Вячеслав Леонидович Кондратьев
      ВСТРЕЧИ НА СРЕТЕНКЕ
      Повесть
      Володька шел по Сретенке, по главной своей улице... Если считать по нумерации домов, то начиналась она от Сретенских ворот, но для Володьки - от Колхозной, бывшей Сухаревской площади, где когда-то, впрочем не так давно, возвышалась знаменитая Сухаревская башня. Слева на углу магазин одежды, до революции Миляева и Карташева, до сих нор так и называемый москвичами "миляй-карташев". За ним шел магазин спорттоваров, потом молочный. Напротив, на правой стороне улицы - большой гастроном, бывший торгсин, затем столовая, банк, а пройдя мимо Большого Сухаревского переулка, кинотеатр "Уран". Чуть наискосок от него Селиверстов переулок, где был небольшой, но уютный пивной бар... Вообще вся Сретенка полна была магазинов, больших и маленьких, многие из которых сейчас закрыты. На углу Малого Головина переулка в сороковом году построили новую школу, куда влилась старая Володькина с 1-й Мещанской. Дальше, ближе к Сретенским воротам, букинистический магазин, часто посещаемый Володькой в довоенные времена, ну, а еще дальше, в Колокольном переулке, Дзержинский райвоенкомат, учреждение, памятное и важное для всех ребят их района.
      На Сретенке и в ее переулках жили многие Володькины одноклассники и однополчане по Дальнему Востоку. Поэтому он, как и в отпускные дни сорок второго года, шел по родной улице, приглядываясь к прохожим в смутной надежде кого-нибудь встретить. Шел к бульварному кольцу, чтобы сесть на "аннушку" и добраться до госпиталя, где лежал сейчас его школьный товарищ и
      тезка Вовка Деев. Это было на второй день его возвращения в Москву из ивановского госпиталя - 27 мая сорок пятого года...
      - Как ты думаешь, сколько народу угрохано в войну? - спросил Володька, после того как поговорили они с Деевым о разных житейских мелочах.
      - Миллионов пять... шесть, наверное... - не сразу, а подумав, ответил тот.
      - Да, не меньше... - вздохнул Володька.
      Они сидели на скамейке в госпитальном садике... По дорожкам гуляли выздоравливающие, многие на костылях. У Деева тоже костыли, прислоненные сейчас к скамейке...
      - Я же, дурак, отсрочку имел... Когда война началась, перешел уже на четвертый, - сказал Деев, поступивший в архитектурный с первого захода в тридцать восьмом. - Но как же, все в военкомат - на фронт хотим, ну и я тоже. В пехотное училище попал. Досталось. Характер мой знаешь, подчиняться терпеть не могу. За шесть месяцев четыре раза на "губу" гремел. Два - на "строгую". А там, известно, хлебец и водица, выйдешь - без ветра шатает... Кстати, Володька, твоя мать здорово меня своими письмами поддержала, да и посылки присылала. Поблагодари ее. Как выпишусь, зайду, конечно.
      Володька покуривал и слушал Деева, прозванного в школе "кобылой" за длинное лицо и крупные зубы, которые часто скалил в смехе, тоже напоминавшем лошадиное ржание. А ржал он часто, подковыривая ребят и давая им разнообразные, не всегда остроумные, но всегда обидные клички, за что его не очень-то любили. Подковыривал он и Володьку, несмотря на дружбу, одну парту и шахматные матч-турниры, но тот особого внимания на это не обращал - такой уж у Деева характер, черт с ним...
      - Знаешь, сколько раз они мне ногу резали? - продолжал Деев. - Четыре раза! Ранило меня в ступню, я и не переживал поначалу, думал, отваляюсь месяцок, и все. Но попал к бабе-хирургу, бывшему гинекологу, ну она, стервь, как следует операцию не сделала, и началась гангрена... Вот видишь. - задрал он пустую штанину, - почти до самых... и оттяпали. Наверно, протез будет трудно приспособить. Да, и говорили мне, что в протезном институте на два года очередь...
      Они немного помолчали, потом Деев спросил:
      - Как на воле... в Москве?
