- Погоди, возьми все это.
      - Ба, да ты с гостинцами! - удивилась она, забирая у него свертки. Шикуете, товарищ лейтенант.
      Лелина мать сразу засуетилась, стала собирать какие-то сумки, бормоча, что ей надо в магазин, и вскоре исчезла. Володька сел на продавленный, покрытый облезшим ковром диван. Леля села напротив и спросила:
      - Зачем пришел?
      - Поговорить с тобой хочу...
      - Давай поговорим, раз пришел... - и посмотрела на Володьку. - Случилось у тебя что?
      - Так, ерунда...
      - Случилось, - и, еще раз скользнув взглядом по его лицу, поднялась, стала накрывать на стол.
      - Старая у тебя мать, - сказал Володька.
      - Да, поздновато меня родила... Без меня ей бы войну не пережить. Когда под Москвой служила, посылки часто с кем-нибудь посылала. Так самое тяжелое время она и просуществовала. Ну, давай, - подняла стакан, стукнула о Володькин и лихо выпила. - Чего смотришь? Пью по-мужицки?
      - Да нет...
      - Знаю, погрубела... Что ж делать, надо было подстраиваться. Пришла-то цыпочкой, недотрогой, от каждого матерного слова уши затыкала, морщилась, краснела, потом вижу - такой здесь не приживешься. Теперь могу любого мужика так послать, что обалдеет. И не отвыкну никак, вошла, так сказать, в образ, она усмехнулась. - Помнишь, за мной Генка из вашего класса ухлестывал? Втюрен был по уши, записками любовными завалил.
      - Помню, конечно.
      - Так вот, встретились с ним. Он еще в сорок четвертом по чистой вышел... Ну, шла я на встречу с какой-то надеждой, сердечко трепыхалось - а вдруг? Он мне в школе тоже нравился. А как увидел меня, так в лице изменился... Понимаешь, разочарования скрыть не смог. Я вижу, такое дело, сматываться надо поскорее. И убежала. - Она задумалась, провела рукой по щеке. - Неужели, Володька, я и вправду такой лахудрой стала? А?
      - Что ты, Лелька, какой была, такой и осталась.
      - Врешь ты... Налей еще.
      Володька налил. Леля так же лихо выпила, крякнула по-мужски и раскраснелась.
      - До войны по улице идешь, так мужика не было, чтоб не остановился и вслед не обернулся, а сейчас... Сейчас будто мимо пустого места проходят. Хоть бы один взглянул, - она рассмеялась. - Так что не ври, Володька.
      - Закусывай, - напомнил он, видя, что Леля ничего не ест.
      - Жратвы вкусной накупил. Откуда у тебя деньги-то? Пенсию, что ли, тратишь? - спросила, взяв кусок колбасы.
      - Нет, не пенсию... - не стал вдаваться в подробности Володька.
      - Ну, говори, что с тобой, фронтовичек? Какая-нибудь фифочка от ворот поворот дала? Говори, мне можно, - добавила, усмехнувшись.
      - Вроде, - усмехнулся и Володька.
      - Подумаешь... Значит, утешаться ко мне пришел? А по адресу ли?
      - Брось, Лелька, этот тон... Захотелось почему-то именно к тебе. Ты же своя.
      Леля поглядела на него, задумалась.
      - Это хорошо, что я для тебя своя. Очень хорошо. - Она неожиданно всхлипнула, потом закрыла лицо руками и заревела уже по-настоящему.
      Володьке стало нестерпимо жалко ее. Он обнял Лелю.
      - Что ты, глупенькая? Выдумала все... Красивая ты, как и была. И все еще у нас впереди. Очнемся малость от этой войны и еще как заживем. - Он гладил ее по голове, по пепельным, коротко стриженным волосам.
      Она вдруг как-то жалко и беспомощно прильнула к нему, тоже обняла и приблизила к Володьке свое зареванное, мокрое от слез лицо с полуоткрытыми, словно бы ждущими губами, и он... поцеловал ее. Не мог не поцеловать, чувствуя, что нужен Леле его поцелуй как подтверждение слов, что она красивая, может нравиться, быть желанной. Володька целовал ее, а между поцелуями бормотал что-то невнятное, но хорошее и доброе. Она перестала плакать.
