Эдуард Кондратов
      Покушение на зеркало
      Убийца
      Происшествие в Тургаевке Летнее деревенское утро... Уже не раннее, еще не позднее. Впрочем, это для кого как. Горожанам, дачникам, можно еще и поспать. У тех, у кого корова, утро началось давно.
      Тихонько звякает щеколда, скрипит калитка... Топ-топ, топ-топ - грузная старушечья перевалочка по дощатой дорожке от ворот, через двор, к крыльцу.
      Выцветший голубой платок с почти неприметным горошком, бордовая трикотажная кофтенка, двухлитровая банка с парным молоком зажата ладонями снизу-сверху.
      И вдруг словно спотыкается шустрая старушка у порога.
      - Господи!.. Чтой-то?!
      Чуть было банку не выпустила из рук, хотя, впрочем, выронила бы ее навряд ли - сохранный крестьянский инстинкт держит нервы в узде. Но явно и не на шутку перепугало Евдокию Игнатьевну Сазонову темно-красно-коричневое пятно, размазанное на ступеньках. Это кровь! Кровь, а никак не глинистая грязь и не краска. Не обознаешься, как-никак за жизнь столько петухов да свинок перерезано было в этом дворе.
      Постояв, она все-таки решается подняться по ступенькам и надавить локтем на дверь.
      Не заперта!
      Придержав дверь полуоткрытой, она просовывает голову в сенки и негромко зовет:
      - Хвеликс Михалыч!
      В доме тихо.
      - Хвеликс Михалыч, никак спишь?
      Молчание...
      Все же в храбрости бабке Сазонихе не откажешь. Она прижимает банку к груди, медленно отворяет настежь дверь и входит. В кухне, она же передняя комната, никого. И ничего такого, чего не было бы вчера-позавчера. Бабка вбирает голову в плечи, прислушивается: не храпит ли квартирант в спальне? Не слышно. С опаской приотворяет дверь, заглядывает...
      - Ой, мамочки мои!
      Банка скользит из рук и чуть ли не грохается на пол. Но - чуть. Евдокия Игнатьевна опрометью бежит на крыльцо, тяжелой рысцой трусит через двор.
      - Женечка! - задышливо зовет она, выпадая на улицу из калитки.
      - Чего, баб Дуся? - откликается, тормозя и останавливая велосипед, белоголовый подросток в безрукавой тельняшке и шортах.
      - Женечка! - голос Сазоновой срывается на тонкий умоляющий крик. Ехай скорей к Степанычевым!.. У них зять с Самары приехал... С телефонной трубкой... В милицию, скажи, чтоб звонили!.. Никак жильца моего зарезали, все в кровище...
      Господи, помилуй! Ой да скорей же ты, милый!
      - Во-о как?! - изумляется Женечка, скорей обрадованно, чем испуганно. - Я щас, щас!
      Евдокия Игнатьевна тяжело ковыляет к лавочке. Всего десяток шагов, а ведь еле-еле... Садится, ставит банку рядом с собой и только сейчас ощущает, как злобно ноют ее больные ноги.
      2
      * * * Вот беглый пересказ официальных документов, зафиксировавших события, связанные с чрезвычайным происшествием в селе Тургаевка.
      23 июля, в 9 часов 20 минут утра, участковый уполномоченный Кинельского РОВД старший лейтенант Соколов принял по телефону сообщение жительницы села Тургаевка Евдокии Игнатьевны Сазоновой об исчезновении жильца, снявшего до конца лета комнату в принадлежащем ей доме по улице Советская, дом 22-а.
      Поскольку, по ее словам, в доме "все перемазано кровищей", с жильцом случилась какая-то беда. Участковый Соколов немедленно выехал по адресу. Ожидавшая его у ворот пенсионерка Сазонова тут же рассказала, как полчаса назад, придя от дочери с банкой молока, которое покупал у нее жилец, обнаружила, что входная дверь не заперта, а порожек и ступеньки измазаны кровью. Испугавшись и все же рискнув войти, Евдокия Игнатьевна увидела в комнате жильца "полный раскардаш"
      - разбросанные по полу бумаги и книги, опрокинутый стул, разобранную постель с пятнами крови. Самого жильца в комнате не было. Ни к чему не притронувшись, Сазонова велела оказавшемуся поблизости мальчику поспешить к соседям, у которых есть телефон, чтобы поставить в известность о происшедшем милицию.
