ГЛАВА ШЕСТАЯ

озаренная боевыми кострами ваикато

Солнце уже заползало за двугорбый хребет, когда впереди блеснула оловянная полоска реки.

Генри брел из последних сил. Мало того, что ныло колено. Ни один из маори, застигших Генри и Тауранги врасплох, не заметил ножа, брошенного юношей в башмак, и теперь рукоятка напоминала о себе при каждом шаге. Но Генри решил терпеть. Их взяли в плен, их вели неизвестно куда, и нож был единственным оружием, на которое при случае можно было бы рассчитывать.

С остальным имуществом, найденным в карманах Генри, маори распорядились весьма практично. Слипшиеся от влаги лепешки были съедены воинами, а веревка пригодилась, чтобы связать пленникам руки.

Палицу Тауранги взял себе пожилой костлявый воин, судя по всему — предводитель.

— Почему они не отняли твоего бога? — показав подбородком на нефритовый амулет, спросил Генри у Тауранги, когда их пинками подняли на ноги и погнали к оврагу. Как рубленая рана с открытыми краями, он наискось пересекал гору до подножия.

Сын Те Нгаро хмуро пояснил:

— Тауранги — благородный арики, сын вождя. Только равный может отобрать его у меня…

Костлявый дал команду, и один из воинов, передав копье товарищу, отправился на поиски безопасного спуска на дно оврага.

— Кто они такие? — шепотом спросил Генри. — Нгапухи?

Тауранги покачал головой.

— Нгапухи — отважный народ, и я съел бы сердце нгапухи, хоть мы всегда враждовали с ними. Это — не нгапухи, это — ваикато. — В голосе Тауранги послышалась ненависть. — Ваикато трусы, их головы годятся лишь для частокола. Жадные облезлые собаки, чьи шкуры не идут даже на плащ для раба… У них соломенные копья, а палицы так же прочны, как гнилая кумара…

Он задохнулся от ярости и, стиснув зубы, умолк.

«Худо дело, — подумал Генри. — Кажется, у них зуб за зуб».

— О-хо-хо! — крикнул предводитель и ткнул палицей в сторону возвращающегося воина, который знаками подзывал их к себе. — Идите быстро! Вперед!

Спускаться по шатким камням было мучительно. Казалось, нож раскалился, он прожигал подошву до кости. Не раз у Генри темнело в глазах, он еле подавлял в себе желание сбросить с ноги башмак, чтобы проклятая железка выпала и перестала, наконец, его мучить.

Вряд ли ваикато не замечали его страданий. Временами он ловил на себе сочувствующие взгляды конвоиров. Но когда Генри поднимал на них глаза, он видел равнодушные, холодные лица.

Чем ближе они подходили к реке, тем гуще и разнообразнее становилась растительность. Особенно много было низкорослых кустов с ярчайшими желтыми цветами. Они росли так плотно, что воинам, шедшим во главе маленькой колонны, не раз приходилось петлять, чтобы пробиться сквозь щетинистую стену. Древовидные папоротники, незнакомые Генри стройные деревья с белыми и розовыми цветами на ветвях, высокие кустарники с блестящими листьями-лопатками, бесчисленные лианы… Сейчас прибрежная чащоба не казалась Генри Гривсу такой загадочной и зловещей, как утром. Лес как лес. Куда сильнее его угнетал вооруженный эскорт ваикато.

Но вот по знаку костлявого отряд остановился. Генри прислушался: где-то рядом шелестела камешками горная река. Предводитель ваикато, прислонив ружье к плечу, поднес к губам ладони, сложенные лодочкой, и издал отрывистый звук, очень похожий на крик попугая. Выдержав паузу, он повторил сигнал дважды.

Со стороны реки раздался ответный крик попугая. Один, потом еще два.

— Вперед! Вперед! — обрадованно скомандовал предводитель.

Когда они вышли на берег, Генри различил темные силуэты людей, четко выделяющиеся на фоне заката. Трое воинов в плащах из собачьих шкур ждали приближения отряда. Они не выказали ни радости, ни удивления при виде пленников. Скользнув взглядом по лицам Тауранги и Генри, они переглянулись с костлявым ваикато, передали свои ружья конвоирам, а сами скрылись в прибрежных зарослях льна. Вскоре оттуда высунулся задранный нос новозеландской пироги, выдолбленной из цельного ствола.

Ощутив бесцеремонный толчок в плечо, Генри покорно потащился к воде…

— Что с тобой, друг?

