Наставница хмурилась, где это видано, чтобы русалки обратно просились. Да и не способно это — из русалок в люди. Сколько себя помнила, всегда перекидывали в одну сторону. И то не всегда получалось. Особенно трудно бывало с теми, у кого душа не простилась с миром окончательно. Иной раз приходилось по два-три раза обряд творить, прежде чем утопленница оживала в новой своей сути. Легче было с отчаявшимися, которые бросались в спасительную воду, решившись уйти от людей раз и навсегда. Лелька же, сиганула с моста, когда степняки вели в полон два десятка женщин её деревни.
      Наставница вспомнила ворчание водяного, впервые увидевшего беглянку. Старый Щитень долго смотрел на восьмилетку, представшую перед подводным народом. Ещё дольше ворчал, что, непроста девка, с такой намаешься, ибо все привязки на земле остались. Подрастёт, назад попросится, куды тогда бечь?
      Тем не менее, недовольство водяного не помешало ему участвовать в обряде. Да и Лелька обернулась на удивление быстро. Видно слишком напугали её степняки и разор родной деревушки. Правда, Щитень ещё долго хмурился: вроде русалка как русалка, но уж больно живая. Всем премудростям училась жадно и слишком быстро, без обычной подводной неспешности, будто не было впереди долгого русалочьего века. Скоро стали замечать, что вопреки обыкновению, девчонка росла. Через три года, вызывая удивление подружек, начала превращаться в девушку. Те, пополнив русалочье племя, так и не менялись. Щитень вновь начал сетовать, что всё не так. Тем временем, лучшая ученица успела стать общей любимицей и водяной вскоре успокоился, мол, будь что будет. Наставница тоже радовалась на послушную и веселую Лельку, хотя и замечала слишком живой нрав воспитанницы. И вот настало время больших забот…
      …Ива вздохнула.
      — Одумайся, девонька, не дело это, туда сюда сигать. Да и покон такого не позволит. Русалочий век на земле короток. И пяти седьмиц под солнцем не прожить.
      Щитень грустно кивал, соглашаясь. Наставница продолжала:
      — Я когда только наставницей стала, помню, случай был. Изловили как-то одну из наших, да отвезли в деревню. Сам ловец до неё сердцем запал, жениться хотел. Только на рассвете тридцать третьего дня умерла она. Рыбарь тот её снова к реке принёс, в воду опустил, да сам в омуте и утопился.
      Не жить нам при Яриле.
      — Мне и без Ярилы здесь не жить, — тихо молвила Лелька. — Задыхаюсь я тут…
      Под своды грота скользнула старшая русалка, что-то шепнула Матушке-Наставнице, вдвоём вышли.
      Водяной смотрел на тоскующую Лельку добрыми выцветшими от старости глазами.
      — Эк тебя, девка, угораздило… Жила себе спокойно, ни забот, ни тревог. Только и делов, что с подружками веселиться, да жемчуг собирать. Теперь вот кручину себе нахлопотала. Видать, рано мы тебя в русалки перекинули, не подумали как след. С такой душой тебе бы бабой быть, детишек нянчить, мужа любить. Надоть было тебя к своим отвести.
      — Да не осталось у меня своих, — вздохнула русалка. — Степняки всю деревню пожгли, кого не убили — в полон увели.
      Водяной, прикрыл глаза, потеребил зелёную, с проседью, бороду.
      — И то верно, запамятовал. — пробормотал он. — И что ж с тобой делать? Не иначе как к самой Дане тебе надобно. Нам, без её ведома, такое решать не по силам. За подобное самоволие ни тебе, ни нам не сдобровать. Прознает владычица речная, всех в осоку превратит, или в камыш. А мне, на старости лет, уж больно не полезно на холодном ветру стоять.
      Лелька подняла глаза, с мольбой взглянула на водяного.
      — Дедушка Щитень, миленький, укажи дорожку к Дане, вдруг отпустит…
      — Показать-то не мудрено. Утёс, за вторым изгибом отсюда, помнишь? Неподалёку оттуда, в лесу ещё старое капище есть.
      — Как не помнить.
      — Так вот плыви туда и жди на берегу, под утёсом. Там одна из пещер Даны. А мы с матушкой наставницей подсуетимся, вызовем владычицу. Авось, что-нибудь да получится.
