ГЛАВА ПЯТАЯ. СЫН ИНДЕЙСКОГО КАСИКА

— Ну, иди же… Иди же сюда, я обогрею тебя… Слышишь, честное слово, не съем… Хотя сейчас я слопал бы и драную кошку… Но тебя не трону, не бойся…

Но нет, небольшая птичка с огненно-красным оперением не доверяет мне. Ей, конечно, очень холодно, сегодня на редкость промозглое утро, но она храбрится, прыгает по камням, с любопытством поглядывает на меня и не улетает. Удивительная птица! Она не поет, а громко хрюкает, совсем как свинья. Помню, как смеялись мы над толстым Педро, когда он полчаса искал в чаще у подножия гор дикого кабана и обнаружил, к своему великому разочарованию, лишь такую вот красавицу птичку. Любопытно, что эту занесло так высоко…

Улетела… Странно, как странно все в этом диком краю… Птицы, хрюкающие, как свиньи, и ревущие, как быки. Похожие на старцев обезьяны с черными бородами и бакенбардами, которых мы видели в предгорьях в самом начале похода. Красивые и гордые ламы, похожие на верблюдов без горбов, их вкусное мясо дважды спасало нас от голодной смерти. И даже сами скалы и горные пики поражают своим невиданным великолепием….

Сегодня я дозорный, мне следует смотреть в оба — десятый день индейцы не оставляют наш отряд в покое. Но я не могу не залюбоваться величественной картиной, что открылась моему взору. Гигантские каменные стены, бурые, желтые и серые, вздымаются к поднебесью, заканчиваясь остроконечными пиками. Глыбы скал беспорядочно громоздятся одна на другую, а вдали, будто острия боевых копий, вонзившихся в серое небо, ярко пламенеют кроваво-красные вершины гор-великанов, обрамленные белизною вечных снегов. Рядом с диким величием царственно спокойных гор невольно ощущаешь, как мал и бессилен человек, как ничтожен он в своем честолюбии, в своих жалких потугах казаться властелином земли.

Вот и я, Блас де Медина, безусый конкистадор, мечтающий о славе Писарро и Кортеса 9. Много ли успею я сделать за свою жизнь, чтобы на смертном одре сказать: да, свершено все, что возможно было свершить мне, человеку, чтобы без сомнения и страха предстать на страшном суде? В отряде капитана Орельяны началась моя взрослая жизнь, в семнадцать лет я стал воином, чей долг — сражаться во имя прославления христианства и испанской короны. Но хватит ли у меня сил и мужества, чтобы пронести этот крест через всю жизнь, чтобы стать человеком с сердцем из чистой дамасской стали — таким же неистовым в битве и твердым в своей вере, как великий человек по имени Франсиско де Орельяна.

Десять дней пробиваемся мы с боями через горы, следуя по пути, проложенному войском Гонсало Писарро. Этот путь обозначен предельно четко: сожженные индейские деревни, обгорелые черепа и кости — по таким следам узнаем мы поступь Гонсало. Только однажды, сбившись с дороги, мы наткнулись на селение диких, которого не коснулась железная поступь губернатора Кито. Воспоминание о том, что произошло тогда, мучительно терзает меня, как ни стараюсь я убедить себя в правоте нашего святого дела. Стоит лишь закрыть на мгновение глаза, и снова я вижу окровавленные руки бородатого Муньоса, который со смехом швыряет индейского малыша в огромный костер, опять предстает предо мной юный красавец Агиляр, протыкающий животы старухам, и добродушный толстяк Педро, подвешивающий за ногу израненного нашими мечами воина… Да, я, знаю: языческие души замученных нами дикарей обретут спасение на небесах, и это радует и утешает меня, но я не в силах побороть в себе отвращение и ужас, когда вспоминаю кровавую расправу в индейском селенье. Не помогают и молитвы: пока что дева Мария не хочет вселить в мое сердце подобающую настоящему конкистадору твердость.

