Виктор КОНЕЦКИЙ
      Невезучий Альфонс
      Рассказы
      
      * Как я первый раз командовал кораблем
      * Невезучий альфонс
      * Кошмарная история с моим бюстом
      * Наш кок вася
      * Петр Ниточкин к вопросу о психической несовместимости
      * Петр Ниточкин к вопросу о матросском коварстве
      * Петр Иванович Ниточкин к вопросу о квазидураках
      * Фома фомич в институте красоты
      * Повседневность и некоторые исключения из нее
      * Единство и борьба противоположностей в Фоме Фомиче Фомичеве
      * Шаловливый гидрограф и южак в певеке
      * Необыкновенная арктика
      * Арктическая "Камаринская"
      * Сценаристы и режиссеры в море
      * Артист
      НЕВЕЗУЧИЙ АЛЬФОНС
      Есть люди, которым не везет с рождения во всем и до самой смерти.
      Идет такой человек поздней ночью пешком через весь город, потому что на одну секундочку опоздал к последнему автобусу. Именно на одну секундочку. А опоздал, потому что забыл в гостях спички и было вернулся за ними, но посовестился опять тревожить, а тем временем автобус...
      Денег на такси у таких людей никогда не бывает, но ленивые наши, высокомерные ночные таксисты обязательно сами притормаживают возле безденежного неудачника и спрашивают: "Корешок, тебе не на Охту?" А ему именно на Охту, но он отвечает: "Нет, на Петроградскую". - "Ну ладно, - говорит тут шофер. - Садись, подвезу". - "Спасибо, я прогуляться хочу", бормочет неудачник. "В такой дождь? Да ты в уме?!."
      И вот бредет неудачник совсем один по ночным улицам под дождем и все хочет понять, в чем корень его невезучести, и все сильнее хочет курить, но спичек-то у него нет. И вот он ждет встречного прохожего, чтобы спросить огонька. Наконец встречный появляется. Издали виден огонек сигареты. Неудачник достает папиросу, раскручивает ее и уже предвкушает дымок в глотке. И вдруг видит, что прохожий отшвыривает сигарету прямо в лужу. "Ничего, - думает неудачник. - У него спички есть". Но в том-то и дело, что спичек у прохожего не оказывается. Вообще-то он достает коробок, долго вытаскивает спичку за спичкой, но все, до самой последней, они оказываются обгорелыми. А дождь идет все сильнее. И кончается тем, что прохожий вдруг орет: "Черт! Промок из-за тебя, как... как... На коробок и иди к..." И неудачник машинально берет пустой коробок и идет к...
      Если вы думаете, что настоящие неудачники бывают только на суше в виде пожилых бухгалтеров, или рассеянных студентов гуманитарных вузов, или одиноких врачей по детским болезням с толстыми очками на добрых глазах, то вы ошибаетесь. Расскажу вам о неудачнике - моряке Мише Кобылкине.
      Кличка у Миши, когда мы с ним учились в военноморском училище, была, естественно, лошадиная - Альфонс Кобылкин. Был он длинный и костлявый, как Холстомер в старости.
      На примере Альфонса вы увидите, что невезение подстерегает людей не только на дороге к их личному, собственному счастью и успеху. Нет. Альфонсу не везло как раз на стезе его стремления принести пользу обществу, пострадать даже за общество, попасть, так сказать, на крест во имя спасения других. Именно путь на Голгофу ему никак не удавалось свершить. Каждый бросок Альфонса на помошь человечеству заканчивался конфузом.
      Отец Альфонса в войну был генералом. Только поэтому Альфонсу удалось в возрасте неполных шестнадцати лет попасть в полковую школу, откуда вскорости открывался путь на фронт. А именно туда Альфонс стремился. Он мечтал задать фашистам перцу собственноручно.
      Но на первом же занятии в поле, когда новобранцы учились швырять учебные гранаты, такой учебной деревяшкой с железным набалдашником Альфонсу врезали по затылку. Очевидно, паренек, который метнул гранату в Альфонса, был не хилого сложения, потому что Альфонс выписался из госпиталя только через год.