      Участковый Соколов, поверхностно осмотрев помещение и двор, вернулся к себе в оперпункт и передал соответствующее сообщение в райотдел милиции. Примерно через два часа в Тургаевку выехала оперативная группа уголовного розыска. Она констатировала произошедший нынешней ночью факт насилия, сопряженный, судя по пятнам крови, с нанесением телесных повреждений. Не исключено и убийство. У Сазоновой было уточнено, что исчезнувший, а возможно похищенный или убитый, жилец проживал в Тургаевке около двух недель. Снял он комнату, по словам Сазоновой, чтобы в спокойной обстановке писать какую-то книгу. Привела его на постой Ирина Скобелева, двоюродная племянница Сазоновой, проживающая через два дома - на Советской, 28. По словам тут же допрошенной Ирины, этим постояльцем был писатель Феликс Михайлович Ходоров, житель Самары, с которым она примерно с месяц назад случайно познакомилась на вокзале, дав ему свой адрес в Тургаевке. Ходоров намеревался работать над книгой до конца августа, деньги уплатил вперед.
      В тот же день, 23 июля, следователем Кинельского РОВД Анной Сергеевной Лариной по заявлению Е. И. Сазоновой было возбуждено уголовное дело по факту исчезновения гр-на Ходорова Ф. М. Первые же следственные действия убедили Ларину, что налицо - тяжкое уголовное преступление, однако передавать дело в прокуратуру веских поводов у нее пока не было. Несмотря на признаки кровавого насилия, отсутствие трупа и подозреваемых лиц не давало ей правовых оснований квалифицировать произошедшее в доме на улице Советской как убийство. Впрочем, искать было кого: из показаний пенсионерки Викуловой, соседки Сазоновой, стало известно, что накануне исчезновения Ходорова, а точнее - между двадцатью двумя и двадцатью тремя часами 22 июля - ею был замечен неизвестный мужчина в темной сатиновой куртке, спортивных штанах с полосками и глубоко надвинутой на глаза фуражке, шедший по двору Сазоновой от дома к будочке уборной. Задержавшись на крыльце, Викулова проследила и его обратный путь к дому, причем обратила внимание, что неизвестный оба раза шагал очень торопливо. Когда он открыл дверь в освещенные электрической лампочкой сени, она успела разглядеть его лицо, которое могла бы опознать при встрече.
      Словесное описание неизвестного и карандашный портрет, сделанный в присутствии Викуловой, был размножен и распространен в течение двух дней. И уже на третий день пришли сообщения о бомже, очень похожем на того самого неизвестного, дважды замеченного милицейскими постами, - на перроне пригородной электрички в Новокуйбышевске и в лесополосе на южной окраине Чапаевска. Оба раза ему удалось скрыться, хотя, судя по донесениям, преследовать его не особенно-то и старались. Он был задержан только через две с половиной недели, а именно - вечером 11 августа, в продовольственном магазине города Жигулевска.
      Сопротивления при задержании не оказал. Никаких документов при нем не обнаружено, себя назвал Иваном Петровичем Сидоровым, на все другие вопросы не отвечал, явно симулируя потерю памяти. Утром следующего дня задержанный был этапирован электропоездом в Кинель и помещен там под стражу.
      3
      * * * ...Обитатель одиночной камеры номер семнадцать изолятора временного содержания, он же - бомж, арестованный по подозрению в умышленном убийстве, он же - человек без паспорта, назвавшийся при задержании Сидоровым, лежал на железной койке с открытыми глазами, вытянув ноги в грязных кроссовках без шнурков поверх вытертого серого одеяла, и думал. Мысли ходили по кругу, и он снова и снова перематывал их кассету. И опять говорил себе: нет, не то... Не с того началось!
      А с чего все-таки, с чего? Какую точку отсчета выбрать?
      Может, со знакомства Ходорова с Марьяной?