      - Ну, хватит... Обслюнявил всю, - отодвинулась от него, улыбнулась и стала вытирать слезы.
      - Успокоилась?
      - Разумеется, - и потрепала Володьку по щеке. - Какие вы все же, мужчины, идиоты... Дай подымить.
      Он тоже взял папироску, закурили. Долго сидели, окутанные дымком, и молчали.
      - А где твой пацан? - спросил он наконец.
      - У сестры... Маме нездоровится последние дни. - Она лениво потянулась, поднялась и пошла к зеркалу поправлять волосы. - Ну и видок у меня... - Леля повернулась к нему. - Ты иди, Володька, а то мать вернется, подумает черт-те чего.
      Володька встал, хотел было подойти к Леле, решив, что, наверно, надо поцеловать на прощанье, но она остановила его, махнула рукой.
      - Ты иди, Володька... Иди. И ему ничего не оставалось, как сделать такой же прощальный жест и выйти из комнаты.
      Проснулся Володька поздно... Трещала голова, противно было во рту и на душе. Дотянувшись до папирос, он закурил, но стало еще противней - затошнило. Загасив папироску, долго не вставал с постели, лежал и думал... Конечно, на кой черт он нужен Тоне такой, растрепанный, совершенно не знающий, как жить дальше... На фронте как-то не приходилось решать что-либо только для себя, думать лишь о себе. Когда перед ним ставилась какая-то задача, думалось в первую очередь, как решить ее с наименьшими потерями. О себе тогда не очень-то беспокоился. А сейчас вот надо решать именно свою собственную судьбу, свое будущее, но как? Он не привык к этому и слабо представляет, как такое делается.
      Наконец он встал, выпил воды и поплелся к трем вокзалам, где ждал уже Егорыч, чтобы отоварить у Надюхи талоны, тем более что после вчерашнего денег у него не осталось. Провернув дело с Надюхой, они отправились на Центральный рынок. Егорыч с "товаром" пошел туда, а Володька стал поджидать его на Цветном бульваре, но... не дождался. Забеспокоившись, ринулся на рынок, пробежал по всем рядам, но Егорыча не нашел...
      "Забрали!" и Володька с тяжелым сердцем пошел домой, а к вечеру подался на Домниковку.
      Егорыч сидел у Надюхи... На столе чекушка, но веселья не заметно.
      - Что случилось? - спросил Володька.
      - Амба, лейтенант! Больше я этим делом не занимаюсь. Еле-еле из милиции выбрался, пристали: где хлеб достал? Ну я врал, конечно, что дружок фронтовой вернулся, а выпить нечего, вот и дал мне две буханочки на водку сменять... Не знаю, поверили или нет, но, поломавшись, отпустили. Больше я на Центральный ни ногой. Вот так, Володимир... Надо это дело бросать, - решительно закончил Егорыч, взмахнув рукой.
      - Ну и бросим, - без особого сожаления сказал Володька.
      - Как жить будешь? - спросила Надюха.
      - Как все...
      - Опять все? Твердил тебе Гошка, твердил, - досадливо бросила она.
      - Прокручусь как-нибудь. Мне эти дела, кстати сказать, вот где, - показал он на горло.
      - Да, это я знаю, - вздохнула Надюха.
      Егорыч допил оставшиеся полстакана и поднялся... Встал и Володька.
      - Погоди маленько, поговорить надо, - остановила его Надюха.
      Володька опустился на стул. Егорыч махнул на прощание рукой и пошел к себе в комнату.
      - Я о Гоше хотела...
      - А что? - спросил Володька.
      - Психованный он все-таки. Не знаю, война ли ему нервы потрепала или другое что? Как выпьет, скандал. То к тебе приревнует, то еще к чему-нибудь придерется, и финочка сразу в руках. Надоело, - со вздохом закончила она.
      - Поговорю я с ним. Он парень хороший, но ничто, Надя, даром не проходит. Представь, каково почти каждую ночь на нейтралку идти, под пули себя подставлять и самому... Этой финочкой, Надюха, не одна жизнь порешена... Пусть вражеская, но, пойми, без следа это не проходит.