Впрочем, мы ведь тоже терпим великие муки в этом походе. Голод постоянно терзает нас, а холод лишает ловкости и силы. Как мухи, гибнут наши полуголые индейцы носильщики, только половина всадников сохранила своих лошадей. Разве забуду когда-либо я, как брели мы по обледеневшему снегу, спускаясь с горы, как кровоточили наши озябшие ноги и как, поскользнувшись, с жалобным ржанием покатился в пропасть конь моего друга Хуана. Едва-едва не утащил он за собой своего хозяина. Один лишь меч остался сейчас у бедного де Аревало, но я безмерно счастлив, что мой Хуан по-прежнему шагает живой и невредимый рядом со мной.

Звук шагов вывел меня из задумчивости. Я осторожно выглянул из-за валуна: со стороны лагеря ко мне приближался астуриец 10 Овьедо, маленький кривоногий солдат с изрытым оспой лицом. Он шел, тяжело ступая по острым камням изодранными в клочья сапогами, перетянутыми у ступней и щиколотки гибкой лозой. Закутанный по горло в грубошерстный плащ, снятый с убитого индейца, грязный и заросший, он мало напоминал бравого солдата конкисты.

Впрочем, после столь длительного карабканья по горам все мы выглядели не лучше его.

— Иди, парень, отдыхай, — вяло сказал Овьедо, приблизившись. — Что, все тихо?

Я передал ему сигнальный рожок, пожелал спокойного дежурства, а сам отправился по узкой неровной тропе к отлогому склону, на котором примостилось несколько круглых хижин, сложенных из камня:

мы набрели на них два дня назад и воспользовались случаем, чтобы хоть на время спрятаться от леденящих кровь ветров и неожиданных снежных бурь. В одной из них разместились мы с Хуаном, Хоанес, Гарсия и еще двое солдат, оба родом из Португалии.

Я залез внутрь хижины и огляделся. Португалец и Хоанес, скорчившись и тесно прижавшись друг к другу, спали. Возле Хуана, который раскинулся на старой попоне, неподвижно сидел совсем высохший за время похода Гарсия де Сория. Хуан тихо стонал. Глаза его были закрыты.

— Что с ним, Гарсия? — шепотом спросил я.

— Молчи! — угрожающе прошипел Сория. — Ни слова! Твой друг болен. Это — тиф. Если Орельяна узнает, что в отряде появился тифозный, он прикажет немедленно сбросить его в пропасть. Капитан не будет рисковать людьми…

Я наклонился над Хуаном, расстегнул камзол и рубашку: грудь и шея моего друга были покрыты ярко-красной сыпью. Казалось, ему не хватает воздуха — он часто и глубоко дышал, глотал слюну и стонал. Лоб покрыл мелкий бисер холодного пота.

Мне стало страшно: если это тиф, то гибель Хуана неминуема. Тиф неизлечим.

— Гарсия! — я схватил костлявую руку Скелета и крепко сжал ее. — Что же делать, Гарсия?! Говорят, ты колдун или почти колдун… Спаси Хуана, Гарсия, и я отдам тебе все золото, всю свою долю сокровищ Эльдорадо… Помоги, умоляю тебя…

Ироническая улыбка растянула рот Гарсии.

— Увидим ли мы его, твое Эльдорадо? — насмешливо проговорил он. — Но ты ошибаешься, мальчик, я вовсе не колдун. Я просто опытный человек, которого жизнь многому научила. Ты нравишься мне, молодой идальго, по душе мне и твой Друг. Я постараюсь составить снадобье. Рецепт его дал мне еще в Испании старый мавр. Увы, вскоре после этого его сожгла на костре святая инквизиция. Когда-то я поклялся не помогать людям ни в чем — я ведь ненавижу и презираю их. Но ты, Блас, и твой Друг будете исключением. Не знаю почему, но я о вас думаю всегда, как о своих детях: в родной моей Эстремадуре и у меня растет сын, и ему тоже сейчас семнадцать лет. Только поэтому я спасу твоего Хуана и возьму с тебя не всю, а лишь половину твоей будущей доли. Ха! Сам понимаешь, как смешно говорить сейчас о шкуре неубитой лисицы. Но ты первый заговорил о ней, да и к тому же за всякое благодеяние должно воздаваться сторицей…

И он опять насмешливо улыбнулся, показав удивительно ровные и белые зубы, так не шедшие к его истрепанному, обтянутому сухой морщинистой кожей лицу.