      Нет, это был всего лишь толчок. Да ведь и любовь у них была настоящая, вот что! Все в ней было, и радости, и пакости, и страсти, все. Может, и стоит рассказать о ней когда-нибудь потом? Если будет оно вообще, это "потом".
      Он скрипнул зубами и закинул руки за голову.
      Эх, Марьянка, Марьяночка... Синяя птица, которую Ходоров так старательно подсинивал. "Ты любовь моя последняя, боль моя..." Кажется, так мурлыкалось тому лет двадцать, а то и тридцать в каком-то слащавеньком фильме?
      А ведь глаза у нее были сучьи... Он усмехнулся: вот оно, точное слово - именно сучьи! Ласковые, преданные до пресмыкания, но с затаенной опаской.В них была всегдашняя готовность лизнуть и укусить. Влажненькие такие были глаза. Были и, конечно, есть. Где-то. Только меня, вдруг подумал он, это больше не касается.
      Настоящее потеряло реальность, а будущего нет. Сейчас он вполне обходится прошлым и, между прочим, возни с ним невпроворот. Так что глаза у нее были сучьи. Да ведь Ходоров подмечал это - чего уж тут кривить! Другое дело, что не хотелось ему даже мысленно произносить столь мерзостное слово. Тем паче сочиняя песенки о "чудесной стране Марьянии". Какие уж тут "сучьи"!..
      Да, конечно, Ходоров не мог не видеть, что она вовсе не хороша. Правда, когда хотела, Марьяна могла казаться так... ничего себе дамочкой. Брючки - на попке в обтяжку, а ниже колен непременно широкие, дабы спрятать кривоватую тонковатость ножек. Вкупе с каблучками они обманчиво удлиняли фигуру, что и требовалось. Опять же грим, матовая бледность, молодежная стрижка... Нет, нет, порой она бывала просто хороша. Мужикам такие нравятся, хотя и в очень определенном смысле - взгляд-то у нее был всегда и всем обещающий. Такие, как Марьяна, на каждого не инвалида и не урода смотрят с потаенным "вот бы...".
      Эдакая любвеобильная синяя птичка, совсем как юная таитянка, для которой "играть" и "любить" - синонимы. Правда, на русском это звучит куда грубее.
      Впрочем, что-что, а грубость Марьяну не коробила ничуть.
      Если бы этот злосчастный Ходоров не встретил ее тогда!..
      Нет, все же не с того закрутилось, не с того... Началось с катастрофы. Или, как это официально? - с наезда... Значит, так: половина первого, июль, очень жарко. Ходоров выбегает из ворот телестудии, идет по тротуару. Вот он сходит на мостовую, пытается быстренько пересечь свежеполитую улицу... И тут - темно-красная "ауди". Не метнись он назад к обочине, просто остановился бы - машина вильнула бы и проскочила... Случайность? Черта с два! Эта "аудишка" - она ведь как тот самый булгаковский трамвай и разлитое Аннушкой масло - были уготованы ему все тем же Воландом, который свел в тот жаркий день Марьяну с Ходоровым, чтобы перекроить его судьбу, а потом и самого уничтожить.
      Банальнейший наезд - это глава первая состряпанной дьяволом детективной истории, которая, вопреки законам жанра, не начинается, а кончается убийством.
      Ходоров подсознательно сунулся под колеса. И очень закономерно, что случилось такое не потому, что он был погружен в глубокую задумчивость это было слишком бы пресно, да и в самом деле случайностью. И не под гнетом тяжелого стресса, что тоже было бы простительно. А в состоянии эйфории, вызванной очередным приступом самолюбования... Сказать бы "Бог наказал", но разве Господь был в тот день судьей бородатому ничтожеству, которое было фатально обречено на исчезновение из этого бренного мира?
      Он тихо рассмеялся. Нет уж, не Бог был судьей писателю Ходорову... Судьей был он, человек, валяющийся на тюремной койке в одиночной камере номер семнадцать.
      Судьей. Прокурором. Свидетелем. И, наконец, исполнившим приговор палачом.
      4
      * * * ...Лязгнула дверь.
      - Сидоров! Давай выходи!
      На допрос? Наконец-то! Вот и дождался.