      - Да я понимаю... - вздохнула опять Надюха. - Ты приходи... Ну, если с хлебом худо и вообще... На одном же пайке сидеть будешь.
      - Привыкать мне, что ли? - улыбнулся он.
      - Почему ты не сказал, что приехала Тоня и что ты был у нее? - спросила мать в тот же вечер.
      - Откуда ты знаешь? - встрепенулся он.
      - Она звонила, Володя...
      - Что говорила? - спросил быстро, стараясь скрыть дрожь в голосе.
      - Сказала, что ты очень изменился... Какой-то сломанный. Разве это так, Володя? По-моему, ты просто несколько растерян... Кстати, я ей это и сказала.
      - А она?
      - Звонила перед отъездом, спешила... Сказала только, что надеется, следующая встреча будет иной... - Мать посмотрела внимательно на него и вздохнула.
      - Наверно, не будет ее... следующей встречи.
      - Почему, Володя?
      - Ну, что я сейчас из себя представляю, мама? Как ни странно, в сорок втором при полной неизвестности, останешься ли живым, было будущее. Даже романтическое будущее, - добавил он. - Сейчас вступила в права самая обыденная житейская проза: мужчинам надо добывать хлеб насущный, женщинам искать мужа, который этот хлеб будет добывать наилучшим образом. Ты понимаешь меня?
      - Да.
      - Что я могу дать Тоне?
      - Любовь, если она у тебя есть, - сказала она очень серьезно.
      - Ты знаешь, мама, что женщины прекрасно могут и без всякой любви?
      - Предполагаю, - тут она улыбнулась.
      - А я знаю! - воскликнул он. - И пусть Тоня выходит замуж за кого-нибудь из устроенных. Звонил ей при мне один такой... - презрительно бросил Володька.
      - Мало ли кто ей может звонить, - спокойно сказала мать.
      - Давай больше не будем об этом, мама, - попросил он.
      - Хорошо, поговорим о другом... Решил ли ты, в какой пойдешь институт?
      - Пока нет...
      - Я хочу предложить тебе подумать о полиграфическом...
      - Что это за институт? - удивился он.
      - В нем есть редакционно-издательский факультет с двумя отделениями литературное и художественное. Ты поступай на литературное, но посещай и занятия по рисунку. Если что-то получится у тебя, переведешься. Художественный талант не в руке, Володя, а здесь, - она показала на голову и сердце. - Если не выйдет с рисунком, то, во всяком случае, получишь гуманитарное образование. И находится он недалеко, на Садово-Спасской.
      - А что? Я подумаю, мама. Главное, недалеко.
      - Подумай. Времени осталось не так много... Теперь еще одно... Звонила тетка твоего отца. Она обижена, что ты ни разу не навестил ее. Это раз. Во-вторых, заболела женщина, которая ей помогает по дому и ездит за пайком. Она просила тебя, если можешь, конечно.
      - И ты сказала, что могу? - улыбнулся он.
      - Сказала... Она совсем одинока, и ты должен ей помочь, тем более дел у тебя пока никаких.
      - Ладно, мама.
      Тут появился Витька-"бульдожка" с какой-то сумкой.
      - Мать скороспелку посадила. Подкапывать уже начали. Попробуйте, - он передал сумку Ксении Николаевне.
      - Зачем, Витя? - начала было отнекиваться она, но Витька решительно прервал:
      - Ксения Николаевна, помните, обещал я. Никаких отказов.
      - Сетку волейбольную не достал? - улыбнулся Володька.
      - Не! Спрашиваю всех, никто не помнит. Кто-то из ребят взял, спрятал еще в сорок первом, а кто? Но я раздобуду.
      Без особой охоты Володька поехал на другой день в Гнездниковский переулок, где жила тетка, боясь, что начнутся соболезнования, разные там "вздохи и охи"... Но ничего этого не случилось. Тетка, маленькая, сухонькая старушка с добрым лицом, но твердыми глазами, обняла его, поцеловала и сразу же усадила за стол.
      - Сперва перекуси, Володя, а потом поговорим.