      - На воле? - усмехнулся Володька. - Шик-модерн! В коммерческих магазинах всего навалом, полно народу, берут и колбаску, и икорочку, и водочку, разумеется...
      - Да ну? Откуда же у людей деньги? - удивился Деев.
      - Черт их знает, - пожал плечами Володька. - И рестораны открыты, туда тоже по вечерам очереди.
      - Засранцы тыловые! Спекулировали небось, гады, - выкатил глаза Деев и даже схватился за свой костыль. - Я бы их...
      Володька рассмеялся, вспомнив первые дни своего отпуска, когда его раздражали тыловые мужики в штатском и при галстучках.
      - Чего смеешься? - оборвал его Деев. - Кого-то убивали, кого-то уродовали, а какая-то сволочь на войне наживалась. Гадство это! - Он помолчал немного, потом спросил: - Ты-то хоть с деньгами вернулся?
      - С какого приварка деньги-то? Половину аттестата матери высылал. На Новый год в госпитале просадил порядком. Тысячи две, наверно, есть, но это сейчас, браток, не деньги...
      - Мда... - протянул Деев. - Особо не разгуляешься. Я, правда, кое-что привез, но тратиться не могу. Ты же знаешь, с отцом мы не в ладах, хочу самостоятельно жить. Вот сколько пенсии положат? Пенсия плюс стипендия. Проживу, как думаешь?
      - Жив будешь, но ничего не захочешь, - ухмыльнулся Володька.
      И тут Деев заржал, как ржал в школе, издеваясь над кем-нибудь, но сейчас он смеялся над собой, а потом сразу оборвал смех и нахмурился.
      - Я по собственной дурости на передок угодил, - начал он после недолгого молчания. - Из училища меня на Северо-Западный отправили, а фатер мой там начальником санотдела армии был, ну и пристроил меня при штабе, командиром комендантского взвода. Та припухаловка была после училища - рай небесный... Он задумался.
      - Как же на передок оттуда?
      - Тоже история вышла... Вот выпишусь, заберемся с тобой куда-нибудь, расскажу. На сухое горло не получится. - Немного помолчав, спросил: - Из наших никого пока не видел?
      - Нет... Еще настоящая демобилизация не началась. Но, наверно, скоро кто-нибудь появится.
      - Если не на том свете уже, - скривил губы Деев.
      - Да, вернутся не все... - Володька сплюнул докуренную цигарку, затоптал окурок подошвой сапога. - Но все-таки мы победили, Вовка. Понимаешь, победили!
      - Да, победили, конечно... Но мы-то с тобой в двадцать пять годков инвалиды, - он взял костыль и начал что-то чертить на песке, которым были посыпаны дорожки госпитального садика.
      - Но все-таки живые, - ударил Володька по последнему слову.
      - А как жить будем, задумывался? - с тоской в глазах спросил Деев.
      - Тебе что, - сказал Володька, - пойдешь сразу на четвертый курс, а мне с первого начинать. Архитектурный - ауфвидерзеен, не гожусь с одной рукой... А куда идти, не знаю. Никуда что-то не тянет... - Он ловко завернул левой рукой самокрутку и запалил.
      - Опять засмолил, - отмахнулся от дыма Деев.
      - А ты и на фронте не закурил?
      - Нет. Водку, будь она проклята, трескать научился, а курить нет.
      - Чего водку проклинаешь? - улыбнулся Володька.
      - Из-за нее на передовую и угодил, - сказал Деев, выругался, а потом вдруг повернул разговор: - Знаешь, что подумал? Наверно, больше мы потеряли? Помнишь, сколько под каждой деревенькой клали?
      Володька втянул в себя густой махорочный дым, выдохнул и тихо ответил:
      - Помню... и не забуду. Это на всю жизнь...
      Оба задумались, видать, вспоминая каждый свое, но Володьке почему-то показалось, что спросит сейчас Деев про Юльку, а он не хотел, да и не мог рассказать о ней и потому, поднявшись, стал прощаться.
      - Ты навещай меня... До сентября, видимо, тут проваляюсь. Гноится культя, черт бы ее побрал, - сказал напоследок Деев.
