Сашка прилег не раздеваясь, - ну, оторву минуток шестьсот! - но сон не приходил.
      - А я тут, в санроте, останусь, - сказал он, воображая, как месяц целый, никак не меньше, будет он с Зиной вместе.
      - Ну и дурак! - Раненный в ногу погасил чинарик о спинку койки и сплюнул. - Чем дальше в тыл, тем со жратвой лучше. И вообще чем подальше отсюда, тем спокойней... А ежели немец попрет? Прихлопнет запросто. Сам знаешь, сколько народу на передке, раздавит сразу.
      - Не раздавит. За Волгой людей много. И танки даже есть.
      Вошла Зина и, подойдя к Сашкиной кровати, сунула незаметно ему под подушку пачку махорки.
      - Не спишь почему?
      - Сам не знаю.
      - Я к вечеру высвобожусь, приду. Надо спать, раненый, - досказала громко.
      Сашке донельзя хотелось прикоснуться к ней, взять ее руку в свою, погладить, но при народе неудобно, да и видел он, не хочет Зина открываться при посторонних.
      - Приду... - Зина поглядела на него каким-то особенным, обещающим взглядом, от которого бросило Сашку в жар.
      Разговоры в палате плыли тихие - кто о доме, о родных, кто о прошлой жизни на гражданке, о войне не говорили. Только гадали, дадут ли на майский праздник водочки. Уж больно хотелось всем забыться хоть минутно, смыть хмельком воспоминания о фронте, о смертях, о крови, о погибших товарищах. Под них Сашка и задремал.
      Очнулся он от шума отодвигаемых табуреток, скрипа коек и, когда открыл глаза, увидел, что почти все раненые стоят. Он тоже вскочил и вытянулся... В палату вошли врач, делавший ему перевязку, тот самый старший лейтенант и комиссар бригады.
      Комиссара Сашка видел только раз, на формировании, и еще тогда показался он ему больно неказистым для такой должности - и ростом невысок, и шинель не подогнана, мешком, видать, не кадровый, а из запаса комиссар, а сейчас в сравнении с видным, подтянутым лейтенантом и совсем не смотрелся.
      - Сидите, товарищи, сидите, - поспешно сказал комиссар, обводя всех внимательными и, как показалось Сашке, добрыми глазами. - Как самочувствие?
      - Обыкновенное. Отдыхаем со всеми удобствами. Только еды пока не хватает, - ответил за всех раненный в ногу.
      А Сашка подумал: сказал что лейтенант комиссару или нет?
      - Поздравляю вас с наступающим праздником и желаю скорейшего выздоровления и возвращения в строй... - продолжал комиссар, но безрукий перебил:
      - А водочки дадут завтра? На передке не баловали, так, может, здесь попотчуют?
      - Обязательно, - улыбнулся комиссар, - и покормить постараемся получше, хотя, сами знаете, положение со снабжением неважное, распутица. Но что-нибудь придумаем.
      - А как с эвакуацией? Я в ногу раненный, сам не могу...
      - Для машин дороги пока непроезжие, а на подводах отправляем только тяжелораненых. Потерпите, товарищи, вот пообсохнет...
      - Тогда и фриц попереть может, - сказал раненный в ногу.
      - Есть данные, товарищи, что на нашем участке фронта немцы наступать не собираются.
      Сашка приметил на себе взгляд лейтенанта. Он не был злым, скорее любопытным, но стало Сашке опять неловко. Не то чтоб страшился чего, просто происшедшее было противно Сашкиному нутру и он никак не мог отделаться от чувства какого-то неудобства.
      И показалось ему теперь, что ничего уж такого не было в подозрениях "старшого". Чего греха таить, были же самострелы. Двоих из трофейной команды засекли, один, совсем пацан, к ним в роту был прислан уже после трибунала искупать кровью. И Сашка вдруг, еще не зная, чего скажет лейтенанту, спросил комиссара:
      - Разрешите обратиться к старшему лейтенанту, товарищ комиссар?
      - Обращайтесь, - разрешил тот.
      Сашка помялся немного, потом нашелся:
      - Вы меня, товарищ старший лейтенант, простите за давешнее... Не в себе был...
