- Не так! - стукнул по столу Володька. - Мы выше себя брали!
      - А ну тебя! Романтик ты моря, - пренебрежительно бросил Деев.
      Вышли они из ресторана нельзя сказать чтобы пьяные, но сытые, и это ощущение сытости пьянило больше, чем водка
      - Зайдем к тебе, хочу твою маму повидать, - сказал Деев, и они отправились к Володьке домой
      Володькина мать обняла Деева, поцеловала, но ни словом не обмолвилась о ранении. Деев, видимо, оценил это и, когда благодарил ее за теплые письма и посылку, не мог сдержать дрожь в голосе, даже прослезился, чем очень удивил Володьку. Грубоватый, всегда насмешничавший над другими, с излюбленным своим словечком "засранец", Деев вдруг размяк, растрогался и был совсем не похож на себя.
      - Вова, ты знаешь, что этот молодой человек, - она показала на Володьку, не желает учиться в архитектурном?
      Володькина мать обращалась к Дееву на "ты", так как знала его с третьего класса. С Сергеем же познакомилась, когда ребята были в восьмом, и величала его на "вы".
      - Слыхал, - ответил Деев.
      - Что скажешь по этому поводу?
      - Трудно ему будет...
      - Разумеется, но разве из-за этого "трудно" можно бросить институт, в который он поступал два раза?
      - Мама, мне и вправду стал неинтересен архитектурный, - вмешался Володька.
      - Почему так вдруг? - с недоумением спросила она.
      - А вот этого объяснить не могу. Неинтересен, и все, - упрямо повторил Володька и перевел разговор на другое.
      Мать не стала продолжать, но Володька понимал ее разочарование - выходило, что он испугался трудностей, а это было не так, действительно архитектура перестала его занимать. И для чего тогда мучиться, учиться рисовать и чертить левой, когда нечем прижать рейсшину, накапать тушь в рейсфедер и прочее, прочее...
      Деев начал рассказывать что-то про училище. Вспоминал его плохо, не раз вырывались крепкие словеса, которыми крыл он почем зря всех, начиная от начальника и кончая отделенными. Для Володьки училище прошло легко. После двух лет кадровой службы все было знакомо и оказалось гораздо проще полковой школы на первом году службы.
      После ухода Деева Володьке почему-то припомнился капитан из "Нарвы", даривший трофейные часики... Кого же он ему напоминал? Ба, да Генку Атласова, конечно!
      Их было пятеро - пожилой подполковник, подтянутый интеллигентный капитан, старший лейтенант с озорными глазками, молоденький лейтенантик и Володька. В коротком ночном марш-броске им было не до знакомства, а теперь вот в землянке при слабом свете коптилки Володька разглядывал тех, с кем завтра идти ему в бой.
      За ночь протопали они по раскисшим, в ухабах и ямах проселкам не менее сорока верст, и на коротких привалах было не до разговоров. Сейчас, когда, усталые и промокшие, они бухнулись на пол, застеленный лапником, и долго не могли отдышаться, тоже не до разговоров. Лишь потом, понемногу придя в себя, стали присматриваться друг к другу.
      - Ну, давайте знакомиться... Кто за что? Или: "Как вы попали на этот курорт?" - первым начал старший лейтенант, процитировав реплику Кости-"капитана" из фильма "Заключенные". - Закуривайте. - И он широким жестом бросил Володьке, ближнему от него, расшитый кисет, оглядел всех голубыми навыкате глазами.
      Неспешно завернув по цигарке, все с наслаждением закурили, но представляться никто не стал - измотаны вусмерть, болтать неохота. Старшой же продолжил:
      - Молчите? Ну, я не робкий, начну первый... Звать меня Генка, звание гвардии старший лейтенант... На курорт этот попал по дурости.
      - От большого ума сюда не попадают, - усмехнулся Володька.
      - Но я действительно по дурости... Потоптал на отдыхе одну, а она, стерва, с комполка путалась. Ну и началось. Заявила, что я силой, а сама и не рыпалась... - Старший лейтенант затянулся махорочным дымом, помолчал немного, затем продолжил: - Теперь вот искупай кровью! А за что? Сама со мной в лес ночью пошла. Чай, не маленькая, должна соображать, что к чему... Ну, какая моя вина? - развел руками Генка и сплюнул.