      От Деева Володька шел по Интернациональной улице к Солянке и, чтобы не думать о Юльке, стал вспоминать ивановский госпиталь... Половину предплечья правой руки, перебитой разрывной пулей, ему ампутировали еще в сентябре, но у него было и ранение обыкновенной пулей, которая задела нервы в плечевом сплетении, из-за него-то и отправили в нейро-хирургический госпиталь, в глубокий тыл. Здесь предстояла ему операция по сшиванию нервов - авось после нее недвижная в локте рука оживет...
      Иваново - вообще город женский, ну а в войну мужчин почти совсем не стало, потому и пользовались раненые особым вниманием ивановских девиц, которые даже в дни карантинов прорывались в госпитальный зал на первом этаже, где почти каждый день крутили фильмы, а после них танцы под надрывные довоенные танго.
      С палатой Володьке повезло - на четверых. Военфельдшер Костик, как его все звали, уже прошел комиссию, получил ограничение второй степени и готовился к выписке. У него было обмундирование, которое прятал под матрацем. Он почти каждый вечер отправлялся в "пикировку" и иногда даже не ночевал в палате. Появлялся утром в довольно помятом виде, самодовольно ухмыляясь и почему-то шепотом выдавал свои восторги.
      - Ну, ребя, какая девочка была! Парадоксально! Он закатывал глаза и прищелкивал пальцами.
      Володька усмехнулся, так как не раз видел его "девочек" и ничего такого уж особенного, а тем более "парадоксального" в них не находил. После завтрака Костик заваливался спать, просыпая порой обед и поднимаясь только на ужин. После кино и танцев исчезал.
      Однажды после очередной танцульки он вернулся в палату, держась за живот.
      - Ой, умора! Ой, не могу! Понимаете, ребя, танцую с одной, полненькая такая, пышненькая, ну я в давке незаметно руку с ее талии спускаю все ниже и ниже и вдруг чувствую, не то, слишком уж мягко что-то... Так знаете... Подушечку она себе сзади приспособила! Не умора, а? Это, значит, чтоб соблазнительной быть. Еле сдержался, чтобы прямо там, в зале, смехом не грохнуть. Ой, не могу! - Он бросился на койку и захохотал.
      - Хватит ржать! - прикрикнул Володька. - Неужто не понимаешь?
      - Чего понимать-то? Смешно же прямо до колик... Позавчера у одной буфера подложные заметил. Во, как они нашего брата оболванить хотят. Они, эти ивановские, ушлые, знают, чем взять.
      Володьке же, когда он иной раз оставался на танцы, было жалко этих не очень-то хорошо одетых девчонок, усталых, полуголодных, худеньких и бледных, несмотря на губную помаду и румяна, которые после тяжелой и утомительной работы все же рвались в госпиталь в надежде кого-то встретить, может быть, полюбить, так как знали, окончится война, и в городе мужчин будет еще меньше, чем было, а пример нескольких счастливиц, вышедших замуж за госпитальных ребят, обнадеживал остальных - а вдруг?..
      - Голодают же девчонки, эх ты... - Володька махнул рукой.
      - Он просто кобель, - презрительно сказал армянин Артем, занимавший койку напротив Володьки.
      - Погодите, вот после операции боли у вас пройдут, тоже хвост задерете... А потом чего мне? Девка моя под немцами была. Пишу, пишу, ответа нет. Может, и не жива. Короче, не ждет меня никто. А на фронте не знаю, как вам, а мне не обламывалось. Я в санвзводе был, на передовой все время. Так что сейчас за всю войну отыгрываюсь, - с чувством полной своей правоты ответил Костик.
      За несколько дней до Нового года появилась у них в палате гостья. Смело вошла, остановилась, улыбнулась и стала их поочередно разглядывать веселыми глазами.
      Ребята смутились... Кто-то не успел еще побриться, кто-то лежал под одеялом. Даже Костик растерялся, вылупил глаза и не сразу щелкнул пальцами.
      - Ну, кто из вас Канаев? Погодите, не отвечайте, попробую угадать, сказала она, еще раз оглядев всех, и затем решительно направилась к Володьке. - Угадала?