      - Очнулся, герой? Ну, ладно. Я тоже не прав был, - улыбнувшись и совсем добродушно ответил лейтенант.
      - Что это такое у вас было? - полюбопытствовал комиссар.
      - Так, погорячились немного, - ответил "старшой" и добавил, обращаясь ко всем: - Завтра, товарищи бойцы, командир бригады будет лично вручать награды. У меня нет с собой списков, но могу сказать почти точно, что кое-кого из вашей палаты можно будет поздравить. - И показалось Сашке, что глянул лейтенант именно на него.
      Что ж, вполне возможно. Ротный еще до немца посылал на него наградные листы, но и за немца-то должны дать обязательно. Сашка заулыбался - меньше, чем "За отвагу", быть не должно, а может, и "звездочка"...
      Когда начальство ушло, угостил Сашка на радостях всю братву Зининым табачком, и мутный осадок, остававшийся с утра, разошелся в его душе совсем. Доволен он и что с лейтенантом вроде улажено, и что награда впереди почти верная. А потом и обед - правда, не очень, та же пшенка, только погуще и с хлебушком - окончательно поднял Сашкино настроение, и продремал он в покое почти до вечера.
      Проснувшись, вышел Сашка на крыльцо покурить и воздухом свежим подышать. Солнце еще высоко было, но подходило уже к западу, к передовой. Там оно закатывалось за Овсянниковом и раскаляло разбитую эту и не достигнутую ими деревеньку докрасна, и после маялись они в ожидании обстрела - немец был точен и бил в аккурат после захода солнца.
      И представилось Сашке, как через час будет дрожать его родная рота в продувных шалашиках и как кого-то беспременно сегодня пришлепнет, пожалуй, сержанта - не понравился он Сашке сегодня утром, - и как ротный будет говорить стоящим около убитого бойцам: "Ребятки, только без сантиментов, война есть война", - и как закидают того лапником, а потом разбредутся по своим лежкам, выскребывая из карманов последние табачинки.
      И смутно стало на душе и вроде стыдно, что находится он сейчас в тихом, словно дремлющем в майском вечере селе, где звенят ведра у колодцев, негромко перебирает лады гармонь, вьются приятно пахнущие дымки из труб, где ходят люди спокойно, не таясь и не крадучись, не ожидая ни шальных пуль, ни минометного обстрела, а его товарищи и его ротный - там...
      Зина пришла не сразу после ужина, а когда все раненые улеглись по постелям, и присела около Сашки.
      - Ну вот, пришла я. Как ты тут?
      - Нормально. Тебя ждал.
      - Я спиртику малость достала, - сказала шепотом. - Ночью у вас дежурить буду, а пока свободная...
      - Знаешь, приходил этот "старшой"...
      - Ну и что? - с тревогой перебила Зина.
      - Порядок... Прощения я попросил за мат-то...
      - Ты - прощения? Это он должен...
      - Он тоже неправым себя признал. Так что порядок, Зина.
      - Ты правду говоришь?
      - Конечно.
      Зина помолчала немного, поглядела на Сашку, хотела что-то сказать, но потом тряхнула головой, раздумав, и проговорила безразлично:
      - Вот и хорошо, - и стала разливать спирт, Сашке в кружку, а себе в мензурку. Потом достала хлебца немного и... - Смотри, что раздобыла, - и показала ему соленый огурец. - У хозяйки выпросила. Здорово?
      - Здорово! С гражданки не ел.
      - Ну, давай, Саша... За твое возвращение и за праздничек...
      - ...за победу, Зина, - серьезно и проникновенно досказал Сашка.
      - Конечно. Но главное, за то, что живой ты... Правду сказать, в последние дни совсем надежду потеряла. Думала, вот и не успела узнать тебя как следует, не успела отблагодарить за то... что в эшелоне, и вот все, не встречу тебя никогда больше... Не поверишь ты, а я тогда, честное слово, впервые в жизни целовалась... Ну, чокнемся, Сашенька, только тихонечко.
