- Вот здесь, пожалуй, - говорит Ковалевский, - будем держать горючее. Подальше от Матюнина...
      Есть люди, которые всю свою жизнь осеняют улыбкой, у них как-то удивительно сплетается серьезное и шутливое. Сейчас капитан Казимир имел в виду привычку Виктора, не глядя куда, выстреливать щелчком пальцев окурок папиросы.
      Лицо Ковалевского постоянно в смене выражения - оно то серьезно-сосредоточенное, то насмешливое. И когда он улыбается, обнажается щелочка между передними зубами, и это делает Антона еще более добрым.
      - Пожалуй, тут хорошо можно укрыть автомашины, - говорит он оглядываясь. Говорит по-деловому, но следующая фраза уже принадлежит другому настроению. - Только вот что... - Он с сомнением покачивает головой. - Только вот... Ноги нашего Матео все равно будут выглядывать из кабины, когда он спит. Ох, чует мое сердце, выдаст он нас своими ногами...
      Матео-шофер действительно большой любитель поспать.
      А недалеко от нас море. Оно кажется вспухлым, оно между нами и солнцем и поэтому искрится, переливается. В полукилометре от нас кончается земля. Там гигантская чаша, наполненная живительной, властно манящей к себе влагой. Стоит теплый январь, и мы все чаще поглядываем туда.
      Ковалевский замечает это.
      - Пожалуй, прогуляться можно, - решает он. - Жалко, если получится: были и не искупались. Никто не поверит. Сейчас я два-три слова скажу охране и пойдем...
      Снимаем куртки, теперь выглядим пестро - мы в разноцветных шелковых рубахах, это единственно разрешенная неформенная часть нашей одежды. Виктор с Николаем сняли и рубахи. Идут рядом, но Матюнин, само собой, на полшага впереди. Спина у него дугой, он будто волочит свои тяжелые крепкие ноги. У Николая же торс - как перевернутый треугольник. Несет Мирошниченко свое тело ровно, идет упруго, я бы даже сказал, идет, играя своей статью.
      Справа и слева от меня Квартеро и Хименес. Я заметил, что обычно оказываюсь между ними, и удивлялся вначале такой повторяющейся случайности, пока не догадался. Они - в моем звене, и, видимо, для них само собой разумеется быть всегда рядом с командиром.
      Квартеро крупный, у него густые черные кучерявые волосы, он невозмутим и часто задумчив, особенно в последние дни. Хименес тощ, лысоват и очень подвижен. "Об ином человеке, - объяснялся с ним однажды Матюнин, - говорят, что он беспробудно пьян. А ты, Хименес, беспробудно веселый, и я таких люблю. Ты не Мирошниченко - ему улыбнуться все равно, что взаймы дать. Хименес, действительно, такой весельчак, что просыпается уже с шуткой, и кажется, что он и во сне не переставал шутить.
      Только Квартеро, пожалуй, один среди нас, кто не вооружился пикой иронии. Вот и сейчас идет насупившись, руки держит за спиной, смотрит под ноги.
      - О чем задумался? - спрашиваю.
      Поднял голову, оглянулся на город, посмотрел на небо.
      - Слетать бы к жене, - говорит неожиданно. Только сейчас я вспомнил, что рядом, но по ту сторону фронта, находится село, где он укрыл Пакиту с сынишкой.
      - Тут недалеко, - продолжает он. - Совсем пустяк.
      - В Америку через океан легче слетать, - говорит Хименес.
      - Да, в Америку легче, - грустно соглашается Квартеро.
      Звуки моря начинают доставать нас. Негромкий ласкающий шелест волн расслабляет. Хочется увлечься здесь и слушать, слушать, ни о чем не думая.
      Закатав брюки, Виктор Матюнин входит в воду,
      - Древнейшее Средиземное! - с театральным пафосом произносит Ковалевский, раскидывая руки.
      - Все они древние, - поправляет Мирошниченко.
      - Точно. Но про другие мы мало знаем. А это - сама история. Представить только: несколько тысяч лет назад сюда причаливали финикийцы, древние римляне. Карфаген посылал свои весельные суда... Отсюда уходили к берегам Америки многопарусные корабли Колумба, здесь, наверное, маячили на горизонте паруса корабля Магеллана, плывущего искать Индию...