Тауранги молчал. За полчаса, проведенные в пироге, он не обронил ни слова. С сонным равнодушием смотрел на реку, на гребцов, несколько раз непритворно зевнул. Не проявил Тауранги волнения и при высадке на сушу — ловко спрыгнул с борта пироги в воду, вышел на берег, хладнокровно уселся на песке. Но стоило им удалиться от реки, как с Тауранги стало твориться неладное. Дыхание его сделалось трудным, и Генри почудилось, что юноша всхлипнул.

Начался пологий подъем, огоньки костров на вершине холма придвинулись, стали ярче. До деревни, а может, до военного лагеря, куда их вели ваикато, оставалось не более сотни шагов.

— Тауранги, все будет хорошо, — громко прошептал Генри, касаясь плечом плеча юноши. Он знал, насколько глупо звучат сейчас эти слова. Но что придумаешь умнее?

На этот раз Тауранги отозвался не сразу.

— Ты неправ, Хенаре, — обреченно сказал он. — Будет плохо. У ваикато и нгати нет и не будет мира. Ты — пакеха, твоя судьба может быть одной, может быть другой. Ваикато иногда ссорятся с пакеха, но они и торгуют с пакеха. У Тауранги спасения нет. Если они сделают меня рабом, я навсегда потеряю свою ману. Лучше умереть.

— Но ведь ты сможешь когда-нибудь убежать к своим! — горячо возразил Генри, невольно повысив голос.

— Говори тихо, Хенаре… Мне некуда будет бежать. Нгати не примут назад человека, лишенного маны. Раб остается рабом всю жизнь. Таков закон наших богов. Но я не буду…

Тауранги оборвал себя, и Генри снова почудилось, что сын вождя сдавленно всхлипнул. «Из-за меня влип, — с горечью подумал Генри. — Лучше б уж сидел я в этой чертовой яме…»

— Это я виноват, — пробормотал он.

Тауранги рассмеялся.

— Я не жалею, что спасал тебя, Хенаре. — Голос его звучал спокойно. — Я был глуп, когда бросил палицу в траву. Воин, которого вождь посылает в разведку, не выпускает оружия из рук. Я плохой воин. Я наказан за ошибку. Это справедливо…

— Смотри! Они готовятся к войне! — перебил его Генри, вытягивая шею.

Их вели вдоль изгороди, достаточно редкой, чтобы через зазоры между жердями можно было рассмотреть, что творится в деревне. Она была озарена огнями огромных, рвущихся к небу костров. Толпы вооруженных копьями и палицами воинов бродили от хижины к хижине, от костра к костру. Откуда-то доносилась пронзительная музыка, время от времени слышались взрывы смеха, вопли и крики. Порой сидящие у костра ваикато вскакивали и, подпрыгивая, потрясали оружием.

У ворот прибывших встретили закутанные в одеяла воины с ружьями в руках.

— Хаэре маи! — приветствовал их костлявый и, подойдя, потерся с начальником стражи носом о нос.

— Ты удачлив, Те Реви Акиту, — одобрительно проговорил тот, мимолетно оглядев пленных.

— Где вождь? — нетерпеливо спросил костлявый.

— Великий арики Хеухеу-о-Мати занят, — значительно произнес начальник стражи, — вожди четырех прибрежных деревень сейчас советуются с ним в священном доме собраний. Они пришли вместе с воинами, когда солнце стояло, как столб. Быть большому походу, Те Реви Акиту!

Костлявый обрадованно тряхнул головой и, обернувшись к своему отряду, жестом приказал вести пленных в деревню.

Ворота закрылись. Отблески боевых костров заплясали на понурых лицах Тауранги и Гривса.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

в которой Тауранги избегает участи раба

«Когда они, наконец, умолкнут?» — с раздражением подумал Генри, услышав, что у него под ухом опять возобновляется монотонный диалог.

С полчаса, а может, и больше охраняющие амбар ваикато ведут за стеной нудный спор о родовом старшинстве. Перечисляя предков, они, как правило, на седьмом или восьмом колене спотыкаются, начинают путаться, спорить, переходят на оскорбления и, наконец, умолкают. Сердито сопя, некоторое время молчат, и Генри мысленно представляет, как гневно хмурятся их темные татуированные лица, как раздуваются широкие ноздри и свирепо косят глаза.

Но паузы недолги. И вот уже в четвертый раз за дощатой стеной раздалось протяжное:

— Когда лодку «Таинуи» тащили через песок от залива Манукау, великий вождь Хаовенуа не мог нахвалиться усердием предка моего Те Каипара…

— Он и мой предок, славный Каипара, — отозвался второй голос.