      Спирт огнем прошелся по Сашкиному телу, и стало ему хорошо, так хорошо, как никогда в жизни. Зинина рука лежала в его заскорузлых обожженных пальцах, и тепло от нее доходило до самого его сердца.
      И отошло куда-то все, что было в эти месяцы, ушло страшным сном, стало небылью, а в мире только эта изба, неяркий свет керосиновой лампы, тишина, прерываемая неровным дыханием раненых, и Зина, ее руки, ее глаза, смотрящие на него ласково и жалостливо.
      Ничего-то она не спросила о том, что было там. Видно, знала все - не один раненый прошел через ее руки, и рассказывали, и жаловались, - и потому в ее взгляде видел Сашка какую-то смятенность и сострадание.
      - Как чувствуешь себя, родненький? Рана не болит?
      - Не болит, - соврал Сашка. К вечеру-то рука заныла.
      - Может, пройдемся до Волги? Сможешь?
      - Смогу, конечно, - обрадовался он и подумал, какое счастье его ждет побыть с Зиной наедине, без людей-свидетелей.
      Было еще не темно... Солнце, правда, уже ушло за правый кряжистый берег, но еще не закатилось совсем. Там оно еще висит над Овсянниковом и его отблески кроваво полосят небо и сжигают рваные края темного, растянувшегося по всему горизонту облака.
      Огородами вышли они на тропку, что петляла к реке, и шли, крепко прижатые друг к другу, так что чувствовал Сашка округлое Зинино бедро, а рука, обвитая вокруг ее талии под шинелью, тепло ее тела.
      - Я сюда часто приходила вечерами. Смотрела на небо и думала, думала... И всегда оно страшное было, словно в крови, - Зина крепче прижалась к Сашке. Думала, как ты там? Живой ли? Или отмучился?
      Они остановились... Висящая на бинтах рука мешала Сашке привлечь Зину к себе, и потому ее грудь и лицо были отдалены от него.
      Солоноватый вкус ее губ он хранил все эти месяцы. И не верилось, что сейчас он может опять прижаться к ним и испытать ту же острую сладость, которую испытывал тогда, когда отстрелявшиеся "мессеры" с воем уходили от эшелона, а он медленно притягивал ее лицо к своему и касался ее губ... Они замирали, а в их придавленные страхом души опять возвращалась жизнь.
      И оба оттягивали поцелуй, но, когда их губы сошлись, все было так же, только без той отчаянной горькости, какая была в тех поцелуях после бомбежки, когда думали они, что это последнее в их жизни, что вот-вот возвратятся самолеты опять и что будет, неизвестно.
      А теперь Сашка сможет целовать Зину и завтра и послезавтра... И казалось это ему чудом.
      От Зины пахло лекарствами, какими-то духами, немного потом, и Сашка знал, эти запахи останутся с ним навечно и всегда будут связаны с нею, с Зиной, всегда будут напоминать об этом вечере. И он упивался ими, близостью Зины, но, даже задыхаясь в поцелуях, не ощущал он желания - только нестерпимая нежность заполняла до краев.
      Вначале это не встревожило его, но когда разморенная поцелуями Зина сама прижалась к нему, распахнув шинель, и он почувствовал ее всю, и его рука невольно пошла вниз по Зининому бедру до края юбки, а потом, приподняв ее, пошла вверх по шершавому в резинку чулку и, пройдя его, наконец коснулась голой горячей Зининой ноги, и тут Сашка ничего в себе не ощутил, и его рука, остановившись на миг, обескураженно пошла вниз.
      - Потом, Сашенька, потом... - зашептала Зина. - Пойдем дальше, там скамеечка есть, - и потянула его по тропке.
      Слева от них зеленовато поблескивала река, зримой чертой отделяя мир этот, в котором Сашка сейчас, и мир тот, в котором он находился еще сегодня, и ему представилось, что не взаправду все это, а сон, который вот-вот прервется, и он заспешил.
      - Далеко еще?
      - Сейчас, родненький, вон у той сосны.
      Хотя Сашка и не был опытен в любви, он чувствовал, позволит ему Зина все, и потому, когда подошли к скамейке, он не грубо, но настойчиво стал приваливать Зину на нее.