      Он получил нашивку за ранение, приобрел повадки бывалого солдата и отправился на фронт, хотя с чистой совестью уже мог возвращаться домой. Путь на Голгофу пролегал через Бузулук, где Альфонс опять угодил в госпиталь - с брюшным тифом. Характер у него начинал портиться, потому что война шла к концу. Именно этого не учел медицинский майор - председатель комиссии в госпитале.
      Дело в том, что Альфонсу совершенно не доставляло удовольствия рассказывать обстоятельства своего ранения элементарной учебной болванкой. А майор оказался мужчиной с юмором и потому стал сомневаться в том, что после такого элементарного ранения возможно проволынить в госпиталях целый год. Здесь майор еще добавил, что все объясняется проще, если отец у Альфонса - генерал. Альфонс поклялся майору в том, что докажет ему на опыте истину, и спросил, что тяжелее - учебная граната или графин? Майор сказал, что от графина пахнет штрафбатом. Но это только воодушевило Альфонса.
      Он взял графин, метнул его по всем правилам ближнего боя в лысину майора и угодил в штрафбат. И был искренне рад, потому что не сомневался в том, что болтаться в тылу ему теперь осталось чрезвычайно недолго. Но не тут-то было! На второй день штрафбатной жизни какой-то уголовник ради интереса спихнул Альфонса с трехъярусных нар.
      День Победы он встретил с ногой, задранной к потолку, в гипсе, исписанном разными нецензурными словами, с привязанной к пятке гирей.
      А где-то в сорок шестом он появился у нас в училище с медалью "За победу над Германией" на груди и потряс всех своим умением засыпать совершенно беспробудно. Вероятно, длительное пребывание в госпиталях выработало у него такую привычку. В госпиталях он еще здорово научился врать. Все фронтовые истории, которые он там слышал, слушали теперь мы. Но надо сказать, что стремление Альфонса взвалить на себя крест и помочь прогрессивному человечеству не угасло. И надо еще здесь сказать, что от настоящего, стопроцентного неудачника расходятся в эфире какие-то невидимые флюиды, которые со временем начинают сказываться на судьбе окружающих.
      Наш Альфонс был стопроцентным.
      На первых же шлюпочных учениях шлюпка, в которой был он, перевернулась, и все наше отделение оказалось в Фонтанке. Скоро флюиды охватили взвод: все училище поехало в Москву на парад, а наш взвод оставили перебирать картофель в овощехранилище. Потом флюиды опутали роту. Маршируя на обед, мы все - вся рота - дружно упали со второго этажа на первый. Дело в том, что училище размещалось в старинном здании бывшего приюта принца Ольденбургского. За время блокады в здание попало около двадцати бомб и снарядов. И когда мы "дали ножку", торопясь на обед, перекрытие не выдержало и рота оказалась в столовой, не спускаясь по лестнице. Разумеется, последним выписался из госпиталя наш Альфонс.
      Он уже ничему не удивлялся. Он все время уверял нас в том, что готов страдать в одиночку. И он на самом деле был готов к этому, но только у него не получалось.
      Никогда не забуду его конфликта с Рыбой Анисимовым. Анисимов, огромного роста детина, матрос с гвардейского эскадренного миноносца "Гремящий", глубоко презираюший всех нас - салажню и креветок, как он любил выражаться, в клешах метровой парусности, с ленточками ниже пояса, всегда сам делил за обедом кашу. Бачок полагался на шесть человек. Половину бачка Рыба вываливал себе, остальное получали мы. И молчали в тряпочку, хотя было обидно.
      И вот Альфонс решил в очередной раз взойти на Голгофу за интересы общества.
      - Рыба, - сказал Альфонс. - Сегодня делить кашу буду я. Дай половник.
      Рыба чрезвычайно удивился. Большим количеством извилин он не обладал, поэтому думал целую минуту, пока не спросил с угрозой:
      - Альфонс, тебе кашки не хватает, что ли?
      - И не только мне, Рыба, - сказал Альфонс.