      На небольшом столике с мраморной доской уже приготовлена была еда, да еще какая! Володька не стал ломаться и присел за стол. Уминая бутерброды, он оглядывал большую комнату с альковом, в которой давно не бывал. Целую стену занимали шкафы с книгами, где кроме художественной литературы в основном была литература политическая - собрания сочинений Ленина, Сталина, протоколы съездов партии. Тетка работала в институте Маркса - Энгельса - Ленина Сталина... Было много и ее собственных книг. Она лично знала Ленина, дружила с Крупской, с Фрунзе, участвовала в Московском восстании, занимала крупные должности в Иванове. В общем, живая история, и если бы Володька был полюбознательнее, то как много бы он мог получить от общения, но сейчас ему было не до этого.
      - Почему ты не навестил меня тогда, в сорок втором? - спросила она.
      - Даже не знаю... Понимаешь, я был под Ржевом - безудачные бои, огромные потери... Не хотелось об этом вспоминать.
      - Да, потери... - задумчиво сказала тетка. - Скажи, Володя, что, на твой взгляд, помогло нам выиграть войну? Именно на твой взгляд.
      - Патриотизм, тетя Варя... - не задумываясь, сказал он.
      - Советский патриотизм?
      - Конечно. Воевали ведь хорошо и те, у кого судьбы складывались трудно.
      - Да? Это очень интересно... У тебя есть примеры?
      - Сколько угодно.
      И Володька стал рассказывать о тех, с кем воевал вместе... Тетка слушала внимательно, заставляя его повторять некоторые случаи, а со стены глядели на них прищуренные глаза Владимира Ильича, и казалось, будто и он прислушивается к Володькиным словам.
      - Говорили вы на фронте о Сталине? - неожиданно спросила она.
      - А как же? - удивился Володька. - В атаки с его именем ходили. Хотя... задумался он, вспоминая, - пожалуй, чаще кричали просто: за Родину...
      - Скажи, чем вы объясняли неудачи первых месяцев войны?
      - Чем? - Этот вопрос тоже удивил его. - Кто как... В основном, неожиданностью нападения, отмобилизованностью немецких войск, их техникой... Короче, каждый по-своему... - начал было он, но она прервала его:
      - Расскажи теперь, как вообще живешь? Какие планы на будущее?
      - С сентября институт...
      - Да, твоя мать говорила... Вот видишь, сразу в институт, а кто-то сразу на завод пойдет. К счастью, после этой войны не будет того, что получилось после первой мировой.
      - А что было после той?
      - Разве не знаешь? Не читал?
      - Да, вспомнил... Инфляция, безработица, люди пришли с войны и не могли найти себе места.
      - Именно, - подтвердила тетушка. - Ты наелся?
      - От пуза, говоря по-солдатски, - улыбнулся он.
      - Так вот, Володя, карточки... Поедешь, я тебе дам адрес, и там на первом этаже найдешь, где выдают продукты. Захвати рюкзак, а то в одной руке тяжело будет нести. Паек на целую неделю.
      - У меня вещмешок.
      - К тебе еще одна просьба. Ты сможешь приходить хотя бы два раза в неделю и читать мне? Я сейчас очень плохо вижу, а для своей книги мне нужно кое-что перечитать. Я буду платить тебе или отдавать часть пайка. Как захочешь.
      - Что ты, тетя Варя, зачем? Я и так...
      - Не спорь. Это работа, и ты должен получать за нее вознаграждение. Договорились?
      - Да, но, право, ни к чему какая-то оплата, мы же родственники.
      - Повторяю, не спорь. Я упрямая старуха. Будет так, как я решила. - И в нотках ее голоса пробилась старобольшевистская твердость.
      На обратном пути Володька не раз поправлял вещмешок, оттягивающий спину. Когда приволок все это в теткину квартиру, она, поблагодарив, стала откладывать часть продуктов для него. Володька пробовал протестовать, но тетка не желала ничего слушать.
      - Грудинку я не ем, Володя... Жирную рыбу тоже. Это мне не нужно. Крупа у меня осталась... - и так далее и тому подобное.
      Половина принесенного попала в его вещмешок. Это было целое богатство, и хотя чувство некой неловкости присутствовало при этой дележке, все же он был рад, что принесет что-то в дом, тем более никаких прибавок к карточному пайку у него не будет.