      Лелька часто закивала, порывисто ткнулась лбом в кряжистое плечо водяного, не медля ни мгновения, лёгким ветерком шмыгнула прочь. Щитень проводил русалку грустным взглядом, почесал морщинистый нос и поспешил в покои наставницы.
      Матушка пребывала в глубокой задумчивости. На коленях поблёскивала россыпь отборного жемчуга. Рука с крупным сверкающим шариком замерла в воздухе, да так и забыла опуститься, пока звук шаркающих шагов не заставил вынырнуть из забытья. Водяного встретил обеспокоенный взгляд.
      — Ну что, старый, не одумалась девка?
      — Да рази такая одумается? — проворчал водяной и, помолчав, добавил: — Не-е! Такой ежели что втемяшится, то всё: суши русло! Тем паче, что она у нас, по сути, меньше всех русалка. И попала к нам слишком мелкой, и на земле дольше всех бегать может, да и училась всему быстрее других. Прочие твои воспитанницы тумкают иначе, с холодным сердцем. А эта рази русалка? У вас всё медленно, покойно. Чё спешить ежели впереди века. А у Лельки всё, как у бешенной молнии, испугавшейся Перуна.
      Ива, соглашаясь, горестно покачала головой.
      — Да сама знаю. Что делать-то будем? А, старый? Видать придётся пред ликом Даны явиться.
      Водяной шевельнул покатыми плечами.
      — Так и я про то. Нам тут больше решать нечего.
      Наставница вздохнула и, сетуя на неспокойные времена, ссыпала жемчуг в круглую корчагу*. Постояла, что-то припоминая, хлопнула в ладоши. Из темноты прохода показалась растерянная русалка, из старших сестёр. Замерла с нитками бус в руках, вопросительно посмотрела на наставницу. Та властно подняла подбородок, но помедлила и сказала не повышая голоса:
      — Отвлекись покуда от монист, надобно принести из трапезной седьмое блюдо.
      Русалка вылупила глаза, отчего стала похожа на снулую плотву.
      — Матушка, так как же я узнаю, какое из них седьмое? Они же все как капли воды схожи!
      — Эх, кулёма, — устыдил водяной. — Большая уже девка, а всё уму не наберёшься. Седьмое, оно же гадальное! На нём по канту полоса вытерта до блёклости. Остальные блестят сплошняком, потому как бусины по ним не катают.
      Лицо русалки просветлело и она мигом скрылась с глаз. Щитень с Наставницей переглянулись. Водяной подвигал седыми кустами бровей, проворчал:
      — Ну никак не могёт умом пошевелить. Пусть бы хоть ногами живо шевелила, да рази пошевелит… Пока до трапезной дойдёт, пока со всеми подружками посудачит… Хорошо ежели к вечеру приволокёт.
      Русалка, меж тем, вернулась быстро, видать, любопытство было сильнее желания поболтать. Протянула блюдо водяному, отступила к стене и затихла, надеясь, что удастся узреть что-нибудь интересное. Обиженно скривилась, когда две пары глаз выжидающе остановились на её лице.
      — Ступай, ступай. — ласково проворковала Наставница. — Тут дело серьёзное, в следующий раз любопытничать будешь.
      Русалка выпятила нижнюю губку и, вздохнув горше крушинного настоя, подалась восвояси. Едва шорох босых ног затих, Щитень сопнул и поворотил взор к Наставнице.
      — Ну что, Ивушка, покудесничаем, пока в памяти?
      — А куда теперь деваться? — согласилась та и медленно прикрыла глаза.
      Водяной выровнял блюдо на уровне пояса, упёр краем в могучий живот и замер, следя за тем, чтобы оно не шелохнулось. Ива отвязала с пояса продолговатую скрыньку, выкатила на ладонь три жемчужины, крупнее лесных орехов. Отобрала ту, что отливала синевой. Прошептав имя владычицы вод, пустила бусину вдоль края блюда. Едва голубая искра пробежала по кольцу, всё вокруг потемнело. Перламутровое дно наоборот высветлилось и обнаружило величественное лицо со внимательными синими глазами. Дана перевела взгляд с Наставницы на Щитня.
      — Слушаю вас, мои преданные помощники. Реките.