— Оставим младшего… Его старший сын, — уныло продолжал первый воин, — звался Купаруати…

— Это и мой второй предок Купаруати, -словно эхо, повторил его собеседник.

— У Купаруати было два сына. Итак, младшего пошлем прочь, а старшего из них звали…

Генри стиснул зубы и, стараясь не вслушиваться в бормотание стражников, стал энергично сжимать и разжимать одеревеневшие пальцы. Тауранги лежал неподвижно, не делая попыток сбросить с себя путы. Генри все время казалось, что вот-вот узел развяжется сам собой. Силясь освободить руки, стянутые за спиной, он почти до крови растер кожу у кистей.

А что толку, если бы и удалось распустить узел? Все равно отсюда не вырваться. Когда их вели мимо костров, один из воинов опознал в Тауранги сына ненавистного Те Нгаро, заклятого врага ваикато. Юношу тут же не растерзали лишь потому, что Те Реви Акиту, потрясая ружьем, заявил во всеуслышание, что пленного сына арики он предназначает в дар самому Хеухеу-о-Мати, великому вождю.

Разъяренные воины еще долго горланили возле амбара, осыпая угрозами и проклятиями Тауранги и его племя.

Сейчас через щели в досках можно было видеть, как в деревне догорали последние костры. Почти все ваикато уже разбрелись по хижинам, и только изредка тишину нарушал гортанный клич то ли дозорного, то ли просто неугомонного вояки, чей пыл не умерила ночная прохлада.

Из разговоров стражи Генри понял, что Хеухеу-о-Мати уже сообщено о пленных и что, едва кончится военный совет, он пожалует сюда, чтобы взглянуть на них. Но вождь все не шел. Злые спазмы в желудке напоминали Генри, что он ничего не ел с самого утра. Но он знал наверняка, что в присутствии Тауранги, даже умирая от голода, не попросит еды у его врагов.

За время заточения в амбаре Генри даже не пытался заговорить с сыном Те Нгаро, который неподвижно лежал с ним голова к голове на кисло пахнущей соломе. До прихода вождя Генри не хотел посвящать его в свой план, ибо нет ничего хуже несбывшейся надежды. Решение вождя определит их судьбу, и тогда станет ясно, оправдан ли риск, связанный с замыслом, который Генри вынашивал с первых минут заключения в амбаре.

Молча слушая однообразные пререкания глупых стражников, пересчитывающих своих дедов и прапрадедов, они лежали на прелой соломе еще очень долго, пока не услышали, наконец, звуки шагов.

— Что вы можете сказать о двух пленных крысах? — раздался за стеной звучный голос. — Плачут ли они? Просят ли воды и пищи?

Слышно было, как человек, произнесший эти слова, усаживается на землю.

— Нет, Тириапуре, совсем нет, — торопливо отозвался голос одного из стражников. — Трусливые собаки от злости откусили себе языки.

— Хи-хи! — льстиво засмеялся второй. — Я уже начал думать, что они подохли от страха.

— Они непременно подохнут, — с готовностью подхватил первый стражник, — когда увидят сегодня великого Хеухеу-о-Мати.

— Сегодня уже не увидят, — грубо оборвал подошедший. — Вождь не желает отвлекать свой ум от высоких дум. До восхода солнца он не придет сюда.

Некоторое время они значительно молчали. Затем прозвучал властный голос Тириапуре:

— Пеурати, сбегай за огнем. Я хочу взглянуть на пленных псов.

— Хорошо, Тириапуре, хорошо!..

Через полминуты щели в стене осветились: видно, услужливый Пеурати вернулся от костра с головней или горящей веткой. Сильный толчок отворил низенькую дверцу амбара. Сначала просунулась рука с чадящим факелом, вслед за ней показалась голова.

Должно быть, Тириапуре был знатным ваикато: такой замысловатой татуировки Генри еще не видел.

Три крутые спирали, уходящие от каждой глазницы к губам, к вискам и, через щеки, к подбородку, придавали его молодому, чуть скуластому лицу выражение свирепости. Впрочем, глаза воина производили еще большее впечатление: в них светилась воля, жестокость и ум.

Подсвечивая факелом, воин внимательно осмотрел узлы на руках и ногах пленных, погасил несколько упавших на них искр и, презрительно усмехаясь, выбрался наружу.