      - Да-а... - недоуменно пробормотал Володька.
      - Тогда здравствуйте, - она протянула руку. - Я Клава.
      - Парадоксально! - брякнул Костик.
      - Вы меня не знаете, но, может, помните, иногда к вашей бабушке приезжала ее гимназическая подруга из Иванова Ольга Федоровна?
      - Помню.
      - Я ее дочь.
      Володька пожал ей руку, а она скользнула взглядом по пустому рукаву его пижамы.
      - Вас выпускают в город? - спросила Клава.
      - Вообще-то нет, но можно выбраться... через забор. Только у нас одно обмундирование на всех... вот у него, - кивнул Володька на Костика.
      - Ох, какие вы бедненькие, - засмеялась она.
      - Володя, - великодушно выступил Костик, - если нужно, моя одежда в твоем распоряжении. Сапоги у меня, правда, сороковой...
      - Не подойдет, - огорчился Володька.
      - Жаль... Мама очень хотела, чтобы вы навестили нас. Наш дом на этой же улице, совсем недалеко. Кроме того, мальчики, я могу вам устроить билеты в театр. На оперетту хотите?
      - Хотим-то хотим, но не можем, - улыбнулся Артем.
      - Я могу, только если два билетика, - вытянулся Костик. - Гвардии лейтенант медицинской службы Васин, а по-простому Костик.
      И Клава сказала, что устроит ему два билетика, потом спросила:
      - Мальчики, а как Новый год собираетесь справлять?
      - Да никак, - отозвался Володька. - Попросим няню купить на базаре водочки, ну и справим как-нибудь.
      - А можно, я приду к вам? Принесу патефон, пластинки... огурчиков своих на закуску. Можно?
      - Наверно, надо получить разрешение, - неуверенно сказал Володька.
      - Это я беру на себя, - заявил Костик. - Мария Павловна мне не откажет. Во-первых, коллеги как-никак, а потом женщина, - он был очень уверен в своих мужских чарах.
      - Вот и договорились. Я еще забегу к вам до праздника. Хорошо, мальчики?
      Все, конечно, заулыбались и стали благодарить. Она простилась с ними за руку и упорхнула, оставив запах духов и смятение в мужских госпитальных сердцах.
      - Ну, Володимир, не теряйся. Это бог тебе послал. Перебивать, уж так и быть, не буду. Сам знаешь, от своих отбою нет. - И Костик начал напевать дурацкую песенку, каждый куплет которой оканчивался "кверху попой". Изводил он их этой песенкой с самого своего появления в палате. Поначалу было смешно, но потом надоело всем до чертиков.
      - Кончай трепаться! У тебя одно на уме, - возмутился Володька.
      - Правильно, - согласился Костик. - Только одно! А о чем мне сейчас думать? Как жить на гражданке буду? Что-то не хочется об этом, привык на войне часом жить... - Он на минуту задумался. - И знаете, ребятки, не скоро это у нас пройдет - часом-то жить...
      Старшина Николай, четвертый их сосед, занимавший офицерскую должность и потому попавший в эту палату, сказал задумчиво:
      - А жить-то надо будет... На войне, конечно, тяжело было и страшно, но ведь на всем готовом: сапоги прохудились - держи новые... У меня специальности никакой, десятилетка и армия. Учиться дальше не выйдет, родители старенькие, на их хлеба переходить совесть не позволит. Иногда представишь, и не по себе становится. Отвыкли мы, ребята, от нормальной жизни... У тебя, Володька, тоже специальности никакой?
      - Да... - вздохнул Володька.
      Ему тоже садиться на материнскую шею нельзя, да и не прожить им вдвоем на ее зарплату.
      - У меня, ребята, с этим делом проще... Заберусь в какое-нибудь селение заведующим медпунктом, погуляю годик, а там женюсь на какой-нибудь Марфушке с домом и огородом... И буду в тишине поживать, - мечтательно произнес Костик.
