- Чего тут не разуметь, - усмехнулся Володька. - Ты, как вижу, процветаешь?
      - Это только начало... Деньгу поднакоплю, тогда развернусь. Тогда погуляем, - добавил он, хлопнув Володьку по плечу, компенсируя этим "погуляем" зажатое сегодняшнее угощение.
      От Толика Володька направился к Сергею поговорить об адвокате, стоит ли вообще брать. Сергей встретил его своим обычным "салют", крепко пожал руку и провел в комнату. На письменном столе лежала груда учебников.
      - Штудирую, - показал Сергей на книги. - Столько позабыл, даже страшно. Понимаешь, только в тридцать окончу институт, два года аспирантура, защита уже тридцать три будет... Черт побери, столько потеряно времени! И самые лучшие годы!.. Ну и что тебе этот Гоша? - спросил Сергей, когда Володька рассказал о разговоре с Лявиным.
      - Как что? Он же был моим разведчиком, - удивился Володька небрежности, с какой произнес это Сергей.
      - Именно был. Теперь он тебе никто.
      - А фронтовая дружба навек? - усмехнулся Володька.
      - Да, она была. И на войне, наверно, нужна. Но война-то окончилась, Володька! Зачем тебе теперь этот бывший урка? Что общего? Настоящая дружба требует какого-то одинакового интеллектуального уровня. А с Гошкой только водку пить, больше ничего.
      - Он был моим разведчком. Мы вместе под смертью ходили, - упрямо повторил Володька. - Такое не забывается.
      - Ладно, не будем спорить. Ты просто пока не можешь уяснить, что война окончилась и все, что с ней связано, уходит в прошлое. И слава богу, кстати. Наступило другое - настоящая жизнь! Соображаешь?
      - Для меня и та была настоящая, - возразил Володька.
      - Может быть, может... - махнул рукой Сергей, потом обернулся к нему: Тебе что, нравилось на войне?
      - Не то слово, Сергей... На войне я ощущал свою значимость. Понимаешь?
      - Не понимаю! И не принимаю! - выпалил Сергей. - "Значимость" пушечного мяса. - Он горько рассмеялся.
      - Я не был "пушечным мясом", - покачал головой тот. - Я был личностью, от которой много зависело.
      - Но фактически ты был винтиком военной машины, - разгорячился Сергей.
      - Не знаю... Я этого не ощущал.
      - Выходит, не желаешь быть винтиком? - не отставал Сергей.
      - Вообще неверно это, по-моему.
      - Ого, - засмеялся Сергей. - Наконец-то слова не мальчика, а мужа! Все-таки, Володька, мы были самыми умными в классе и кое в чем разбирались даже тогда, на заре туманной юности...
      Надюха и Володька медленно брели по Каланчевке из горсуда. Адвокат не помог, и приговор районного суда оставили в силе. Гошка помахал им рукой со скамьи подсудимых, довольно бодро улыбнулся - где наша не пропадала - и был уведен милицонерами. Надюха всплакнула, но вскоре оправилась и сейчас шла с Володькой более или менее спокойная.
      - Зайдешь? - спросила она, когда подошли к дому.
      Он согласился... На кухне столкнулся с Егорычем, варившим картошку.
      - Ну как? - но, увидев их лица, махнул удрученно рукой. - Загремел, значит, Гошка... Ты, Надюха, особо не расстраивайся. Не пара он тебе и буянил часто.
      - Проходите ко мне, Николай Егорыч, четвертинка есть, - пригласила она.
      Глазки Егорыча поживели, и он ждать себя не заставил. На троих четвертинки было маловато, и, выпив, они сидели, понурив головы, и помалкивали, в общем, как на поминках. Егорыч, правда, пытался успокаивать Надюху, говоря, что найдет она еще себе, но та отмахивалась.
      - Бросьте, дядя Коля... Чего уж там, - а потом, горько рассмеявшись, добавила: - "Где уж нам уж выйти замуж, я и так уж вам уж дам уж".
      Володька попробовал улыбнуться, но не вышло. Посидев еще недолго, он распрощался.
      - Не забывай меня, лейтенантик, - сказала Надюха.