      - Кушай, - сказал Рыба и надел бачок с пшенной кашей на голову Альфонса. Альфонс сел. Рыба еще постучал по дну кастрюли половником, и снять кастрюлю с головы Альфонса сразу не удалось, она налезла, как говорят артиллеристы, "с натягом". Дело закончилось медпунктом. А мы, мы... опять пострадали вместе с Альфонсом. Ибо решили отомстить за него и устроили Рыбе "темную". Но Рыба был крепкий мужик, и всем нам досталось больше, чем ему одному, не говоря о том, что на шум прибежал дежурный офицер и мы еще получили по пять нарядов вне очереди.
      Короче говоря, когда мы закончили училище, получили лейтенантские звездочки, по кортику, по байковому одеялу, по две простыни, когда мы перепились на выпускном вечере, поплакали на груди у самых нелюбимых наших начальников, сообщили им сквозь рыдания, что никогда, никогда не забудем светлых лет, проведенных под их мудрым и чутким руководством, и когда наконец поезда загудели, развозя нас к далеким морям, мы вздохнули с облегчением, потому что в ближайшем будущем не должны были встретиться с Альфонсом.
      Мы встретились через несколько лет, в годовщину окончания училища, в Ленинграде возле "Восточного" ресторана. Мы - это старший лейтенант Николай Боков (по училищной кличке Бок), старший лейтенант Владимир Слонов (по кличке Хобот), капитан-лейтенант Анатолий Алов (по кличке Пашка), я (по кличке Рыжий) и младший лейтенант Альфонс Кобылкин. Как вы заметили, десятилетие изменило количество звезд на погонах нашего невезучего друга в сторону уменьшения.
      Все мы несколько огрузли, задубели, но от радости встречи оживились, решили пошалить, встряхнуться. Заказав по сто граммов, повели обычный разговор однокашников. Посыпались номера войсковых частей, названия кораблей, фамилии командиров, рассказы о походах, авариях, сетования на то, что флот теперь не тот, порядки не те, традиции не те, офицеры не те, матросы не те, море не то и даже дельфины куда-то пропали. Одному дрянному шпиону достаточно было посидеть за соседним столиком десять минут, чтобы завалить Пентагон материалом до самой крыши.
      Только Альфонс молчал. Наверное, ему было как-то неудобно сидеть и пить со старшими по званию. А когда человек молчит, не рассказывает о том, как провел свой корабль через Центральную Африку, то такого человека и не замечаешь. И мы как-то позабыли Альфонса. Не хотелось нам расстраиваться, выслушивая рассказ о его очередных неприятностях. Но в конце концов совесть заговорила в нас, мы сосредоточились на двух одиноких звездочках Альфонса, и Хобот спросил:
      - Чего не ешь, лошадь? Надо закусывать.
      - Пейте, ребята, не обращайте внимания, - сказал Альфонс бодрым голосом. - А я скоро уйду. Если вы проведете со мной еще полчаса, то или попадете на гауптвахту, или здесь обвалится потолок.
      - Не говори глупостей, - сказал Пашка и подозвал официанта. - Еще пятьсот капель, папаша!
      - Валяй нам все, как на исповеди, младший лейтенант Кобылкин! - сказал я.
      - Да чепуха... Так, знаете... Короче, таракан. Обыкновенный таракан. С усиками, рыжий... Пейте, ребята, не обращайте внимания.
      Но мы отставили рюмки.
      - Я уже старлеем был и... вот... Стреляли по береговым целям главным калибром... Сам сидел за башенным автоматом стрельбы... дал залп по сигналу... накрыл близким перелетом своего флагмана... Понизили в звании... теперь на берегу, - скупо, но точно доложил Альфонс.
      - Прямое попадание в своего флагмана? Это же надо уметь! - сказал я.
      - Недаром же Альфонс учился четыре года вместе с нами, - сказал Хобот.
      Мы старались чуткими шутками смягчить тяжелые воспоминания Альфонса.
      - В сигнальное устройство горизонтальной наводки попал таракан, замкнул контакты, и сигнальная лампочка загорелась, когда орудия смотрели не на цель, а на флагмана. Вот и все, ребята. Как таракан заполз в пломбированный блок сигнализации, не знает никто, но кто-то должен отвечать... вот и... Я-то, как вы знаете, ничему не удивляюсь, а флагман удивился, объяснил Альфонс.