      - Ну, быстро, быстро на выход!
      Перебьешься, комарик, ядовито подумал он, обождешь. С тобой-то можно без церемоний. Хотя нет, опасно, надо, чтоб все-все тип-топ, чтоб чистенько и в мелочах.
      - Нога... - хрипит Сидоров. - Не сымацца с койки...
      - Какая еще нога?
      Не один ли тебе хрен, какая? Он натужно кашляет. Уж это Сидоров умеет, умеет.
      Тренирован прямо-таки замечательно. Виснет на железной спинке, хрипит, захлебывается кашлем. Но правую ногу с одеяла не снимает. Краем глаза следит за конвоиром - не шарахнул бы кованым своим ботинищем. А что? Может.
      Сопливенький еще мальчишка, тощенький, угреватый. Небось первогодок. Да ведь и такому хочется выглядеть хоть кого-то сильнее. Хотя бы такого, как он, бомжа вонючего. Три недели он не видел себя в зеркале, образину свою сейчасную знает только на ощупь. Бугристый череп с плешинкой - вылезла, подлая, после "нулевки". Узкие скулы, обтянутые нездоровой кожей, скелетистые впадины на щеках. И щетина мерзопакостная, уже не колючая, правда, помягчевшая, цветом наверняка пегая. А уши, уши!.. Вот не думал, что после стрижки наголо они так забавно раскрылатятся. Подзабыл, что стеснялся в детстве своей лопоухости.
      - Кончай ты! - уже не приказывает, а просит конвоир.
      Погоди, говорит ему мысленно он, вот захочу - и перестану, а пока не хочу.
      Сидоров снова кашляет - с глухим хрипом, изображая муки адовы, с клекотом бьется хребтом о спинку койки, раскачивается, как правоверный еврей на молитве. А парень, бедняга, мельком замечает он, перепугался, совсем новичок, видно, в охране... Ведь с сочувствием смотрит, даже с испугом, вон как губы дрожат...
      Усмехнувшись, Сидоров с неожиданной легкостью сбрасывает ногу с койки на пол, рывком встает и корчит брезгливую гримасу. И мысленно представляет, насколько омерзительной смотрится сейчас его рожа.
      - Ладно, гражданин начальник, так и быть, потопали.
      Конвоир розовеет от злости, но Сидоров уже и не глядит на него, надоел.
      Заложив руки за спину, идет к двери и выходит из камеры...
      5
      * * *
      - Садитесь!
      Ларина кивком отпустила конвоира. Придвинула поближе бланк протокола допроса подозреваемого, попробовала на откидном календаре, хорошо ли ходит шарик в авторучке, и только потом уже подняла глаза на человека, мешком плюхнувшегося на табуретку напротив нее.
      Нет, не самого приятного собеседника заполучила она на этот раз. Он не произнес еще и слова, а следователь уже знала, интуитивно поняла, что разговор предстоит непростой. Взгляд - острый, лишь на мгновенье полыхнувший откровенной неприязнью и тотчас угасший, словно выключенная лампочка фонарика, ставший стеклянно безразличным, - такой взгляд был ей хорошо знаком. Этот человек лишь прикидывается опустившимся, обезличившимся бомжем, сказала она себе. Он умеет владеть собой, он настроен на жестокую борьбу. Значит, и мне надо быть готовой к тому, что передо мной вероятный преступник, быть может, изворотливый, многоопытный и умный. Как ни старается он сейчас натянуть на физиономию маску дебила, первый же взгляд выдал его с головой. Но пусть он не догадывается об этом. Пока.
      Ларина быстро, крупным, размашистым почерком заполнила первые строки протокола, касающиеся ее самой, даты и места допроса, и оторвала ручку от бумаги.
      - Фамилия, имя, отчество?
      - Мое?
      - Ваше, разумеется. Меня зовут Ларина Анна Сергеевна. А вас?
      - Ну, Иванов... Петр... Сидорович.