      - Слушай, черт бы вас подрал! Что произошло? - с досадой спросил Виктор по телефону, позвонив Володьке поздно вечером. - Я только ввалился, и вот номер.
      - Тоня, значит, вернулась?
      - Давно. Но почему-то не звонила тебе? Ты что-нибудь оторвал?
      - Ничего я не "отрывал"... Ей кто-то позвонил, ну и я...
      - Психанул? - перебил Виктор.
      - Да нет... Просто... знаешь... Тоня, наверно, поняла, почему я ушел.
      - Ты очень ясно выражаешься, - насмешливо заметил Виктор, а потом скомандовал: - Придешь завтра. И не вздумай брыкаться.
      ...На другой день Володька отправился на Пироговку со смутным, неясным чувством напрасности этой встречи и с боязнью, что Тоня опять заведет речь про Юльку.
      Тоня встретила его очень сосредоточенная и какая-то напряженная. Ну, подумал Володька, разговор предстоит, видать, серьезный. Она молча провела в комнату, где витал сладковатый дымок американских сигарет, усадила на диван, сама села на стул против него.
      - Приготовься к большому разговору, Володька, - начала она. - Нам нужно во всем разобраться.
      - Наверно, - подтвердил он.
      - Ответь мне, только правду... Когда на фронте ты садился писать мне письмо, тебе сразу вспоминалась Юля?
      - Как ты угадала?
      - А о Юле вспоминать было тяжело, поэтому и писал редко? - продолжала она.
      - Здорово ты во всем разобралась... Наверно, было действительно так, согласился Володька, усмехнувшись.
      - Скажу больше, Володька. Не только письма, но и мысли обо мне сразу связывались с Юлей?
      - И это правда, - он опустил голову. - Гибель Юльки - мое первое настоящее горе... И вина, - добавил он.
      Тоня достала сигареты, протянула ему. Они закурили.
      - Помнишь, в сорок втором я говорила тебе, что ни перед кем не чувствую себя виноватой, даже перед Юлей?
      - Помню...
      - А когда она погибла, почувствовала. И у меня, Володька, часто перед глазами встает холмик рыжей земли, о котором ты писал... - Она задумалась, потом вскинула голову, у нее вырвалось: - Что же нам делать?
      - Не знаю, - опять пожал плечами.
      Володька более или менее понимал Тоню. Ей нужно было найти какую-то значительную причину того, что случилось. Почему ушло все куда-то? Почему встретились почти чужими? И она нашла - Юлька! Но, наверно, все было гораздо проще и обыкновеннее - время. Те долгих три года, которые прожили они совершенно по-разному, совсем в других измерениях. У Тони была одна жизнь, у него другая. Если бы удалось им встретиться хоть один раз за эти годы, может, все было бы иначе?
      Послышался скрип открываемой двери, и в комнату ворвался Виктор. Бросился к Володьке, стиснул его руку.
      - Бегал на Усачевский! Ждем тебя, а в доме пусто. Но и на рынке ничего такого не оказалось. Ну, как вы здесь, ребятки? Договорились?
      - Договорились...
      - Что таким загробным голосом? Тоня? Погодите, я сейчас вами займусь! А пока, сестренка, поставь-ка чайку.
      Тоня вышла на кухню.
      - Ну что? - наскоком спросил Виктор.
      - Ничего...
      - Ладно, все будет в порядке, - бодро улыбнулся он.
      Тоня вернулась, но не села, а стала прохаживаться по комнате.
      - Еще в сорок втором, - остановилась она напротив Володьки, - я предчувствовала, что Юля рано или поздно встанет между нами... И вот...
      - Опять начала! - воскликнул Виктор. - Вчера весь вечер об этом долбила, повернулся он к Володьке. - Тоже мне эти дамские тонкости.
      - Да нет, Виктор, наверно, действительно так, - решил тот поддержать Тоню, хотя все яснее понимал, что дело в другом.
      - Вы что, братцы, всерьез? - возмутился Виктор, переводя взгляд с Володьки на Тоню. - Ну, ладно, Тонька - девчонка, но ты-то солдат! Юли нет, и ее не воскресишь. И какие вы себе вины выдумали? Какого черта...
      - Перестань! - остановила его Тоня. - Перестань.