— Но как быть с Хуаном? — спросил я несколько громче, чем следовало бы.

Гарсия прислушался, не проснулись ли португальцы и Хоанес, затем придвинулся ко мне поближе и чуть слышно прошептал:

— Запомни: для всех остальных у Хуана простуда. Во-вторых, никому ни слова о том, что я умею врачевать. Крепись, мальчик! Гарсия де Сория твой верный друг, он не выдаст Хуана… И тебя.

С этими словами он быстро встал и, согнувшись пополам, вылез из хижины.

Он ушел, а я остался наедине со своими тревожными мыслями и сомнениями. Кто знает, окажется ли снадобье Гарсии таким чудодейственным, как он говорит? И разве найдет он нужные для него травы здесь, в бесплодной местности, где растут лишь колючки да серая, похожая на полынь трава? Возможно, у него припасены какие-нибудь сушеные корешки, и он всегда носит их с собой, но в это плохо верится — Гарсия при нас вытряхивал свой мешок.

Хуан, наконец, уснул, перестав стонать и метаться в беспамятстве. Я почувствовал, что и меня неудержимо тянет ко сну. Запахнувшись плащом, я обхватил руками колени, привалился к стене и закрыл глаза. Дремота потихоньку одолевала, и я чувствовал, как мысли мои теряют ясность. Но уснуть мне не пришлось: неожиданно я услышал приглушенный звук рожка и громкие возгласы. Очнувшись, я вскочил на ноги, и тотчас в хижину просунулась голова Агиляра.

— Блас! Скорее! Индейцы! — крикнул он и исчез.

Я растолкал мирно спящих португальцев и Хоанеса, схватил щит, выбрался наружу и сразу же увидел множество маленьких фигурок, которые размахивали длинными копьями и с пронзительными воплями бежали к хижинам со стороны невысокой горной седловины, имеющей пологий спуск к нашему лагерю. Капитан Франсиско де Орельяна уже гарцевал на своем скакуне между хижинами и поторапливал солдат. Но вот он громко скомандовал:

— Атакуем по моему сигналу! Держаться плотнее! Пехотинцы — по центру, всадники — по флангам!

Мы прикрылись щитами и стали ждать приближения врагов, крики которых становились все пронзительнее и громче. Расстояние между нами сокращалось, но было заметно, что индейцы постепенно замедляли свой бег: наше грозное молчание, видимо, смутило их. Очевидно было, что по дороге они порядком порастратили воинственный пыл: локтях в ста, когда мы уже могли свободно различать не только их лица, но и цветные узоры на бронзовых телах, нападающие остановились. Приплясывая на месте, потрясая копьями, они злобно кричали что-то на своем языке, но с места не двигались.

Этой минутой замешательства искусно воспользовался Франсиско де Орельяна. Вырвавшись на коне перед строем, он громогласно воскликнул: «Во имя пресвятой девы — вперед!» — и первым ринулся на врагов. С дружным воинственным кличем, размахивая мечами, наши всадники и пехотинцы бросились на индейцев. Нас было немного — человек двадцать, в том числе всего лишь семь всадников, — но удар получился столь дружный, что индейцы растерялись. В ужасе шарахались они от коней, тщетно пытались противопоставить ударам стальных испанских мечей свои деревянные копья с гнущимися о наши щиты медными наконечниками. Наши пехотинцы наступали плотной цепью, плечом к плечу, не давая индейцам никакой возможности зайти с тыла, а мы, семеро всадников во главе с капитаном, метались среди обезумевших от страха врагов, давя их копытами коней и поражая клинками. Битва в скором времени стала напоминать бойню, и мы были в ней хладнокровными мясниками.