      - Представляете! - удивляется Мирошниченко. - Кто только тут не ходил.
      - А представляешь... - поворачивается, стоя в воде, Матюнин, и интонация его голоса - вся наперекор мечтательному тону Николая. - А представляешь, что сейчас по этому морю ходят немецкие крейсеры?
      - И республиканские ходят, - возражающе дополняет Хименес.
      - Хорошо, что ходят, - Матюнин, захватив пригоршню воды, плеснул себе на грудь. - Но чего они дают ходить немцам?
      - Южный фронт противника недооценивают, - вступает Галеро. - На море, правда, силы еще ничего. Но на земле трудно. Оружие республиканцам почти не поступает. Но главное даже не в этом. Части анархистов ненадежны. В штабах много скрытых сторонников Франко. Замыслы операций часто становятся известными врагу.
      Галеро успел переговорить с теми несколькими испанцами, которые были на аэродроме, - это они ввели его в курс дела.
      - Пять минут истекло, - объявляет Ковалевский, вскинув руку с часами. - Побывали на берегу Средиземного моря - и то ладно. А купаться и загорать будем в следующий раз...
      Вскоре прибыла и остальная часть отряда, стали размещаться.
      Ночевать летчикам определили в отеле. Едем на двух наших легковых машинах в город.
      Машины огибают бухту, открывается порт.
      - Смотрите, наш!
      Наш! Родной, с красно-белой полоской на трубах, с серпом и молотом над ней.
      Остановились, вышли. Долго стояли, вглядываясь в контуры корабля. Ведь это - кусочек Родины. Не хотелось уезжать отсюда.
      Когда вновь садились по машинам, Ковалевский сказал, показывая глазами на испанца, встречавшего нас на аэродроме:
      - Я попросил товарища Родригеса показать нам город.
      Малага - похожа на Одессу. Дома в основном небольшие, за заборами садики. И всюду половодье роз. Они во дворах, вьются по заборам, тянутся вдоль улиц, сплошь устилают скверы, гнездятся в больших вазах с землей перед дворцами. Они вокруг руин древнеримского театра, на подступах к древнеарабской цитадели Алькасаба... В жизни я не видел столько роз.
      Нет, не ошибся я, когда с высоты полета город показался мне раем среди ада. Вокруг Малаги затягивается петля, отдаленно громыхают выстрелы орудий. А здесь так не вяжется со всем происходящим сумасшедшее буйство цветов.
      Но никто ведь не виноват, цветы не сажали специально к трудному часу Малаги. И все же в этом есть какая-то неуместность. Это как веселая музыка в доме, где горе...
      Вечером в тишине недвижного воздуха громче слышно канонаду. Город словно вымер - ни огней, ни шума на улицах. В суровом молчании проходят группы военных. Одеты они по-разному, но на всех ремни с патронташами, в руках - оружие.
      Лечь хотели пораньше. Но едва разошлись по комнатам, завыла в порту сирена.
      Вбежал испанец.
      - Камарадо, камарадо! Бункер! Машу рукой: обойдется.
      - Но-но, камарадо!
      - Не станем спорить, - предлагает Ковалевский. - Все-таки мы в гостях.
      Вышли в коридор, и тут позади раздался страшный грохот. Только что притворенная мною дверь с треском летит в противоположную сторону. Заглядываю - стены в моем обиталище как не бывало.
      Ковалевский сокрушенно качает головой:
      - Комнату ему дали с прекрасным видом на море... Действительно, через огромную дыру в стене видна бухта.
      - Немецкие корабли, - объясняет испанец. Его, оказывается, выделили для охраны советских летчиков, и он все время находится неподалеку. Бродят вдоль берегов, иногда обстреливают. Наверное, узнали о вашем прибытии.
      - Как же смогли? - недоверчиво вскидывает голову Матюнин.
      - Пятая колонна, - отвечает за испанца Мирошниченко.
      - Да, пятая колонна, - вздыхает тот.