      - Не перестану! - ударил он кулаком по столу.
      - Прекрати! Или я попрошу тебя убраться из комнаты, - вдруг сорвалась она, и ее резкость, даже грубоватость неприятно поразили Володьку.
      Виктор замолк, надулся, и Володька увидел, что, несмотря на свою шумливость и голосистость, находится он под каблучком у своей сестры. Что командует в доме она. Виктор суетливо зашарил по карманам, вытащил папиросы и так же суетливо закурил. Тоня вышла на кухню.
      - Все и проще и сложнее, Витя, - сказал Володька.
      - Выдумываете вы сложности, - проворчал он. - Ну вас к черту! - Он уселся, положив ногу на ногу, показывая, что умывает руки. - Разбирайтесь сами.
      Тоня принесла чайник и стала накрывать на стол. За чаем шел вялый разговор ни о чем. Виктор выпил чашку и поднялся, объяснил, что нужно к кому-то зайти. После его ухода Володька сказал:
      - Как ты все разложила по полочкам...
      Тоня вскинула на него глаза и быстро проговорила:
      - Я очень долго думала. И вот...
      - Это и видно... - протянул он и встал из-за стола.
      - Ты уходишь? - В ее глазах что-то мелькнуло, то ли испуг, то ли боль, но удерживать его не стала, только сжала губы и немного побледнела.
      Володька посмотрел на нее и двинулся к выходу. Она пошла за ним. В коридоре они остановились.
      - Но разве не так? Разве я не права? - как-то торопливо спросила она.
      - Все, наверно, так, Тоня... Ну, пока...
      Выйдя, он поглядел на Тонин дом, на Пироговку и мысленно попрощался и с этим серым домом, и с этой улицей. Боли не было. Было лишь очень и очень грустно. Ушел в прошлое небольшой, но очень яркий кусочек его жизни. И будет ли еще такое, неизвестно. Наверно, нет...
      На Колхозной Володька увидел Деева и его даму. Они, по-видимому, прощались. Володька хотел пройти мимо, но Деев заметил его, окликнул.
      - Володичка, миленький, не могу сегодня к тебе. Ты отдай деньги, я же платила, а у нас "гамбургский счет", и я пойду, - услышал Володька, подойдя к ним.
      - Да отдам завтра. Знаешь же, нарочно с собой не беру.
      - Ну хорошо, Володичка, я побежала. Не забудь, завтра.
      - Ладно, - махнул рукой Деев, повернулся к Володьке. - Новость знаешь? Тальянцева вроде из армии поперли... Второй день в баре сидит и ни слова ни с кем. Меня словно не видит. Теперь покрутится...
      - Ты словно злорадствуешь? - оборвал Володька.
      - Да нет, что ты? Вообще-то, знаешь, хорошие люди так быстро в начальники не выбиваются. Кстати, о Левке мне один лейтенант-сапер в госпитале рассказывал, в училище с ним был. Левку отделенным назначили, так знаешь, ребята ему темную устроили после окончания. Значит, хорош был отделенный!
      - Во всех ты, Вовка, недостатки ищешь... Со школы, причем, у тебя это, сухо сказал Володька.
      - А я неудачник, Володька. С рылом мне не повезло, сами "кобылой" прозвали, с отцом тоже, в войну не везло. Пустяковое ранение вот чем обернулось.
      - С институтом зато повезло.
      - Нет уж, дудки! Тут не везение было, а упорство. Ты перед экзаменами девками занят был, с Сергеем ночами ходил, философствовал, а я вкалывал.
      - Какими девками? - удивился Володька.
      - Если я чего добьюсь, то тоже работой ломовой... Начну заниматься, Томку эту побоку. Сейчас за войну догуливаю. Да и не было у меня женщин, она первая.
      - Ладно. Зайду я, пожалуй, к Тальянцеву, - сказал Володька.
      - Соболезнование выразить? Пошлет он тебя! Ему теперь без адъютантов да ординарцев несладко.
      - Все равно надо зайти.
      Дойдя до переулка, где жил Тальянцев, Володька заколебался - может, действительно не стоит, может, и верно, пошлет его Левка? Но возможно и другое - нужна ему сейчас какая-то поддержка. И он завернул в переулок.