      Так, сказала себе Анна, понятно: настроился играть в комедийном ключе. Она обежала равнодушным взглядом лицо бомжа, исхудавшее, с выпирающими скулами, без какого-либо следа бровей, напоминающее детский рисунок - точка, точка, два крючочка... Темная, чуть извилистая прорезь рта с потрескавшимися губами, черные точки ноздрей, обритая голова с грязными оттопыренными ушами, утолщенный кончик носа, почти кругляш, безвольный, чуть загнутый подбородок...
      И запрятанные под голыми надбровьями синие глаза - сейчас они неподвижные, тупые, похоже, он нарочно выпучивает их, чтобы выглядеть законченным придурком. Не поймай она тот взгляд...
      - При задержании вы назвали себя Сидоровым. Как понимать?
      - Да хоть как... Один леший.
      - И все-таки? Ваша настоящая фамилия?
      - Пиши Сидоров, если больше нравится.
      - Хорошо, Сидоров так Сидоров. Дата, место рождения?
      - Мое?
      Анна стиснула губы. Нет, не разозлишь, не старайся.
      - Ваше. Перестаньте прикидываться дурачком, Сидоров. Не поможет.
      - А я и есть дурачок. Это ты умная.
      - Повторяю: год, число, место рождения?
      Он задумался. Отквасил губы, поднял глаза на потолок, словно бы с трудом вспоминая.
      - Эта... Как ее? Магаданская область, поселок Барачный... В пятьдесят вроде первом году... Ага, восьмого марта!.. Или нет?
      - Вы что, не помните точно?
      - Не-а... А чо помнить-то?.. Старый - и все тут.
      - Ладно. Запишем пока это. Проверим. Но, Сидоров, учтите: за дачу ложных сведений вы несете ответственность перед Законом.
      Ах, как это страшно, подумал он, разглядывая склонившуюся над протоколом молодую женщину. Надо же - от-вет-ствен-ность!.. Тебе, законница ты моя белокурая, наверняка кажется, что нет в жизни страшнее жупела, чем дышло ваших замечательных Кодексов, на которые чихать хотели все, у кого в кармане густо, а уж бомжи и подавно... Сколько ж тебе годков, милая, небось лет пять всего как с институтской скамьи? Интересно, замужем ты или еще в девицах? Вот и занятие у меня теперь есть на время допросов: попробую-ка раскусить тебя самое, как ты меня пытаешься. У тебя, бедняжки, вряд ли что путное выйдет, а я-то тебя так и сяк пощупаю. Как и положено мужику с вашей сестрой.
      - Да, ознакомьтесь с вашими правами, - Ларина протянула через стол бланк протокола. - Вот с этим пунктом. Возьмите же!
      - Не-а, - Сидоров мотнул головой, заслоняя глаза ладонью. - Не пойму я, сама прочитай, слышь?
      - Обращайтесь ко мне на "вы", Сидоров, - В голосе Анны Лариной впервые промелькнуло раздражение. - Хорошо, слушайте. - Она медленно, акцентируя каждое слово, прочитала ссылку на статью 51-ю Конституции Российской Федерации, оставляющую за допрашиваемым право не давать показаний, которые могут быть использованы ему во вред. По лицу Сидорова нельзя было определить, понял ли он услышанное. Округлив глаза, он невидяще смотрел на шевелящиеся губы следователя и молчал.
      - Поняли? Нет? Тогда скажу проще: вы можете не говорить о том, что вам, как вы считаете, может повредить.
      Шелушащиеся губы Сидорова растянулись в длинной ухмылке.
      - Ух ты!.. Зачем мне вредить? Не буду!.. Что я, чокнутый, что ль?
      "Слава, трижды слава демократии! - злорадно подумал он. - Попляшешь ты у меня, девонька, с этой идиотской статьей Конституции".
      - Продолжим, - сказала Ларина, расправляя листок протокола. - Сообщите о своем постоянном местожительстве...
      Сидоров весело хрюкнул и даже зажмурился от удовольствия.
      - Третья помойка слева от пятого чердака... Я путешествовать люблю, гражданин следовательница... Не задерживаюсь нигде.
      - Семейное положение?
      Какая невозмутимость, смотри-ка!.. Ну и нервы у барышни! Надобно бы ее расшевелить.