      - Не понимаете? - тихо спросил сидящий напротив него капитан и прошелся по Генке брезгливым взглядом.
      - Ни черта!
      - Завтра поймете... Под пулями.
      - Не знаю, как другим, а нам это не впервой. Мы в штабах не отсиживались, - отпарировал Генка, и ему нельзя было отказать в наблюдательности: капитан, и верно, был похож на штабника. Потом с улыбочкой поинтересовался: - А вот вы за какие такие подвиги в нашу компанию попали?
      - Рассчитался с мерзавцем вроде вас, - спокойно и так же тихо ответил капитан.
      Генка вскочил, ударился головой о потолок, матюкнулся, и всем показалось, что он бросится сейчас с кулаками на капитана, но удержался и только процедил угрожающе, с кривой усмешечкой:
      - Знаешь, капитан, я к таким ласковым прозвищам не привык.
      - А вы привыкайте, - спокойно бросил капитан, затем, обернувшись к остальным, добавил: Словцо-то какое выдумал - потоптал. А невдомек было, что девушка эта в армию, на фронт пошла ему же помогать, его раны перевязывать... Может, и полюбить его хотела, а он... в лес и потоптал... Подлость!
      Генка окинул всех вопрошающим взглядом, стараясь угадать реакцию. Подполковник, лежавший в углу, видно, дремал, молоденький лейтенант стыдливо опустил глаза, Володька бросил недокуренную цигарку в сторону Генки и прохрипел:
      - Знал бы, не взял табаку у тебя ни крохи. Один такой тип сейчас в госпитале коряжится.
      - По вашей милости в госпитале-то? - спросил капитан, улыбнувшись.
      - По моей...
      - Понятно, - и капитан вроде участливо посмотрел на Володьку.
      - Что вы, ребята? Что вы? Ведь сама в лес меня потащила... Ладно, завтра в бой вместе идти, ссориться нам ни к чему. - Генка говорил растерянно. Не ожидал, видно, общего осуждения.
      Володька после участливого "понятно", сказанного капитаном, расположился к нему и подвинулся ближе. Капитан протянул руку.
      - Ширшов Иван Алексеевич.
      Володька крепко пожал руку и тоже представился. Они помолчали, потом капитан наклонился к Володьке.
      - Вот вы сказали, что от большого ума сюда не попадают. Может быть, - он задумался. - Я поначалу тоже так думал: погорячился, безрассудно поступил. А потом поразмыслил - нет, правильно...
      - А за что вы? - спросил Володька осторожно, добавив: - Если не хотите, не рассказывайте.
      - Тайны никакой нет... Представляете, сижу в блиндаже, слушаю доклад командира взвода разведки, и вдруг выстрелы! Выбегаю, перед строем немцев, которых разведчики приволокли, стоит какой-то пьяный майор, причем не из нашей части, хлопает из пистолета поверх голов, чуть ли не пилотки с них сбивает... Один здоровый рыжий немец мундир рванул, хрипит: "Шиссен, сволошь!" Я к майору: "Прекратите безобразие! Нечего над пленными издеваться!" За руку хватаю, пытаюсь пистолет вырвать, а он уже мало что соображает и... в меня. Промазал. Ну тогда я... из его же пистолета...
      - Насмерть? - спросил Володька.
      - Нет, к счастью. Ранил.
      Как ни тихо говорил капитан, Генка услышал и, усмехнувшись, процедил зло:
      - Самосуд, значит? Хорош штабник! А не подумал, капитан, что у этого майора, может, семья немцами загублена или еще что...
      - Ничто не дает права издеваться над безоружным. Есть соответствующие приказы в отношении военнопленных.
      - Приказы? - насмешливо повторил Генка. - А они, гады, не издеваются над нашими? Уж больно добренький вы, капитан. А "Убей его!" разве забыли?
      - В бою, старший лейтенант. В бою! - отрезал капитан Ширшов.