      Открыла незнакомая женщина с растерянным, помятым лицом.
      - Мне Леву, - сказал он.
      - Его нет. А вы кто? - спросила она.
      - Школьный товарищ...
      - А, школьный... Не знаете, наверно, ничего?
      - Слыхал, что уволили его из армии.
      - Да... А из-за чего, знаете?
      - Нет.
      - Ладно, чего скрывать? У меня с ним все кончено. Из-за этой... все и получилось, а сейчас, когда его уволили и стал он никем, бросила его, в свою Молдавию укатила. Где он сейчас пропадает, не знаю. Пьет. Страшно пьет. Родители в таком горе, замучилась с ним... Ну вот, все вам выложила, чтоб знали, каков ваш школьный приятель, - добавила она с болью и злобой.
      Несколько раз звонила Надюха, приглашала к себе. Володька отнекивался, но все же пошел - обидится. Встреченный по дороге Егорыч шепнул, что переживает она очень, прикладываться стала частенько.
      И верно, не успел Володька зайти в комнату и поздороваться, как Надюха вытащила из буфета пиво и закуску.
      - Не побрезгуешь? Садись тогда... - сказала вяло и как-то без выражения. Неужто занятый такой стал, что и зайти не можешь? Ведь в институте еще не начал заниматься.
      - Не начал, но читаю, кое-что вспомнить надо. - Он и вправду стал много читать.
      - Понимаю. Без интереса тебе ко мне хаживать, о чем с заводской бабой говорить?
      - Что ты, Надюха? Я тебе за многое благодарен. Я почти ни с кем сейчас не встречаюсь. Надо как-то собраться перед институтом. - Помолчав немного, спросил: - Пишет Гошка-то мой?
      - Пишет, - равнодушно сказала она. - Да что толку? Боюсь, он своих дружков там встретит и по новой пойдет. Не пойму я этого суда - за такую пустяковину, а человек опять по кривой может. Я на него надежд не возлагаю, видать, отрезанный он ломоть... Тоскливо мне, лейтенантик, жить... Тоскливо...
      Пива Володьке не хотелось, но и обидеть Надюху было нельзя, пригубил немного. Она же, выпив, уставилась глазами в одну точку и затянула какую-то тягучую песню, которую вошедший Егорыч начал подтягивать.
      Володька сидел, подперев рукой голову... Старинные русские песни возвращали его всегда в долгие эшелонные дороги, где пели их солдаты заунывными голосами, выхлестывая из души предсмертную тоску, сжимавшую горло, как в те страшные минуты перед атакой, когда нету уже пути назад, а впереди малюсенький отрезок жизни, длиной всего-то в поле, расстилающееся перед ним. Сколько же лет будет томить это? Сколько еще просыпаться ему в холодном поту после военных снов?
      - Хватит, ребятки, - не выдержал наконец он. - Такую тоску нагнали.
      - А ты без тоски прожить хочешь? - усмехнулась Надюха. - Нет, лейтенантик, нам с Егорычем радоваться неотчего. Вот и облегчаем душу... Ладно, кончим. Верно, дядя Коля? А то как бы Володька у нас от тоски не помер. Давай веселую!
      Егорыч веселую не захотел, поговорим лучше. Но разговор что-то не пошел, и Володька, посидев еще недолго, стал прощаться. Как ни отказывался он, но всучила ему Надюха пол буханки хлеба и банку консервов.
      - Не ломайся, лейтенантик. От чистого сердца я, да и не обедняла пока хлебушком, небось не хватает...
      Володьке, разумеется, не хватало - у матери карточка служащая, у него рабочая, Р-4, скудновато было, а в конце месяца случались дни и действительно пустоватые: жидкий чай без сахара да хлеб.
      - Деньги есть? - услышал Володька резкий командный голос за своей спиной.
      Он обернулся. На него смотрел Тальянцев, весь какой-то почерневший, подергивающийся, в мятом, измазанном чем-то штатском костюме.
      - Ни рубля, - пошарив в кармане, ответил Володька.
      - Достань, - так же резко, без просьбы бросил Левка, добавив уже тише: Видишь, какой я?