      Но и тут - когда совсем близко живое, трепетное женское тело, к которому не прикасался по-настоящему целую вечность, - в нем никакого ответа, словно ничего мужского в нем нет.
      Сашка недоумевал, не понимая, что же такое с ним сотряслось, а Зина уже мягко отталкивала его от себя, пришептывая:
      - Не надо, Сашенька, потом... Слабенький ты сейчас, израненный, не надо... Вот что с тобой сделали-то... Господи...
      Она взяла черную, обгоревшую Сашкину руку и припала к ней губами.
      - Не надо, - смутился Сашка, отнимая свою руку, которую жгли Зинины слезы. - Ну, что плачешь? Пройдет это...
      - Не о том я, глупенький... Но что сделали-то с тобой...
      И уловил Сашка, что и верно, не о том плачет Зина. Может, даже рада, что не вышло у них ничего, - уж больно скоро она стала его отталкивать... И вообще в ласках Зининых виделось ему больше жалости, чем чего другого, и слова-то она говорила все жалкие: родненький, глупенький, бедненький... Может, из жалости и решилась на все да еще потому, что считает себя жизнью ему обязанной?
      Стал он гладить Зинины плечи, и тоже жалость к ней пронизала душу потерянная она какая-то, не такая, какой была в эшелоне, будто гложет ее что-то...
      - Достается вам тоже, Зинок?
      - Да нет. Мы ж под смертью не ходим. Разве сравнить.
      Они помолчали немного, потом Сашка спросил:
      - Пристают мужики-то?
      - Пристают, - просто ответила Зина.
      - А этот... "старшой", не лез к тебе?
      - Понимаешь, Саша... - не сразу ответила она. - Нравлюсь я ему. Ухаживает он за мной, но... по-хорошему, без глупостей... Понимаешь?
      - Понимаю.
      - Гулять приглашал не раз...
      - Ходила? - с тревогой спросил Сашка.
      - Ходила, - чуть замявшись, дала она ответ. - Два раза ходила.
      - Ну и что?
      - Ничего. Он до меня даже пальцем не дотронулся... А вообще-то, Саша, девочки наши не все выдерживают. Многие сошлись с кем, чтоб другие не лезли. Надоедает же...
      - Останусь у вас, при мне никто к тебе лезть не посмеет.
      - Конечно, милый, - без особой уверенности сказала она. - Месяц у нас только, Сашенька... А что потом, родненький? Что потом? - всхлипнула опять Зина.
      Что потом, Сашка не знал и ответить ничего не смог, только привлек ее к себе, потянулся губами, прижался... И прервала их поцелуй неожиданная вспышка на том берегу - первая ночная ракета. И смотрели они на мерцавшее недолго минуту-две - небо и как потухло оно, погрузив опять в темень правый берег с соснами на нем.
      А подумалось Сашке почему-то - вот такой же короткой, как вспышка ракеты, и будет их любовь... Погорит недолго, согреть как следует не успеет и... погаснет - разведет их война в разные стороны.
      Наверное, и Зине пригрезилось то же, потому как вздрогнула она, сжалась комочком и затихла у Сашкиного плеча.
      Так и сидели они, примолкнувшие, отрешенные от всего, связанные негаданно пришедшей любовью, любовью ненадежной и зыбкой, как ненадежна и непрочна была их жизнь вообще в эту лихолетнюю весну сорок второго года, весну подо Ржевом.
      И, словно напоминая им об этой ненадежности, на западе мертвенно и угрозно вспыхивало небо и глухо рокотала артиллерийской переголосицей недалекая передовая...
      Еще глубже пронзила Сашку жалость к этой прижавшейся к нему девчушке в военной форме, дарившей ему себя и свою любовь без всякой надежды на долгость, на крепость, без веры в хоть какое-то будущее. И он подумал: пожалуй, даже хорошо, что не случилось главного... Которое, может, и не главное совсем, а так...
      С реки несло прохладой, но Сашке было жарко, видно, температура поднялась, и, как всегда при тепле, зазудело тело.
      - Как бы не набралась от меня, - сказал Сашка, осторожно отодвинувшись от Зины. Она тихонько засмеялась:
      - Это не самое страшное, Сашенька... Пойдем, милый, пора мне, да и ты, вижу, притомился.