      Разговор на этом заглох... Пожилой подполковник, умученный маршем более других, закрыл лицо воротником шинели и ни на что не реагировал. Лейтенантик с розовым личиком, назвавшийся Вадимом, сидел в углу, сжавшись комочком, и неумело докуривал цигарку, часто покашливая, и в разговор не вступал, занятый, видимо, своими мыслями, пока капитан Ширшов не спросил его:
      - Вы, наверное, недавно в армии?
      - Да, всего полгода...
      - Что же натворили? - мягко задал вопрос капитан.
      - Я? Не спрашивайте! Такая получилась история, - Вадим махнул рукой и еще больше вжался в угол землянки.
      - История! - усмехнулся Генка. - Струсил небось, вот и вся история.
      - Нет, не струсил! - почти вскрикнул Вадим, приподнявшись, а потом добавил угасшим голосом, опять вжимаясь в угол: - Хуже, я приказ не выполнил.
      - Хорош, голубчик! - воскликнул Генка.
      - Почему же не выполнили? - спросил капитан, невольно убирая мягкость в голосе.
      - Он... он показался мне... явно преступным... - не совсем уверенно произнес Вадим.
      - Без году неделя как в армии, а уже ему показалось, - с издевкой сказал Генка.
      - Да, показалось, - увереннее повторил лейтенант и обвел всех взглядом. Понимаете ли, мой взвод посылают в наступление первым, причем только мой взвод... А до нас батальон наступал и... весь на поле остался... Разве это не преступно?
      - В штаны наложил, ясно, - пренебрежительно бросил Генка.
      - Говорю, не струсил я! - Вадим покраснел, голос его дрожал. - Я ротному сказал - один пойду, а людей не поведу. И пошел бы...
      - Фазан ты... Раз приказ такой дали, значит, какие-то соображения у начальства были. Может, ты своим взводом отвлечь внимание немцев должен был или еще что... Скажи, струсил, - Генка глядел презрительно.
      - Нет! Честное слово, нет! - почти вскрикнул Вадим. - Вот увидите завтра.
      - Завтра... - пробурчал Генка. - Завтра трусить не придется... Завтра только вперед. - Он сжал пальцы рук, и блеск его нагловатых глаз потух.
      И всех прихватило этим "завтра"... Представилось запорошенное мокрым снежком поле, на котором будут они как на ладони, и страшная жгучая команда "вперед", не оставляющая надежд. Володька завернул еще цигарку и жадно затянулся. Вадим побледнел. Заворочался в углу немолодой подполковник. Смачно сплюнул Генка. Хрустнул пальцами капитан. Стало тихо, тихо... Эта тишина была неприятна, она угнетала, и потому, когда капитан Ширшов сказал, что неплохо бы подумать, как будут они действовать завтра, все облегченно вздохнули, а Генка сразу кинулся в спор:
      - Чего думать, капитан? Оперативный план наступления, что ли, будем разрабатывать? Эх, все от своих штабных замашек не избавишься, начальничек. Рядовые мы теперь! Наше дело телячье - куда погонят, там и пасись. Винтовочку в руки - и ать-два! От карандашика надо отвыкать, капитан.
      - Да, пожалуй, нам думать нечего, - заметил Володька.
      - Думать всегда надо, - не согласился капитан Ширшов. - Вы, конечно, понимаете, что никакой поддержки не будет. Командование и не рассчитывает, что мы возьмем этот населенный пункт. Цель другая - разведка боем, как вы сами догадываетесь. - Ширшов обвел всех взглядом, немного помолчал, а потом огорошил: - А если мы эту деревню возьмем?! Что тогда?
      - Брось, капитан, - махнул рукой Генка. - Слыхал я, что здесь не одна часть наступала и ни хрена не вышло... Лично у меня только одна мыслишка ранило бы, да не очень сильно. Искупил кровью, и все.
      - Если мы возьмем ту деревню, то вину может искупить весь батальон, а не только те, кого ранит. Ясно? - И капитан Ширшов уперся взглядом в Генку.
      - Вот ты как, капитан, завернул, - пробормотал Генка недоверчиво. - Такое дело обмозговать, наверно, стоит. А ты что, старшой, думаешь? - повернулся он к Володьке.