      Но мать этой радости не разделила, наоборот, возмутилась тем, что Володька принял подношение.
      - Ты обязан помочь ей без всякой "благодарности" с ее стороны. Больше этого не делай, - сказала она с необычной для нее резкостью.
      - Я отказывался, мама...
      - Значит, плохо отказывался!
      - Но она предложила мне работу: приходить к ней два раза в неделю и читать нужные ей книги. Сказала, что каждая работа должна быть оплачена. Возможно, то, что я принес, аванс, так сказать...
      - Это другое дело.
      ...Теперь Володькина неделя была заполнена двумя вечерами у тетки и днем получения продуктов. Однажды, выходя из ворот серого дома на набережной, он натолкнулся на пьяного инвалида, который попросил прикурить, а прикурив, бросил взгляд на Володькин мешок.
      - Оттуда прешься? - спросил хмуро.
      - Это я для тетки...
      - Знамо, не для себя... Кто у тебя тетка-то? Начальство какое?
      - Старушка она, персональный пенсионер. Революцию делала.
      - Революцию, говоришь, делала? Старенькая уже, значит... Ну, она-то заслужила, - сказал инвалид. - Ладно, бывай...
      Тянуть с институтом больше было нельзя, и Володька отправился на Садово-Спасскую поглядеть полиграфический, поговорить с поступающими, разузнать все подробно и, если понравится, подать заявление о переводе. Он потолкался среди будущих студентов, в большинстве сопливых девчонок, худеньких, неважно одетых, некоторых с косичками -- прямо детский сад. Он старше их на семь лет, это же чертовски много! Закончит институт в тридцать! Тридцатилетние на фронте казались уже пожилыми мужчинами - и жены были почти у всех, и детишки. А он, Володька, только на ноги встанет, только институт к этим годам окончит.
      Он прошел по институтским коридорам, заглядывая в аудитории, и как-то не представлялось, что скоро сидеть ему за столом с карандашиком и записывать лекции... Все это казалось смешным и страшно несерьезным... Он тоскливо огляделся в надежде увидеть хоть одного фронтовика, чтоб перекинуться словом, и наткнулся на парня, стоящего у стены, в форме, в "кирзяшках" и с палочкой. Тот тоже выглядывал, вытянув шею, кого-то из фронтовой братии и, заметив Володькин взгляд, заковылял к нему.
      - В какой курятник попали! А? Хотя чего я, не курятник - цыплятник, сказал он, кивнув на щебечущих в коридоре девчушек.
      - Да, чудно... - вздохнул Володька, улыбнувшись.
      - Ты на какой факультет поступаешь?
      - Я перевожусь... Из архитектурного. Наверное, на редакционно-издательский пойду.
      - На художественное отделение?
      - Видишь, - протянул Володька руку. - Пока на литературное, если что выйдет, научусь левой, перейду.
      - А у меня кость на ноге раздроблена. Гноится до сих пор рана. Говорят, надолго это. Ну, давай знакомиться. Коншин... Лешка. Пойдем перекурим это дело, - он улыбнулся и взял Володьку за локоть.
      Они вышли на улицу... К Коншину подошла девушка в военном, но без погон.
      - Ну как, Леша, решил? - спросила она.
      - Решил, - почему-то грубо ответил тот и добавил: - Иди домой, я вот с товарищем поговорю.
      - Я подожду, Леша, - она отошла в сторону.
      - Зачем ждать. Иди домой, - опять удивил он Володьку своим грубоватым, пренебрежительным тоном.
      У девушки повлажнели глаза. Она резко повернулась и пошла от них. Володька хотел было спросить, почему Коншин так, но постеснялся. Коншин начал сам:
      - Вот не знаю, что делать. Понимаешь, в одной части служили, ну и любовь... А ранило меня, ни одного письма в госпиталь не прислала. Зато дружок мой один все обрисовал... Со всеми подробностями - с кем, когда и где... Она клянется, что наврал тот, а у меня нет оснований не верить - фронтовой дружок-то. Ну зачем ему врать? Зачем?
      - А может, сам пытался? Не вышло, и со зла... - предположил Володька.
      - Она то же самое говорит. Так кому верить-то?