Не прошло и четверти часа, как все было кончено. Наши потери были ничтожны: только четверо получили легкие ранения, да под Гомесом погиб конь. Индейское копье распороло ему брюхо, и он, всхрапывая, в судорогах бился на земле. Сам Гомес остался невредим: бормоча ругательства, он вместе с Муньосом, Гарсией и Агиляром бродил по полю сражения и добивал раненых индейцев. Не менее тридцати дикарей было убито и тяжело ранено в этом коротком бою. Я мог гордиться: двух или трех из них затоптал мой Федро, а одного — низкорослого и щуплого — я полоснул мечом по шее.

Внезапно Муньос издал радостный возглас и жестом подозвал к себе Гарсию и Агиляра. Склонившись, они отложили мечи и с видимыми усилиями вытащили из-под груды трупов высокого стройного индейца. Они подхватили его под локти и поволокли к капитану, который оживленно разговаривал с группой солдат.

Заинтересованный, я подошел ближе. Молодой бронзовокожий индеец с длинными, собранными в пучок волосами и красивым лицом, украшенным белыми и красными разводами, с трудом стоял на ногах. Видимо, он был оглушен мечом, ударившим по голове плашмя, и сейчас только-только приходил в себя. В этом ему помогли увесистые затрещины, которыми его поочередно награждали по дороге Агиляр и Муньос. На плечах у него болтался темно-красный плащ из тонкой шерсти индейского безгорбого верблюда 11, а бедра стягивало груботканое покрывало, закрывавшее ноги до икр. И руки, и грудь были также покрыты замысловатыми разводами.

— Гляжу, моргает, а на теле — ни царапины, — возбужденно рассказывал Муньос. — Ну, думаю, отдыхать тебе не дам… Позабавимся над тобой, дьявол, будь уверен…

Очень скоро индеец окончательно пришел в себя. Глаза его приняли осмысленное выражение. Он дико огляделся и попытался было вырваться из дюжих рук, но вызвал только радостный гогот у солдат.

Франсиско де Орельяна, наморщив высокий лоб, пристально смотрел на пленного. Похоже было, что он силится нечто вспомнить.

Наконец, он произнес, медленно и с запинками, длинную фразу на каком-то гортанном языке. Индеец вздрогнул, затем гордо вскинул голову и ответил коротко и твердо.

— Поздравляю, друзья, — с улыбкой произнес капитан. — К нам в лапы угодил сын вождя. Что ж, тем лучше…

И он опять что-то сказал пленному по-индейски.

Но тот молчал. Казалось, он совсем перестал замечать окружающих. Напряженно глядя поверх наших голов, он даже не вздрогнул, когда Муньос шутливо ткнул его в бок кинжалом, проколов кожу до крови.

Я проследил его взгляд и увидел, что по склону горы, откуда сегодня начиналась атака, быстро спускаются два безоружных индейца. Их заметили и другие солдаты.

— Эге, видать, парламентеры! — воскликнул Гарсия. — Что они кричат, сеньор капитан?

Действительно, индейцы, приближавшиеся к нам, громко и нараспев выкрикивали одну и ту же фразу. Они остановились шагах в сорока от нас и продолжали монотонно кричать, потрясая над головой руками.

Капитан опять наморщил лоб.

— Гм… Так, сейчас переведу, — сосредоточенно промолвил он. — Так, понимаю… говорят, что индейцы не станут нас убивать, если мы отпустим сына их касика живым…

Орельяна задумчиво сощурил глаз.

— Что ж… Солдаты! Убить этого язычника мы еще успеем, как и его дружков. Я скажу им, что сын касика будет нашим заложником и что мы отпустим его, как только минуем горную цепь. Но ни один волос не должен за это время упасть с головы испанского воина…

Хотя капитан, казалось бы, советовался с нами, он не стал ждать, когда мы выразим согласие или несогласие с его словами. Медленно подбирая слова, он перевел на индейский свое контрпредложение. Ему пришлось повторить его дважды, пока оно было понято.