      - Во-первых, как нам ее взять? Потом, почему вы, капитан, решили, что нам за это вину скостят?
      - Я не решил, а высказал предположение. А вот как взять, об этом и думаю. Ведь целый офицерский батальон! Стоит же он чего-то!
      Пожилой подполковник перестал посапывать, опустил воротник и повернулся к ним - заинтересовался, видать, разговором. Вадим глядел на Ширшова широко раскрытыми глазами.
      - А что? Давайте возьмем! Во будет здорово! - вырвалось у него. - И всех отпустят...
      - Ну куда ты лезешь, фазан? - уже добродушно остановил его Генка.
      Но у остальных не вызвал улыбки наивный лепет Вадима, наоборот, они насупились, задумавшись о том, что ждет их завтра, точнее, уже сегодня на рассвете, а Вадим подвинулся ближе к Володьке, который казался ему доступнее других.
      - Вы знаете, - зашептал он, - до сих пор не могу опомниться... Все как во сне... передовая, приказ, наступление... и все, что случилось... Мне орден надо во что бы то ни стало, а я... я в штрафбате...
      - Орден? Во что бы то ни стало? - усмехнулся Володька.
      - Да, - очень серьезно ответил Вадим. - Мне он вот так, - поднял он руку к шее, показывая жестом, что орден ему нужен позарез.
      - Своей девчонке обещался героем вернуться?
      - Нет, - покачал головой тот. - Я человека могу спасти...
      - Вот что... - протянул Володька.
      - Поможет орден, как вы думаете? - Губы его дрожали.
      - Должен помочь, - стараясь придать голосу убежденность, ответил Володька, кладя руку на плечо Вадима.
      - Спасибо, что так ответили. А то мне некоторые говорили... Спасибо... Вадим схватил Володькину руку, пожал, а потом добавил: - Лишь бы не убило... раньше времени. - И сказал это как-то так спокойно, отрешенно, что Володьку передернуло и он перевел взгляд на Ширшова.
      Тот сидел в той же позе, сжав пальцы рук, а потухшая цигарка торчала в тонких, крепко сжатых губах.
      - Ну, что надумал, капитан? - небрежно спросил Генка.
      - Разве мы с вами на "ты"? - поднял глаза Ширшов, почему-то только сейчас обративший внимание на это, хотя Генка и до того говорил ему "ты".
      - На воле выкать будем, а здесь нечего, одна должность - рядовые, буркнул тот и повторил вопрос: - Что надумал, спрашиваю?
      Ширшов не успел ответить, полог из плащ-палатки, закрывавший вход в землянку, приоткрылся, и по земляным ступеням стал спускаться к ним молодой розовощекий командир штрафбата в лихо заломленной кубанке, из-под которой вился светлый чуб. Вадим и Володька приподнялись первыми, но комбат остановил.
      - Сидите, - сказал он, присев на корточки у печурки. - Курить будем? достал пачку "Беломора" и протянул.
      - Спасибо, - поблагодарил Ширшов, взяв папиросу. - Очень хорошо, что вы зашли. Мы вот думаем тут, товарищ старший лейтенант, как взять нам деревню, на которую завтра будем наступать.
      - Взять? - поднял брови комбат и с интересом посмотрел на Ширшова. - Два месяца с этой деревенькой бьются. Потому нас и прислали. Трудно будет. Очень трудно. Что вы придумали, капитан?
      - В сорок втором в нашем подразделении сложилась схожая обстановка, тоже была поставлена задача овладеть населенным пунктом, а до нас его не могли взять несколько частей, все поле было усеяно. Мы с командиром батальона решились на такую операцию: к концу ночи вывести батальон на исходные позиции и, пока темно, проползти сколько удастся, а потом в атаку, причем молча, без всяких "ура" и без перебежек. С ходу пробежать остаток поля, несмотря ни на какой огонь...
      - Получилось? - перебил комбат.
      - Получилось. И потерь было мало. Немцы очнулись, когда мы были уже на полпути. Бежали быстро, они не успевали менять минометные прицелы. Все поле только бегом! Полагаю, раз такое могли обыкновенные солдаты, то мы офицерский батальон - тем более. - Ширшов замолчал.