      - Обычное дело, - сказал Пашка. - Все флагманы удивляются, когда по ним всаживают из главного калибра собственные эскадренные миноносцы. Выпьем, ребята.
      - Ударим в бумеранг! - сказал Бок. И все мы улыбнулись, вспомнив училищные времена. Именно это выражение означало когда-то для нас выпивку.
      - Сейчас я уйду, - сказал Альфонс. - А то у вас будут какие-нибудь неприятности сегодня.
      - Перестань говорить глупости, - сказали мы в один голос.
      Единственным способом задержать его было попросить о чем-нибудь подняться опять же на Голгофу за нас.
      Через столик сидела прекрасная женщина со старым генерал-майором медицинской службы. Всегда, когда видишь молодую женщину с пожилым толстым мужчиной, становится обидно. И сразу замечаешь, как некрасиво он ест, как коротки его пальцы и как жадно он смотрит на денежную мелочь, хотя ест он красиво, пальцы у него не короче ваших, а смотрит он, естественно, не на мелочь.
      От женщины, сидевшей с генералом, пахло духами и туманами. Уверен, что в сумочке ее лежал томик Блока и на ночь она перечитывала стихи о Прекрасной Даме.
      - Альфонс, - тихо и несколько скорбно сказал Пашка, - сейчас ты встанешь, подойдешь к их столику, скажешь этой старой клистирной трубке что-нибудь любопытное и уведешь женщину к нам.
      - Да, - согласился Бок. - Тебе, Альфонс, терять нечего. А дама прекрасное существо.
      - Девочка - прелесть, - чмокнул губами Хобот.
      Вы заметили, как перепутались в наш век женские наименования? Пятидесятилетнюю продавщицу в мясной лавке все называют "девушка", хотя у нее пятеро детей. А однажды я сам слышал, как пожилые дорожные работницы, собираясь на обед, говорили: "Пошли, девочки!" "Дамочкой" у нас принято называть этакое накрашенное, легкомысленное существо в шляпке с пером. Но опять же я сам слышал, как кондуктор, выпроваживая из трамвая крестьянок с мешками картошки, орал: "Следуйте пешком, дамочки, потому что у вас груз - пачкуля!" Мне самому сейчас уже за сорок, но каждый дворник или швейцар, запрещая мне что-нибудь, обязательно говорит: "Топай, топай, парень!" И даже фетровая шляпа не помогает.
      - Я могу попробовать, если это вам нужно, друзья, - сказал Альфонс. Только очень уж я не умею с женщинами. Вам ее телефон узнать?
      Вы оцените самоотверженность этого человека, если узнаете, что еще ни одна женщина не спрашивала у него, любит ли он ее, и если любит, то насколько, и как, и каким именно образом, и любил ли он кого-нибудь до нее так, как ее. Ни одна женщина еще не отбирала у него получку и не выгоняла в баню четыре раза в месяц.
      Ведь женщинам нужна в мужчине уверенность в себе, я бы даже сказал, нахальство. А откуда у хронического неудачника может быть уверенность в себе? Наоборот. Совершенно никакой уверенности у него нет.
      Прибавьте ко всему этому еще волевую физиономию медицинского генерал-майора и одинокие звездочки на плечах Альфонса. И тогда вы поймете, какой самоотверженностью обладал наш друг.
      - Брось, - сказал я. - Еще рано заваривать такую кашу...
      Я, правда, знал, что если у человека всю жизиь идет от мелких неудач ко все более крупным, серьезным неудачам, то единственное здесь - перешибить судьбу чем-нибудь этаким отчаянным, грандиозным по нелепости поступком. Но дело в том, что могут быть два исхода: один - судьба действительно переломится, второй - судьба с огромной силой добавит неудачнику по загривку.
      - Подожди немножко, старая лошадь, - сказал я. - Но не уходи совсем от нас. Ты нам сегодня еще можешь здорово понадобиться.