      - Ребята, если не устроитесь, - валяйте ко мне в Армению. Всех устрою, всех переженю. Слово даю, - Артем обвел палату добрыми глазами. - Правда, ребята... Сдружились мы тут, словно родными стали. Приму всех, место найдется
      - Может, и махну к тебе, - сказал Николай. - Стариков своих навещу, покажусь живым и махну. Климат у вас мягкий, одежи зимней не нужно.
      - И ты, Володя, подумай, - повернулся к нему Артем.
      - Подумаю...
      Неподалеку от поворота Солянки на площадь Ногина шумела пивная "деревяшка", выплескивая гомон на улицу. Володька глянул через стекло, народу тьма. После встречи с Деевым хотелось промочить горло. Он постоял немного, облизывая пересохшие губы, но не зашел - кружка пива стоила двадцать два рубля шестьдесят копеек, - а направился к Спасоглинищевскому переулку, чтобы выйти к Маросейке, оттуда к Мясницкой, а там и до родной Сретенки рукой подать...
      У Сретенских ворот он вошел в троллейбус и... увидел Майку!
      Она сидела впереди, но он и со спины узнал ее. На ней было легкое платье без рукавов, и, судя по круглым открытым плечам, она пополнела еще больше.
      Нет, у него не екнуло сердце, не участилось дыхание, но что-то все же произошло - ярко вспомнились мучительные сны на Дальнем Востоке, желание увидеть ее во время отпуска, танцы на школьных вечерах...
      Майка обернулась на Володькин взгляд, увидела его, изменилась в лице, сразу поднялась и стала пробираться к нему. Володька тоже подался к ней.
      - Володька, Володька, - радостно, с каким-то придыханием произнесла она, схватив его за плечи, - ты живой, живой... Как я рада.
      Публика в троллейбусе повернулась к ним и начала глазеть.
      - Выйдем возле "Урана", - сказала она и потащила его к двери.
      Они вышли и быстро нырнули в Даев переулок, где было меньше народа. Остановились. И почему-то очень долго молчали. У Майки слегка дрожали губы и повлажнели глаза.
      - Никого из наших не видела? - спросил наконец Володька.
      Она отрицательно помотала головой.
      - Ну, как живешь?
      - Хорошо, - сказала она. - Мы все не о том, Володька. Не о том.
      - Почему не о том? - смутился он.
      - Все это ерунда - кого видела, как живу... Главное, ты вернулся. И я... я так счастлива, Володька, - она схватила его руку. - Ты никуда не торопишься?
      - Куда мне торопиться, - усмехнулся он.
      - Тогда пойдем, - она взяла его под руку.
      - Куда?
      - Все равно, куда. Хочешь, зайдем ко мне в Коптельский? Я там уже не живу, но ключи от маминой комнаты есть.
      - Пойдем, - согласился Володька. - Ты мирово выглядишь, - оглядел он Майку.
      - Я говорила, что хорошо живу...
      Она вдруг остановилась, опустила Володькину руку, странно так посмотрела и выпалила:
      - Я хочу тебя поцеловать, Володька.
      - Сейчас, на улице? - не то удивился, не то испугался Володька.
      - Именно сейчас и именно на улице, - рассмеялась Майка и, охватив его шею, притянула к себе, поцеловала крепким, но коротким поцелуем. - Ну вот, победоносно взглянула она.
      - Зачем это, Майя? - спросил ошарашенный Володька.
      - Мы же с тобой никогда не целовались, а мне давно этого хотелось. Вот и выполнила давнишнее желание. - Она опять рассмеялась, глядя на смущенного Володьку. - Мальчишка ты еще. Совсем мальчишка, хоть и прошел войну.
      - Я не мальчишка, Майя, - придавая значительность своему голосу, сказал он.
      - Брось! В двадцать пять лет мужчина - еще мальчишка. И не делай серьезного лица. - Она шутливо похлопала его по щеке. - Мальчик ты. Почти такой же, каким был в школе. Кстати, вспоминаешь школу?
      - Редко...
      - А я часто... - задумчиво произнесла Майка, вынимая из сумочки пачку "Казбека". - Бери.
      - Давно не курил таких, - он взял длинную папиросу, достал трофейную зажигалку.