      - Ну уж это тебе самому надо решать, - сказал Володька и начал свертывать цигарку.
      - Ловко у тебя получается. Кстати, когда я был в руку ранен, тоже научился. Под Ржевом долбануло.
      - Под Ржевом?! - воскликнул Володька. Я же там в сорок втором был!
      - И я в сорок втором. Вот здорово-то!
      И выяснилось в разговоре, что были не только подо Ржевом, но под одними и теми же деревнями и в одно и то же время, только в разных стрелковых бригадах. А было в этих бригадах уже так мало народу, что ни Володька, ни Коншин не заметили и не знали, что в том черновском лесу, не таком уж большом, километра три в длину, а в глубину и меньше километра, находились две стрелковые бригады - 132-я и 136-я.
      - Ну, Володька, вместе нам надо быть. Такое, что там было, не забыть, да и не все выбрались. Мы с тобой счастливчики, - сказал Коншин, горячо пожимая Володькину руку на прощание.
      - Да, конечно, Леша... Как здорово, что в институте хоть один свой парень будет, - радовался Володька, решив, что раздумывать нечего, надо в институт переводиться, и никаких гвоздей!
      Они простились, договорившись о встрече.
      На другой день Володька принес в институт документы и встретился с Коншиным. Около комнаты приемной комиссии они познакомились еще с одним фронтовиком, бывшим лейтенантом Игорем Степным. У того было тяжелое ранение в позвоночник, он сильно хромал, но настроение бодрое.
      - Я, ребята, учусь уже. В Тимирязевке на экономическом, но решил и сюда, на заочный. Хочется параллельно и гуманитарное получить, - сказал Игорь, когда они вышли на улицу и пошли вниз по Садовой.
      - А зачем тебе гуманитарное? - спросил Володька.
      - Хочу о войне писать...
      - Вот оно что, - протянул Коншин.
      - А написал что-нибудь? - поинтересовался Володька.
      - Нет еще. Если бы написал, я в Литературный подал бы. Но в голове столько всего...
      - У нас у всех полна войной голова, - заметил Коншин. - Да разве сумеешь описать все.
      - Надо! - горячо воскликнул Игорь. - Вот в теории подкуюсь малость и начну.
      Дойдя до бывшей Мясницкой, ребята повернули, решив проводить Игоря до дома, расставаться не хотелось. Жил он в Комсомольском переулке, и по дороге можно было еще о многом поговорить. Игорь начал высказывать свои мысли.
      - У меня друг есть, в медицинском учится, так мы надумали после окончания куда-нибудь на периферию податься, в какой-нибудь небольшой городок...
      - И бросишь Москву? - недоверчиво спросил Коншин.
      - Что Москва? Тут народа хватает.
      - Понятно, - засмеялся Володька. - Лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе.
      - Нет, ребята, другие соображения. Хотя, конечно, в провинции выделиться легче. Но мы поедем, потому что просто там мы нужнее. Хотим создать кружок местной интеллигенции...
      - Это ты серьезно? - усмехнулся Коншин.
      - Вполне...
      Проводив Игоря, они пошли обратно. Коншин несколько скептически отнесся к мечтам Игоря, но Володьке тот понравился, он верил в его искренность. Расставшись на Колхозной с Коншиным, Володька двинул к родной Сретенке, на которой что-то давно не бывал... Первым встретился ему ковыляющий Деев.
      - Как жизнь, Вольдемар? - весело спросил Володька, протягивая руку.
      - Хреновая, - мрачно ответил Деев. - В троллейбус залезть проблема, пройтись куда-нибудь - тоже. Костыли эти очертенели, а без них никуда. - Деев сплюнул, махнул рукой, а потом вдруг мечтательно протянул: - Знаешь, что я часто вспоминаю как самое необыкновенное и приятное из довоенной жизни?
      - Что?
      - Помнишь, мы из школы к своим шефам в Наркоминдел на вечера пробежки делали? По Первой Мещанской, по Сретенке, всю Лубянку, и все бегом... Даже во сне снится.
      - Помню, - сказал Володька.
      Больше ответить ему было нечего, не слюни же разводить по этому поводу? Тут Деев взял и начал крутить пуговицу на его гимнастерке, была такая привычка противная у него, и чем дольше он ее крутил, тем яснее становилось Володьке, что Деев намеревается сказать что-то наболевшее, но не решается.