      - Как знаете, ребята, я для вас на все готов, - сказал Альфонс.
      Таким образом, мы удержали его с нами и повели беседу дальше. Теперь, конечно, тема изменилась. Мы заговорили о женщинах, то и дело испытывая взглядами соседку. Соседка мило тупилась и с большой женственностью пригубливала сухое вино. С генералом ей было явно скучно. И это воодушевляло нас.
      Думали когда-нибудь о том, что такое женственность?
      Женственность - это качество, которое находится не внутри женщины, а как бы опушает, окружает ее и находится, таким образом, только в вашем восприятии.
      Вот на эту тему мы разговаривали, когда генерал стал шарить по карманам, а дама искать в сумочке зеркальце.
      - Ребята, - сказал Альфонс. - Я чувствую, что вам очень хочется получить ее телефон. И я готов попробовать.
      Мы не успели его удержать. Альфонс, заплетаясь ногами и сутулясь, двинулся к соседнему столику.
      Не знаю, как рассказать вам, что произошло, когда его длинная фигура попала в поле зрения медицинского генерала. Генерал подскочил вместе со стулом. Потом, когда стул еще висел в воздухе, генерал соскочил с него, задев бедром стол. Затылок генерала стал лиловым. Говорить он, судя по всему, ничего не мог. На Альфонса тоже напал столбняк. Они пялили глаза друг на друга и что-то пытались мычать.
      - Папа! Папа! - воскликнула девушка.
      Альфонс, пятясь задом, вернулся к нам.
      - Это он! Это уже за пределами реальности! Это ему я запузырил графином по лысине в сорок четвертом!
      Мы капнули Альфонсу коньяку, а девушка, от которой пахло туманами, успокаивала своего папу.
      - Пора сниматься с якоря, - сказал Хобот. - Возможны пять суток простого ареста.
      - Чепуха, - сказал я. - Надо довести дело до конца. Надо, чтобы Альфонс сегодня перешиб судьбу! Пусть он совершит что-нибудь совсем отчаянное! Это единственный путь!
      - Альфонс, хочешь попробовать? - спросил Пашка. Он был не трезвее меня.
      - Да! - мрачно согласился Альфонс.
      Он впал в то состояние, когда неудачник начинает получать мазохистское удовольствие от валящихся на него несчастий. В таком состоянии человек становится под сосулькой на весенней улице, задирает голову, снимает шапку и шепчет: "Ну, падай! Ну?! Ну, падай, падай!..." И когда сосулька наконец втыкается ему в темя, то он шепчет: "Так! Очень хорошо!"
      - Иди и пригласи ее танцевать! - сказал Бок. Учитывая то, что оркестра в ресторане не было, он подал действительно полезный и тонкий совет.
      И Альфонс встал. Сосулька должна была воткнуться в его темя, и никакие силы антигравитации не могли его защитить. Он пошел к генералу.
      Скажу честно, я так разволновался всего второй раз в жизни. Первый когда в Беломорске у меня снимали часы, а я, чтобы не упасть в своих глазах, не хотел отдавать их вместе с ремешком. Не знаю, успел ли Альфонс пригласить девушку на танец или нет, но только генерал с молодым проворством шмыгнул к двери и был таков. Альфонс же уселся на его место, налил себе из его графинчика и положил руку на плечо девушки, от которой пахло туманами. Мы все решили, что наконец судьба нашего друга перешиблена и все теперь пойдет у него хорошо и гладко. Но мы несколько ошиблись.
      - Прошу расплатиться и всем следовать за мной, - предложил нам начальник офицерского патруля. За плечом начальника был генерал.
      Мы не стали спорить. Спорить с милицией или патрулем могут только салаги. Настоящий моряк всегда сразу говорит, что он виноват, но больше не будет. Причем совершенно неважно, знает он, что именно он больше не будет, или не знает.
      Мы сказали начальнику офицерского патруля, что сейчас выйдем, и без особой торопливости допили и доели все на столе до последней капли и косточки. Мы понимали, что никто не подаст нам шашлык по-карски в ближайшие пять суток. Потом снялись с якорей. Предстояло маленькое, сугубо каботажное плавание от "Восточного" ресторана до гарнизонной гауптвахты - там рукой подать.
