьем по последней!
      Все пьют.
      Премилая бабенка, ей-богу, - блестящие черные глазки, пухлые нежные губки, как рубин... Куда приятней припечатать поцелуем, чем подписаться под миллионным чеком!
      Трэпленд. Да нет, все это выдумки. Займемся лучше делом. Ну и проказник вы, мистер Валентин!
      Валентин. Нет-нет, займемся лучше вдовушкой! Нальем еще по стакану. Такие круглые трепещущие груди, пышные ягодицы, стати арабской лошадки даже анахорет потерял бы покой. А какая ножка! Найдется ли мужчина, который не будет с вожделением ждать, чтоб она вынырнула из-под юбки, ведь она точно играет с вами в прятки. Не так ли, мистер Трэпленд?
      Трэпленд. Уж точно. Налейте мне стаканчик. А вы проказник! Здоровье вдовушки! (Пьет.)
      Скэндл. Вот заклохтал! Не отступай, брат, не то он опять обернется кредитором!
      Входит судебный пристав.
      Судебный пристав. Прошу прощения, джентльмены. Мистер Трэпленд, скажите, нужны мы вам или нет. Нам еще надо арестовать с полдюжины господ на Пэлл-Мэлле и в Ковент-Гардене, а если мы задержимся, то перед шоколадными {18} выстроится столько портшезов, что нам туда не войти, и мы уйдем не солоно хлебавши.
      Трэпленд. Вы правы. Я сам любитель повеселиться, мистер Валентин, однако дело есть дело, так что готовьтесь...
      Джереми. Сударь, там ждет управляющий вашего батюшки, ему велено передать вам одно предложение. Касательно ваших долгов.
      Валентин. Так проси его войти. Отошлите вашего пристава, мистер Трэпленд, вы скоро получите ответ.
      Трэпленд. Будьте где-нибудь поблизости, мистер Снэп.
      Судебный пристав уходит.
      Входит управляющий и что-то шепчет Валентину.
      Скэндл. Ах ты собака, а еще вино пил! Верни херес, который выпил! Принеси ему теплой воды, Джереми. А не то я сейчас распорю ему брюхо и в два счета доберусь до его совести.
      Трэпленд. Вы невежливы, мистер Скэндл. Мне не нужен ваш херес, но как можно требовать назад то, что человек уже выпил?
      Скэндл. А как можно требовать назад деньги, которые джентльмен уже прожил?
      Валентин. Мне все ясно. Я понимаю, чего хочет отец. Его условия жестоки, но меня припирает нужда. Да, я согласен. Захватите с собой мистеpa Трэпленда, и пусть он выдаст вам расписку. Вы знаете этого человека, мистер Трэпленд, он вам вернет мой долг.
      Трэпленд. Глубоко сожалею, что был так настойчив, да ведь нужда, знаете ли...
      Валентин. Оставьте извинения, господин процентщик, сейчас вам все уплатят.
      Трэпленд. Надеюсь, вы не сердитесь: такая уж у меня профессия...
      Трэпленд, управляющий и Джереми уходят.
      Скэндл. Он просил прощения, как палач у своей жертвы.
      Валентин. Я хоть смогу перевести дух.
      Скэндл. Да в чем дело? Ужель твой родитель смягчился?
      Валентин. Ничуть не бывало. Он мне поставил жестокое условие, такое, что хуже не выдумать. Ты, верно, слышал о моем безмозглом брате, который три года назад отправился в плавание? Этот братец, как узнал мой батюшка, возвратился домой. А посему отец милостиво предлагает мне уступить младшему брату право наследования, а взамен готов немедленно выделить четыре тысячи фунтов на покрытие долгов и устройство моих дел. Он уже раз предлагал мне это, но я отказался. Однако нежелание моих кредиторов повременить и мое собственное нежелание сидеть здесь затворником в разлуке с Анжеликой заставили меня согласиться.
      Скэндл. Поистине проявление отчаянной любви! Боюсь только, что ты не видел от Анжелики проявлений взаимности.
      Валентин. Тебе известен ее нрав. Она никогда не давала мне явного повода ни ликовать, ни отчаиваться.
      Скэндл. Эти ветреницы не обдумывают своих поступков, так что трудно понять, что они думают! И все же я не жду, что она полюбит тебя в беде, когда была холодна в счастливую твою пору. К тому же она богата, а богатство всегда тяготеет к глупости или к другому богатству.