      - Вижу. Дай подумать, - сказал Володька, хотя думать было вроде нечего: у матери денег нет, Майка на работе. Но вспыхнуло вдруг: - Пойдем.
      - Куда?
      - На Сретенку.
      Они повернули назад. Володька вел Левку на Сретенку, к Толику, который отпустит, конечно, стаканчик в долг. Проходя мимо гастронома, бывшего торгсина, он, чтобы разрядить тяжелое молчание, сказал:
      - Помнишь, мальчишками на французские булки через витрину любовались, слюну пускали?
      - Да... - хмуро буркнул Тальянцев.
      Они вошли в пивную. Володька остановился, ища глазами Толика, но того нигде не было. Вот черт возьми! Он подошел к стойке и спросил у буфетчицы, где Толя.
      - Нет твоего Толика.
      - Как нет? Перевели куда?
      - Перевели на... Таганку. Подойди ближе, - перешла она на шепот. Зарвался твой дружок. Он, кобель, со всеми бабами, директорами продмагов, крутил, ну они ему карточную водку и сплавляли, а барыш пополам. Хорошо, не знала я про его штучки, а то бы и меня загребли. Не знаю уж, выкрутится твой Толик или нет.
      Володька отошел от стойки... Погорел, значит, Лявин. Что же с Левкой делать? Он обвел шалман глазами, знакомых не видно. А кое-кто из завсегдатаев-фронтовиков должны были ему еще с тех пор, когда он сюда частенько заглядывал. Но как назло - никого. Что же придумать?
      Решение пришло неожиданно, когда наткнулся взглядом на здоровенного мужичка в засаленном пиджаке. Подошел к его столику.
      - Погнуться не хочешь? - выставил Володька левую руку. - На сто пятьдесят и кружку пива?
      Тот поглядел на Володьку и презрительно фыркнул.
      - Пацан ты... Хочешь, я сейчас тебя на вытянутых руках из этого шалмана вынесу? Щенок, а еще гнуться!
      - Чего ж тогда боишься? Давай, - подзадорил Володька.
      - Я боюсь? - выкатил тот глаза и засмеялся. - Грабить тебя не хочу.
      - Слабак ты, - кинул небрежно Володька, цепляя мужика на последнюю наживку.
      - Дурачок, я же кузнецом работаю. Деньги-то есть?
      - Есть, - как можно тверже ответил, глядя в глаза.
      - Готовь монету.
      Володька знал, что, если проиграет, мордобой неизбежен, и уж метелить его этот кузнец будет по-настоящему. Да и Левку, который стоял рядом, еще больше почерневший.
      Кузнец выставил руку с большой, тяжелой кистью, грязноватой от въевшегося в кожу металла, и проворчал:
      - Ну, валяй, гни.
      Володькина, тоже не маленькая кисть утонула в лапе кузнеца, который сразу же начал сжимать Володькину, стараясь придавить до боли. Володька тоже сжал свою кисть и, почувствовав, что здесь они на равных, немного успокоился. Пока тот сжимал ему кисть, Володька резко нажал всем предплечьем неожиданно для кузнеца, и рука у того поддалась чуть вправо, но он быстро выправил положение. Руки обоих стояли ровно. И тут кузнец начал давить... Володька держался с большим трудом, изо всех сил, понимая, что стоит только уступить несколько градусов и - хана. Так прошло минут пять. Лица у обоих покраснели и покрылись потом. Оба тяжело дышали. Теперь кто быстрее устанет. Прошло еще две-три минуты, напор руки кузнеца чуть ослаб, и Володька мог держать его руку, не напрягая всех сил, тем самым давая себе отдых. Но кузнец, перестав жать, тоже давал руке отдохнуть. Теперь нужен, наверно, рывок, подумал Володька и резко нажал. Рука кузнеца опять немного поддалась вправо... Надо жать, жать! Но давил Володька уже из последних сил, понимая, что если не перегнет сейчас, то уже не выправится, но эти чуть-чуть Володька не смог... Рука кузнеца пошла влево, и опять они были на равных, но потом... Потом медленно, но верно Володькина рука пошла вниз, пока не легла на стол.
      - А ты силен, парень... - отдышавшись, сказал кузнец. - Давай отвечай. Иди за водкой. Володька молчал, тоже тяжело дыша...