      - Холостяшничаю... Где-то детки, может, плачут по мне, а жен своих я успел в дым позабыть. У вас-то, небось, муженек начальник, любит вас, красавицу такую, а я вот один-одинешенек...
      Он с удовлетворением отметил, как досадливо порозовели напрягшиеся скулы, как нервозно дернулась авторучка в пальцах. Попал! И кажется, в больное место.
      Разведена? Брошена? По крайней мере, матримониальная тема ей небезразлична.
      - Отвечайте на вопросы кратко, без болтовни! Была ли прежде судимость?
      - Так за что ж?! - Сидоров помотал головой, сверкнув плешинкой, заметной даже на бритом черепе. - Преступлениев не совершал, чистый я... Зря вы меня сюда засунули, обижаете... Ну что с того, что я ездю по стране? Кому мешаю? Дали б квартиру, не ездил...
      Ларина сделала запись в протоколе, затем, подумав, быстро заполнила следующую графу и холодно взглянула на Сидорова.
      - В соответствии с частью второй сто двадцать третьей статьи Уголовного процессуального кодекса Российской Федерации официально объявляю вам, Сидоров, что вы подозреваетесь в убийстве гражданина Ходорова Феликса Михайловича, временно проживавшего в селе Тургаевка, улица Советская, 22-а. Основания для вашего задержания вполне достаточны, так что предупреждаю, что только ваши искренние...
      Но он уже не слышал ее... Потрясение было слишком сильным, а главное - настолько неожиданным, что единственным, о чем он сейчас мог думать, было только это - не выдать себя, ни на миг не сбросить маску опустившегося туповатого бродяги, которая, как ему казалось, так естественно к нему приросла за эти недели скитаний... Где он промахнулся, чего он не предусмотрел?! Он был настолько уверен, что жалкого бомжа, задержанного за нарушение паспортного режима, вернее, за беспаспортность, за ничтожное, по сути, правонарушение, если не отпустят, то в худшем случае отправят в распределитель, удрать откуда ему не составит труда... Но подозрение в убийстве... Неужели у нее в руках какие-то улики, неужели пошли прахом все его старания ликвидировать этого ничтожного Ходорова, не оставив и малейших следов?.. Голосок следователя монотонно журчал, перечисляя его права на адвоката, ходатайства, отводы, но для него это были всего лишь абстрактные, ничего не значащие звуки, потому что не было сейчас для него важнее задачи, чем немедленная перестройка всей своей тактики. От пассивного, почти безразличного ожидания - к предстоящему жесткому и опасному поединку с этой блондинистой быстроглазой женщиной, на сегодня его врагом номер один...
      6
      - ...смягчению вашей вины, - закончила Ларина и, взяв со стола протокол, протянула его вместе с авторучкой закаменевшему Сидорову. - Распишитесь, подозреваемый. Вот здесь...
      Он машинально вывел каракульку на бланке и угрюмо пробормотал:
      - Какая такая вина?.. Ты брось, гражданин начальница, никаких писателев не знаю и не убивал. - Он засопел, метнул из-под голых надбровий полный злости взгляд. - Нашли на кого мокруху повесить, да? Ничего не знаю.
      В серых глазах следователя зажегся огонек.
      - А откуда вам, Сидоров, известно, что убитый гражданин Ходоров - писатель?
      - Сама сказала. Вот и известно.
      - Неправда. Даже не упоминала.
      - Ну тогда эти... Менты ваши... Когда меня брали...
      - Возможно. Скажите, Сидоров, что вы делали в Тургаевке 22-го июля? В среду, как сегодня, только три недели назад? И что вас привело в Тургаевку? Где вы там останавливались?
      Ему вдруг стало смешно. Шок, слава Богу, миновал, и сейчас он чувствовал себя, как боксер, поднявшийся на ноги после нокдауна и услышавший гонг, который даст ему минуту, чтоб опомниться. Только не надо спешить с ответами, амплуа придурковатого бродяжки себя еще не исчерпало. Итак, почему оказался в Тургаевке? Милая ты моя, слишком долго пришлось бы объяснять. Да и не поняла бы, пожалуй, хоть с виду ты и не дура. Что ж, сказать тебе, что в этой занюханной Тургаевке я поставил последнюю точку, сделал то, что заказано мне было давно?.. Нетушки, не рассчитывай. Ты ведь не сможешь понять, как ни напрягай свои симпатичные извилинки, что я уже не мог откладывать дело. Увы, время вышло, оттягивать приговор было нельзя, и каждый лишний день жизни - нет, существования Ходорова отсчитывался зловещим метрономом. Я должен был раньше уничтожить его, зря я тянул, зря... Мне так не хочется верить, что ты, белокурый мой мент прекрасного пола, упрячешь меня в кутузку, но даже если это и случится...