      Входит Джереми.
      Джереми. Новая беда, сэр.
      Валентин. Еще кредитор?
      Джереми. Нет, сударь, другое. Пришел мистер Тэттл поразвлечь вас. Валентин. Ну что поделаешь, веди его сюда. Он знает, что я не выхожу из дома.
      Джереми выходит.
      Скэндл. О черт возьми! Я ухожу.
      Валентин. Останься, прошу тебя! Вам с Тэттлом всегда бы ходить парой. Вы как свет и тень хорошо оттеняете друг друга. Он ни в чем не похож на тебя - ни характером, ни образом мыслей. Ты губишь чужие репутации, а он стоит на их страже.
      Скэндл. Избави нас бог от такого стража! Он так же хранит чужие репутации, как чужие секреты, на обе эти доблести он претендует с одинаковым правом. Этот негодяй всегда говорит шепотом, но таким, чтобы всем было слышно. Он ни за что не назовет вам женщины, только опишет ее портрет. Будет божиться, что она ему не писала, и тут же покажет адрес, надписанный ее рукой. Правда, он, всего вероятнее, подделал ее почерк и потому не произнес ложной клятвы, однако надеется, что ему не поверят, и так же отрицает милость дамы, как священник произносит "нет", когда ему предлагают епископский сан {19}, - ведь иначе он его не получит. Словом, он знаменитый тайновед, который хвалится своей осведомленностью. А вот и он.
      Входит Тэттл.
      Тэттл. Доброе утро, Валентин! Ваш слуга, Скэндл, если только вы не станете прохаживаться на мой счет.
      Скэндл. Это вы можете требовать лишь от собственного слуги. А пока я принадлежу себе и, уж во всяком случае, не вам, я этого не обещаю.
      Тэттл. Ну как бессердечно!
      Валентин. Не обижайтесь на его речи, Тэттл! Разговор с ним подобен игре в "молву" {20}: отзывайтесь о нем хорошо, если хотите, чтоб он ответил вам тем же.
      Тэттл. Как ему, верно, тяжело и неприятно, что все его наветы лишь способствуют светскому успеху его жертв! Я вот, бог миловал, всегда на редкость деликатен в своих отзывах о людях.
      Скэндл. Конечно, ведь вы общаетесь с таким сбродом, что без особой деликатности о них не расскажешь.
      Тэттл. Слыхали - "сбродом"? Ну почему "сбродом"? Вы же не знаете этих людей. Как немилосердно!
      Скэндл. Не знаю? Как бы не так! Вы же водитесь только с теми, от кого идет смрад на всю столицу.
      Тэттл. Ха-ха-ха! Изволите шутить! Кому же неизвестно, что такого за мной не водится! С того дня, как я узнал первую женщину, Валентин, я ни одну из них, спаси бог, не ославил.
      Валентин. Но встречались-то вы не с одной.
      Тэттл. Сказать вам по чести, да. Что ж, я могу признаться в этом и даже сказать, пусть это будет грубовато, что я в жизни не путался с женщиной, у которой был кто-то другой.
      Скэндл. Неужели?!
      Валентин. Ей-богу, я ему верю! Мужья ведь не в счет, Тэттл?
      Тэттл. Ах что вы!..
      Скэндл. Ну а что у вас было с этой милой мещаночкой, миссис Блудл?
      Тэттл. С кем? Ах с ней?.. Да, я знаю, миссис Блудл хвалилась, что я сказал ей то-то и то-то, что я писал ей и что-то там сделал - уж сам не ведаю что, только, клянусь моим добрым именем, она лгала. Да-да, она меня оклеветала, и я знаю почему. Ее подкупил некто всем нам отлично известный мужчина, желавший осрамить меня в глазах одной знатной дамы...
      Скэндл. Всем нам отлично известной.
      Тэттл. Не будем об этом... Конечно, всем известны мои тайны, всем и каждому. Впрочем, я скоро убедил ее в своей невиновности. Я сказал ей: сударыня, сказал я, некоторые люди только и делают, что разносят слухи и болтают то да се про того и этого, и, коль ваша светлость...
      Скэндл. Светлость?! Ну-ну!..
      Тэттл. Господи, что я сказал!.. Язык мой - враг мой!..