Вот теперь хороший факел! До самой земли будет сам себе освещать дорогу.
      На следующую ночь мы встретились с "мессершмиттами" вновь. Маневренные возможности самолетов И-16 помогали нам буквально виться вокруг Ли-2, не подпуская фашистов, отсекая их огнем.
      С тех пор у Гризодубовой здесь потерь не было.
      Днем на опушке безлюдье. Все замаскировано. Днем - отдых. Так полагается. Но какой там отдых в Александровке, недалеко от которой громыхают орудия, понтонеры держат под огнем свою переправу, а за рекой то там, то тут бьется, малосильно тыкается в стенки фашистских клещей окруженная 2-я ударная. Иногда группам удается прорваться. Они показываются на том берегу, устремляются к паромам. И только здесь, на шатком этом мосту, начинают успокаиваться. Они оборваны, измождены, на лицах все еще выражение настороженности и готовности сорваться, куда-то бежать, стрелять. Иных ведут под руки, иных несут на шинелях.
      - Теперь дома, - успокаивают понтонеры.
      - Братцы, - слышится то и дело, - дали бы чего-нибудь поесть.
      Понтонерам неловко, что они не могут помочь изголодавшимся людям, - их ведь идут сотни.
      - Ребята, - кричат они в ответ, чтобы слышали все, - дальше покормят, пройти немного!
      В их голосах все равно слышится виноватость. На войне, если у кого-то беда, всегда кажется, что ты мог бы что-то сделать, а не сделал, что их поломала, покрутила, поистязала война, но могла бы эту ношу взвалить на тебя - и выходит, таким образом, что ты счастливчик и должник.
      Мы стоим на длинной, кажется, единственной улице Александровки среди прерывистого людского потока. Брови моего комиссара сведены к переносице, он насупился, молча смотрит, словно впитывает и страх, и боль, и надежду, и ярость этих солдат - все, что, наверное, так неистово металось в них полчаса назад.
      - Приставить ногу, пехота, - с мягкой интонацией обращается Косачев к подходящей группе. - Перекур.
      Разрывает новую пачку папирос. Другие летчики тоже.
      - Отведи, дружище, винтовку, а то она меня за кого-то не того принимает, - подсказывает маленькому бойцу.
      - Не стреляет она, товарищ батальонный комиссар. Патронов нету.
      - Хорошо хоть летчики сбросили, как раз на последний бой, - продолжает пожилой пехотинец, высокий, сутулый, без шапки.
      Не мы сбрасывали, но сердце окатывает чем-то теплым от того, что чувствуем себя причастными к трудному счастью этих бойцов.
      - А где же командиры ваши?
      Высокий пожилой боец оглядывается, и кажется, что отстали командиры, сейчас подойдут.
      - Нету наших командиров. Первыми шли в прорыв, первыми и полегли...
      Суровые испытания выпали 2-й ударной армии. Но все же не попусту несла она такую свод) судьбу. Ее героизм и упорство помогли Ленинграду выстоять: фашисты вынуждены были отложить штурм города и бросить силы сюда. Еще не одна группа измотанных, израненных, но не сломленных бойцов и командиров выйдет из окружения. Еще не раз то здесь, то на других участках вдруг загрохочут орудия - это оставшиеся в кольце будут пытаться выйти.
      Потом все замолкнет. И установится над волховскими лесами, над болотами, над гатями и кочками, над развороченными дорогами и топкими тропинками тревожная тишина.
      И через какое-то время словно оттуда выйдет маленький; осторожный слушок:
      - Бывший командующий армией генерал Власов продался...
      И появится потом ненавистное выражение - власовцы. А рядом с ним выражение - власовская армия.
      Выражение это и тогда кое-кого сбивало с толку, да и теперь иных, непосвященных, сбивает.
      - Власов... Который со своей армией к немцам перешел, - услышал я недавно в разговоре молодых людей.
      Нет-нет да и упадет незаслуженно тень на героическую судьбу 2-й ударной.