Парламентеры посовещались. Затем один из них побежал в сторону, откуда они появились. Другой, атлетически сложенный молодой индеец, с резкими чертами лица, протянул руки и выкрикнул что-то.

— Вот как! — Орельяна озадаченно потрогал бородку и рассмеялся. — Он хочет остаться с другом… Забавно!..

И он жестом приказал индейцу приблизиться. Тот хладнокровно подошел к нам вплотную: на его лице не было и тени страха.

Я смотрел на него с невольным восхищением. Мне казалось невероятным проявление столь благородных дружеских чувств со стороны какого-то дикого индейца, и невольно в голове моей промелькнуло: «А смог бы я совершить такой подвиг ради Хуана? Ведь индейский юноша должен был знать, как хитры и коварны испанцы, однако же он без тени сомнения вручил им право распоряжаться его жизнью».

— Гарсия! Муньос! Альварес! — скомандовал капитан. — Отведите их и заприте в хижине…

Сопровождаемые тремя обнажившими мечи конвоирами, индейцы спокойно двинулись к ближайшей из хижин. Я провожал их взглядом, ощущая в груди неприятную горечь. Мне было жалко этих славных юношей, хотя я со стыдом сознавал, что жалеть врагов, да еще язычников, недостойно воина.

Шагах в десяти от хижины индеец атлет споткнулся и с гримасой боли схватился за ногу. Гарсия пнул его коленом, и в то же мгновение я увидел, как тощее тело испанца взлетело в воздух и брякнулось оземь. Выхватив из рук Гарсии меч, индеец что-то крикнул своему другу и яростно набросился на оставшихся конвоиров. Я не знаю ни слова по-индейски, но я понял, что кричал он «беги», ибо сын касика мгновенно оценил обстановку и со всех ног бросился в сторону узкой тропы, начинавшейся шагах в пятистах от нашего лагеря. Однако и наши солдаты не дремали: отсекая индейцу путь к тропе, наперерез уже скакали Хоанес и португалец Гонсалес. С его мужественным другом справились совсем быстро: получив несколько ранений, окруженный врагами, он бросился грудью на испанские мечи. Но солдаты отступили, и отважный индеец упал ничком на землю. Мгновенно руки его были крепко скручены за спиной и связаны толстым ремнем.

Тем временем охота на сына индейского вождя продолжалась: капитан приказал взять его невредимым, ибо его жизнь была гарантией, что мы сумеем благополучно миновать горы. Размахивая мечами, мы образовали полукольцо, чтобы отрезать индейцу все пути к бегству. Собственно, он был почти в наших руках: мы прижимали его к самому краю пропасти, по дну которой на глубине тысячи локтей несся стремительный горный поток. Ощетинившееся сталью полукольцо неумолимо сжималось, и когда сын касика понял, что исхода нет, он перестал метаться из стороны в сторону и остановился у края бездны. Потом он посмотрел на нас, и я поразился, сколько скорби и боли было во взгляде прекрасного юноши, окруженного стаей злобно хохочущих врагов. Потом он вздохнул, закрыл глаза и…

Ужас и сострадание заставили меня зажмуриться. А когда я открыл глаза, на краю пропасти стояли лишь толстый Педро и Гомес. Они тыкали пальцами вниз, приглядывались, о чем-то спорили и смеялись.

Разбитый и потрясенный, возвращался я в свою хижину. У входа меня встретил Хоанес. Вид у бискайца был неважный. Когда я проходил мимо него, бросилось в глаза, что на его шее и на узкой полоске груди, виднеющейся через рваную рубашку, резко обозначились яркие точки сыпи.

Я похолодел: значит, Хуан заразил бискайца… Значит, тиф начал косить наших солдат… Что же делать теперь тебе, несчастный горе-вояка Блас из Медина-дель-Кампо? ..