      Я хорошо знаю это старинное здание. Там когда-то сидел генералиссимус князь Италийский граф Суворов Рымникский, потом Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьевич Лермонтов, потом в тысяча девятьсот пятидесятом году я, когда умудрился выронить на ходу из поезда свою винтовку...
      Последний раз мы с Альфонсом встретились в Архангельске. Была ранняя северная осень. Я ожидал рейсового катера на пристани Краснофлотского рейда. Вместе со мной встречала рейсовый одна веселенькая старушка. Старушка курила папиросы "Байкал" и с удовольствием рассказывала:
      - Тонут, тонут, все тонут... Лето жаркое было, купались и тонули. Соседушка наш на прошлой неделе утонул. Всего пятнадцать минут под водой и пробыл, а не откачали. А позавчера сыночек Маруськи Шестопаловой, семь годочков всего, в воду полез, испугался и... так и не нашли до сей поры. Речкой его, верно, в море уволокло. Иль, мобыть, землечерпалка там близко работала, так его ковшиком в баржу-грязнуху и перевалило... А третьего дня в Соломбале...
      - Бабуся, остановись, - попросил я.
      До катера оставалось еще минут пять, и я опасался, что одним утопленником за это время станет больше, что я тихонечко спихну эту веселенькую старушку с пристани.
      - Не нравится? Бога бояться надо! - злобно сказала старушка. И на этом умолкла.
      Когда катер швартовался, я увидел на нем знакомую унылую фигуру. Это был Альфонс.
      Я всегда смеялся над ним, но я всегда любил его. И он всегда знал, что я люблю его. Люди точно знают и чувствуют того, кто любит их. И Альфонс тоже, конечно, знал. Но сейчас он не заметил меня, спускаясь с катера по трапу. Он сразу подошел к веселой старушке и сказал ей:
      - Мармелад дольками я не нашел, я вам, мамаша, обыкновенный мармелад купил.
      - Так я и знала! - с торжеством сказала старуха.
      - Альфонс! - позвал я.
      Он обернулся, мы обнялись и поцеловались. Он здорово постарел за эти годы. Я тоже не помолодел.
      И мы куда-то пошли с ним от пристани.
      - Ты где? - конечно, спросил он.
      - На перегоне, - сказал я. - На Салехард самоходку веду.
      - У Наянова? У перегоншиков?
      - Да. А ты где?
      - Здесь, в портфлоте на буксире плаваю. Меня, как сокращение вооруженных сил началось, так первого и турнули.
      - Слушай, - сказал я. - Ведь у тебя отец генерал большой. Неужели ты...
      - Батька уже маршал, - сказал Альфонс. - Только он с мамой разошелся, и я с ним после того совершенно прервал отношения. Я, знаешь, Рыжий, женился недавно. Старушка эта - моя теща, жены моей мама.
      - А кто жена-то? - спросил я.
      - Вдова она была, - объяснил Альфонс. - Она, правда, постарше меня, и детишек у нее трое, но очень добрая женщина. Ее муж в море потонул, на гидрографическом судне он плавал... А помнишь, как мы тогда на "губу" попали? Из-за медицинского майора?
      - Еще бы! - сказал я. - Только не из-за майора, а генерал-майора. И теща с вами живет?
      - Ну, а кто же за ней смотреть будет? - удивился Альфонс. - Конечно, иногда трудно, но...
      И я подумал о том, что Альфонс умудрился взойти на Голгофу.
      Дай все-таки господь, чтобы такие неудачники жили на этой планете всегда, иначе вдовам с детишками придется совсем туго.
      КОШМАРНАЯ ИСТОРИЯ С МОИМ БЮСТОМ
      "Быть знаменитым некрасиво".
      Б. Пастернак.