      Комбат штрафного оглядел всех.
      - Как остальные на это дело смотрят?
      - Если возьмем деревню, искупим вину? - спросил Генка.
      - Это будет решать командование, - суховато сказал комбат и неодобрительно взглянул на Генку. - Я бы на вашем месте, старший лейтенант, постеснялся о таком спрашивать. Выполните боевую задачу сперва.
      - Прости, старшой, вырвалось невзначай, - Генка не очень смутился. - А вообще стоит. Может, с ходу и выйдет. Договориться надо со всеми - без перебежек так без перебежек! Чтоб только раненый имел право залечь,ну и... убитый, конечно...
      - Разумеется, только так, - подтвердил Ширшов.
      - Сколько до деревни, комбат? Метров восемьсот?
      - Даже чуть меньше.
      - Пробежим, где наша не пропадала! - резанул ладонью воздух Генка.
      - Ну, что же... - поднялся комбат. - Пойдемте со мной, капитан.
      - Есть, - вытянулся Ширшов.
      Когда комбат с Ширшовым вышли из землянки, Генка продолжил:
      - Такое по мне. Либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Соображает штабник все-таки. А ты как смотришь? - спросил он Володьку.
      - Другого-то нету!
      Тут подал голос пятый, и они увидели полноватое, обрюзгшее лицо подполковника.
      - Чернов, - представился он. - Я слышал предложение капитана. Мне, конечно, трудновато будет без перебежек, мотор уже не тот, но, думаю, можно надеяться на успех. Главное - надежда... - Он завернул цигарку и закурил.
      Некоторое время все молчали... Вадим занялся печкой, ломал ветки сушняка и подкладывал в огонь. Генка вынул кисет, подвинулся к Володьке.
      - Закуривай, - предложил он. - Тебя Володькой звать?
      Володька кивнул.
      - Просьба к тебе, Владимир. Вот я тут адресок нашей части нацарапал... В случае чего отпишешь Галке, что очень сожалел Генка Атласов о случившемся, что просит простить... Ну и что искупил кровью, жизнью своей молодой. Отпишешь?
      - Отпишу, если...
      - Не думай об этом! Я и сам надеюсь, что не прибьют, но... на всякий случай. Галине Велиховой. Разобрал, что я нацарапал?
      - Разобрал.
      - Понимаешь, врал я вам, что она с комполка путалась... Слухи, конечно, ходили. Я верил и не верил. Сейчас почему-то понял, брехня это была. А что нажаловалась на меня, так на грубость обиделась... Пьяный же я был, не соображал... Отпиши еще, Володимир, что, ежели в живых останусь... женюсь на ней, искуплю грех...
      - Ну ты это сам, раз живой останешься, - не мог не улыбнуться Володька.
      - Да, верно, заговорился... Отпиши, что любовь у меня была, вот и все. Генка задумался, потом встряхнулся. - А чего я хороню себя прежде времени? Не знаешь?
      - Не знаю.
      - Вообще-то вроде как в психическую пойдем.
      - Как в психическую?! - встрепенулся Вадим.
      Угадал Володька, что закрутились перед глазами младшего лейтенанта кадры из "Чапаева", в которых шагают каппелевцы... Нет, не так они пойдут. Они побегут, рассыпавшись редкой цепью, и бегом, бегом, что есть мочи, не останавливаясь ни на секунду, скорей, скорей к той деревне, где их ждет рукопашная... Володька ощутил знакомое противное посасывание где-то под ложечкой, тянущееся снизу и постепенно подкатывающееся к сердцу, наполнявшее холодком, неизбывное состояние перед боем, от которого не избавиться, видно, до самого конца войны.
      - Да, как в психическую, - повторил Атласов, а потом, махнув рукой, сказал тоже знакомые, неизбежные слова, которыми всегда успокаивали они себя перед боем: - Была не была!..