      - Понятно... На шермачка хотел взять? Знаешь, что за это? - с угрозой сказал кузнец.
      - Знаю, - коротко бросил Володька. - Бей.
      - Это успеется... Знать хочу, зачем на понт шел?
      - Другу, - кивнул Володька на отошедшего от столика Тальянцева. - Видишь, плохо ему.
      - Фронтовой?
      - Нет, школьный.
      - Рисковый ты парень... Хотя рука у тебя ничего. Был миг, когда засомневался я. Но у меня же вес. Килограммов на тридцать больше тебя тяну, наверно. Весом и взял. Держи, опохмели друга. -- И он протянул Володьке деньги.
      - Спасибо... Спасибо, - дрогнувшим голосом сказал Володька и бросился к Тальянцеву: - Бери покупай.
      Тот удивился, но деньги взял и к буфету. Володька вернулся к столику.
      - Где в войну служил? - спросил кузнец.
      - В пехоте... Одно время разведвзводом командовал.
      - Ого, - протянул кузнец. - Значит, там силенки и поднабрался. Может, выпить хочешь?
      - Нет.
      Подошел Тальянцев со стопкой водки и маленькой кружкой пива. С жадностью выпил. Прошла землистая бледность, отвердел взгляд, высокомерно задралась голова.
      - Поблагодари дружка-то, - сказал кузнец.
      - Разочтемся мы... И с вами я рассчитаюсь. Будьте завтра в это же время, сказал Тальянцев сухо.
      - Не будет меня в это время... Ну, бывайте, хлопцы... - Он забрал с собой остатки закуски и вышел.
      - Мужик каков! - кивнул вслед кузнецу Володька. - Я думал, бить начнет.
      - Ну, бить я ему не дал бы. - Левка хлопнул по заднему карману, и Володька понял, что там пистолет.
      - Не сдал?
      - У меня именной... - небрежно бросил тот. - Спасибо, малость полегчало.
      - Ты что, сейчас здорово закладываешь? - спросил Володька, но сразу понял, не надо было.
      - С чего это решил? Просто перебрал вчера.
      - Ничего я не решил, спросил только.
      - Спросил? - протянул тот. - Думаете все, пропадет Тальянцев? Не из такого я материала. Понял?
      - Кто это "все" так думают?
      - Думают... некоторые. Дескать, взлетел высоко - сильнее брякнется. Знаю я. Завидовали мне многие, Володька.
      - Про кого ты, Левка?
      - Знаешь, про кого... Деева в баре видел. Ухмыляется так противно. Сам еле до лейтенанта дотянул, а тоже мне - оставлю след в архитектуре... Ни фига он не оставит.
      - Брось, Левка, кажется тебе это. Закуришь?
      - Давай, - Тальянцев прижег папиросу, жадно затянулся. - Вообще-то, Володька, я же на войне хозяином был. Понимаешь? Но не только это. Я себя на месте чувствовал. По мне все было - и напряжение дьявольское, и мгновенные поиски решения боевой задачи, и риск... Полной жизнью я жил. На всю железку. Ну, а сейчас... - он безнадежно махнул рукой. - Люсю мою помнишь?
      - Конечно.
      - Бросила! Как в запас уволили, так и ушла. В погонах я ей был нужен, вот что! А уж слова какие говорила, вилась вокруг меня, как змея. - Он резко кинул окурок.
      - И черт с ней! - сказал Володька.
      - Не получается... Вот барахло разное продам и махну к ней в Молдавию... он посмотрел на Володьку, криво усмехнулся. - Что, не похоже на меня?
      - Не похоже.
      - Сам диву даюсь. Как опоила чем... Из-за нее и с армией... Ну, пока, резко сказал он, круто повернувшись.
      В этот вечер, выйдя из дома, чтоб пойти к Майке, Володька неожиданно столкнулся с Толькой Лявиным. Тот был обстрижен под машинку, лицо опало, скулы подвело, но взгляд плутоватых глаз бодр.
      - Все в порядке? Отпустили? - спросил Володька.
      - Пока на поруки, но, думаю, обойдется... Сейчас на адвоката деньги собираю. Знаю, у тебя нет, но, может, у кого из знакомых? Отдам точно.