      - Есть малость.
      И они пошли слитно друг к дружке, и опять Сашка ощущал сладостное колыхание Зининого бедра у своей ноги.
      - А меня не погонят от вас в госпиталь какой? - затревожился вдруг Сашка.
      - Нет. Но тебе-то в тылу будет лучше, чем у нас...
      - Без тебя-то? Нет. Понимаешь, должны же нас сменить наконец. Тогда и на формировании вместе будем. Вот что загадываю.
      - Хорошо бы, - вздохнула Зина.
      А недалекая передовая непрестанно давала о себе знать то негромким похрипыванием, то взблеском ракет, то красными нитями трассирующих, режущих небосклон.
      - Устал, Саша? Замучила я тебя. Не надо бы сегодня ходить, не отдохнул ты еще.
      - Ну что ты. Хорошо же было...
      - Вот вернемся в палату, уложу тебя, дам снотворного, выспишься как следует, - Зина ласково провела рукой по Сашкиной щеке.
      - Небритый я... Да и вообще грязный я, оборванный...
      - Будто я не знаю, откуда ты, - махнула она рукой.
      - Тут у вас все чистенькие, побритые...
      - Ты ж с войны настоящей, Саша, разве я не понимаю, о чем говорить.
      - Да-а, - задумчиво протянул Сашка. - Война была взаправдашняя, это ты верно сказала. Видишь, что со мной наделала. Ты уж не обижайся на меня... Усталый я сильно. Очень усталый, - повторил он.
      - Глупенький, ты опять о том же. Понимаю я все. Отлежаться тебе надо, отдохнуть...
      Последние метры перед селом Сашка насилу шел.
      В палате уже все спали - кто храпел, кто подстанывал, а кто и вскрикивал во сне, - только обезрученный сидел на койке, уставившись в одну точку.
      - Заверни, браток, - поднял он глаза на Сашку.
      Научившись за день справляться с цигаркой одной рукой, Сашка свернул, прижег и, присев рядом, прямо в рот сунул тому самокрутку.
      - Вот какие дела, парень... Куда я теперь? Прибило бы лучше... Тебе-то повезло.
      - Да, повезло, - согласился Сашка.
      Зина оправила ему постель, взбила подушку и сказала:
      - Ложитесь, раненый.
      Сашка усмехнулся. Да и верно, зачем кому знать, что у них промеж собой.
      - Сейчас, сестрица, покурим с товарищем, - ответил он в тон ей, и Зина тоже улыбнулась.
      Так он и просидел с раненым, пока тот не докурил, то давая ему в рот цигарку, то отнимая, словно малому дитю соску.
      Подойдя к постели, Сашка подивился еще раз. Когда же он спал раздетый до белья да на простыне, дай бог памяти? И оказалось, что с двадцатого ноября, как сел в эшелон на далекой приморской станции, не видел он настоящей постели.
      Долго возился он со шнурками от ботинок - заскорузли и пригорели намертво, хоть режь их, - но все же осилил. Но гимнастерку снять позвал Зину. Не лезла забинтованная рука в рукав, хоть и разрезанный, пришлось еще подрезать, а гимнастерка-то хорошая, суконная, теперь одно - выбросить, а жаль. Когда Зина принялась за брюки, Сашка застеснялся, но она ловко стянула их, не дав ему и опомниться, и остался он в бежевом трикотажном белье - неудобно, будто голый, - и нырнул скорей под одеяло.
      Зина дала ему выпить чего-то горького, сказав:
      - Я тут буду, только выходить придется, у меня в трех избах раненые. Спи, родненький, - добавила совсем тихо. - Спи...
      Сашка растянулся на койке блаженно - ну вот, посплю сегодня по-людски.
      Гармоника, тихо наигрывавшая целый день, перебирая разные мотивы, сейчас заливалась вовсю - и "Катюшу", и "Синенький платочек", и какие-то вальсы.
      - Празднуют штабные-то, - хрипловато и недобро сказал безрукий.
      - Шут с ними, пусть веселятся, - равнодушно ответил Сашка.