ГЛАВА ШЕСТАЯ. В КАМЕННОМ КАПКАНЕ

Снадобье, которое Гарсия трижды давал пить Хуану, оказалось поистине волшебным: не прошло и недели, как мой друг полностью излечился от своего недуга и мог самостоятельно продолжать нелегкий путь. Но неделю мне пришлось-таки с ним помучиться: крепко привязав Хуана к седлу моего Федро, я не спускал с него глаз и шагал возле стремени в постоянной готовности прийти к нему на помощь.

Странное дело, но мои страхи за Хоанеса оказались напрасными: молодой бискаец перенес тиф удивительно легко. Он даже не слег, хотя в течение нескольких дней выглядел нездоровым. По-моему, он так и не понял, что за страшная болезнь его поразила. Так или иначе, Хоанес выздоровел, и я, разумеется, никому не сказал о том, чем переболел бискаец. Я скрыл это даже от Гарсии.

В тот день, когда погиб бросившийся в пропасть сын индейского касика, был с неслыханной жестокостью замучен и его друг. Я не видел, как его пытали, и не слышал его криков: чтобы избежать этого зрелища, я добровольно отправился в дозор.

Расчет на устрашение индейцев жестокостью не оправдался: с тех пор нам не было покоя ни днем, ни ночью. Несмотря на то, что наиболее труднопроходимый участок пути остался позади, продвигались мы все так же медленно, ибо постоянные стычки с индейцами не позволяли преодолевать за день сколько-нибудь значительное расстояние. И все же мы неуклонно шли вперед, к своей цели. Это вселяло уверенность, что в конце концов наступит день, когда мы увидим развевающиеся знамена войска Гонсало Писарро.

Но пробил час, и наша вера в благополучный исход дрогнула. Это случилось, когда мы спустились в долину, зажатую с двух сторон отвесными скалами. Впереди дорогу нам отрезало многочисленное племя индейцев. Продвигаться по узкой тропе нам было нельзя: при первой же попытке вступить на нее мы были бы сброшены в пропасть вражескими копьями или огромными валунами, которые индейцы подкатили к самому краю скалистого карниза, нависшего над тропой. Идти назад было бы не менее бессмысленно: мы спустились в долину единственно возможным путем. К тому же сзади нас стерегли шедшие по пятам индейцы.

Уныние и полное равнодушие ко всему охватило наших солдат, когда они убедились, что каменная ловушка заперта со всех сторон. Храбрость и мощный испанский натиск теперь не могли помочь нам: против огромных камней на узкой тропе мы были бессильны, и сунься отряд на прорыв — индейцы перебили бы нас поодиночке. И совсем уж приуныли мы, когда начались дожди. Они были обильны и продолжительны, а сырость настолько всепроникающа и губительна, что нам приходилось каждый день старательно счищать ржавчину со своего оружия, касок, доспехов, металлических пряжек на конской сбруе. Кстати, из четырнадцати коней, вышедших из Кито, у нас сохранилось только четыре — мой Федро, все еще могучий вороной скакун капитана да измученные кони Агиляра и Гонсалеса. Все остальные либо сорвались в пропасти, либо обезножили и были прикончены, а потом и съедены нами.

Да, мы не гнушались и такой пищей. Больше того, тощая конина казалась нам кушаньем королей, а когда случалось подбить из арбалета ламу — начинался настоящий пир. Время от времени нам удавалось поживиться в индейских селениях — там запасались на дорогу желтовато-белыми крупными зернами так называемого маиса, забирали, если находили, сушеное мясо и рыбу и очень экономно расходовали свои припасы в пути. Приходилось порой питаться и земляными крысами, и невкусными волокнистыми корешками, и всякой другой гадостью, от которой нередко тошнило и болели животы.

Однако испытать настоящий голод нам было суждено именно теперь, когда мы попали в каменный капкан. Уже на второй день было съедено последнее зернышко маиса, а на следующее утро мы впервые попробовали суп из кожаных ленточек, вырезанных из седла. Голод постоянно мучил нас, так что в скором времени не только обрезки башмаков и сбруи, но и кора, и листья оказались пригодными для еды. Положение становилось нетерпимым, но выхода из него не было, и солдаты все более дерзко и настойчиво требовали отправить в котел оставшихся лошадей.