      Володьке назначили физиотерапию, и через день ходил он в поликлинику на процедуры... Случайно столкнулся с врачом, делавшим ему перевязки во время отпуска, хотел проскользнуть мимо, но тот узнал Володьку и остановил. Врач постарел, был очень худ, и по запавшим глазам, по выражению их понял Володька, что сын его не вернулся.
      - Очень рад, очень рад... - говорил он, пожимая Володькину руку. - А это ваше ранение... Это ничего. Если хорошо сделали операцию, то нервы восстановятся. Массаж вам делают?
      Володька кивнул.
      - Делайте и сами. Нельзя допустить атрофии. А потом, когда появятся движения, упражняйте руку... - Помолчав, он спросил: - Будете продолжать учебу в институте?
      - Наверно...
      - Почему так неуверенно?
      - Не знаю... - пожал плечами Володька.
      - Ну, желаю вам всего хорошего, - врач пожал руку и отошел неровной усталой походкой.
      Володька посмотрел ему вслед и тяжело вздохнул.
      Из поликлиники Володька всегда шел по Сретенке и проходил до бульвара, потом обратно, надеясь повстречать кого-то из школьных ребят или из дальневосточных однополчан. Своих, ржевских, он встретить не надеялся - знал, что после того, как попал в штрафной, бригада начала тяжелейшие наступательные бои.
      Каждый раз, проходя мимо телефона-автомата, он приостанавливался, нашаривал в кармане гривенник и... не заходил в кабину. Что удерживало его от звонка Тоне, он и сам толком не знал... Какая-то натянутость началась с того, что Володька очень долго не писал, находясь в штрафбате, а потом неумело врал, объясняя свое молчание разными причинами. Кстати, о штрафном он не писал и матери, которая не знает об этом до сих пор.
      Тоня, почувствовав неладное, забросала его встревоженными письмами. На них тоже Володька ничего вразумительного не смог ответить. Вообще-то после всего случившегося с Юлькой и с ним Москва сорок второго года, Тоня и ее квартира на Пироговке подернулись таким плотным туманом, что стали казаться ему каким-то сном, бесконечно далеким от его сегодняшних дней под Невелем, где он в новой стрелковой части безуспешно атаковал со своей ротой безымянную высоту, которую надо было - как всегда на войне! - во что бы то ни стало взять, хоть кровь из носу.
      Володька тянул со звонком Тоне, боясь услышать вдруг равнодушный голос, понимая, что чем дальше тянуть, тем труднее будет объяснить ей, почему, вернувшись, не позвонил сразу...
      И вот он набрал Тонин номер... Услышав длинные гудки, почувствовал, как заколотилось сердце. Ответил мужской голос. Володька попросил Тоню.
      - Ее нет в Москве... Кто спрашивает? Володька хотел повесить трубку, но, помедлив немного, спросил:
      - А когда она будет?
      - В конце августа... Кто это? Не лейтенант Володька?
      - Да, это я... - напряженно ответил Володька.
      - Слушай, как здорово, что ты позвонил. Я Виктор. Живой, значит?
      - Живой...
      - Тонька у отца в Германии... Я проездом. Скоро буду опять в Москве, давай тогда встретимся. Я очень хочу с тобой познакомиться. Тоня рассказывала, как ты поставил всех в "Коктейле" по стойке смирно. Мирово! Ну и то, что под крылышко моего фатера не пошел, тоже здорово! Хотя Тонька переживала, конечно... Слушай, Володька, ты на Калининский попер ради этой девочки... Юли, кажется?
      - Не только... Понимаешь, девчонка будет на настоящем фронте, а я... Ну и к своим должен был... Я же много дров наломал поначалу.
      - А кто не наломал? - с горечью сказал Витька. - Только к середине войны научились воевать... Да и то не все,- добавил, вздохнув. - Дай мне твой телефон, как приеду, позвоню, и встретимся где-нибудь.
      Володька дал номер, потом спросил с трудом:
      - Как вообще Тоня?
      - Это долгий разговор, Володька. При встрече поговорим. Сегодня же черкну ей, что ты звонил и чтоб она не дурила. Я к тебе хорошо отношусь, лейтенант Володька. Мы должны подружиться.
      - Надеюсь, - сказал Володька, уже по короткому телефонному разговору ощутив расположение к Тониному брату.