      Это утром, когда Зина сказала об этом, вспыхнуло в нем злое, а теперь разошлось.
      - Веселиться-то вроде не с чего... - хмуро продолжил тот, покусывая губы.
      - Праздник все же... Ты, брат, не завидуй. Этот пирог на всех. Сегодня они тут, в тылу, а завтра там могут оказаться.
      - Тебе-то что, поднесла сестрица выпить. Знакомая, что ли?
      - Знакомая. Дадут завтра всем, обещал же комиссар.
      - Они дадут... Много тебе на передке водочки доставалось? То-то и оно, добавил он, не дожидаясь Сашкиного ответа.
      Думал Сашка, что уснет сразу, но не получилось. И на постели как-то непривычно, и подушка вроде ни к чему, да и рука ныла.
      За день не пришлось Сашке о доме подумать, о матери. Занято все было Зиной, а сейчас подумалось - непременно завтра письмо отписать, что раненый он, что в госпитале, чтоб не беспокоилась мать. С передовой он только два письма отправил, да и неизвестно, дошли ли. Если бы не война, осенью сорок первого отслужил бы он кадровую и был бы дома, а дом Сашкин не так уж далеко отсюдова - верст триста. Ерунда расстояние, если с Дальним Востоком сравнить, где служил Сашка срочную.
      Но он и не задумывался о том, что может он, пока раненый и вне строя, до дома своего добраться и повидаться с матерью. Слишком дорога для него сейчас Зина, и покинуть ее и в голову не приходило.
      Слышится ему, как возится она сейчас в своем закуточке, и сладко ему от ее близости и покойно. Уже засыпая, услышал он Зинины шаги, ощутил на своем лбу ее прохладную ладонь - вот и избыл этот первый тыловой день, оказавшийся для него совсем не легким, а каким-то заботным и сумятным, - и великий покой сошел на Сашку, покой, которого не знал долгие и тяжкие месяцы фронта.
      Ничего ему не снилось - ни плохого, ни хорошего, - и потому не понимал он, почему проснулся с тоской, точно такой же, как в тот день на передовой, когда нагрянула на них немецкая разведка.
      Еще глаза не открыл, как придавила голову безысходная мысль - не пережить ему эту войну... Потому как в пехоте он и судьба его ясная: передок, ранение, госпиталь, маршевая рота и опять передок. Это если будет везти. А сколько может везти? Ну, раз, как сейчас, ну, два... Но не вечно же? А война впереди долгая. И не избечь ему, что в каком-то из боев прибьет его насмерть.
      - Зина... - позвал он тихо.
      Но подошла к нему не она, а незнакомая медсестра.
      - Что вам, раненый?
      - А Зина где?
      - Вышла Зина. Что, рана болит?
      - Да нет.
      - Тогда спите, раненый. - Она отошла, а Сашка полез за махоркой.
      Поначалу он не забеспокоился - говорила же Зина, что выходить будет, не одна у нее палата, надо и за другими ранеными приглядеть, - но сон ушел, и, как ни старался уснуть, ничего не выходило.
      Мысли смутные он прогнал. Научился он там не давать воли ни тоске, ни надежде. И сейчас вроде бы ни о чем плохом не думал, только хотелось отчаянно, чтоб пришла Зина, прикоснулась опять ко лбу, погладила по-матерински... И может быть, тогда опять обрел бы Сашка покой и безмятежность, но она не шла, и драл Сашка горло дымом "моршанской".
      В штабе все еще гуляли. Вперемежку с гармонью играл патефон что-то далекое и знакомое, слышанное когда-то на танцплощадке в клубе... Давно это было. И тихие вечера в дальневосточном полку, и приятные разговоры с ребятами о скором увольнении, и задумки о будущей жизни на гражданке...
      Сколько прошло времени, час ли, два, Сашка не заметил, только не выдержал более и встал. Натянув брюки и кое-как приладив ботинки, вышел. В Зинином закутке сидела та незнакомая сестра и, привалившись к столу, дремала.
      - Чего тебе? - проснулась она сразу и спросила недовольно.
      - Зина не вернулась еще?