      - Отвечайте же, Сидоров! Откуда, когда и зачем вы прибыли в Тургаевку?
      ...Первый допрос подозреваемого Сидорова оставил в душе старшего лейтенанта милиции Анны Лариной скверный осадок. Худо, когда подследственный уходит в "отрицаловку", не признает даже очевидные факты. Но еще тягостнее следователю работать с человеком, который упорно валяет ваньку то ли издеваясь над ненавистным ментом, то ли прикидываясь убогим полудурком. Сидоров - к концу допроса Ларина была уже твердо в том убеждена - избрал для себя второй вариант поведения. Что он совсем не таков, каким представляется на следствии, сомнений не было.
      ...Ложась спать, Анна, как правило, брала в постель детектив Александры Марининой - она их покупала все, в шкафу набита ими целая полка. Однако на этот раз ее ждало совсем иное чтиво - найденный при осмотре места происшествия рулончик машинописных страниц. Оперуполномоченный Саврасов, роясь в чердачном хламе, обнаружил его в корпусе помятого ржавого термоса. Помучившись с пробкой, забитой в горловину заподлицо, он выудил-таки плотно засунутую, старательно обернутую в целлофан бумажную трубку. Едва развернув ее, Ларина поняла, что это, безусловно, чей-то дневник, полистав же первые страницы, убедилась: датированные июлем записки сделаны Ходоровым, то бишь исчезнувшим, а скорей всего - убитым постояльцем Сазоновой. Впрочем, похожи они были и на фрагменты рукописи нового романа, на эту мысль наводили названия глав на страницах дневника, Но... записки сначала следует прочитать, а потом уж и судить о жанре.
      Анна включила лампу на тумбочке, погасила люстру и, скользнув под одеяло, протянула руку за папкой, раздувшейся от толстой пачки некогда скрученных и теперь не желающих распрямляться листков. И вздрогнула от брезгливости: перед глазами вдруг выплыла неприятная, если не сказать отвратная физиономия бомжа с бугристым, плохо выбритым черепом. И без бровей, что особенно противно. "Сбрил он их, что ли? - подумала она, развязывая тесемки папки. - А может, лишай, вот и вылезли..."
      8
      Жертва (из записок Ходорова)
      Глава 1. Похищение Бонвивана Что-то около двух ночи, я только уснул, меня разбудил телефонный звонок. "Не встану, сказал я себе, ни за что не встану... Это опять ошиблись". Но телефон настойчиво дребезжал. С мукой расплющив веки, я спустил ноги с дивана и облегченно вздохнул, услышав в прихожей голос дочери:
      - Да-да, я!.. Это я!.. - Даже спросонок я понял, что Светлана не на шутку испугана. - Я же говорила вам... Я обещала, значит, будет... Не угрожайте мне, это лишнее, я сама представляю... Да я вам уже сказала!.. Ну и что, если счетчик?..
      Голос ее истончился, в нем звучало отчаяние. Что же произошло, черт побери?
      Придется-таки встать. Я на ощупь снял со спинки стула штаны и прошлепал к двери, из-за которой доносилось истерическое: "Перестаньте!..", "Только попробуйте!..", "Я-то, я-то причем?!".
      В прихожей в тусклом свете, падающем из открытых дверей в спальню, на корточках возле тумбочки с телефоном сидела моя двадцатитрехлетняя падчерица.