      Наставница глянула на водяного, вздохнув, заговорила:
      — С заботами мы к тебе, Великая. Самим бед наших не развести, потому и позвали. — она замолчала, но благожелательный взгляд Даны поощрил продолжить. — Воспитанница наша влюбилась. На глазах сохнет, а что делать не ведаем.
      — Русалка?! — брови богини взлетели и замерли крутым изгибом. — Влюбилась?!
      — Не совсем русалка, — встрял водяной. — То есть перекинуть мы её перекинули, да больно молода была, от земных корней так и не ушла. Сердце, видать, полыхать осталось, вот теперь огонь наружу и выбился.
      — Кто он! — перебили Дана.
      — Да кто ж его знает? Из людей, причём вроде Перуном помечен.
      — Воин?
      — Ну не пахарь уж точно! — улыбнулся Щитень. — И не рыбарь. Тех у нас пруд пруди. По всему судя, из Киевской дружины.
      Он умолк. Наставница тоже затихла, как утица в камышах. Дана хмурилась, не веря услышанному, но унылые лица помощников убеждали, что всё — чистая правда.
      — Отговорить пробовали? — задумчиво поинтересовалась Дана.
      — И слушать ничего не хочет, может ты попробуешь, Великая.
      Глаза богини блеснули с укором.
      — Придётся! Ведаете ли куда отправить?
      — Уже отправили! — поспешно заверил водяной.
      — Ну, плуты! — рассмеялась владычица. — Всё наперёд делаете, а прикидываетесь улитками!
      — Приходится… — виновато протянул Щитень. — Жалко же их, несмышленых.
      Брови водяного столпились у переносицы и почти полностью затенили глаза, но под седыми зарослями бровей то и дело проблёскивало лукавство. Дана улыбнулась и провела перед собой ладонью. Перламутровая поверхность тут же погасла. Щитень вернул бусину, с облегчением отставил блюдо.
      — Вот, Ивушка, и гоже получилось. Там сами разберутся, а нам пора на затон кого-нибудь послать. Кликни тех, кто пошустрей, пусть поглядят. Намедни бобры разгулялись…
      — Слыхала. — отозвалась Наставница и хлопнула в ладоши…
 
      …Дана с холодным любопытством рассматривала русалку. Та дерзко взирала на всемогущую владычицу вод и сама удивлялась, что удаётся выдержать этот властный взор.
      — Если и боится, — думала Дана. — То очень хорошо скрывает.
      Два жутких зверя, по обе стороны от богини, медленно ворочали морды с одной на другую. Ничего не понимали, отчего в рыбьих глазах застыло подобие растерянности. Лелька же напротив, не замечая стражи, неотрывно смотрела в синие глаза богини.
      Решив закончить поединок взглядов, Дана чуть улыбнулась и откинулась на высокую гранитную спинку. Под сводами зала мягко зазвучал её спокойный насмешливый голос:
      — Так вот ты какая, упрямица-Леля, не убоявшаяся гнева Даны. Что ж, садись, поговорим.
      Рука повелительницы вод плавно качнулась, указывая на ступень у подножья трона. Русалка гордо вскинула носик, стрельнула глазами по чудовищам-хранителям, покосилась на предложенное место, но, укутавшись сполохами чудесных волос, опустилась на пол там, где стояла.
      Дана едва не рассмеялась детской непокорности. Вспомнила далёкую юность, когда сама гневила отца подобными выходками. Чудища выпучили и без того круглые глаза, едва не выронив их из орбит. Через мгновение, увидав спокойное лицо повелительницы, захлопнули отвисшие челюсти и вновь замерли, как подобает грозной охране.
      Справившись с ползущими вверх уголками рта, Дана вздохнула.
      — Мне известно о твоём желании покинуть нас. Ведомо ли тебе насколько это неслыханно?
      Русалка медленно кивнула, не отводя решительного взгляда. Дана опустила глаза, разглядывая сверкающие перстни на длинных пальцах, обронила равнодушным голосом:
      — А ведомо ли тебе, девочка, что это невозможно?
      Русалка поборола волнение и медленно проговорила:
      — Невозможно без ведома великой Даны…
      — Да и с ведома тоже! — перебила владычица. — Лучше бы ты передумала. Не по нраву мне такие хлопоты!
      Точеные пальчики русалки нервно теребили прядку волос, но глаза смотрели так же твёрдо. Частое колыхание волос, прикрывавших грудь, выдавало, какой ценой даётся видимое спокойствие.