      - Сволочи! - мрачнеет Квартеро. - На лицо посмотришь - все преданные...
      Не впервые заявляет она о себе. Выражение в ходу. Мятежные генералы похвалились, что на Мадрид идет четыре их колонны, а пятая действует в самом городе. Скрытые враги стреляют из окон, забрасывают гранатами автомашины. А то вдруг дошли до нас и такие вести, что в каком-то посольстве скрывался большой отряд пятой колонны.
      Однажды в сумерках на нашем аэродроме под Мадридом поднялся переполох, открылась стрельба.
      - Альто! Альто!
      Следом раздался нарастающий гул моторов. Навалились бомбардировщики, загрохотали взрывы бомб. Наши отогнали их. Бомбовозы ушли, а вокруг продолжалась стрельба.
      - В чем дело? - спросил я часового-испанца.
      - Бенгальщики. Сигналы подавали. Пятая колонна... Рано утром к нам в общежитие позвонили из контрразведки:
      - Камарадо! Сигнал с аэродром: фашиста авиньон!
      Матео спит в машине. Из открытой кабинки торчат его внушительных размеров ботинки. Рядом стоит кремовое авто Ковалевского.
      Пять секунд - моторы уже заведены. На бешеной скорости пронизываем безлюдный город. Служба оповещения сработала хорошо: гул в небе услышали, когда уже подбегали к самолетам.
      Звук странный, непривычный.
      Понеслись на взлет Ковалевский, Матюнин и Мирошниченко. Остальные, сидя в кабинах своих машин, ждут.
      Наше первое звено набирает высоту.
      Они сближаются с врагом, и я уже вижу - это гидросамолеты. Один... Второй...
      Матюнин атакует. Безрезультатно.
      Третий... Четвертый...
      Надо вылетать и нам.
      Мой "курносый" рванул с места в карьер, земля накренилась и ушла под крыло.
      Выбрал себе цель, атакую. Фашист увернулся.
      Еще раз приготовился к атаке, но пришлось отвернуть в сторону, потому что из кабины стрелка ударила очередь пулемета.
      Так он заставляет меня менять курс, и этим выигрывает. Пока я развернусь опять на него, он успевает оторваться
      Догоняю... Еще... Еще немного... Можно нажимать на гашетку. Ну!
      Но вдруг - передо мной пустота. "Гидра" резко провалилась вниз.
      Ручку от себя! Вот она круто несется вниз. Чувствую, как начинает подрагивать самолет, разгоняя скорость на пикировании.
      Метр за метром он достает "гидру", я уже держу ее в прицеле, я уже все сделал как надо, остается только нажать на спуск. Но... Куда она девалась? Почему перед глазами небо? Где низ, а где верх?..
      Резко тяну ручку на себя. Самолет стонет от боли, как живой. А может это мой стон? В глазах разряжаются молнии, а на плечи наваливается такая тяжесть, что тело сползает вниз, в глубь кабины...
      Где же земля?! Почему везде одно небо?!
      Какая тут земля, ведь кругом - вода...
      Это первый мой бой над морем, и я не знал, как оно обманчиво.
      А немец знал. Знал, что в ясный день оно отражает голубую высь, а если еще идти против солнца, то совсем трудно порой бывает уловить те тонкие краски, которые отличают низ от верха,
      Он знал, еще, что новичок, если даже не потеряет из вида море, все равно просчитается' в такой погоне на пикировании, потому что не сумеет здесь точно определять высоту.
      Он звал все это и точно рассчитал. Вышел из пике у самой воды. А я вслед за ним. Только сейчас понял: он мог сбить меня без выстрела.
      Немножко поташнивает... Ну нет! Теперь тебе не уйти. Не дам я тебе уйти, не дам.
      Еле нашел. Фашист был уже далеко, крался у самой воды, почти сливаясь с ней по цвету.
      Хорошо, подлец, понимает дело. Опытный, уверенный в себе. Наверное, пересмеивается сейчас по радио со штурманом и стрелком.
      Да, теперь к нему не так просто подступиться. Снизу уже не взять, а там как раз у него слабое место. Снизу он прикрылся морем.