      - Отцепись. И говори.
      - Слушай, Володька, - начал Деев, отпустив пуговицу. - Нет у тебя на примете какой-нибудь знакомой девахи, с которой можно было бы по-простому, без всяких там антимоний... Понимаешь?
      - Понимаю, но нет такой.
      - Жаль... - протянул Деев. - Я знакомиться не умею. Застенчивость идиотская до сих пор. Вроде мужик уже, а подойти не могу, заговорить боюсь.
      - Найдет тебя какая-нибудь, - обнадежил Володька.
      - Ну да, найдет! Не очень-то я такой нужен, - скривил губы Деев.
      - Брось ты! Какой такой?
      - Значит, никого нет на примете? - повторил Деев. - Ну, ладно, пока, - и тяжело заковылял на непривычных еще костылях.
      Поздно вечером неожиданно позвонила Надюха:
      - Выручай, Володя, Гошку забрали! В двадцать втором сидит. Приходи скорей!
      Володька, как по тревоге, влез в свои "кирзяшки", схватил ремень и бегом, буркнув что-то на вопрос матери "Куда ты?".
      У отделения милиции его ждала растрепанная Надюха.
      - Поговори с начальником. Подрался Гошка в пивной. И забежал-то на минутку, ждала я его... Смотрю, с милиционером выходят. Финка при нем, понимаешь?
      Володька бросился в кабинет к начальнику. Вытянулся, щелкнул каблуками.
      - Разрешите обратиться, товарищ майор? Старший лейтенант Канаев, бывший командир взвода разведки, где служил Георгий Селюков, которого вы задержали. Вот мои документы, - протянул Володька.
      Майор мельком взглянул на документы, поднял глаза.
      - Плохо вы воспитывали своих солдат... Что же это получается? Трех человек изувечил. Мало того, холодное оружие при нем оказалось. Да и меня матом обложил... Судить завтра будут вашего разведчика: за хулиганство по 74-й и за ношение холодного оружия.
      - Товарищ майор, ведь вы, наверное, тоже фронтовик. Гошка, то есть Селюков, лучшим разведчиком был. У него наград полно.
      - Знаю. Бахвалился он. Может, суд учтет. Но зачем финку, дурак, таскает?
      - Память же фронтовая... Он с ней в разведку ходил.
      - Сейчас-то он не в разведку с ней направился, а в пивную. Вот такое дело, старшой... Кстати, у самого-то оружия дома нет?
      - Нет.
      - А то навезли, черти, трофеев. У кого "вальтер", у кого "браунинг", у кого "ТТ", а у кого и "парабеллум". Разбирайся тут с вами. Вызывали одного, сигнал получили, что пистолет у него. Говорю, сдай добровольно, ничего не будет. Ан нет, отрицал. Пришлось с обыском, ну и что? Лежит пистолетик, заржавелый весь, хоть бы в тряпочку масленую завернул. На кой ляд он ему нужен? Оформили, сидит. А инженер, вроде с понятием человек, не бандюга, дался ему этот пистолет.
      - Товарищ майор, - просительно начал Володька. - Может, без суда обойдется? Ну, навешайте Гошке пилюль, заберите финку и штраф там влепите. А, товарищ майор?
      - Не могу. Оформлено дело. Идите завтра в суд к десяти ноль-ноль. Может, выслушают, как бывшего командира, учтут боевые заслуги вашего Гоши... Вот и все, что могу.
      - Товарищ майор... - заскулил опять Володька.
      - Все, старшой. А если пистолетик имеется, советую немедля в свое отделение сдать.
      - Да нет у меня...
      - Что-то не очень уверенно говорите. Смотрите, два года - не малина.
      Володька вышел к заплаканной Надюхе.
      - Ничего не вышло. Завтра в суд пойдем.
      - Засудят его, засудят... Финка еще эта, - запричитала она.
      - Не реви. Мне с другом посоветоваться надо. Иди домой, я сейчас ему позвоню, а завтра в суде встретимся. В десять утра.
      Надюха пошла домой, а Володька бросился искать телефон-автомат. Позвонил Сергею, рассказал про Гошку.