— Вы будете охранять их всю ночь, — прозвучал его начальственный голос. — Они крепко связаны, это хорошо.

— О, Тириапуре, мы так сильно, сильно устали, — в унынии простонал один из стражников, но знатный маори, видимо, не привык повторять приказания.

Зашуршали шаги: Тириапуре удалился.

Ждать пришлось еще долго: оба охранника никак не могли уснуть, ворочались и недовольно бурчали. И лишь когда к свистящему посапыванию одного стражника присоединился храп другого, Генри осторожно повернулся с живота на бок, вытянул шею и, почти касаясь губами уха Тауранги, прошептал:

— Нож! У меня в башмаке нож…

«Башмак» он произнес по-английски: в языке маори этого слова нет.

Не слишком уверенный, понял ли его Тауранги, Генри торопливо зашептал:

— Лежи спокойно. Я достану нож и освобожу твои руки. Ты сможешь убежать. Я останусь здесь. Моя нога болит. Я не смогу.

Тауранги слушал затаив дыхание. Несколько минут он молчал, думая.

— Нет, Хенаре, нет, нет, нет… — послышался, наконец, его горячий шепот. — Я не брошу тебя, нет. Я унесу тебя на плечах, но не оставлю у этих голодных собак…

— Молчи! — в сердцах перебил Генри. — Не будь глупцом. Я англичанин, пакеха. Они не посмеют меня убить. Сообщи моему отцу, он выкупит меня. Прошу тебя, друг, делай, как я скажу. Лежи тихо!..

Не дожидаясь ответа, Генри согнул ногу в колене и резким движением стопы сбросил башмак. Извиваясь как червяк и стараясь при этом не шуршать соломой, он дотянулся до башмака связанными руками, запустил в него пальцы и ухватил нож.

— Повернись спиной, — тихо приказал он Тауранги.

Тот безропотно повиновался. Генри перевалился на живот, потом на бок. Их спины соприкоснулись лопатками. Повернув нож лезвием от себя, Генри нащупал запястья Тауранги и принялся осторожно, чтобы не порезать руку, перепиливать веревку. Нож был тупой, но уже через несколько секунд верхний виток лопнул. Тауранги напрягся, попробовал высвободить руки. Это ему не удалось. Пришлось перерезать еще виток.

— Дай нож! — услышал Генри шепот Тауранги и ощутил, как сильные пальцы, торопясь, разжимают его ладонь. Еле слышно зашелестела солома: сын вождя сидел на подстилке, лихорадочно срезая путы с ног.

Сопение и храп за стеной раздавались между тем все так же ритмично, как и раньше.

— Беги, — зашептал Генри, — не бойся, они не тронут меня. Нож возьми себе.

Тауранги колебался.

— Если ты убежишь, спасут и меня, — настаивал Генри. — Вдвоем нам не уйти.

Внезапно он ощутил на щеке горячее дыхание.

— Хенаре… Твой брат тебя не оставит…

Скуластое лицо на миг крепко прижалось к его груди. Солома снова зашуршала, и в темноте появилась и стала медленно раздвигаться серая щель. Задержав дыхание, Генри ждал, что вот-вот снаружи послышатся крики, но охрана продолжала храпеть. На фоне щели вырос черный силуэт. Еще миг — и он растворился в ночи. Но Генри оставался в напряжении. Он мысленно следил за каждым шагом пробирающегося через вражеское логово Тауранги. Воображение рисовало ему сонного воина, который случайно вышел из хижины, собаку, которая учует чужака, часового, который заносит палицу над головой друга.

Генри утратил ощущение времени и ждал звуков тревоги, не решаясь поверить, что тишина, по-прежнему царящая в деревне, может означать теперь только одно: спасение Тауранги. Сейчас ему не приходили в голову мысли о собственной судьбе. В тревожном оцепенении забылись и голодная резь в желудке, и расшибленное колено.

Однако молодой организм Генри Гривса все-таки заявил о себе. Сказалась усталость, день был слишком тяжел. Несмотря на волнения и невеселые думы, Генри крепко уснул.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

в которой грозовые тучи внезапно рассеиваются

Пробуждение было трудным: отец грубо дергал его за ноги, а батрак Етики неприятно громким голосом что-то орал чуть не в самое ухо.

— Отстаньте! — пробормотал Генри и с неохотой раскрыл веки.

Не было ни отца, ни Етики. Морщинистое лицо, расписанное кривыми узорами, желтые зубы и реденькие клочки бороденки… Генри вспомнил все.