На восьмые сутки нашего заточения среди скал, когда уже смеркалось, в маленькую хижину, которую мы с Хуаном соорудили из плоских камней для защиты от ливней, заглянул сам капитан Франсиско де Орельяна. Он поманил нас пальцем, подождал, пока мы выйдем наружу, а затем повел за собою к широкой расселине в скале, куда не попадали струи дождя. Жестом он приказал нам сесть на землю и сам уселся рядом. Обычно подтянутый и молодцеватый, капитан в ту минуту выглядел усталым и удрученным. Как и все мы, Орельяна был страшно худ, от его некогда щегольской одежды остались рваные клочья.

— Слушайте меня, Хуан де Аревало и Блас де Медина, — глуховатым голосом сказал капитан. — Нет секрета для вас, что положение моего отряда с каждым часом становится все более безнадежным. Выбор у нас небогатый — либо мучительная смерть от голода, либо геройская и мгновенная гибель от копий и камней, которые обрушатся на наши головы, попытайся мы пройти по тропе. Мне не нравится ни то, ни другое, и потому я пришел к вам и говорю сейчас с вами. Надеюсь я сейчас только на вас.

Он умолк и проницательно взглянул сначала на меня, затем на Хуана. Мы молчали, теряясь в догадках, чем заслужили такую честь, и совсем не понимали, что имеет в виду капитан.

А он помолчал немного и продолжил:

— Почему я выбрал именно вас? Потому что и ты, Хуан, и ты, Блас, — настоящие испанские идальго, чистые в своих побуждениях и благородные в своих чувствах. Себялюбие и корысть еще не успели источить ваши души, как это уже случилось почти со всеми другими солдатами моего отряда. Быть может, причиной тому — ваша молодость, возможно — кровь благородных предков, но, так или иначе, я уверен, что оба вы не способны ради собственного благополучия пожертвовать своими товарищами, а ради спасения своей шкуры не станете предателями. Кроме того, вы оба храбры, умны и изобретательны, и это тоже немаловажно.

Он опять прервал свою речь и задумался. Потом тряхнул головой и решительно сказал:

— Еще день-два, и нам придется резать лошадей. Это сделает нас еще более беспомощными. Пока такого не случилось, предлагаю следующее: ты, Блас, на своем коне, и ты, Хуан. на моем Мавре сегодня ночью сделаете попытку бесшумно пробраться через индейский кордон. Если хотя бы одному из вас удастся проскользнуть, двигайтесь дальше на восток: некоторые мои наблюдения говорят о том, что сейчас войско Гонсало Писарро находится не так далеко от нас. Но знайте, если вам удастся пробиться к сеньору губернатору, это еще не значит, что он немедленно придет нам на помощь. Тщеславный Гонсало не очень-то заинтересован делить лавры завоевателя с кем-либо. Тем более — со мной. Он боится меня и завидует моей славе. Втайне он желает моей гибели, иначе он не нарушил бы нашего уговора. Так что, юные мои друзья, помните: от ваших усилий зависит, спасется ли от мучительной смерти ваш капитан и его солдаты. Твой дядя, Блас, — достойный человек и влиятельный воин. Используй его авторитет. Если и это не поможет — подбивайте солдат на бунт, льстите их самолюбию, взывайте к их чести и совести. Чем скорее придет подмога, тем больше шансов у нас на спасение. Я верю в вас, доблестные молодые идальго, как не поверил бы ни в одного из самых искусных и многоопытных своих солдат, потому что чистота благородных сердец надежнее, чем житейская мудрость и опыт. Согласны ли вы, Хуан де Аревало и Блас де Медина?

В едином порыве мы встали и схватились за рукояти мечей.

— Сеньор, — прерывающимся от волнения голосом сказал Хуан, — ваше слово — святой закон для нас. До последнего дыхания мы будем преданы вам, своему капитану…

Орельяна пристально взглянул ему в глаза. Крепко обнял Хуана, затем меня.

