Превозмогая неимоверную усталость, Коншин вместе с политруком еще долго ходят по леску, организуя вынос раненых... Коншин с удивлением отмечает, что нет уже в его сердце той щемящей жалости к ним, какую испытывал вначале, - вот как торопятся в тыл, вот как боятся, чтобы не добило...
      - Ждите своей очереди. Санитаров мало, - бросает Коншин, поражаясь холодности своего голоса, и ловит себя: не завидует ли он им, которые завтра будут в санроте, в безопасности и тепле?
      Ему же завтра опять принимать утренний минометный налет, опять, может, идти в наступление... Так чего же ноете? Потерпите, всех вынесем, только не сразу...
      Было около десяти вечера, когда наконец они с политруком устроили ротный КП в большой воронке от авиационной бомбы. Настлали лапнику вниз, сверху перекрыли воронку тонкими стволами сломанных березок и елок. В центре разожгли костерик и разместились вокруг него все шестеро: двое связистов, двое связных и их двое. Все были измучены донельзя, но заснули только бойцы - Коншин и политрук спать не могли. У Коншина вертелись в голове картины прошедшего дня, и какая-то огромная обида, что так неудачно все вышло, сдавливала грудь.
      "Почему так случилось? Почему так нелепо все сложилось? Почему? Почему?" громоздились, налезая друг на друга, мысли и не находили ответа.
      Политрук посасывает цигарку и смотрит в огонь потухшим, усталым взглядом думает, видать, о том же... Но пока они молчат, каждый в своих мыслях, да и сил нет говорить. Политрук вообще не особо разговорчив, не изводит бесконечными беседами и поучениями. Он старался поговорить с каждым в отдельности, по-простому, ну и на старшину часто нажимал, чтобы с довольствием порядок был. В общем, ничем он не выделялся, на голос никого не брал, а вот он все-таки остановил панику, организовал вынос раненых и с поля боя, и после вечернего налета...
      Коншин приглядывается к нему... Он понимает, что политрук внутренне сильнее и жизненного опыта ему не занимать, лет на двенадцать старше он Коншина. И смущает его, что по стечению обстоятельств этот человек оказался у него в замполитах... Ненадолго это, конечно, пришлют скоро кого-нибудь на роту, думает он.
      Костерик потрескивает. Иногда какая-нибудь сухая веточка вспыхнет ярким огнем, осветит их пристанище, плеснет красным бликом по измученным лицам и багряной точкой отразится на стволе автомата.
      - Кто же виноват? - вырывается у Коншина.
      Политрук поднимает голову, затягивается цигаркой и отвечает не сразу:
      - Не виноватых надо искать, а причины... - потом, посмотрев на растерянное лицо Коншина, добавляет: - Считай, Коншин, что в общем плане это наступление было необходимо и имело определенную цель... Давайте так, - и кладет руку на плечо Коншина.
      И тут дребезжит телефон. Связист, мгновенно проснувшись, берет трубку.
      - Вас... Комиссар батальона, - говорит он Коншину.
      - Ну, как вы там, москвич? - слышится в трубке сочувственный голос батальонного.
      - Доложить обо всем, что произошло? - спрашивает Коншин.
      - Нет, нет. Я все знаю от помкомбата... Как вы думаете, немцы еще под танком?
      - Наверное...
      - Если мы сейчас пошлем отделение разведчиков, удастся ли им взять немцев?
      - Думаю, удастся... Надо две группы. Одной зайти с тыла...
      - Да, конечно. - Комиссар некоторое время молчит, видно обдумывая что-то. - Коншин, вы... не смогли бы возглавить группу? Сразу не отвечайте, подумайте...
      - Товарищ комиссар... - устало начинает Коншин.
      - Понимаю, очень устали, - сразу же прерывает комиссар. - Тогда встретьте разведчиков и покажите пути подхода.
      - Есть встретить.
      - Группа подойдет к землянке помкомбата в двадцать три ноль-ноль. У вас есть часы?
      - Да. Встречу у землянки.
      - Так вот, Коншин, вы боялись струсить, а мы думаем представить вас к награде...
      - Я и трусил, товарищ комиссар... Еще как, - говорит Коншин правду.
      - Но превозмогли, Коншин, превозмогли... Это главное... Дайте мне политрука.
      Коншин передает трубку и закрывает глаза. Сквозь усталь проходится приятное - "думаем представить вас к награде". Значит, выдюжил он все-таки свой первый бой... Но скоро это приятное улетучивается. Очень хочется спать, и очень не хочется идти встречать разведку в двадцать три ноль-ноль. Взглянув на часы, видит: у него еще сорок минут.
      Просыпается Коншин за десять минут до срока и будит Рябикова. Тот, ничего не спрашивая, протирает глаза и встает. Политрук тоже просыпается, подкидывает в костерик ветки.
      - Идете?
      - Идем, - отвечает Коншин.
      - Пожалуй, я пойду тоже. - Политрук свертывает цигарку, прижигает от костра. - Знаете, это очень важно, если разведчики захватят хоть одного немца. Тогда... тогда... - Он не договаривает, но Коншин понимает.
      Выползают из воронки... Голубовато поблескивает снег от ракет, в небе красные нити трассирующих... Красива ли ночная передовая? Наверное, если добавить - жутковато красива...
      К землянке помкомбата подходят одновременно, отделение разведчиков в белых маскхалатах и они. Молча приветствуют друг друга. Лейтенанта - командира взвода разведки - Коншин почти не знает. Помнит только, как звонил тот на станции Воробьевы горы по телефону-автомату и говорил с кем-то непринужденно, даже весело, не как остальные - запинаясь, сдавленными голосами.