      — Но я всё равно уйду. — почти прошептала Лелька.
      Дана остановила на непокорной холодный взгляд.
      — Вот как? Ты готова уйти, зная, что не проживёшь среди людей и тридцати трёх дней?
      — Да, великая Дана! Потому как и здесь мне не жить.
      Лелька наконец отвела вызывающий взгляд, шмыгнула носом и добавила:
      — Отпусти! Дай волю!
      Брови богини взлетели вверх, глаза сыпанули искрами.
      — Волю!? — вскинулась Дана. — Тебе захотелось воли!? Того, чего нет ни у одного из богов! Того, о чём и сам Род не мечтает! Воли этих злополучных смертных? Воли мучиться, воли умирать? Воли терять самое дорогое во имя неведомой сумасшедшей цели!? Волю брести, не зная куда, только бы не стоять на месте!
      Дана вдруг осеклась, и уже бесстрастно продолжила:
      — Я всё сказала. Ступай, глупенькая, и забудь эту блажь.
      — Я всё равно уйду. — еле слышно прошептала Лелька и, в сопровождении чудовищ, обречённо двинулась прочь. В просвете выхода остановилась вполоборота, метнула взгляд полный отчаянья.
      — Прощай, великая и счастливая Дана! Ты не знаешь, что такое любовь! И не узнаешь…
      Когда контуры трёх фигур растаяли в дымке солнечных лучей, с лица Даны сошла маска величия. В синеве глаз блеснула давнишняя неизбывная тоска. Она опустила лицо в ладони и замерла под сводами величавых стен маленьким беззащитным комочком. В мокрых пальцах скрылась горькая улыбка. Столетия невыплаканных слёз неслышными словами слетели с губ.
      — Я не знаю что такое любовь!? Я не знаю?…
 
      …Лелька, с отрешённым личиком, неподвижно сидела у кромки воды. Рядом с ней, на бревно, то и дело опускались пугливые стрекозы и бабочки. Один раз, преодолевая принесённую рекой преграду, промелькнул уж. Взобрался на гладкую древесину, блеснул чёрными бусинками глаз и скользнул в воду. Над поверхностью осталась только изящная головка с двумя жёлтыми пятнышками.
      Вряд ли Лелька заметила охотника за лягушками. Её взгляд был прикован к речной глади. Лёгкий ветерок давно просушил волосы и теперь робко перебирал длинные пряди, будто хотел заплести их в косу, да не находил нужной силы.
      Гонимая ветром рябь переливалась на закатном солнце и покрывала реку причудливой сверкающей чешуёй. Русалка пребывала в оцепенении, когда тело словно растворяется в окружающем мире, а глаза не могут оторваться от одной единственной точки, дающей покой и отдохновение.
      Краешком сознания Лелька заметила, как недалеко от берега брызнула в рассыпную стайка плотвы. Воображение вяло нарисовало вечно голодную щуку, гоняющую на мелководье рыбью мелочь. Но, вместо спины промахнувшегося хищника, из воды возникла косматая макушка водяного. Старый Щитень болезненно щурился: для его глаз и вечернее солнце было слишком ярким. На берег выходить не спешил — отдыхал, утомлённый поисками любимой ученицы.
      Наконец, разглядев примостившуюся на бревне Лельку, ласково улыбнулся и двинулся из реки. Несколько мальков выскользнуло из спутанной бороды и серебристыми искорками шлёпнулись в воду. Щитень остановился, загрёб бородищу узловатой рукой и бережно потряс, выгоняя то, что не успело выпутаться само. Последним отцепился мелкий рачонок, ухватившийся клешнёй за кончик длинного уса, и упрямо не желающий возвращаться в родную реку. Убедившись, что живности не осталось, водяной встряхнул мочалкой бороды и ступил на песок. Подковыляв ближе, погладил Лельку по голове, помолчал. Будто вспомнив, зачем пришёл, вытащил из подмышки маленький свёрток. Развернул, встряхнул и расстелил на бревне рубаху с неброским узором по вороту и рукавам. Присев рядом, поинтересовался:
      — Узнаёшь?
      Русалка оторвала взгляд от воды и несколько мгновений неверяще смотрела на принесённую одежду.
      — Деда, откуда?