— Едва наступит ночь, вы должны выступать. Никому — ни слова. Я все объясню солдатам, но сделаю это завтра. Обвяжите копыта коней тряпками, готовьтесь в путь и ждите. Коня я приведу сам. Дозорный Хоанес предупрежден — его одного я посвятил в тайну.

Запахнув рваный плащ, капитан вышел из расщелины, и скоро его силуэт утонул в мглистом сумраке. Взволнованные, мы тоже отправились в свою хижину…

Часа через два, когда все вокруг покрылось непроницаемой пеленой ночи, мы незаметно выехали из лагеря, миновали неподвижную фигуру закутавшегося в индейский плащ Хоанеса и стали осторожно подниматься по отлогому склону, ведущему к роковой тропе.

— Счастливого пути! — услышали мы за своей спиной тихий голос бискайца. Но ни Хуан, ни я не ответили ему: теперь каждый лишний звук мог сорвать планы сеньора капитана.

Вот и кончился подъем. Мы спешились: ехать верхом по узкой ленточке тропы было слишком опасно. Мало-помалу наши глаза привыкли к темноте — теперь мы справа от себя различали, хоть и с большим трудом, контуры размытых скальных выступов, нависших над тропой. Я шел впереди, держа под уздцы своего Федро. Хуан держался шагах в десяти.

А дождь все усиливался. Мне казалось, что не только одежда, но и сам я насквозь пропитан водой. Ручьи бежали по плечам, лицу, шее, в сапогах хлюпала вода, ноги скользили и разъезжались. Будет ли конец этой проклятой тропе? Будет ли конец нашим мучениям, этому нечеловеческому, страшному напряжению?..

Внезапно тропа резко пошла вниз. Идти стало еще труднее. Я обнял руками замотанную тряпками морду Федро и стал продвигаться еще осторожнее. Внезапно прямо передо мной выросло какое-то препятствие. Я протянул руку и ощутил колючие ветки. Похоже, что впереди было нечто вроде шалаша.

Я замер, прислушиваясь. И вдруг, буквально в пяти шагах от себя, я услышал спокойные голоса перекликавшихся индейцев. Один из них раздавался впереди, другой — гораздо левее, там, где, как мне казалось, должна была находиться пропасть.

Значит, тропа осталась уже позади! С величайшими предосторожностями я достал из ножен меч и стал ждать. Сзади послышалось негромкое хлюпанье сапог Хуана. И тотчас же я почувствовал, что чьи-то руки коснулись моей груди.

Р-раз! Монотонный шум ливня скрыл и свист моего меча, и глухое падение тела. Я продвинулся еще на несколько шагов. И тут я увидел, что прямо на меня движется огонек. В следующее мгновение я различил фигуру индейца с факелом, который он прикрывал от дождя чем-то похожим на щит.

Теперь все зависело от быстроты действий. Я вскочил на коня, ударил его шпорами и направил прямо на индейца с факелом. Федро сшиб дикаря грудью, я достал его на земле мечом. Факел упал и погас. Но, увы, мой удар не был для индейца смертельным: прозвучал пронзительный гортанный крик, и сразу же, как эхо, невдалеке раздались громкие тревожные возгласы.

— Хуан, вперед! — что было сил закричал я, пришпорил Федро и помчался по склону куда-то вниз, где уже мелькали десятки огоньков. Целиком положившись на коня, я решил мечом пробить по горным дорогам свой путь на восток. Я знал, что паника, поднявшаяся во вражеском лагере, будет моей лучшей помощницей, и надеялся лишь на святого Яго да на быстроту моего верного скакуна. Как дьявол, пронесся я, вращая над головою мечом, мимо ошеломленных индейцев, и скоро они остались где-то далеко-далеко позади. Федро тяжело мчал меня по мягкому, пропитанному водой грунту, унося от цепких лап смерти, совсем было сомкнувшихся на моей шее.