      Остальную дорогу они шли молча. Майка крепко держала его под руку, прижимая к себе, и он чувствовал движение ее бедер, но это почему-то не волновало его. Когда повернули в переулок, Володьку вдруг будто что толкнуло. "Только с Майкой не встречайся", - всплыли Юлькины слова, и он непроизвольно отшатнулся от Майки, освободив руку. Она недоуменно посмотрела на него, и, чтобы как-то объяснить это, он полез в карман за носовым платком.
      Майкин дом был вторым от Садовой, небольшой двухэтажный домик с облезлым фасадом.
      - По-моему, ты был у меня раза два? - спросила она, открывая ключом дверь в квартиру.
      - Да, приносил какую-то книгу...
      - Верно... Ну, проходи, - она впустила его в комнату. - Здесь у мамы все по-прежнему. Садись, я сейчас приготовлю поесть.
      Майка подошла к старому буфету, достала оттуда две банки консервов, хлеб, тарелки и рюмки. Потом долго чего-то искала.
      - Была у мамы бутылка вина, но что-то не найду...
      - Да ладно, - бросил Володька.
      - Ну как же? Надо отметить твое возвращение. Я схожу к соседям, Володька...
      - Не надо, - сказал он не совсем искренно, потому как выпить не отказался бы.
      Майка к соседям не пошла, стала искать в других местах и наконец вытащила небольшой графинчик с зеленоватой жидкостью.
      - Тут мало, но хоть чокнемся.
      Открыла банку американской колбасы и разлила содержимое графина.
      - За твое возвращение, Володька, и за Победу.
      Они чокнулись, выпили. Володька без особого стеснения навалился на колбасу, пахнувшую какими-то специями.
      - Ты и вправду хорошо живешь, - заметил он, как-то сухо поглядев на Майку.
      - Да, хорошо, - подтвердила она, но лицо было грустным. - Я замужем, Володька...
      - Вот как! - Это неприятно поразило его. - И давно?
      - Еще до войны...
      - Кто же твой муж?
      - Литератор...
      - Ого, - криво усмехнулся Володька. - Не воевал, конечно?
      - Был на фронте полгода, но обострилась язва, его отпустили... - Она поглядела на него и замолчала. Володька насупился и отвел глаза.
      - Я слыхала, ты был в сорок втором в Москве, - продолжала Майка. - Почему не зашел?
      - Так, - пожал он плечами. - Не до встреч было.
      - Очень жаль... - протянула она, наливая ему вторую рюмку.
      Он выпил, потом налил себе еще, стараясь заглушить поднявшееся вдруг раздражение против Майки, но не заглушил и, не сдержавшись, грубовато ляпнул:
      - Ты вот талдычишь, что хорошо живешь... Нет, ты плохо прожила эти годы.
      - Почему? - Ее глаза забегали. - Почему? - повторила она, остановив взгляд на нем уже с некоторым вызовом.
      - Ты прошла мимо...
      - Мимо чего? - перебила она.
      - Войны!
      - Вот ты о чем? - Она облегченно вздохнула. - Я работала, училась. Не думай, что это легко было совмещать. Правда, я в последние годы не голодала, но и это было.
      - Училась, работала... Все не то!
      - А что то? Поехать на фронт, стать чьей-нибудь "ппж" и вернуться с брюхом? - жестковато, в упор сказала она и усмехнулась. - Я же красивая, Володька. Ко мне приставали бы без конца... Ты помнишь Лелю из девятого "Б"? Я видела ее недавно. Вернулась с фронта беременная, родила, и от нее ничего не осталось, выглядит на все тридцать... А какая была хорошенькая! Нет, милый, я не принимаю твоих упреков.
      - Она живет там же? - спросил Володька.
      - Леля? Да, на Колхозной. Зачем тебе?
      - Хочу навестить.
      - Что ж, навести... Увидишь, во что она превратилась.
      - С ней хоть поговорить будет о чем... У нас общее - фронт.
      - Понимаю... - с горечью сказала Майка. - А со мной говорить не о чем? Да? Но разве у нас нет другого общего - детство, юность, школьные вечера, танцы?