      Кинул глазом - от берега нас отнесло километров на пятнадцать.
      Атакую сверху. Стрелок вновь бьет из пулемета горстью искр. Приходится отворачивать.
      Мне нужно всего одно лишнее мгновение. Всего одно! Чтобы я приблизился на нужную дистанцию, а он еще не успел бы открыть огонь. Нужно сделать такой быстрый маневр, чтобы он еще переводил пулемет, прицеливался, а я уже выровнялся и, почти не целясь, в упор открыл бы огонь.
      Иду выше и чуть справа.
      Итак, стремительно вниз!.. Для обмана - влево! И тут же - вправо!
      На гашетку!..
      "Гидра" вздыбилась, подскочила, пошла наискосок вверх, но, будто натолкнувшись на что-то, почти плашмя стала падать.
      Впервые я видел, как разбивается о воду самолет: исчезает в пучине целым, и тут же море упруго выбрасывает обломки.
      Я даже не успел полюбоваться. Вдруг загремело вокруг, засверкало.
      Все-таки немец меня перехитрил. Дотащил до корабля, чтобы подставить под его артиллерию. Я ведь и не заметил. Какого-то километра не хватило "гидре", чтобы все было наоборот.
      Когда заходил на посадку, увидел: наши толпятся возле одного из самолетов. Чей же это? Кажется, вообще лишний...
      Зарулил на место, иду туда, где все. Ого, прилетел Пумпур!
      - Товарищ комбриг! Старший лейтенант Кондрат возвратился из боя. Сбит один немецкий гидросамолет.
      Недоволен.
      - Расскажите о бое. Слушает молча.
      - Сколько дырок привез? Пожимаю плечами.
      - Всего восемь, - раздается позади. Оказывается, здесь уже Матео-техник, он успел осмотреть машину.
      - Всего? - иронически переспрашивает Пумпур. - Ну пойдем-ка прогуляемся. Шагаем в сторону.
      - Кто разрешил уходить так далеко в море?
      - Но и запрета ведь не было, - удивляюсь.
      - А голова на что? Большое везение, считай, что не сшибли, у них же на кораблях по целому артполку. Там бы и остался навеки. А еще хуже - в плен взяли бы...
      За глаза Пумпура звали "воздушный лев". Дрался он в воздухе отчаянно и виртуозно. Неприятен был выговор такого человека. Тем более, что это допускал он крайне редко. Значит, действительно, дела мои были плохи, и надо считать счастьем, что "целый артполк" не сбил меня.
      - Ну не вешай голову, - уже успокаивает Пумпур. - Мотай на ус... А теперь пошли подкрепляться, вон Ковалевский знак подает.
      Грузовичок привез обед, на дощатом столе белеют тарелки.
      За столом посыпались вопросы:
      - Какие новости, Петр Иванович?
      - Что на Родине новенького?
      - Как там наши ребята под Мадридом?
      - Мадридский фронт стабилизировался, - неторопливо рассказывал он. Помощь наша увеличивается... Денисов, заменивший Тархова, сбил уже двенадцать самолетов... Ваши? Тоже не отстают... Послали и к нам испанцев учиться.
      - Матео мечтает выучиться на летчика, - вспоминает Квартеро. - Нельзя послать?
      - Может быть, попозже, - обещает Пумпур, и тут же сомневается: Техники здесь тоже очень нужны.
      - Да, - соглашается Галеро. Как и у Квартеро, семья его осталась по ту сторону фронта. Но Квартеро успел упрятать Пакиту с сыном в родительском селе, а Галеро убегал сюда из тюрьмы и о семье ничего не знает.
      - Много испанских детей вывезено в Советский Союз, - сообщает Пумпур. - Пусть отдохнут подальше от войны.
      - А какие еще новости? - интересуется обычно неразговорчивый Галеро.
      - Летают... Рыскаев только вот... отлетался.
      - Сбили?
      - Не поборол свой страх. Не могу, говорит, ничего с собой поделать хоть стреляйся. Теперь сидит на "Телефонике", дежурит на командном пункте. Сник...
      - Тряпка! - бросает Мирошниченко. - Зачем же просился сюда?