      Не продавалась армия с Власовым! Он продался сам. А 16 тысяч ее бойцов и командиров с ожесточеннейшими боями вырвались из кольца, 6 тысяч сложили свои головы и 8 тысяч пропали без вести. Что значит пропали? Наверное, погибли безымянными. Возможно, маленькая часть какая-то примкнула к партизанам, а остальных - расстреляли на месте, заморили в лагерях...
      А Власов - единственный в своем роде. Из всякого сброда собирали потом фашистские организаторы ему "армию". Он сам унизительно напрашивался в руководители, сам подсказывал своим хозяевам, что "для русских, которые хотят воевать против Советской власти, нужно дать какое-то политическое обоснование к действиям, чтобы они не казались изменниками Родины". Но при любом обосновании предатель есть предатель.
      И когда 11 мая 1945 года, в Чехословакии комбат капитан Якушев отыскал в колонне машину Власова и распахнул дверцу, он увидел только двух перепуганных женщин - сам командующий трусливо прятался, накрывшись ковром.
      Не знаю, но представляется, что так его и повесили, - в военном френче чужого покроя.
      Однополчане
      Хорошо пахло сеном. За стенками барака шуршал дождь, там, под низким темным небом, мокли сейчас деревья, дороги, тропинки, мокли самолеты, горбились часовые в своих куцых плащ-палатках, чувствуя спинами неприятную холодность октябрьского дождя. А здесь было покойно, сухо, возле двери уютно желтел огонек фонаря. В кругу отбрасываемого им света несколько человек забивали козла, примостившись на ящиках из-под консервов. Остальные лежали, коротая за разговорами длинное вечернее время.
      - Давай, Булкин, еще, - потребовали из темного угла сеновала.
      - Смотри, Булкин, не надорвись, - тут же откликнулись из другого конца. - Ты нам еще пригодишься, а первая эскадрилья не пощадит твоего таланта, Булкин.
      - Ладно, Булочка, прочитай, - ласково разрешил Большов. - Чего-нибудь подушевнее. Давай Симонова.
      Воцарилась тишина ожидания. Немного погодя из темноты зазвучали мягкие и замедленные слова, обращенные к женщине, просьба не сердиться за редкие письма с фронта. "... А убьют - так хуже нет письма перечитывать", - читал Булкин.
      Фонарь лил свой тусклый медный свет, шумел дождь, и становилось на душе как-то смутно и одиноко.
      Окончил Булкин, долго стояла тишина.
      - Хорошо, стервец, излагает, - это голос Панкина, голос со вздохом.
      - Большое это дело - стихи, ребята!
      - Слушай, как ты их заучиваешь? Другое дело анекдоты - те сами запоминаются. Для стихов извилины надо ж напрягать, - доносится из первой эскадрильи.
      - Во-во, - подхватывают из второй, - не по тебе работа.
      Слышится смех. И тут же из угла барака, где расположилась на ночь первая, отвечают:
      - Узнаю, Костя, твой голосок. Если насчет работы, то есть у меня к тебе вопросик...
      - Ну, начинается, - толкает легонько меня в бок начальник штаба. Сейчас как заведутся! Жаль, Булкина выключили, а хорошие стихи...
      Всех, летчиков полка сейчас можно разделить на несколько групп. Они и сами нередко, для понятливости, прибегают к непроизвольно сложившимся в эти дни названиям.
      "Ветераны" - те, кто был в полку, когда я его принимал, кто к тому времени остался в живых.
      "Перегонщики" пришли в полк только что, когда мы в тылу получали новые самолеты и пополнение. Они были при заводе, их работа заключалась в том, чтобы перегонять самолеты по фронтовым полкам. Летали они отлично, но в боях еще не бывали.
      "Запасники" - они же "сержанты". Эти тоже пришли во время переформирования из запасного полка. Они все в сержантском звании и самые молодые.