      Часто удивляет дешевизна в нашей стране некоторых бытовых вещей, о цене которых узнаешь неожиданным образом или, если хотите, путем. Имею в виду чашки, тарелки, графины, наволочки или матрацы. Узнаю я их цену в ресторанах или гостиницах, когда чего кокнешь или прожжешь. И каждый раз удивляюсь - дешевка! А ведь годами прозябаешь дома с разбитой чашкой или с графином, у которого давно горлышко треснуло, а пробка потерялась. И в голову не придет сходить в посудную лавку и тряхнуть мошной на три или там даже пять рублей, ибо тебе не трешка мерещится, а минимум сотняга убытков.
      Недавно в дорогом ресторане перевернул целиком стол на очередного своего режиссера-зкранизатора. И обошлось все удовольствие в жалкий четвертак...
      Но вернемся к моему бюсту.
      Вылепил бюст столичный скульптор-монументалист Геннадий Дмитриевич Залпов абсолютно спонтанно, то есть неожиданно и для себя, и для меня.
      Затрудняюсь сказать что-либо определенное о степени гениальности Залпова, так как в пластических искусствах, как и в музыке, ни бельмеса ни понимаю.
      Но одно его творение - Николай Васильевич Гоголь в натуральную величину, стилизованный под Бальзака Родена, - вещь, безусловно, замечательная. Во всяком случае, мне она крепко запомнилась.
      На окраине Москвы у Геннадия Дмитриевича есть полуподвальная мастерская, при ней жилая комнатушка с дырявым диваном и шикарным холодильником.
      Мастерская битком набита человекообразными муляжами, африканскими масками, скелетами, черепами и от вергнутыми заказчиками скульптурами.
      Разглядывать изнанку монументалистики при дневном свете и с приятелями даже интересно, но тут пришлось после изрядной танцульки остаться ночевать у Генки в жилой комнате-каморке в полнейшем одиночестве.
      Проснулся где-то около двух ночи - незнакомая обстановка, пустые бутылки из-под лимонада, голова трещит, возле головы тарелка, набитая окурками.
      Зима была, холодрыга.
      Покряхтел я, поворочался, но - дисциплина! Преодолел нежелание вылезать из-под одеяла, забрал тарелку с окурками и отправился искать место общего пользования. Знал только, что оно с другой стороны огромной мастерской расположено. Шарил, шарил свободной рукой возле притолоки двери мастерской - выключателей не обнаружил. Тьма впереди - глаз выколи. Но и упрямства у меня достаточно: ежели, например, морковку натираю, то обязательно до тех пор, пока из пальцев кровь не брызнет. Короче говоря, воткнулся несколько раз во всякую монументалистику, рассыпал половину окурков, опрокинул пару скелетов, но в туалет все-таки добрался.
      Тут надо еще заметить, что в нормальных, домашних условиях я никогда не вытряхиваю пепельницы в унитаз. Корень здесь в том, что окурки очень долго не тонут, сопротивляются судьбе со спартанским упорством, сражаются с унитазным водопадом насмерть: вертятся там, крутятся, вроде уже потонут, ан - нет! - опять всплывут. И я за такое жизнелюбие и упорство окурки уважаю. Они, на мой взгляд, как и римские гладиаторы, заслуживают пальца, поднятого вверх. Но и сам я не могу уступить окуркам последнего слова. И вот минут пять провел в туалете, дергая и дергая машинку, пока последний гладиатор не утоп.
      В паузах, когда я ожидал очередного наполнения опорожненного бачка, в голову лезли мысли о бренности бытия, вечности мироздания и о том, что рано или поздно придется высказать Геннадию Дмитриевичу свое мнение о его произведениях. Ведь уходить из мастерской художника во сто крат затруднительнее, например, нежели из лаборатории ученого. У гения науки можешь достойно молчать от начала до конца, ибо и он, и все окружающие знают, что ты ничего ни в чем не понимаешь, а с художниками просто беда. Тут даже так получается, что чем хуже художник, тем тебе легче нагородить ему при уходе всякой чуши, - и он будет доволен, а с художественным гением полнейшая безысходность, когда топчешься уже в его передней и ни единого слова не выдавить: нет слов - и баста!