      - Видите, дело какое. Рыскаев искренне ехал. Но, оказывается, мало только добрые намерения иметь. Надо еще и мочь. Такая, брат, школа жизни... Ну, мне пора...
      Только что отогнали стаю бомбардировщиков, пытавшихся сбросить свой груз на порт Малаги.
      Ковалевского вот уже несколько дней не узнать. Ходит нахмурившись, отвечает невпопад.
      Совсем не тот Ковалевский, к которому привыкли.
      Лежу под деревом. Антон присел рядом. Февраль, а жарко. Не то, что у нас.
      Антон грустно смотрит вдаль. Там - море. Спокойное, переливающееся то голубым, то зеленым.
      - Все молодые лейтенанты первый свой отпуск мечтают провести у моря. А мне теперь по снегу бы походить...
      В его словах, в глазах - мучительная тоска.
      Вспоминаю, каким веселым был он в отеле, когда перебазировались в Малагу. Поднялись по широким мраморным лестницам, вошли в холл. Огляделись. Ковры, статуэтки, картины. Роскошь. Служитель старательно протирал раму картины.
      - Что здесь было? - спросил Антон у него.
      - Жил крупный человек.
      - Ясно. Теперь этих лакеев не поймешь, - сказал нам Ковалевский, - то ли они так старательно работают для республики, то ли берегут бывшему хозяину его добро - авось вернется.
      Когда вели показывать комнаты, за углом открылся второй зал.
      - О-о! - поразился Антон. - Вот это инструмент!
      В центре на красивых золоченых ножках стоял белоснежный рояль.
      Присел за него, заиграл вальс. Откуда-то, не заметили ее вначале, кинулась на середину большая собака, пошла по ковру кружиться на задних лапах.
      - Вот это зверь! - восхищенно заулыбался Антон. - Мадам! Бонжур, ву шер!.. Вы прелестны!
      Давно уже, видать, дремавшие стены не отражали хохот и веселую речь. Служитель с улыбкой смотрел на высокого белявого иноземца, заводилу. Такие всегда нравятся. А тот уже с выражением читал:
      Плачет метель, как цыганская скрипка.
      Милая девушка, злая улыбка.
      Я ль не робею от синего взгляда?
      Много мне нужно и много не надо...
      - Кажется, Есенин. А стихи откуда? - спрашиваю у Антона.
      - По рукам ходят. Переписываем друг у друга.
      - А знаешь ты, что не так далеко отсюда есть место, которое называется Гренада? А теперь слушай - вот стихи!
      Выждав, он мягко, нараспев стал декламировать:
      Мы ехали шагом.
      Мы мчались в боях
      И "Яблочко"-песню
      Держали в зубах... Но песню иную
      О дальней земле
      Возил мой приятель
      С собою в седле.
      Он пел, озирая
      Родные края:
      "Гренада, Гренада,
      Гренада моя!"
      Мы слушали затаив дыхание. Это были стихи о бойце, который из книги узнал красивое имя - Гренада, и о том, что "Гренадская волость в Испании есть". Это было про нас, солдат-интернационалистов, про тех крестьян, которые помогали нам оборудовать аэродром...
      Я хату покинул,
      Пошел воевать,
      Чтоб землю в Гренаде
      Крестьянам отдать...
      Антон вдруг замолчал, задумчиво уставившись взором в одну точку.
      - Ты чего такой? - решаюсь спросить Ковалевского.
      - Приехал Пумпур, растравил душу. О доме напомнил... Мне бы на часок туда, всего на часок! Пройтись по улице, воздуху родного хлебнуть, услышать, как скрипят шаги по морозу. И сказать друзьям-товарищам: как вы тут, черти, поживаете?
      - Неплохо бы...
      - У меня жена - замечательная. Я слов не подберу тебе сказать... И пацанята...
      ... Вверху плывут облака. Медленно-медленно. От земли идет едва ощутимый запах сена. А может, все это только кажется... И облака, и запах этот напоминают луг на берегу Тетерева, воскресный день, прозрачный золотистый воздух бабьего лета...