      Черные прямые волосы неряшливыми прядями свисали на лицо - бледное, помятое сном. Ночная рубашка, словно опустившийся парашют, лежала на полу, закрывая ноги. Глаза Светланы были расширены, на меня она не взглянула. Рядом с ней тоже в ночной рубашке, прижав обе руки к сердцу, стояла Нина. Я вопросительно взглянул на жену и открыл было рот, чтобы спросить, в чем дело, но она зло мотнула головой: молчи!.. Глядя на ее искаженное напряжением, увядшее, но все еще красивое лицо, я в который уже раз за последние недели ощутил, как меня буквально пронзила острая неприязнь, даже нет, чего уж там сглаживать, ненависть, как ни постыдно это - испытывать столь низменные чувства к человеку, с которым прожил вместе последние двадцать лет.
      Светлана положила трубку на рычаг и заплакала, без слез, одни сухие всхлипы.
      Мать бережно подхватила ее за талию, подняла, прижала голову к груди.
      - Все обойдется, милая, все обойдется, - голос ее прервался. Взглянула на меня мельком, обдав презрением, словно горячие помои плеснула в лицо.
      - Что вскочил?! Молчи! Ничего не спрашивай! Не твои дела!
      - И все-таки... - Я изо всех сил старался сдержаться, не унизиться до ночного скандала, неизбежного, ответь я ей в том же тоне. - Свете кто-то угрожает?
      Почему?
      - По кочану! - выкрикнула жена, бешено округляя глаза.
      Кандидат наук, пусть и технических, кичится тремя поколениями ужасно интеллигентных предков... Чем, спрашивается, отличается она сейчас от палаточной торговки советских времен, в гробу видящей всякого докучливого покупателя?
      - Ладно. Не мои, так не мои.
      Я ушел в гостиную, в которой сплю уже второй месяц, и опять улегся на диван.
      Ничего, расскажут все сами. Попозже. Когда обсудят все варианты использования меня в качестве... Чего? Давно не стриженного барана? Фанерки, которой можно заслониться от града камней? Униженного ходатая по чиновничьим инстанциям?
      Посмотрим, завтра покажет. А пока - спать, спать...
      Уснул я на удивление сразу. И проснулся, несмотря на вчерашний перебор, с относительно свежей головой. А главное, вовремя, даже без будильника. Они спали, и я, разумеется, не стал их тревожить. Побрившись и проглотив два бутерброда с сыром, не стал допивать кофе - гадость, растворимая дешевка, - вылил остатки в раковину и на цыпочках вышел в прихожую. В спальне, слава Богу, было тихо. Можно было считать, что мне крупно повезло - объяснения откладываются до вечера.
      Когда хорошего слишком много, это подозрительно и опасно. Всякое везение по сути своей случайность. Случайности, да еще счастливые, да еще и следующие одна за другой, настораживают: так не бывает, быть беде. Но осознавать начинаешь не сразу, лишь когда заметишь, что сплошные везения выстраиваются в цепочку.
      Утром, отправляясь на работу, я никогда не заглядываю в почтовый ящик. Раньше полудня почтальонша в наш подъезд не заходит. Сегодня же будто кто-то толкнул под локоть. В ящике была "Комсомолка", которую мы выписываем, и желтоватый прямоугольничек - перевод на сумму чуть меньшую, чем три моих месячных зарплаты в издательстве. Гадать, откуда свалились на меня деньги, не приходилось: я был уверен, что на почте фиолетовый штампик на обороте извещения сообщит мне чрезвычайно приятное: повесть, которую я чуть не год назад послал в толстый журнал, напечатана. Иначе, само собой, гонорар бы не выслали. Конечно, удостовериться в публикации я мог бы и раньше, попади мне журнал на глаза. Месяца четыре я захаживал в областную библиотеку - единственное место, где его можно было найти в прошлом году. Но с января деньги на библиотечную подписку сократили. А подписчики... Не поручусь, что в нашем городе есть хоть один чудак, не пожалевший денег на это недешевое, добротное, но и скучно-солидное издание. По крайней мере у обнищавших местных литераторов искать его не приходится, а с учеными гуманитариями я общался мало. Впрочем, с деньгами сейчас у них не лучше, как и у всей пресловутой прослойки, снискавшей нашей бывшей стране славу "самой читающей". Она бы, конечно, и сегодня читала не меньше, да удовольствие стало слишком дорогим.