      Словом, складывается новая полковая семья. - Инициатива в разговорах, песнях и веселье принадлежит "ветеранам". Остальные пока еще сдержанны и почтительны. Но кое-кто уже выделяется и смелеет. Особенно быстро завоевывают авторитет двое из "перегонщиков": Булкин и Шахов. Булкин заводила и весельчак, рассказчик и вообще проказник. Он невысок, тонок, белокур, его трудно увидеть умиротворенным. Шутят: "Булкин успокаивается, лишь когда спит". В остальное время он сам и все в нем - в движении. Говорит он жестикулируя, никогда не стоит на месте, даже в строю переминается больше всех, мучается, и все внутри у него рвется куда-то. И лицо его то улыбается, то хмурится, выражает то удивление, то холодный интерес, то иронию... У него привычка вставлять в речь стихотворные фразы, и всегда это к месту и хорошо.
      Шахов, напротив, высок, черняв. Боек на язык. Красавец и гармонист. В его осанке и в лице всегда то чувство превосходства и почти неуловимого важничанья, которое нередко свойственно людям красивым и тем более удачливым.
      - Ну хватит! - голос Большова. - Продолжаем вечер поэзии. Слово чтецу и декламатору Булкину.
      - А я уже сплю, - равнодушно сообщает Булкин.
      - Спит! В такое детское время!
      - Булкин, массы просят.
      - Загордился, Булкин!
      - Правильно, Булкин, голос надо жалеть. А то чем кричать будешь и звать на помощь, когда зажмут "мессера"?
      Любимое дитя хочется ущипнуть. Так и сейчас, каждый норовит "ущипнуть" Булкина, кажется, уже саму его фамилию произносят и повторяют с удовольствием, есть в ней что-то мягкое, доброе, домашнее? А особенно когда Большов на правах друга называет его и вовсе Булочкой.
      - Может, почитаешь, а? - неожиданно спрашивает Майоров.
      И Булкин сразу соглашается. Это потому, что попросил именно Майоров обычно немногословный.
      В Майорове сливается противоречивое: юношеский облик с устойчивостью, уверенностью, сдержанностью зрелого человека. И странно впервые услышать его низкий грудной голос, идущий сквозь стеснительную улыбку мальчика.
      Булкин почему-то робеет перед Майоровым. Майоров и лицом, и годами, и званием моложе, но у него за плечами столько боев, а это на фронте - и лицо, и возраст, и звание.
      С Майоровым я познакомился раньше всех.
      О том, что мне предстоит принять 2-й гвардейский полк, я знал, еще когда занимался обеспечением группы транспортных самолетов Гризодубовой. Начальство наконец откликнулось на мои просьбы дать мне хоть и менее престижную, но более самостоятельную работу.
      Однажды в то время я оказался в соседнем полку и стал свидетелем воздушного боя. Он складывался скверно с самого начала. "Мессершмитты" застигли наших на взлете. Двоих подожгли, а три смогли все же подняться. Особенно выделялся истребитель с бортовым номером "15". Если его товарищи вели бой осмотрительно, то "пятнадцатый" ворвался в стаю "мессеров" и, забыв обо всем на свете, погнался за одним из них. По всему было видно, что в машине летчик молодой и чрезвычайно смелый, конечно. "Мессер" улепетывал, видать, чувствовал дьявольский напор этого непонятного русского, который один влез в самую гущу. "Пятнадцатый", отстав, тут же переключился на второго, хлестанул по нему очередью, перенес огонь на третьего... Словом, паники он наделал, хотя сам оставался цел только чудом. "Безумству храбрых поем мы песню" - пришли на память слова, и еще подумалось, что это будет траурная песня. С напряженной тревогой и нарастающей болью следил за ним.
      И все же он приземлился. Машина была буквально изрешечена. И когда приземлился, тут уж меня прорвало. Еле дождался, пока командир полка созвал летчиков для разбора. "Пятнадцатый" оказался совсем молоденьким, потому, видимо, все самые грозные приготовленные слова вылетели, а вырвались "неприготовленные":
      - Юнец! Мальчишка!..
      Сержант растерялся от такого "разбора" старшего инспектора ВВС фронта.
      Все то напряжение, что накопил, наблюдая бой, постепенно затухает, и в душе начинает преобладать чувство справедливости. Само собой вырывается:
      - А все же - молодец!
      Что поделаешь - просто влюбился в него.