      - Вот интересно, - подает голос Антон. Он прислонился спиной к дереву и тоже запрокинул голову. - Вернемся мы, встретят. Воевали, скажем. Будут спрашивать, и рассказывать будем - о боях, о тактике, о всяких острых случаях. А мы им - о том, как тосковали по нашему русскому снегу, по красным транспарантам над праздничными колоннами, по любимым...
      - Хорошо философствуешь, - пытаюсь изменить настроение, хотя у самого черти по душе скребут. - Хочешь анекдот про философа?
      - Ты мне лучше дай час, чтоб дома оказаться. Всего на час. Сотвори такое чудо!
      Он отворачивает лицо и затягивает песню. Мы услышали ее уже в Испании, по приемнику, из Москвы. Только там пели быстро, бодро, а Антон завел негромко, раздумчиво.
      Широка страна моя родная,
      Много в ней лесов, полей и рек,
      Я другой такой страны не знаю,
      Где так вольно дышит человек...
      - Камарадо Казимир! - истошно кричат от телефона. - Фашиста авиньон! Идут к порту...
      - Всем взлет! - кричит и Ковалевский.
      Антон запустил свой самолет первым и прямо с места взял старт. Мой что-то чихает, но пока не схватывает искру. Чуть замешкались и остальные. Слежу из кабины, как он набирает высоту. Сам уже делаю разбег, схватил краем глаза: Антон приближается к итальянскому "капрони". Бомбы уже несутся на порт, вздымаются черные столбы взрывов. Вот и Ковалевский совсем рядом, открыл огонь.
      - Молодец Казимир!
      Похоже, "капрони" подбит, но что он, что Ковалевский делает! Куда же ты, Антон?!
      Возможно, я и в самом деле заорал, настолько все было нелепо. Черный дымок начинал тянуться за "капрони", и тот, снижаясь, шел на скалы. Что хотел Ковалевский, когда догнал его и пошел поверху? Ведь это - стать под пулемет стрелка!
      Я съежился весь и похолодел. И точно - от "капрони" тотчас брызнула струйка огня.
      Машина Ковалевского накренилась, развернулась, пошла круто вниз, к нашему аэродрому. Она из последних сил забирала к тому клочку чужой земли, где было что-то для нее родное. Птица хотела умереть поближе к стае... Самолет задел крылом за дерево, под которым только что беседовали два человека, тяжело развернулась и плюхнулась боком.
      А "капрони" один за другим заходили на цель. Я разогнался как только мог и с ходу вонзил в ближайшего длинную очередь...
      После боя подошел к тому месту, где недавно стояло, дерево. Теперь здесь - черная обуглившаяся трава да дымящиеся обломки.
      ... Я видел: над трупом
      Склонилась луна,
      И мертвые губы
      Шепнули: "Грена... "
      Нет, Ковалевского нам не суждено было увидеть даже мертвым.
      - Альберти! - не узнав своего голоса, позвал для чего-то я врача.
      * * *
      Ночевать по-прежнему приезжаем в отель.
      В городе - беспокойство, даже паника. Многие из местных жителей уходят - на лодках вдоль берега, на машинах, а то и пешком, таща за собой небольшие тележки со скарбом.
      Однажды подняли с постели и позвали к телефону.
      - Карта с вами? - спросили на том конце провода.
      - Да.
      На войне вырабатываются свои рефлексы. Вот как этот: зовут к телефону или к командиру, уже машинально прихватываешь карту.
      - Сразу же с рассветом вашей группе необходимо перелететь к Мотрилю, в Долину рыбаков. В Малаге оставаться опасно.
      Над Долиной рыбаков мы проходили, когда летели сюда, на юг. Маленькая площадка на берегу моря. Галька, переходящая к горам в небольшое пастбище.
      Через час опять застучали в дверь.
      - Камарадо! Телефон! Голос в трубке уже другой:
      - Небольшое уточнение к задаче. Вдоль берега не лететь. Пройдите над горами, на долину выходите из глубины материка.
      - Ясно.
      Спать больше не пришлось. Времени до рассвета мало, а надо многое успеть. Скорее на аэродром!
      Едва развиднелось - отправили колонну. На месте остались лишь несколько техников да пускач, чтобы обеспечить группе взлет.