      - Школа - слишком давно. И не то, - сказал он и вдруг понял, что сделал ей больно.
      - А для меня то! Я всю жизнь буду помнить...
      - Прости. Я тоже, конечно, вспоминаю школу... Это я так...
      - Скажи, я нравилась тебе тогда?
      - Да... И здорово, - признался Володька.
      Она поднялась, подошла к столику, где стоял патефон, и поставила пластинку - какое-то старое танго, из тех, под которые танцевали они когда-то
      - Потанцуем? - предложила Майка.
      Она стояла перед ним красивая, но такая благополучная, что Володька, сам не понимая почему, отрицательно мотнул головой.
      - Что-то не хочется, да и разучился я, - буркнул он и поднялся.
      - Ты уходишь? Погоди, давай покурим. - Она торопливо вытащила папиросы, протянула ему. - Посиди еще немного.
      Володька взял "казбечину", закурил и присел... Так же суетливо Майя налила еще рюмку.
      - Выпей... Я все понимаю, Володька. Тебе надо многое забыть... эти страшные годы... эту войну... Я очень хочу помочь тебе в этом, но не знаю как. Очень хочу!
      - Спасибо, Майка, - сказал он дрогнувшим голосом, тронутый ее искренностью и уже пожалев о своей грубости.
      - Запиши мой телефон... И звони, звони, когда тебе почему-либо станет плохо. Звони, - повторила она каким-то жалким, просящим тоном, так не идущим к ее самоуверенному виду.
      Новый год Володькина палата встретила лучше, чем другие ранбольные: была Клава, был патефон, к купленной на базаре водке домашняя закуска - картофель в мундире, соленые огурчики и капуста. Но все же было грустновато, хотя этот Новый год - первый встреченный ими в мирной обстановке глубокого тыла.
      Клава не выделяла никого и танцевала с каждым по очереди. Только под конец вечера, сидя на Володькиной койке и воспользовавшись тем, что ребята о чем-то заспорили и не смотрели в их сторону, украдкой поцеловала Володьку, шепнув:
      - Приходи к нам обязательно... Буду ждать каждый вечер. - И во вкрадчивом шепоте было обещание.
      У Володьки все кругом пошло, и он пересохшими губами еле выдавил:
      - Приду...
      Она крепко сжала его руку, и в этом пожатии, как и в словах, тоже было обещание.
      На одной из площадок полутемной лестницы, когда шли к выходу, Клава остановилась, распахнула шубу и прижалась к нему. Они долго не могли оторваться друг от друга, но вспугнули шаги спускавшегося по лестнице дежурного врача.
      ...Володька не мог уснуть в ту новогоднюю ночь... Боли, приглушенные выпитой водкой, почти не изводили его, и вспыхнувшая чувственность, задавленная тяжелыми буднями войны, усталостью и недоедом, каждодневным ожиданием смерти и ранением, рисовала всевозможные картины того, что произойдет у Клавы. А в том, что это произойдет, он не сомневался - Клава была откровенна и всем своим поведением не скрывала, что хочет того же, что и он... Завтра он выпросит у Костика обмундирование, разыщет по палатам подходящие сапоги и отправится к ней. Да, завтра же! Откладывать нельзя, потому что через несколько дней предстоит операция, а после нее придется неделю, а то и две валяться на койке.
      Сапоги Володька не раздобыл и сейчас натягивал Костины при сочувственном внимании всей палаты. О портянках не могло быть и речи, а носков ни у кого не было. На босу ногу сапоги с трудом, но налезли...
      - Так ноги сразу заморозишь, - покачал головой Артем.
      - Черт с ними! Дойду как-нибудь, - бросил Володька.
      - Значит, ты не теряйся, - советовал Костик. - Особо не рассусоливай, они этого не любят. Ближе к делу, как говорится. Девка в самом соку, ей подкладывать ничего никуда не надо, все на месте - и спереди, и сзади. - И он обрисовал на себе все выпуклости Клавиной фигуры. - Хорошо бы четвертинку поставила. Понимаешь, когда я до операции в "пикировку" бегал и боли еще не прошли, бывало, в самый, так сказать, решающий момент схватит боль, ну и все... опозорился.