      — Да всё из старых укромов, — улыбнулся водяной. — Чуял, что приберечь надо. Вишь, не ошибся, пригодилось. Эт мы, старики, без одёжи подмерзаем. Вы же, всё больше волосами наряжаетесь, а середь людей нагишом не можно. Вот только коротковата, думаю, будет. Ну, уж лучше, чем ничего…
      Он замолчал. Русалка задумчиво провела ладошкой по мокрой холстине, тронула пальчиком вышивку, подняла глаза на водяного.
      — Спасибо, дедушка Щитень.
      — На благо, внученька, на благо. — вздохнул старик.
      Он тронул ладонью лицо, будто бы смахивая капельки воды. Зажмурился, снова утёрся и, часто заморгав, отвернулся. Лелька перевела взгляд на реку, еле слышно обронила:
      — Наверное… попрощаться надо… со всеми.
      — Не трудись, к чему кручину множить. Нынче, о тебе наши собирались… Поручили проводить, велели сказать… — водяной прерывисто вздохнул. — Народ твой тут. Ты нам как дочь. Не забывай и да пребудут с тобой Светлые Боги…
      Щитень, не оглядываясь, двинулся в воду. Русалка еле заметно кивнула вслед. Глаза заблестели, отражая бегущие по воде круги. Когда истаял последний, Лелька медленно двинулась вдоль берега.
      Приближалась первая из оставшихся тридцати трёх ночей…
 
      …Ярило, будто умытая детская мордашка, выглянул из-за холма и по траве наперегонки побежали неугомонные золотистые лучи. Один раньше всех добежал до Лельки и коснулся лба светлой тёплой ладошкой. Русалка наморщила носик, поёжилась от утренней свежести и открыла глаза. Уселась столбиком, тряхнула волнами волос, сладко потянулась. Ослепительный лик солнца вырастал на глазах, неумолимо вздымаясь над макушками деревьев. Лелька вдохнула и замерла, всем телом впитывая давно забытое дневное тепло. Именно эти ласковые прикосновения Ярилы и должны были погубить её на закате тридцать третьего дня.
      Но в этом возрасте тридцать дней как тридцать лет. Да и наставница нагадала куда идти, чтобы до срока встретить того, кто внезапно полонил её душу. Теперь главное дойти, добежать, глянуть хоть разок, послушать голос, побыть рядом… а там не страшна и смерть, избавления от которой так и не дала жестокая Дана..

 
      По своему обыкновению, Мокша не заходил в харчевни, не испытав плечом крепость двери. Будто ненароком, задевал косяк так, что стена гулко ухала, а те, кто сидел ближе к выходу, вздрагивали и расплёскивали содержимое кружек. Мокша же, довольный результатом, как ни в чём ни бывало, проходил мимо.
      И сейчас великан вломился в корчму, как медведь в тесный курятник. Глянув на крепкую древесину, что только мученически скрипнула под могучим плечом, удовлетворённо крякнул. В самом углу отыскал взглядом Эрзю и прокосолапил к нему, мимоходом приглядываясь к сидящим за столами. Эрзя позёвывал, привалясь спиной к бревенчатой стене, лениво хлебал медовуху, вытирая кулаком повисающую на губах пену. Мокша, грохнув о лавку тяжёлыми ножнами, уселся напротив. Последний раз оглянулся на корчму и водрузил молоты кулаков на стол. Не дожидаясь, когда рот Эрзи захлопнется после очередного зевка, проворчал:
      — Эй, спящая красавица, закрой пасть, кишки простудишь.
      Эрзя подавил зевоту и вперил в друга самый бодрый в Киеве взгляд. Мокша поощрительно кивнул, бросил взор на остывающего гуся, проглотил слюну.
      — В общем так! — начал он заговорщически. — Чую, пора пришла Извека искать.
      — Ой ли? — не поверил Эрзя. — Может пущай ещё погуляет?
      — Нагуляться успеет, покуда искать будем. А время то самое! Намедни к старикам Млавы сваты приходили. Бают, будто бы от самого Словиши-Гордого, для его сына.
      — Бедный сын, — посочувствовал Эрзя. — Вот уж несреча так несреча. Такую невесту и врагу не всякому пожелаешь.
      Мокша покивал, втягивая носом аромат гуся.
      — И не говори! Уж лучше хазарин на колу, чем жена дура.