      - Нет, Толя, у меня таких знакомых, к сожалению.
      - Вообще-то я наберу. Ты как узнал про меня?
      - Буфетчица сказала...
      - Она меня и заложила! Но про нее тоже материальчик есть, поплачет еще...
      - Значит, думаешь выкрутиться?
      - Выкручусь... Доказанных фактов-то нет. Адвоката надо ловкого. - Толик помолчал, вытащил папиросы, предложил Володьке. - Ну а ты куда?
      - В полиграфический перевелся... Скоро занятия.
      - Значит, пять лет лапу сосать? - усмехнулся Толик. - Нет, такое не по мне. После этой войны пожить хочу. Я же постарше тебя на два годка, двадцать семь стукнуло, а жизни пока не видел.
      - Веревочка недолго вьется, - заметил Володька.
      - Кто как сумеет... Я неопытный еще, вот и промазал, да и спешил. А зарываться нельзя, помаленьку надо. Знаешь, "жадность фрайера сгубила"? Это надо завсегда помнить. Ну и с людьми, конечно, обхождение блюсти, чтоб не обижались... Вот так, без спешки годиков через пять можно и в директора ресторана выйти... Ну, и придется торговый техникум заочно кончить... Такие у меня планы, Володька.
      - Целая программа-максимум.
      - А что, каждый тоже свою пятилетку должен иметь, - ухмыльнулся Толик.
      - Ну, валяй, - сказал Володька на прощание...
      С Майей он встретился на Колхозной и пошел провожать ее до дому.
      - Если мамы нет, тогда зайдем, посидим... Ужином тебя угощу, - сказала она, беря его под руку. Но Майкина мать оказалась дома...
      - Может, еще пройдемся? - предложил Володька.
      - Устала я. Постоим, покурим... - Она помолчала немного, потом спросила: Что у тебя с Тоней?
      - Я же рассказал тебе.
      - Но я думала... - Она не закончила, поглядела на Володьку и грустно протянула: - Да, прошлое не возвращается. Я поняла это. А ведь хотела возвратить, и ничего не по-лу-чи-лось... - четко отделила она слоги.
      - Получилось, Майка. Мне хорошо с тобой...
      - Правда? - радостно спросила она. - А помнишь, как не принял меня вначале? "Как это в войну можно хорошо жить?!" - повторила его слова и рассмеялась.
      Улыбнулся и Володька... Прошло около трех месяцев после его возвращения в Москву, а сколько всего уже случилось, подумал он. Они докурили, попрощались, и Володька направился домой.
      На углу Колхозной увидел Лелю. Она была не в военном, а в каком-то дешевеньком, но милом платьице и в туфлях на высоком каблуке. Шла с подругой, оживленно болтая, а около них брел малость подвыпивший лейтенант простецкого вида, пытающийся, видно, заговорить с ними и познакомиться, но делавший это неумело, неуклюже от стеснительности, и Леля с подружкой что-то острили в ответ, смеялись, а лейтенант туповато улыбался, не постигая, наверно, блеска острот московских девиц.
      Увидев Володьку, Леля отвернулась, сделала вид, что не заметила, и прошла мимо. Он не стал ее останавливать, но, обернувшись, поглядел вслед. Она шла, цокая каблучками, смело покачивая бедрами... Увалень лейтенант сделал попытку взять ее под руку, но она увильнула, что-то сказала, и девушки громко рассмеялись, а лейтенант обиженно пожал плечами, но не отставал.
      Тут Леля повернула голову и, заметив, что Володька стоит и смотрит на них, вдруг совсем по-девчоночьи состроила гримаску и... показала язык. Володька рассмеялся - ожила Лелечка. Ему стало как-то легко на душе, будто сбросил что-то, и, пожалуй, впервые за эти месяцы он так ясно радостно ощутил, что война-то позади и что впереди целая жизнь, в которой обязательно все будет хорошо...
      И, когда на другой день утром ему позвонил Коншин и предложил сходить в Третьяковку, он с радостью согласился, удивившись, как же ему раньше не пришло это в голову, он так любил Третьяковку и часто ходил туда до армии.
      - Ты часто, а я каждую неделю, - ответил Коншин.