      - Чего тебе далась Зина? Сказала же я...
      - Где она?
      - Ну... вызвали ее.
      - Куда вызвали?
      При свете лампы разглядел Сашка девушку - востроносенькая, некрасивая, но губки накрашены, и надушена так, что голова закружиться может. И понял он, что не в других палатах Зина, а там, в штабе, на гулянке.
      - Она ж не хотела идти, - упавшим голосом пробормотал Сашка.
      - Мало ли что не хотела. Разве вольные мы? Приказали, и пошла.
      - На гулянку идти приказать не могут. Не загибай.
      - Ну, не приказали, так какой-нибудь предлог нашли. А ты чего беспокоишься, парень? А, поняла... Говорила Зина, что ждет с передовой одного. Ты и будешь?
      - Я, - кивнул он.
      - Ничего там с ней не случится, - голос ее помягчел. - Поест как следует, выпьет, ну потанцует с кем. Иди-ка ты спать.
      Посмотрел на нее Сашка еще раз: видно, готовилась она сама на вечер идти, потому накрасилась так и надушилась, а заставили ее вместо Зины дежурить, и потому особого сочувствия ни Сашка, ни Зина у нее не вызывали.
      - Ну, чего стоишь столбом? Иди на койку и не переживай.
      - Я и не переживаю, - соврал Сашка.
      - Вот и правильно. Подумай, сколько времени прошло...
      - Причем здесь время? - не понял он.
      - Подумай, - повторила востроносенькая и усмехнулась.
      Ах ты, язва, подумал Сашка и чуть было не выругался.
      Безрукий проснулся, а может, и не спал совсем или вполглаза, и попросил закурить. Присел Сашка к нему на койку, и задымили, как два паровоза.
      В избе было душно. Пахло нечистым бельем, грязными портянками и кислым от волглых, непросохших ватников.
      Откурили по одной, закрутили по второму разу, и все молча. Потом отошел Сашка к своей постели.
      - А ты плюнь! - вдруг сказал безрукий.
      - Ты про что?
      - Знаешь про что. Только не думай, что сама она... Приходил лейтенант тот, уговаривал. Она вначале ни в какую - нельзя, сказала, веселиться, когда на передке люди бедуют. А он ей: не на веселье тебя зову, а на прощанье. Отправляют его, как я понял, завтра в батальон то ли ротным, то ли помкомбатом. Ну, тогда она согласилась ненадолго... - Он помолчал немного, а потом добавил не без злости: - Снимет с него стружку передовая-то, а то ходят тут фертами...
      Но Сашка тому не зарадовался. Зла у него на лейтенанта не было. А то, что Зина сейчас там, на вечере, затронуло больно, и что-то тошнотное стало подступать к горлу. Задышал он прерывисто, тяжело и торопливо непослушной рукой стал натягивать гимнастерку.
      - Ты-то оклемаешься, - продолжал обезрученный, - это все пустяки, а мне-то как? Как домой таким ехать? Думаешь, примет меня баба?
      Сашка надевал брюки.
      - Зачем я ей такой? Ей ребят кормить, себя да еще меня, прихлебая...
      Сашка навертывал обмотки.
      - И куда податься после госпиталя, ума не приложу. Только не домой, - не переставал тот свое, наболевшее.
      Сашка накинул телогрейку и поднялся.
      - Куда надумал? - спросил безрукий с тревогой.
      - На двор выйду. Духота здесь.
      - Ты смотри, браток, без глупостей. Оружия-то трофейного нет у тебя случаем?
      - Нет. Был "вальтер", ротному подарил.
      - Ну, ладно, приходи скорей. Чую, без сна будет у нас эта ночка. Вдвоем-то с разговором легчее.
      Сашка вышел на крыльцо. Темно, тихо. Музыка из штабного дома умолкла. Боец из охраны, проходивший мимо, шикнул на Сашку, чиркнувшего "катюшей". Сашка махнул рукой - тоже мне вояка, за столько верст от немца искры боится. Они на самой передовой такие костры запускали, и ничего.