      А когда через полмесяца принимал 2-й гвардейский, увидел его в строю перевели сюда.
      Полк в то время был в удручающем положении. Недавно погиб его командир. Погибло немало других летчиков. Боеспособными можно было считать всего пять-шесть машин. Бои по вызволению 2-й ударной армии завершились, наступил период временного затишья. Полк, образно говоря, менял бинты на ранах и готовился к новым схваткам.
      - Жалуются летчики, - сказал я в беседе со старшим инженером полка Лелекиным, - мотор так трясет, что пляшет приборная доска и приборов не видно.
      - А что делать? - беспомощно развел он руками. - Технику мы как получаем? Вытаскивают специальные команды из болот сбитые самолеты и волокут нам. Погнулся винт, - его ведь надо в специальных условиях выровнять, отбалансировать. Мы же делаем это здесь, кустарно. Вот и пляшут приборы.
      - Ё-моё! - воскликнул Майоров (было у него такое присловье), когда увидел, на чем предстоит летать. - Я-то думал, что в гвардейском поприличнее будет.
      В глазах "пацана" (мысленно я окрестил его так) стояла тоска. У него ведь было столько боевого азарта, дерзости, желания драться, да и таланта, а тут словно скручивают тугими пеленками.
      Притащили очередной самолет. Когда его отыскали в лесной глухомани, увидели в кабине тело летчика. Это был Федя Какарин.
      Больше всех переживал тогда Панкин. Они составляли удивительную пару. И летали вместе, и все остальное время тоже оказывались рядом. Связывала их странная дружба. Казалось, нет в полку двух других людей, которые бы так враждовали. То и дело что-то доказывали друг другу, ссорились. И друг без друга не могли. Когда они улетали, оставшиеся на земле говорили, посматривая на часы:
      - Минут через десять появятся, пошли посмотрим.
      Находили удовольствие встречать их из полета.
      Машины заходили на посадку. Из передней выскакивал маленький Панкин его, обычно не видно из кабины, и поэтому ребята шутливо говорили: "Самолет без летчика". Так вот из "самолета без летчика" выскакивал Панкин, срывал шлем с головы и гневно швырял его на землю.
      - Ну, будет представление! - радостно оповещал кто-нибудь из собравшихся "наблюдателей".
      С ревом подруливала вторая машина, становилась на место, резко, сердито описав хвостом дугу.
      - Ох злой! - с восторгом комментировали из толпы.
      Торопливо вымахивал на крыло Какарин, такой же маленький, с симпатичным худощавым мальчишеским лицом. Но Панкин успевал овладеть инициативой.
      - Какого черта ты полез вниз? - орал он возбужденно.
      - Что - лучше, если бы брюхо пропороли? - кричал в ответ Какарин.
      - Не пропороли бы. Очень ты о моем брюхе беспокоишься! Лучше бы сверху смотрел.
      - А когда меня зажали! - напоминал Какарин, видимо, свою претензию к Панкину.
      - Не надо отрываться...
      Они шли на КП эскадрильи, не обращая, внимания на следовавших за ними, и сколько шли, столько переругивались, вспоминая детали боя и находя в каждой повод, чтобы взорваться с новой силой.
      - Смотрите! - удивился однажды своему открытию Хашев. - Так ведь у них отличный разбор полета получается. Прямо по косточкам. Не завести ли такое дело во всем полку?
      Рассказывали, каким гордым и счастливым ходил Панкин, когда Какарина принимали в партию. На другой день они вновь вылетели, и вновь, когда приземлились, Панкин гневно сорвал шлем, расхаживал мелкими быстрыми шагами около самолета, как тигр в клетке, поджидая, пока Какарин не подрулит и не крутанет сердито фюзеляжем рядом с его машиной...
      А потом несколько дней Ефим Панкин ходил молчаливый и грустный Какарин не вернулся из боя. Шли дни, рана в душе Панкина затянулась, но вот открылась, и кровь хлынула с новой силой - привезли Федин самолет. Вечерами, когда полеты прекращались, Панкин шел в конец аэродрома, где мастерские, останавливался перед самолетом Феди. Техники, механики, мотористы, которые хлопотали здесь, чтобы вновь ввести машину в строй, переставали разговаривать и работать. Устанавливалась тишина, как на кладбище. Ефим постоит, склонив голову, дотронется до фюзеляжа, до винта, качнет рукой закрылок, вздохнет и зашагает прочь.