      Но если уж совсем честным быть, то размышлял я про все эти материи и топил пять минут несчастные окурки еще и потому, что было жутковато возвращаться через темную мастерскую-покойницкую. Все-таки скульптура довольно мертвое изобретение. И нервишки пошаливают. Однако и торчать до утра в туалете резона не было.
      И когда, значит, последний окурок утоп, я развернулся на сто восемьдесят и лег на обратный курс. И лавировал сперва довольно удачно пространственная память-то у меня штурманская. Как вдруг сквозь пыльные окна сверкнула луна, и передо мной возник из небытия и тьмы небольшого роста человек - длиннейший птичий нос, волосы, ниспадающие прямыми прядями на изможденные щеки: луна высветила Гоголя, мраморного, безо всякого пьедестала. И мертвые, черные провалы зрачков уперли в меня больной, черный взгляд.
      Я чуть в обморок не свалился. Н-нда...
      Шутил в своих писаниях при жизни Николай Васильевич много, но и какой-то одинокой запредельной жути в классике достаточно.
      К тому же я с детства запомнил, что более всего он боялся быть похороненным живым, в летаргическом сне. И в завещании даже написал, чтобы не хоронили, пока "не укажутся явные признаки разложения тела". И еще, кажется, в завещании попросил не водружать на могилу тяжелого надгробия, дабы оно не давило на него тяжестью Каменного Гостя. Говорят, при вскрытии потом могилы обнаружили его в гробу перевернутым.
      Не буду утверждать, что сказанное полностью соответствует действительности, - не в том дело. А в том, что в моем-то мозгу это существует с отрочества так, будто я сам гроб Николая Васильевича вскрывал: воображение - черт бы его побрал! - у меня тоже хорошее.
      А тут не в воображении, а въяве увидел скорбную нахохлившуюся фигуру и лицо, которое потусторонне светилось, - черный полированный мрамор в лунных лучах - ни житель света, черт бы Залпова побрал, ни призрак мертвый...
      Бежал я от Гоголя - в трусах и майке - точно как Евгений от Медного Всадника, обхвативши голову руками и подвывая на ходу.
      В комнатенке засунул ножку стула в ручку двери - крючка не было; полистал разные легкомысленные журнальчики, покурил, но заснуть так больше и не удалось.
      Лежал и раздумывал о мистических совпадениях. Ходят слухи, что вдове Булгакова Елене Сергеевне по бедности пришлось отыскивать на задах какого-то кладбища, на свалке среди старых, бесхозных памятников более или менее подходящую к ее вкусу и бюджету, бывшую, естественно, уже в употреблении, замшелую плиту. Понравилась ей одна такая глубоко вдавившаяся в землю плита. А когда плиту перевернули, то обнаружили надпись "Н. В. ГОГОЛЬ". И этот самый камень лежит теперь на Булгакове - вот она, эстафета русской литературы.
      Возможно, все это тоже мое воображение, но действую я тут по принципу какого-то великого человека, вроде бы так заявившего: "Коли черта нет, его следует выдумать".
      Утром пришел Залпов, вгляделся в мою физиономию и говорит:
      - Ну у тебя и выражение на личике! Прямо как у Понтия Пилата!
      Я почему-то шепотом ему говорю:
      - Сволочь! Ваятель чудотворный! Надо людей предупреждать, что здесь у тебя покойницкая, а не человеческое жилье! Ужо тебе!..
      Ну, потом рассказал все, как было.
      Он расцвел утренней розой, когда убедился в том, что я действительно ночью насмерть перепугался. Понять его можно. Что для творца может быть прекрасней, нежели потрясение, произведенное его творением на другого художника? И Генка - в компенсацию за бессонную ночь и все пережитые кошмары с ходу возвел меня на подиум (так на древнеримском языке возвышение для натурщиков называется), усадил на трухлявую вертящуюся табуретку и принялся лепить.
      Пока он самозабвенно работал, я несколько раз задремывал и чуть было с подиума не свалился.
      Часика через два Генка уже закончил.
      Голова бюста показалась мне значительно больше моей натуральной, а глина, из которой он все это дело сляпал, грязноватой. Эти свои замечания я высказал вслух, но робко.