— Пакеха не спит! — визгливо выкрикнул старый маори, который, стоя на четвереньках, разглядывал лицо пленного.

Ему ответил многоголосый вопль. В клетушку амбара торопливо протискивались воины. Теснясь вокруг распластанного на полу тела, они жадно разглядывали молодого англичанина. Из их реплик Генри понял, что его считают сообщником бежавшего нгати и что вот-вот должен прийти кто-то, чтобы отвести проклятого пакеха к вождю.

Только сейчас Генри Гривс начал сознавать всерьез, в какую скверную историю он влип, попав в плен к ваикато вместе с их заклятым врагом. Хотя, по словам отца, уже полгода между маори и англичанами на полуострове Окленд столкновений не было, коренные новозеландцы с прежним недоверием относились к пакеха. Допуская торговлю с белыми и даже позволяя своим людям работать по найму у колонистов, маорийские вожди ревниво следили, чтобы соседние племена не искали с пакеха военных контактов. Тем более сейчас, когда весенние посадки кумары шли к концу и начался месяц Татаууруора — ноябрь, открывавший сезон войны. Европеец, который якшался с противником в эту пору, расценивался как безусловный враг. Не иначе, и Генри был принят за лазутчика нгати.

Размышляя на безрадостные темы, Генри с притворным хладнокровием рассматривал сгрудившихся вокруг ваикато. На душе скребли кошки, зверски хотелось есть, ныли под веревками руки, напоминало о себе колено. «Лучше бы сидел я в своей яме, — думал он с раздражением. — Кто-то воюет, а ты расплачивайся. Разве поверят ваикато хоть одному моему слову? Правда, если они поймали Тауранги…»

Ему стало стыдно своих мыслей. Нет уж, только не такой ценой. Тауранги, конечно, спасся — и слава богу. Только бы поскорей сообщил старику.

Его отвлекли громкие возгласы: «Тириапуре идет, Тириапуре!» Воины, теснившиеся в амбаре, заторопились к выходу. Возле Генри остались лишь двое: редкобородый старик и верзила с перебитой переносицей и косым шрамом через все лицо.

Галдеж за стеной приутих. Давешний знакомец Тириапуре, согнувшись, заглянул в проем двери. В мягком утреннем свете его лицо казалось менее свирепым, чем ночью, при факеле. Лепешка носа и мясистые губы делали его, пожалуй, добродушным. Но глаза, внимательные и холодные, говорили о нем другое.

— Развяжите, — оставаясь в дверях, приказал Тириапуре и бросил на Генри испытующий взгляд, по-видимому пытаясь угадать, понимает ли пакеха язык маори.

— Вернулись ли те, кто гнался? — спросил редкобородый, распутав узел на ногах Генри.

— Да, вернулись, — сдержанно ответил Тириапуре. И, помолчав, добавил: — Наши воины искали на старых тропах. Но разве возвращается к силкам лесная курочка?

«Значит, Тауранги убежал», — догадался Генри, и опять сложное чувство овладело им. Боясь подумать о том, что оно могло означать, резко тряхнул головой. Молодец, Тауранги!..

Сунув ногу в башмак, Генри следом за воином со шрамом выбрался из амбара. Распрямился и вынужден был зажмуриться: в глаза плеснули красноватые лучи солнца, только что оторвавшегося от гор.

«Ничего, выкручусь», — ощутив неожиданный прилив оптимизма, подумал он, но болезненный тычок в спину напомнил, что радоваться пока нечему. Окруженный десятком воинов, Генри Гривс двинулся за Тириапуре, который ушел ярдов на семь вперед, не отдав команды и ни разу не обернувшись, уверенный, что пленный и конвой следуют за ним. Было что-то оскорбительное в этой безразличной надменности дикаря. Но… слишком много было любопытного вокруг. Впервые в жизни Генри Гривс оказался в маорийской деревне, глаза его торопливо ощупывали все необычное, что вставало на пути.