      В те дни вернулся в полк из госпиталя старшина Скрыпник. Он был первым, кто повстречался мне, когда я вышел из самолета, в расположение 2-го гвардейского. Скрыпник стоял неподалеку - невысокий крепыш с широким скуластым лицом. Он отдал честь, но как-то, неловко, словно не мог повернуть головы. Оказалось, что так оно и есть, - не мог, не долечился в госпитале.
      Теперь он лежит недалеко от меня и рассказывает новичку полка сержанту Аркадию Слезкину о том самом бое, после которого долго ходил, втянув голову в плечи, словно приготовившись бодаться.
      - ... Было тогда тринадцатое число, и я шел замыкающим в нашей шестерке, - негромко вспоминал Скрыпник. - Ну, думаю, раз тринадцатое и раз замыкающий, то что-то со мной должно сегодня случиться. Не знаю почему, а так подумал. Конечно, ерунда все и предрассудки, а вот подумал. Шли мы на высоте три тысячи метров. Именно высота и помогла мне потом дотянуть. Идем мы, значит, в левом пеленге, и я - замыкающий, рядом и впереди - Майоров. Самые мы с ним молодые. Обычно летчик шарит глазами по небу, старается первым увидеть врага. Ты тоже старайся всегда увидеть первым - это большое преимущество. - Конечно, - согласился Слезкин.
      - И вот я их увидел. Стал считать - двенадцать штук. Это для нас, с нашими-то машинами тогдашними, - хана. Но хана или не хана, а задание выполняется во что бы то ни стало, понял?
      - Конечно, - опять сказал Слезкин.
      - Идут они со стороны солнца, наши продолжают лететь, как летели. Может, не заметили или решили, что "мессеры" пройдут мимо. Покачал я машину - никто не отозвался. Дал из пушек очередь, чтобы привлечь внимание...
      - А радио? - спросил Слезкип.
      - Радио на "лаггах" уже было, но мы снимали, чтобы облегчить самолет. Все, что можно было снять, - снимали. И радио, и кислородное оборудование, словом, все, что можно... Пока я давал сигналы, первых два "мессера" стали пристраиваться мне в хвост. Как учили, ушел влево, думал, они за мной все пойдут. Наверно, увидели по почерку, что неопытный я. Один выскочил вперед, чтоб я, значит, переключил на него внимание. Эту хитрость я поздно понял, и ты заруби на носу: во время атаки все же верти головой, оглядывайся.
      - Само собой, - уверенным и чуть неодобряющим тоном ответил Слезкин, словно он знает это лучше Скрыпника и удивляется, как тот мог так поддаться.
      - Увлек он меня, - продолжал Скрыпник, - а второй в тот момент как рубанет сзади. Показалось сразу, что загорелся, на самом же деле перебили водяную систему и меня обдало паром. Вижу: фонарь разбит, разбита приборная доска. Бросил глазами по небу - уже кипит общий бой. Двигатель стал давать перебои. Один у меня выход: идти со снижением на восток, может, дотяну до аэродрома. Но двое увязались за мной, взяли в клещи. Тут еще управление забарахлило. Могу только педалями работать, создавать скольжение. Словом, в безнадежном состоянии я. Лупят вовсю, то на крыльях пули режут щепки, то впереди по кабине сечет. Мотор выдыхается, высота быстро теряется, а бой над их территорией. Думаю: что-то долго они со мной возятся. А им, оказывается, Майоров не дает. Заметил, что я пошел к своим и тяну за собой шлейф дыма (а это пар был), и бросился на выручку. Носится, как мать над птенцом, клюет этих "мессеров", мешает им. Блеснула внизу река Волхов, значит, перетянул за линию фронта, легче на Душе стало. Но тут "мессер" как ударит - и в правый бензобак. Все разворотило там, а самолет, представляешь, все еще тянет. Бронеспинка дрожит от ударов. Чувствую, ранило в спину.