      — Или Млава в невестках. — добавил Эрзя. — А откуда ведомо?
      — Да нынче Микулку встретил. Он и поведал.
      — Эт которого Микулку? Не того ли, что при Полоцке отличился?
      — Тот самый.
      — Ну, этот врать не будет. Славный малый. Не зря его Извек среди других отмечает.
      — Извек зря никого не отметит. — согласился Мокша. — Так как, поедем что ль?
      — Ты б хоть перекусил на дорожку. А то путь не близкий, когда ещё поедим по-человечески.
      Мокша не ответил. Поспешно кивнул и, захлёбываясь слюной, вцепился в гуся. Тот хрустнул и, выпустив облачко пара, разломился под крепкими пальцами. Зная страсть Мокши — поесть с чувством, с толком, с расстановкой — Эрзя снова прислонился к стене и прикрыл веки. С улыбкой слушал хруст косточек, перемежающийся со стуком кружки и плеском медовухи. Один раз грохотнул полный кувшин, принесённый заботливым хозяином и звуки трапезы продолжились в том же духе.
      За столами по-прежнему велись тихие разговоры, когда с улицы долетел топот полудюжины коней. Но копыта стихли, а ни смеха, ни молодецких криков не последовало. Хозяин, дородный мужик, убивавший в молодости кулаком быка, искоса уставился на дверь. Стоял вполоборота, могучую пятерню опустил на рукоять тяжёлого тесака для разделки мяса. Пауза затягивалась, гомон в корчме поутих. Дверь отворилась без привычного грохота, в проём ввалился потерянный Лёшка Попович. Двигался, как слепой, ликом чёрен, глаза неживые. Следом шагнули угрюмые дружинники, придержали друга под локти, повели к пустующему столу. Добрыня, глядя под ноги, безнадёжно качал головой, лишь у самого стола поднял глаза на хозяина, двинул рукой, мол, давай как всегда, и тяжело бухнулся на лавку. Остальные тоже загремели ножнами об пол, рассаживаясь вокруг Лёшки.
      Последним в дверях показался Илья. С укоризной посмотрел на опустившего голову Лешака, дверь прикрыл бесшумно, чем удивил больше, чем неживой Попович. Прогромыхал сапогами к рассевшейся компании, придавил могучими чреслами край лавки и тяжко вздохнул, едва не загасив ближний светильник.
      Молча приняли кружки, одну вдвинули в бессильную руку Лёшки, выпили. Муромец утёр седеющие усы, окинул печальным взглядом настороженную корчму.
      — От так, други, в жизни бывает, — скорбно изрёк он и, сурово глянув на пустую кружку, продолжил. — Идёшь, идёшь… и вдруг вывалишься!
      Все сделали умные лица, дескать, понятно, чё ж непонятного. Однако, наморщив лбы, ждали разъяснений… Гадали: неужто князь из дружины выгнал, или чего недоброго, отец помер, а всё, что нажито, завещал соседу-жиду…
      Видя их недоумение, Илья крякнул, отхлебнул из спешно наполненной хозяином кружки и, снисходительно, как малым детям, разъяснил:
      — Шилом моря не согреешь, хреном душу не спасёшь!
      За соседними столами облегчённо закивали, забулькали наполняемые плошки, послышались сочувственные вздохи.
      — Это верно!
      — А то как же!
      — Правильно! Нехрен без коня на пашню!
      — А мы уж подумали Татары Киев взяли!
      Муромец сморщился, как мулла в свинарнике, дождался когда стихнет гомон, насупился, подбирая слова для непонятливых. Грохнув кулаком по столу, предпринял последнюю попытку донести до этих тупоголовых простую мысль:
      — Курица — не птица, блоха — не кобылица, все бабы — дуры! — выдохнул он убедительно. — Окромя наших жён, конечно,… да и те не умней курей!
      Тут уж все поняли окончательно. Лица просветлели, многие ретиво кивали, вспоминая каждый своё. Сочувствовали Муромцу, себе и всем, кого так же угораздило. Гомонили, пока Ерга, не обронил вполголоса:
      — Млава нынче с сыном Словиши помолвилась…
      Стало слышно, как в подполе мышь устраивается на ночлег, всё не решаясь на какой бок лечь, правый или на спину. Весенней грозой прогрохотала отодвигаемая Лёшкой кружка. Лицо Поповича снова упало на чеканные наручи. По пальцам просеменила одинокая муха, остановилась, радостно потёрла передние лапки: человек не замечает — значит не сгонит.