      Наконец-то встретился Володьке однополчанин дальневосточный - Женька Казаков. Не виделись они с декабря сорок первого и страшно оба обрадовались, жали руки, хлопали друг друга по спине и хотели было направиться в ближайшую "деревяшку", чтобы за кружкой пива поговорить о том, кто чего прихватил на войне и где воевал, но, к сожалению, оказалось, что денег у них нет, а потому пошли в сквер, запалили по самокрутке, благо табачок имелся.
      Казакова от пехотного училища, в которое попал Володька, уберег комбат Герасименко, любивший Женьку и не желавший отпускать от себя. Но в сорок втором сам капитан вырвался на фронт - последняя из многочисленных его докладных была удовлетворена. Забрал он с собой и Казакова, сказав: "Ты все на фронт торопился, меня небось ругал, что задерживаю. Теперь зато вместе поедем. Со мной воевать весело будет, ты меня знаешь".
      - Помнишь его, конечно? - спросил Женька. - Командир что надо. Угодили мы с ним в морскую пехоту. Братва отчаянная, но Герасименко приняли, ну и меня, разумеется. В десанте были под Новороссийском. Там война настоящая, - добавил он с сумрачной усмешкой. - Полазили по немецким окопам... работали на славу. Да что говорить, сам всего хватил, - закончил он.
      Вообще, заметил Володька и по госпиталям, и по встречам в Москве, мало ребята говорили о войне. Чего болтать? На своей шкуре все всё испытали, чего особо распространяться?
      - Знаешь, - сказал Женька, - институт я побоку.
      - Почему?
      - Ждала меня одна девчонка из нашего класса. Наверно, женюсь. Ведь столько смертей повидал, а семья, так сказать, продолжение жизни. Устраиваюсь в лабораторию при одном НИИ. Руки у меня умелистые, там что-то паять надо, конструировать, ну и соображать, конечно. Это я смогу. Зарплата восемьсот, ну и Валя - это девчонка моя - уже институт окончила. Как-нибудь проживем. Мне почему-то сейчас стало казаться, что семья - единственное, что осталось в мире устойчивое. А ты как думаешь?
      - Не знаю... Как-то не задумывался.
      - А я еще на фронте мечтал: представляешь, приходишь с работы домой, и тебя уже ждут, на столе обед, в комнате уютно, чисто, тепло. Покой. И войну из головы напрочь! К чертовой матери! Будто и не было ее. - Он помолчал немного, потом досказал: - Мы же там, в десанте, часто ножичками орудовали. Понимаешь, что это значит?
      - Конечно. Мне тоже один раз пришлось.
      - Тебе один, а мне... - Женька сморщился, словно от боли, передернул плечами.
      Они завернули еще по самокрутке, задымили.
      - А Дальний Восток помнишь? - спросил Казаков.
      - Да... И знаешь, хорошо вспоминается. Кстати, Лявина встретил.
      - Тольку?
      - Ага. В "Уране" пивом торгует.
      - Ну, этот не пропадет... Если только не зарвется.
      - Может, зайдем к нему? Пивом угостит, - сказал Володька.
      - Нет. Я этих блатных не люблю, насмотрелся. Вот говорят, хорошо они воевали. Вранье! Были у меня в отделении... А Толька... Помнишь, как разоделся он сразу, когда при санчасти поваром устроился? Сапожки хромовые и прочее. Ну его, - махнул он рукой.
      - И у меня Гоша такой был, классный разведчик, - не согласился Володька.
      - Бывают исключения, но вообще-то дерьмо они, эти урки, - заявил Казаков.
      Они поговорили еще кое о чем, и Володька проводил Казакова до Колокольного переулка, где тот жил почти напротив родного Дзержинского военкомата. Обменялись, конечно, телефонами, решили почаще встречаться, потому как двое их пока, не считая Толика, из дальневосточного мирного полка. Но, увы, частых встреч как-то не получилось.
      Совершенно неожиданно на Садово-Сухаревской, около Склифосовского, он прямо-таки наткнулся на Майку, идущую с мужем... Володька рванул в сторону, но она окликнула его, и ему ничего не оставалось, как подойти к ним.