      - Что же Майоров-то?! - нетерпеливо и осуждающе прервал рассказ Слезкин.
      - Ты про Сашу никогда так не говори, - предупредил его Скрыпник. - Это такой человек! Он ни секунды о себе не думает. Всегда готов своей жизнью спасти другого. Это, если хочешь, витязь...
      - Товарищ старший лейтенант, возьмите гитару, а? - просят из темноты. Просят, судя по тону, "сержанты-запасники", и просят Панкина, кого же еще.
      - Ладно, Булкин, - откликается Панкин, - будет тебе передышка. Эй, козлятники, перекиньте-ка инструмент.
      Звучит негромкий перебор. Панкин начинает петь о землянке и о далекой любимой, до которой дойти так нелегко...
      А Скрыпник вполголоса продолжал рассказывать:
      - ... И в этот момент Майоров сбивает его. Вижу, обгоняет меня "мессер" и ковыляет к земле. А Саша уже со вторым схватился. Вынесло меня как раз на аэродром Малой Вишеры. Но иду поперек взлетной полосы, и сделать ничего не могу. Мелькнула полоса, показалась речушка, вырос перед глазами бугор на ее берегу - и больше ничего не помню. Пять дней без сознания пролежал в госпитале. Когда после удара выбросило меня из кабины, ларингофонами шею дернуло... А Саша прилетел, рассказывали, побитый до невозможности. "Мессеры" не отпускали его до самого аэродрома, и все удивлялись, как он уцелел и мог лететь на такой машине...
      Панкин заканчивал свою песню о заплутавшем на дорогах войны счастье и о том, что "в холодной землянке тепло от твоей негасимой любви".
      - А хорошенькие у вас в полку девчата, - переключился Слезкин на другое. - Особенно там одна есть, Танечка...
      Скрыпник уже начал было отвечать ему что-то, но когда прозвучало имя, сразу будто захлебнулся, а из темноты раздался поспешный голос Кости Федоренко:
      - Выбрось из головы.
      Они улеглись рядом - Скрыпник, Федоренко и Слезкин. Первые двое земляки и друзья, из Полтавы, не в одной смертельной переделке побывали. Слезкин был прежде знаком со Скрыпником и теперь, влившись в полк, тянется к нему. Федоренко заметно ревнует.
      - Выбрось из головы, - повторяет он, - а то схлопочешь выговор в приказе. У нас уже одному тут такой номер не прошел.
      Оберегает Скрыпника, хотя намекает именно на него.
      В середине лета в полку случилось событие. Прибыла группа девчат. Они окончили школу младших авиаспециалистов, и теперь им предстояло быть кому механиком по вооружению, кому парашютоукладчицей, кому фотолаборанткой. Девушки сразу с головой ушли в работу, они так старались, что порой просто жалко их становилось. Тяжелая штука - пушка ШВАК, а ее надо снять, разобрать, привести в порядок, смазать, вновь поставить. Снарядить ленты крупнокалиберными патронами, погрузить в самолет - тоже работенка не для Афродит. Или чего стоит подвеска 50-100-килограммовых бомб. Ведь вручную. Самолеты обслуживались в основном по ночам - к утру все должно быть готово. Девчата ходили и в караул, охраняли стоянки самолетов, склады, колодцы...
      С их появлением жизнь в полку заметно изменилась. Ребята стали мягче, что ли, больше следили за собой, осторожнее пользовались грубыми мужскими выражениями. В обиход вошло забытое довоенное слово "танцы".
      Скрыпник, невысокий, но широкоплечий и от силы своей несколько неуклюжий, обычно застенчивый, вдруг на танцах стал требовать, чтобы играли гопака, и пускался в пляс.
      - Смотри, смотри, - перемигивались товарищи, - Ваню-то не узнать.
      - Привораживает какую-нибудь.
      Конечно, мы с комиссаром Власовым немало переговорили, как нам быть с "девчачьим пополнением" и какие новые проблемы войдут в жизнь боевого полка вместе с ними.