      - Мда... Значит, так. Райку из нашего класса помнишь? Она юрист. Кое-что мне советовала в свое время Иди сразу к ней. Адрес дать?
      - Давай, - и Володька записал адрес. - Спасибо, Сергей. Сейчас побегу к ней.
      Было уже около двенадцати ночи... Неудобно, конечно, в такой час врываться к Рае, но что поделаешь - фронтовой друг в беде.
      - Володька! - воскликнула Рая, одетая в какой-то замызганный фланелевый халатик. - Очень рада, но почему так поздно? Мама уже спит.
      - Всего на два слова, Рая. Нужен твой совет.
      - Пошли на кухню, - сказала она и повела в тесную коммунальную кухню, заставленную столами и керосинками.
      Володька торопливо рассказал о Гоше.
      - Контузия у него была? - спросила Рая.
      - При мне вроде нет, но вообще-то вполне могла быть.
      - Ты должен увидеть его перед судом и сказать, чтобы напирал на контузию. Дело отложат, пошлют на судебно-медицинскую экспертизу на определение вменяемости. Пройдет какое-то время. В Дзержинском суде будет слушаться?
      - Да.
      - Чего-нибудь придумаем.
      - Спасибо, Рая... Ну, как живешь?
      - Как сейчас живут? - улыбнулась она. - Зарплата маленькая. Я юрисконсультом работаю, мама на моем иждивении. Трудновато... Замуж никто не берет... и не возьмет, наверное...
      - Ты знаешь, что Вовка Деев в тебя влюблен был?
      - Неужели? Я и не догадывалась... Господи, как это было давно... Школа, вечера... Детство, юность... - она вздохнула. - А я почему-то чувствую себя уже старой... Старая дева... - печально досказала она и вздохнула еще раз.
      - Брось, Райка, мы еще молодые, - утешил ее Володька, но, поглядев на нее, увидел, как поблекла она за эти годы. - И все еще впереди.
      - Это у вас, мальчишек, все впреди, а у нас увы... Сколько вас осталось-то?
      - Маловато, наверно.
      - В том-то и дело... Ладно, Володька, ты заходи как-нибудь просто так, без дел. Посидим, вспомним школу...
      - Обязательно, Рая, - пообещал он и попрощался.
      Вечерняя Сретенка, точнее, уже ночная, была почти безлюдна, и Володька, успокоенный обещанием Раи, шел не спеша, покуривая... Главное - выиграть время, а там Гошка и сам что-нибудь придумает. Не такой он, чтобы за мелочь в тюрягу попасть. Но простят ли финку? Холодное оружие, как сказал майор. Есть статья определенная. Но по-человечески-то должны понять, что для них, фронтовиков, не холодное оружие это, а память о войне, о том, что свершили они на ней... Володька свой "вальтер" сдавать не собирался. Он уже давно завернул его в промасленную тряпку, обернул газетой и зарыл на чердаке, где жильцы дома сушили стираное белье. Найти пистолет можно только с миноискателем, ну а доказать, что это его пистолет, вообще невозможно. Конечно, доля мальчишества была в странном желании сохранить пистолет во что бы то ни стало, но было и какое-то ощущение права владеть оружием, да и привычка - как же без него?
      По дороге он думал, что скажет на суде в защиту Гошки, если не сработает контузия. Вспомнил, сколько "языков" приволок Гоша, как бесстрашно и спокойно собирался в поиск, с улыбочкой колдуя над пятаком - орел-решка, - как не раз, легко раненный, отказывался идти в санроту, отлеживался несколько деньков в землянке, а потом сам предлагал: "В порядке я, командир. Можно меня в дело". Да что там, ордена и медали сами за себя говорят. Должен учесть это суд.
      На другой день в половине десятого Володька был у здания нарсуда на Сретенке. Вскоре подошла Надюха, подурневшая, с припухшими глазами, но подмазанная, поздоровалась молча за руку. Гошу привели два милиционера - на скуле ссадина, в зубах папироска, вид бодрый. Не верит, видать, что за такую малость, за обыкновенную драчку в пивнухе, могут его, орденоносца и лихого разведчика, засудить.