      - Олег, - обратилась она к мужу, - это мой школьный товарищ Володя Канаев. Познакомься.
      И Володьке пришлось жать протянутую руку, любезно улыбаться этому пожилому мужчине с холеным тонким лицом, с сединой на висках, мило и ободряюще глядевшему на смущенного Володьку.
      - Кстати, Олег, Володька командовал разведвзводом... Ты же хотел писать о разведчиках...
      - Действительно, задумал одну вещицу... Я мало пробыл на фронте, демобилизовали по болезни, но кое-что повидал. Сюжет у меня есть, но не хватает деталей... Если бы вы согласились помочь мне, Володя, был бы благодарен. - Он вопросительно поглядел на Володьку.
      - Не знаю, смогу ли рассказать что-нибудь интересное, - замялся Володька.
      - Ну, интересное мы придумаем, а вот поговорить о житье-бытье вашего взвода, о каких-то конкретных случаях, о бытовых деталях было бы полезно. Заходите к нам, не откладывая в долгий ящик. Посидим, побеседуем, - он ждал ответа, а Володька переминался с ноги на ногу, безуспешно придумывая какую-нибудь вескую причину для отказа.
      - Приходи, Володька, - подтвердила Майя. - Тебе, наверно, удобнее зайти в Коптельский, ближе от дома? Я позвоню, и мы договоримся. Хорошо?
      - Хорошо, - промычал Володька и заспешил прощаться.
      Ему было неудобно... Ведь именно в Коптельском и случилось то, видимо неизбежное. Правда, увы, не совсем так, как снилось ему на Дальнем Востоке, проще и обыкновеннее, без того ощущения невероятного счастья, но было. И вот он стоял минуту назад перед ее мужем, не таким старым, как она говорила, стоял смущенный, чувствуя себя виноватым.
      Почему Майка не прошла мимо? Видела же, как рванул в сторону. Зачем познакомила? И была еще такая спокойная, веселая, лукаво на него поглядывала, забавляясь, видно, его смущением. Все это Володьке было неприятно, и на другой день он позвонил ей.
      - Зачем ты меня остановила? - сразу начал он.
      - Познакомить с Олегом, - не задумываясь, ответила Майка.
      - Для чего это?
      - Глупенький, - пропела. - Олег, и верно, задумал повесть о разведчиках. Ну и нам спокойнее - школьные друзья. Сможешь заходить когда угодно. Все будет проще.
      - Не проще, а наоборот, - вспыхнул он.
      - Ревнуешь к мужу? Это уже глупо.
      - Я не ревную... Просто неудобно...
      - Ну, знаешь, - протянула она. - Тебе в монастырь надо идти, - и засмеялась. - Думаешь, мой Олег - безгрешный ангелочек? Отнюдь... Приходи к нам и ни о чем не беспокойся.
      - Я не приду, Майя, - сказал он твердо и повесил трубку.
      Слова Майки, что ее муж не ангел, не сняли с Володьки чувства какой-то виноватости перед этим человеком, и даже мелькнула мысль, не прекратить ли вообще с ней встречаться, хотя и понимал, как трудно ему будет.
      Вечером он сидел у себя в комнатке, курил и думал об этом. Потом его мысли перескочили на повесть о разведчиках, которую собирается писать Майкин муж. Он недоумевал, как же ее писать с чужих слов, не испытав, что это такое выползти на освещенную ракетами нейтралку и ползти, ползти, укрываясь то за одним трупом, то за другим, прижимаясь и ежесекундно ожидая пулеметной очереди, которая то ли минует тебя, то ли нет... Да, нейтралка всегда полна убитых - и наших и немцев, ведь в этой войне не было никаких перемирий, хотя бы на час-два, чтобы каждая сторона могла убрать своих, а попытки сделать это всегда кончались новыми жертвами. Но убитые помогали разведчикам: переползая от одного к другому, прячась за ними, и удавалось незаметно добираться до немецких траншей. Да, помогали, но трудно было отделаться от мысли, что и ты можешь остаться на этом поле вместе с ними...