      Володька с некоторым раздражением слушал Костины наставления. Сегодня на трезвую голову ему уже не представлялось таким реальным то, о чем думалось ночью. Фантазии все это, наверно...
      Одеваться Володьке помогали все. Оказалось, что при одной руке надеть гимнастерку, застегнуть ее, подпоясаться ремнем не так просто, это не пижаму накинуть. И сапоги напяливали на него всем миром... Выскользнув из госпиталя, он направился к дырке в заборе, координаты которой сообщил Костик. Но, когда Володька эту дыру нашел, она оказалась забитой досками, вот досада. Как он будет перелезать через забор с одной рукой, Володька не представлял, но знал, как-нибудь перемахнет. Не с первой попытки сумел он в прыжке ухватиться левой рукой за верхнюю доску забора, не сразу нащупал ногой, во что упереться. Наконец-то, напрягая все силы, удалось ему подтянуться так, чтобы перекинуть тело через заостренные доски... Лишь бы не порвать Костину шинель, беспокоился он, но все обошлось благополучно, не считая, что с забора он упал не на ноги, а боком и рвануло резкой болью и культю, и рану в плече, но это уже пустяки перед тем, что могло ожидать его на Сосневской улице, всего в двух кварталах от госпиталя. Но эти два квартала надо было еще пройти, а не успел он сделать и сотню шагов, как босые ноги, сжатые узкими сапогами, сразу закоченели... Еле доковылял до Клавиного дома, кривясь от боли, проклиная Костины хромовые сапоги.
      Одноэтажный деревянный домик приветливо светил маленькими окнами. Володька открыл калитку и... остановился - вспыхнула мысль о Тоне... Но она так давно ему не писала, что стала почти нереальной, как и вообще те дни отпуска в сорок втором году... Он шагнул к двери и постучался. Открыла ему Клава и тут же в темной передней поцеловала долгим поцелуем, от которого он чуть не задохнулся.
      - А теперь проходи, - шепнула она, пропуская его.
      Ольгу Федоровну, Клавину мать, Володька сразу узнал, как и она его, и эта знакомая по Москве пожилая женщина, которую он увидел здесь, в чужом Иванове, и эта обыкновенная комната с развешанными по стенам фотографиями, старым буфетом, фарфоровыми чашками на столе возвратили его в довоенную жизнь, растрогали до умиления и отринули от грешных мыслей.
      - Хорошо у вас, - невольно вырвалось у него.
      Вскоре на столе стоял самовар, тарелки с горячим, только что сваренным картофелем. Но такой необходимой, по словам Костика, четвертинки не было.
      Володька ерзал на стуле, стараясь если не снять, то хотя бы спустить сапоги с окоченевших сдавленных ног, и Клава, заметив это, сказала матери, чтобы та принесла валенки, так как у Володи, наверно, замерзли ноги. Когда они помогли ему снять сапоги и увидели, что надеты они на босые ноги, Ольга Федоровна ужаснулась, а Клава выразила восхищение Володькиным мужеством мороз-то на дворе около двадцати.
      Надев теплые, с печки, валенки, Володька почувствовал себя уютнее, а когда, выпив горячего чая, согрелся весь, то и еще лучше. Заметив, что на столе очень мало хлеба и совсем нет сахара, он обругал себя за недогадливость и виновато пробормотал, что как-то не догадался захватить из госпиталя хлеб и сахар.
      Вечер пролетел незаметно в неторопливых домашних разговорах, а к концу его сама Ольга Федоровна предложила Володьке остаться ночевать - постелет ему в отдельной комнатке, он никого не стеснит, и нечего еще раз лезть ему через забор... Володька согласился сразу, хотя присутствие матери и спокойная непринужденность Клавы не сулили ему ничего особенного, но выходить на мороз и топать до госпиталя в Костиных сапожках страшно не хотелось.
      Клава провела его в комнату, смежную с большой, где они пили чай, отгороженную только легкой дощатой перегородкой, не доходившей до стены и оставлявшей небольшую щель как раз в том месте, где стояла ее кровать. Постель для него была уже приготовлена.