      Эхом кружечного грома отозвалась выволакиваемая хозяином бочка крепкого ромейского. Илья поощрительно кивнул, примерился к кружке — не самая ли маленькая досталась. Убедившись, что посудой не обидели, повёл курганами плеч.
      — Вот и я говорю, баба с возу — мужику работы меньше. А Лёшка вон, с тоски, умирать собрался, нечто льзя так!
      Хозяин, с подобающим случаю лицом, уже лил в кружки густой рубиновый напиток. Как бы невзначай, уважительно пробурчал:
      — Коль такие дела, можно чего и покрепше.
      Добрыня приложил руку к груди, мол, спасибо за заботу и понятливость. Потянулся вперёд, вдвинул кружку Поповичу, разом осушил свою. Лешак медленно разогнулся, будто на плечах стоял княжий терем, не видя ничего вокруг себя, поднёс бадейку к губам. Неверная рука дрогнула, по щекам побежали красные струйки, встретились на шее, оросили кольчугу на груди. Пустая посудина стукнула о стол. На плечо легла пятернища Ильи.
      — Пей, друже, пей! Ты пьяный лучше… А то совсем с лица спал. Рази так можно! Дурной кобыле сам знаешь…
      — Извека! — перебил Лешак. Слова, будто ежи, с трудом лезли из горла. — Други, сыщите Сотника… Повиниться надоть, зря на него гневился… Сыщите, други.
      Он потянул руку за второй кружкой. В корчме одобрительно загудели.
      — Вот это дело!
      — Повиниться для мужа не зазорно, да и нам не помешает мировую с ним осушить.
      — Вот только где ж его сейчас сыщешь…
      — У Эрзи спроси, — подал голос Ерга. — Либо у Мокши. Про Извека ежели кому и знать, то им одним. Токмо скажут ли!? За друга осерчали… И, выходит, поделом… Не-е! Думаю не скажут.
      — Не скажем! — громыхнуло от дальнего стола.
      Все головы повернулись на голос Мокши. Дородный великан, рядом с дремлющим Эрзёй, ломал ногу гусю. Отхватив от румяной ляжки изрядный кус, неспешно прожевал, запил из кувшина и, так же не оглядываясь, добавил:
      — Потому, как сами не ведаем.
      Эрзя приоткрыл один глаз, стрельнул по корчме, двинул носом и снова прикрыл веко.
      — Однако… — пробасил Мокша и вновь, под нетерпеливыми взглядами корчмы, принялся за ногу.
      Пока хрустел косточками, в его сторону обернулся и Лёшка. В потухших глазах — отчаянье пополам с надеждой. Мокша степенно дожевал, побулькал вином, утёрся. Длань вновь зависла над раскуроченным гусём, выцеливая кусок поаппетитней. Будто вспомнив о чём-то, помедлил, затем передумал и опустил руку на стол.
      — Хотя, узнать-то можно. Бабка Агафья, ежели из ума не выжила, может подсказать. Ну, там… в воду поглядит, пару мышей сгрызёт, поганку понюхает… О прошлом годе, помню, Эрзю так разыскала, когда тот, в соседней веси, у девок пропадал. Тады аж трёх кажанов загубила, пока разглядела, где он обретается. Зато без ошибки…
      Ватага Лёшки подхватилась, как по тревоге. Об пол грохнула опрокинутая лавка. Кто-то спешно дохлёбывал из кружек. Кто-то по привычке вставлял монетки между досками стола, дабы не свалились и не затоптались при потасовке.
      Мокша с сожалением оглядел раскуроченные гусиные останки, но тоже поднялся и, степенно утерев усы, развёл лопатами ладоней.
      — Ну и пойдём, что ли.
      — Ага, — отозвался Эрзя. — Пока бабка не померла. Хотя, её, поди, и палкой не уколотишь.
      Все подались из корчмы. Без промедления заняли сёдла и, дождавшись Эрзю с Мокшей, направили коней на отшиб, где в перелеске приютилась изба старой ведуньи. Почерневший дубовый сруб увидали только подъехав к опушке. Дверь, свидетельствуя о присутствии хозяйки, была открыта и все заметно взбодрились — ехали не зря.