      - Ох, не размагнитили б они хлопцев, - качал головой комиссар.
      Провел и "спецбеседу" с мужским составом полка.
      - Чтоб никакого мне донжуанства. Будем это рассматривать как...
      Он не подыскал нужного слова, только спросил:
      - Ясно?
      Первым попался - кто бы мог подумать! - Скрыпник. Полк получил приказ перебазироваться в тыл для укомплектования и получения новой техники. Мы с комиссаром вылетели на По-2 вперед. Полк ехал эшелоном. Однажды вечером на стоянке, осмелев после своих ста фронтовых грамм (как будто он их раньше не пил!), Скрыпник - наш молчаливый, хмуроватый, робкий Скрыпник! - пытался поцеловать отбивающегося симпатичного младшего сержанта.
      На следующей остановке зачитывался приказ. Заканчивался он строгими словами: "Объявить старшине Скрыпнику выговор".
      Слова эти были встречены сдержанным смешком. Правда, сам Скрыпник стоял пристыженный, во всем его облике, в плотной его кряжистой фигуре, в лице, которое всегда выражало почтительность, впервые можно было угадать упрямую непокорность. Конечно, начальник штаба ожидал другого эффекта.
      - Не бог весть как прозвучало, - говорил он потом нам с комиссаром, оправдываясь, - но польза будет...
      Есть в Горьковской области станция Сейма. Здесь нам предстояло, получив технику и пополнение, подготовиться к новым боям.
      - Ё-моё! - воскликнул Майоров, когда я сказал прибывшим летчикам, что нам предоставляется право выбора: либо пересядем на Ла-5, либо на Як-7, либо на американские "кобры". - Братцы! Так это ж, как в волшебном царстве, - бери, что хочешь!
      Действительно, тыл нас поразил. Той мощью, которая накапливалась здесь. Невиданное дело - предлагают выбирать, да и марки все новые. Присмотрелись к ним - вот это машины! Скорость, маневренность, вооружение!.. Решили взять себе Ла-5. Новый самолет буквально очаровал. Во время демонстрационного полета все были в страшном возбуждении.
      - Как легко взлетает!
      - Смотри, горку берет. Ух, моща!
      - А лоб! За ним - что за броневой плитой.
      - Этот - для боя!
      - Ну теперь совсем другое дело, - ликует Майоров. - Держитесь теперь, "мессера"!
      Полетели на завод - и тут дух тоже захватило. Огромное поле было уставлено новенькими самолетами. Вот когда мы почувствовали, что скоро грядет он - перелом в битве за небо.
      И следующая новость взбудоражила с не меньшей силой: нас включают в корпус РВГК - резерва Верховного Главнокомандования. Корпус! А уже формируются и армии! Колоссальные воздушные армады! Все это еще раз свидетельствовало о возросшей мощи страны. Мы только и говорили о переменах, радуясь, гордясь, ощущая новую силу во всем вокруг и в себе. Это был праздник.
      В конце учебного дня нас вызвали к командиру корпуса Герою Советского Союза генералу А.С. Благовещенскому. Только что, оказалось, прибыл командир одной из дивизий корпуса генерал Г.П. Кравченко. Нас взаимно представили. Я доложил о состоянии дел в полку.
      В семье нашей - новая волна энтузиазма. Еще бы! Ведь комдивом у нас будет дважды Герой Кравченко! Это он и С.И. Грицевец первыми в стране были удостоены второй Золотой Звезды за отличия в боях на Халхин-Голе. Первую Грицевец получил, защищая добровольцем республиканскую Испанию, а Кравченко - участвуя на стороне китайского народа в его борьбе с японскими захватчиками.
      В комдива влюбились. Он отличался от привычного типа командиров. Казалось, ничто его не может вывести из равновесия. Сдержанный, рассудительный, внимательный к людям, обаятельный. Его часто можно было видеть в кругу летчиков, техников, бойцов батальона аэродромного обслуживания. Его воля и решительность, его командирское мышление проявлялись не броско, не кричаще, а как-то по-особому спокойно и просто. В душе комдива и жалели. Казалось противоестественным: корпусом командует генерал-майор, дивизией у него - генерал-лейтенант. А ведь еще до войны он возглавлял ВВС Прибалтийского особого военного округа. Но известно, какие большие потери понесла авиация наших приграничных округов после фашистских внезапных бомбежек в первый же день войны. Поговаривали, что после того и "не пошла" служба у Кравченко...