      Сейчас он возбужден первым заданием. Глаза поблескивают, движения энергичны.
      - Кто был у танка? - спрашивает резко.
      - Я и мой связной, - отвечает Коншин, показывая на Рябикова.
      - Точно там немцы?
      - Днем были точно.
      - Пошли, покажите.
      Из землянки выходит помкомбата, и все направляются к опушке.
      - Товарищ командир, - шепчет Рябиков, трогая Коншина за рукав, - можно мне с ними попроситься?
      - Ты что? Мало досталось? - удивляется Коншин.
      - Больно охота прихватить гадов. Сколько мы из-за них натерпелись, пока от танка ползли. Разрешите? А?
      - Лейтенант, мой связной хочет с вами, - говорит Коншин.
      Тот кидает мимолетный взгляд на Рябикова и сразу соглашается.
      - Очень хорошо, будет полезен... Петров, снимите маскхалат и передайте этому бойцу.
      Разведчик Петров вроде бы хочет возразить, но взгляд лейтенанта колок и холоден.
      - Есть передать халат.
      Дисциплинка у них будь здоров, думает Коншин, и ему вдруг начинает казаться - у этих ребят получится.
      Подбитый танк - хотя до него почти полкилометра - виден хорошо в свете ракет. Лейтенант внимательно вглядывается в поле и вскоре решает:
      - Товарищ помкомбата, пойду по лощине. Первая группа заползет по ней за танк, вторая - из лощины зайдет сбоку. Одобряете?
      - Хорошо, действуйте. - Решительный и уверенный тон лейтенанта ободряет помкомбата и внушает надежду на успех поиска.
      Лейтенант снимает с плеча автомат. Видать, решил идти вместе с разведчиками, думает помкомбата и трогает его за плечо:
      - Может, вам самому не стоит?
      - Стоит. Первая разведка. Обязан возглавить сам, - отрывисто рубит лейтенант и, тихо подав команду "вперед", первым спускается в лощину.
      Коншин подходит к уже одетому в маскхалат Рябикову:
      - Осторожней, Серега...
      - Ничего, командир... Рассчитаюсь с фрицем за сегодняшнее.
      Коншину как-то не по себе - вроде бы отнекнулся он от предложения комиссара возглавить группу, но, с другой стороны, кажется ему, что командир разведчиков лучше справится с этим делом: не деморализован безудачным боем, не устал так, как Коншин, который сейчас еле-еле на ногах держится, так и тянет броситься наземь. И когда разведчики скрываются в лощине, присаживается Коншин на что-то и проваливается сразу...
      - Коншин, они прошли без потерь, - слышит он сквозь сон напряженный шепот политрука.
      Разведчиков не видно, но тишина на передовой говорит о том, что и немцы не видят их... Ракеты, правда, все так же методично взлетают с разных концов поля - погаснет одна, вспыхивает другая. Берегутся фрицы. Значит, боятся их, несмотря на неудавшееся наступление. Дрема с Коншина сошла, и он, как и другие, напряженно вглядывается в поле, на котором пока ничего не видно, разведчики отошли далеко, да и вблизи сливались они в масхалатах со снегом.
      Долго тянется время, а с поля - ни звука... Мусолит цигарку политрук, нервно затягивается помкомбата, пряча огоньки самокруток в рукава шинелей, будто школьники на перемене, думает Коншин. И таким далеким кажется ему недавнее прошлое, словно не годы прошли, а целая вечность или вообще ничего не было - ни Москвы, ни школы, ни института...
      И вдруг - хотя и ждали этого - взблеск яркого света у танка, а уже потом глухой звук разорвавшейся гранаты, и сразу же стрельба со всех сторон - и с нашей, и с немецкой, и около танка... По нашим пулеметам начинают немцы бить минами, несколько взрываются недалеко от их группы, но они не обращают внимания - все не спускают глаз с танка, сейчас там самое главное... Ракет немцы прибавили, и они загораются то там, то здесь и все время висят над полем, освещая его... Одна надежда на лощину, по которой разведчики смогут выбраться незамеченными.
      Коншин переживает больше всех, беспокоясь за Рябикова: "Эх, Серега, не надо бы тебя отпускать, вдруг что случится, а ты единственный для меня сейчас близкий человек... Нет Чуракова, нет ротного, неизвестно, жив ли Пахомов..."
      И вот наконец-то! Ухватывают они взглядом что-то темное, барахтающееся, иногда вдруг пропадающее и понимают, что немец это, которого тянут невидимые в своих маскхалатах разведчики...
      - Вышло, Коншин, вышло! - хлопает по плечу Коншина политрук, да так сильно, что тот даже приседает.
      И то, что целый маетный этот день и вечер сжимало грудь тоской, давило до боли, начало помаленьку растаивать, уходить куда-то, и стало сердце наполняться новым, прежде не испытанным чувством - чувством победы, пусть пока небольшой, пусть даже совсем махонькой, но все же победы: взяли они "языка", взяли... А что это значит, понимают все - будут сведения о противнике, будут знать они расположение огневых точек и в следующее наступление пойдут уже подготовленными.
      И почти не страшным кажется уже Коншину предстоящий день, утренний минометный обстрел и все, что будет происходить на этом клочке земли, называемом передовой... Взяли они "языка", взяли... Значит, не зря все, не зря...