Впрочем, необычным для него тут было слишком многое. Он и не подозревал, например, что поселение маори может иметь такую геометрически четкую планировку. В деревне ваикато было, как на глазок прикинул Генри, не менее шести — восьми десятков домов, и на каждой улице они стояли строго по нитке. Бревенчатые прямоугольные хижины с двускатными крышами, крытыми травой и пальмовыми листьями… Красиво. Правда, света внутри, видимо, в них было маловато — закрытый циновкой вход был мал, а единственное окошко узко, как щель. Генри обратил внимание, что во всех домах окно обращено на восток, но поразмыслить, отчего это так, не успел: внимание все время отвлекалось. Вон, под навесом, рядом с одним из домов, несколько женщин в разноцветных юбках, с яркими повязками на длинных волосах плетут из прутьев пузатые корзины. Возле изгороди старик растягивает на шестах рваную сеть, а неподалеку от него голые мальчишки кидают то ли копья, то ли палки в большую тыкву. Ими руководит взрослый, высокий, сутуловатый мужчина в красном плаще, видимо учитель. Вот он дал шлепок одному из ребят, засмотревшемуся на Генри… Странно, что сегодня даже дети как будто не проявляют интереса к пленному пакеха…

У Генри шея заболела — вертеть головой приходилось на каждом шагу. И прежде всего из-за обилия великолепной резьбы, которая была всюду — на стенах домов, на коньках крыш, на амбарах, на странных, неизвестно зачем врытых столбах.

Причудливые орнаменты из дерева были изящны, но воображение поражали не они, а химерические страшилища, вырезанные на опорных столбах хижин. Проходя мимо, Генри с трудом отрывал взгляд от уродливых рож получеловеков с белыми ракушками вместо глаз. Забывшись, он даже остановился возле одного из домов.

С тем же чувством жадного удивления он взглянул и на многолюдную толпу, собравшуюся на травянистой площади перед очень крупным строением, снизу до верху облепленным резьбой. Появление пленного пакеха было встречено ликованием. Генри подумал, что, должно быть, здесь, на площади, и состоится судилище, которое решит его судьбу. К своей догадке он отнесся почти равнодушно, словно дело шло о постороннем. Взгляд его по инерции перебежал с толпы на затейливое строение, задержался на коньке крыши, соскользнул на деревянную фигуру над входом и снова упал на возбужденные лица.

«Вождя среди них, кажется, нет. Где же он? Наверное, ждет меня в этом храме, — сказал себе Генри, все еще чувствуя себя случайным зрителем, не имеющим касательства к происходящему на сцене. — Надо будет спросить у Тауранги, что значит этот деревянный уродец над дверью…»

И тут мозг юноши обожгла беспощадно ясная мысль. Ничего он больше не спросит, потому что его сейчас убьют. Все поплыло перед глазами Генри, глухими и невнятными стали звуки голосов. Он зажмурился, а когда открыл глаза, все предстало совсем иначе, гораздо отчетливее, раздельнее и острее. Каждая мелочь внезапно приобрела особо значительный, нехороший смысл. Он понял теперь, что уродливый идол, кривлявшийся на стене храма, — это кровожадное божество, которому здесь, на шелковистой траве, ваикато приносят человеческие жертвы. И толпа вдруг перестала быть для него экзотически пестрой, но безликой массой. Теперь в сознании отпечатывалось каждое из множества лиц, и на них, таких непохожих, молодых и красивых, безобразных и старых, на всех лицах Генри с ужасом читал злорадную радость и жажду убийства.

Тириапуре дал знак остановиться, когда Генри пересек уже больше половины площади. Конвой распался: воины, сопровождавшие пленного, разбрелись, слившись с нетерпеливо шевелящейся массой. Сдержанный гул наполнял маленькую площадь, опоясанную, словно четками, цепочками блестящих глаз. У ног взрослых копошилась детвора. Племя ждало появления вождя.

Сейчас Генри хотелось только одного — поскорее бы кончилась мучительная неопределенность. И когда циновка, заменявшая дверь в здании-храме, откинулась и на пороге показалась толстая, пышно разряженная фигура, он облегченно перевел дух. Ждать больше не надо, сейчас все решится. Впившись взглядом в лицо предводителя ваикато, он надеялся найти в нем признаки благородства и доброты.

Но даже самое горячее желание не помогло Генри увидеть в лице Хеухеу-о-Мати того, чего в нем не было и в помине. Тяжелые складки щек, нависшие над подбородком, резкие морщины у поджатого рта, маленькие заплывшие глазки… Это был просто тучный, потрепанный жизнью старик с дурными наклонностями и крутым нравом. Об этом можно было судить по тому, как испуганно жались под его сонным взглядом жители деревни, и еще по тому, с какой угодливостью ответил подбежавший Тириапуре на вопрос, который вполголоса обронил Хеухеу-о-Мати.

Генри догадался, что старый вождь спрашивал о нем, потому что, выслушав Тириапуре, Хеухеу-о-Мати колыхнул щеками и исподлобья посмотрел в лицо пленного пакеха.