      Они встретились на Колхозной и пошли к Кировскому метро. По дороге Володька спросил:
      - Неужто каждую неделю ходил? Зачем?
      - Понимаешь, Третьяковка меня как-то тревожила, вдохновляла. Приходил домой и сразу за холст и масло. Аж дрожал, так хотелось писать, запах масляных красок вдыхал, как амбру, - Коншин засмеялся.
      - Раз так, тебе в Суриковский надо было.
      - Я сдавал туда. Не прошел. Рисунок у меня слабый. С натуры рисовать не любил, все больше фантазировал...
      - Что же фантазировал?
      - Разное, - опять засмеялся Коншин. - Когда гоголевский "Портрет" прочел, наверно, года два старика этого писал, с глазами его мучился. А после Герцена, где, помнишь, он о взгляде Николая I писал, стал императора изображать с его змеиным взглядом. Конечно, не получилось, мальчишкой же был. Надо бы с натуры побольше писать, а мне скучно - всякие там античные головы или натюрморты...
      Они недолго помолчали, потом Володька спросил:
      - Тебе охота в институте заниматься?
      - Охота, - не задумываясь, ответил Коншин. - Я и литературой увлекался, но все бессистемно, а в институте по порядочку начнем - с антиков.
      - Мне тоже надоело болтаться.
      В метро Володька хотел было спросить Коншина, как у него с той девушкой, которая поджидала у института, но постеснялся. По переулку, идущему к Третьяковке, они шли притихшие, в предвкушении того прекрасного, что ожидает их там. Такими же притихшими и сосредоточенными вошли в залы. Древнюю живопись они проскочили, особо не задерживаясь, так же быстро прошли и восемнадцатый век, торопились к передвижникам... Тут все было знакомо, близко, но, к удивлению обоих, прежних восторгов они не вызвали. Заспешили дальше и тут, поднимаясь по лестнице, вдруг увидели сверху что-то ослепительно светящееся. Что это, воскликнули оба, потому что не видели этого полотна раньше. То был левитановский "Золотой плес"! Они стояли и смотрели на эту напоенную воздухом, пронизанную золотым светом заходящего солнца картину, и таким бесконечным покоем охватило обоих, что они долго ничего не могли сказать друг другу, а стояли и стояли, тяжело дыша, и только поглядывали друг на друга, передавая взглядами свои ощущения. Наконец Володька еле слышно произнес:
      - Необыкновенно...
      - Да... Знаешь, вдруг стало страшно: убило бы, и не увидели... Ты тоже в первый раз видишь этот "Плес"?
      - В первый... Перед войной, наверно, в запаснике лежал. У меня другое возникло: не победили бы - все пропало бы, все немцы уничтожили бы.
      Эта, в общем-то не новая для них мысль - знали же, что немцы сделали с Ясной Поляной и с Михайловским - вдруг обрела страшную конкретность: всего, всего, что они здесь видят, любимого и дорогого, могло и не быть!
      - Знаешь, Алексей, - сказал Володька, - я как-то поначалу, когда вернулся в Москву, не чувствовал себя победителем. Даже сказал об этом знакомой девушке...
      - А сейчас почувствовал? - улыбнулся Коншин.
      - Да... И вот что интересно: просматривал на днях русскую хрестоматию Галахова и там попались стихи Вяземского... Слушай. "А мы остались, уцелели из этой сечи роковой, по смерти ближних оскудели и уж не рвемся в жизнь, как в бой..." Вот это "уже не рвемся в жизнь", оказывается, естественное состояние людей после войны. Занятно, правда?
      Потом Коншин повел Володьку к своим любимым художникам - к Нестерову, Серову, Коровину, Малявину и, конечно, к Врубелю. Но к "Плесу" они возвращались не раз.
      На обратном пути Коншин больше помалкивал. Видно, думал о чем-то и только на Москворецком мосту сказал:
      - Помнишь, говорил тебе, что разбрасывался в юности, ни черта не заканчивал? Сейчас такого не будет! И знаешь почему? - улыбнулся он. - Койки армейские заправлять обучен, да так, что с закрытыми глазами смогу, и без единой морщинки! Ерунда вроде, а с такой мелочи...