      Обрадовало "ветеранов" и пополнение. Неожиданно, когда я прилетел на завод оформить получение машин, обступила меня группа заводских летчиков. Узнав, что я из гвардейского полка, загорелись:
      - Хорошо бы в такой полк попасть!
      - Может, возьмете, а?
      И я подумал: а чем черт не шутит? Если номер выйдет, все же опытные летчики придут к нам. Переписал фамилии - и тут же телеграмму в Москву. Еще и обосновал: люди, мол, опытные, а в боях не бывали. И разрешение пришло!
      Так что в запасный полк из "совсем зеленых" осталось взять только четверых.
      Брали четверых, а прибыли на фронт - оказалось, что их шестеро.
      Когда прилетели, обнаружилось два лишних самолета.
      - А эти откуда?
      Никто ничего не мог сказать.
      - С нами летели?
      - С нами. Позвали летчиков.
      - Вы откуда?
      - Из второго гвардейского.
      Ну и наглец вот этот, что стоит чуть впереди и отвечает.
      - Ваша фамилия?
      - Сержант Слезкин.
      - Как оказались здесь?
      - Мы решили попасть в ваш гвардейский полк - и никуда больше.
      - Дезертиры, значит? Пожали плечами.
      - Мало того, - отчитываю их. - Вы представляете себе, что значит украсть самолет? И сбежать на нем?
      - Так ведь на фронт...
      Ну что ты будешь делать! Пришлось срочно давать телеграмму заместителю командира запасного полка Акуленко - товарищу по Испании и финской кампании, чтобы уладил:
      А все Скрыпник! Это он встретил в Сейме, в запасном полку, своего давнего приятеля Слезкина, и тот решил во что бы то ни стало уйти на фронт с нами. Прихватил и еще одного такого же бесшабашного.
      Теперь вот наставляет его своими рассказами Скрыпник.
      - Главное - не мчись в бой, как по струне, надо много маневрировать.
      - Конечно, - соглашается Слезкин. А Панкин взял на гитаре последний аккорд, приглушил. Нависла тишина. И, будто стряхнув серьезное настроение, вызванное песней, Панкин с прежней шутливостью позвал:
      - Товарищ Булкин!
      - Он уже спит, - ответил Булкин.
      - Вот пусть он чего-нибудь еще прочтет, а потом спит.
      - Может, кто анекдот расскажет, а? - взмолился Булкин.
      - Надоели анекдоты, хотим серьезного искусства.
      - Истосковались, Булкин.
      - Изголодались...
      - Ладно, - остановил этот поток Булкин. Он, конечно, притворялся, играл свою игру, а вообще-то ему приятно такое внимание. - Есть у Константина Симонова стихотворение "Однополчане"...
      Булкин читал красиво, умел придать своему голосу именно то настроение, каким дышит стих. Он говорил о людях, которых война сводит в один окоп, которым суждено пройти большую дорогу к победе...
      - Хорошо! - отозвался комэск третьей Тришкин. - И про Кенигсберг, что мы там будем, и про наше поколение.
      - А смотрите, ребята, - мне показалось, что при этих словах Панкин привстал, - как нас ни били, как ни пер фашист поначалу, а ни у кого ни на миг не было сомнения, что мы победим, правда?
      - Что верно, то верно.
      - Ни на миг!..
      - Интересно, как оно будет? Ну придем мы в Берлин, ну окончится война. А вот как потом?
      - Потом очень просто, - опять заговорил Панкин. - Уеду куда-нибудь на необитаемый остров. Или в тайгу. Чтоб никого на пятьсот километров, только гитара, со мной. Тишины хочу. А потом вернусь к разумному человечеству и женюсь. Вот так, братцы. А ты, Глеб?