      Спустился он с крыльца, присел на завалинку и стал перебирать в уме все, что произошло у них с Зиной на прогулке. Другая она какая-то стала... Вот распахнула себя для Сашки, а как-то без легкости. Вроде и сама вела его к скамейке, но как-то безохотно, хоть и торопилась, словно точку какую-то на чем-то поставить хотела. Это он и тогда почувствовал. Может, потому и не получилось у него ничего, что уловил он Зинино нежелание тайное? Верно, есть у нее кто? А если и есть, то не кто другой, как лейтенант этот. Почему и нет? Из себя видный. И звание подходящее. И должность. С таким будешь, никто не пристанет, всплыли Зинины слова о том, что не выдерживают девчата, сойдутся с кем, чтоб другие не лезли. А может, и любовь у них настоящая? Говорила же Зина, хороший он. Живым живое. Сама говорила, что надежду на Сашкино возвращение потеряла в последнее время. И это понять можно. Представил он, что могли ей рассказывать раненые, ужаснутые первыми боями...
      Да нет, успокоил себя Сашка, не должно быть так. Сказала бы Зина прямо: так, мол, и так, прости и не обессудь. Разве повела бы его тогда она к Волге? Нет, конечно. Ну а на вечер пошла просто потому, что неудобно отказаться, раз завтра на передок уходит лейтенант. Это понять можно.
      Но все же мысль, что могут обидеть Зину там, на вечеринке, промелькнула и ожгла болью. И то, что музыка кончилась, показалось Сашке приметой того, что расползлись празднующие по углам тискать девчат и что Зину тоже тянет этот старшой... А он, Сашка, сидит здесь на завалинке и ничего, ничего не может сделать, ничем помочь.
      И такое же унизительное отчаяние бессильности, какое бывало на передовой, когда немец накрывал их снарядами и минами, а им нечем было ответить, охватило Сашку, и, еще не зная, что будет делать, поднялся он и быстро запетлял огородами, чтоб не столкнуться с патрульным, к тому дому.
      Он хорошо виднелся белым фасадом, да из окошка второго этажа еле заметной полоской пробивался свет из-под маскировки.
      Обошел он его издалека, чтоб не приметили часовые у дверей, и приблизился к дому с другой стороны, где был не то сад, не то парк какой, и затаился за деревом.
      Опять взвизгнула гармонь с переливами, раздалась песня, и слышны были даже разговоры и смех девчат.
      Сашка закостенело стоял, привалившись к стволу, стараясь в шуме голосов услыхать ее, Зинин, голос, но напрасно. Кончилась песня, и вскоре завели там патефон, и послышалось ему шелестение шагов - танцуют, верно.
      Может, и правда, как сказала востроносенькая, выпьют, закусят, потанцуют, и ничего того страшного, что мерещится Сашке, и не произойдет, и вернется Зина, как была.
      Но даже если и так, то все же не дело это, подумал он. Рассказать про такое ребятам на передке - осудили бы непременно и поматерились бы обязательно. Что ни говори, пока война, пока истекает кровью его батальон, пока белеют нижним бельем на полях незахороненные, какие могут быть праздники, какие танцы?
      Конечно, понимал Сашка, что любого из тех, кто веселится сейчас в штабном доме, в любое приспевшее время могут мигом отправить туда, к смерти, от которой счастливым случаем ушел сегодня Сашка и навстречу которой пойдет утром старший лейтенант, но все же...
      Патефон нес из окон знакомую давнюю песню "Любимый город может спать спокойно...", песню, под которую и началась для него война в июньский теплый вечер у танцплощадки в дальневосточном полку... Ребята посмелее танцевали с боевыми подругами, женами командиров, а Сашка стоял, покуривая, и слушал музыку. И лились тогда эти же задевающие за сердце слова, словно для Сашки и его одногодков сложенные: "Пройдет товарищ все бои и войны, не зная сна, не зная тишины..." - и вдруг оборвались, прохрипел динамик "важное сообщение", и пошла речь Молотова.
      А после нее закричал кто-то визгливо: "Тревога! Боевая тревога! По подразделениям!" - и побежали они по своим ротам. В небе гудел самолет, и тревожно царапала мысль - не начнет ли теперь Япония?