      Минут через сорок поднялись, а еще через полчаса оказались над Долиной рыбаков. На берегу моря чернело несколько опрокинутых лодок. Рядом на площадке паслась большая отара овец. Пришлось спикировать и отогнать их ближе к горам.
      Предстоят обычные заботы: где рассредоточить самолеты, где держать горючее, боеприпасы, как наладить питание?..
      Снесли в одно место парашюты, присели на них, советуемся. Забот мне теперь, после гибели Антона, прибавилось: назначен старшим группы.
      - Командир! - закричал вдруг Квартеро и вскинул руку к морю.
      Из-за скалистого мыса, справа, показался корабль. Я вскочил, отбежал влево, чтобы заглянуть подальше за мысок. Крейсер и два эсминца шли вдоль берега в километре от него.
      Ни обдумать ситуацию, ни тем более что-либо предпринять мы не успели. Борта крейсера озарились вспышками, и сразу в нашей мышеловке, многократно усиленный отражением от гор, оглушительно заревел шквал разрывов.
      Иногда неосознанное проявляется скорее и вернее, чем обдуманное. Какая-то внутренняя сила бросила к горам. К ним прижалась в страхе отара. Мы ворвались в нее, упали - хоть не так будут маячить наши силуэты. Затеи, выбравшись из этого овечьего вязкого плена, вскарабкались по камням, ища выступы, за которыми можно было бы укрыться.
      На какое-то время стрельба утихла.
      - Фу ты! - выглянул из-за камня Мирошниченко. - Вот это влипли.
      - Все живы? - окликнул Матюнин. - Хименес! Где ты там?
      Сверху шуршат камешки.
      - Ну, брат! А я уж думал...
      Корабли развернулись и вновь пошли вдоль берега, ударили с правого борта. Все повторилось. Казалось, горы сейчас не выдержат и начнут рушиться, нестись к морю текучим каменным потоком.
      Наступившая тишина была так неестественна, словно ты нырнул с шумного берега в глубокую воду.
      - Еще ждать, что ли? - неуверенно советуется Матюнин.
      - Погодим.
      Корабли вновь ушли за мыс. Начинаем отряхиваться, приводить себя в порядок. Матюнин смотрит на часы.
      - Минут сорок издевались, гады!
      - Куда я мог девать берет? - шарит вокруг себя Квартеро.
      - Подумаешь, берет потерял. Тут душу вот отыскать не могу.
      - В таких случаях советуют посмотреть в пятку, - напоминает Матюнину Мирошниченко. Он наклонился и руками лохматит волосы, вытряхивая из них пыль, которой всех нас обсыпало с ног до головы.
      Странными бывают повадки у человека. Вырвавшись из подобного ада, он сначала поправит галстук, а уж потом осмыслит то чудо, что остался вообще жив. И первыми к нему приходят зачастую какие-то совсем пустячные слова, не главные. А то вдруг впадет в какое-то нелепое нервное шутовство. Вот как сейчас.
      - Будем считать, - настороженно поглядывая на море, продолжает Виктор, - что произошла ошибка. Вопреки всякой логике, мы уцелели.
      - Ты чего, Матюнин, за челюсть держишься? Сомневаешься, на месте ли?
      - На месте. Каменюкой садануло...
      Мне ужасно тоскливо: первый день моего командования группой - и такая оплошность! Только сейчас начинает проясняться вся эта кошмарная история. Наверняка приказ был подложный! Вернее, та его часть, где предписывалось лететь над горами. Мы делали крюк, а в это время к Долине рыбаков подходили немецкие корабли. Нас специально услали в горы, чтобы не обнаружилась засада. А, казалось бы, какая разница, где лететь.
      - Наверное, больше не вернутся, сволочи, - досадливо сплюнул черной слюной Мирошниченко.
      - Тихо! - насторожился Хименес. Он вскочил, отбежал на несколько шагов, взобрался на камень, будто это могло помочь ему услышать лучше.
      На несколько секунд его маленькая сухонькая фигура напряженно застыла на скале.
      И мы уже начинаем отличать от шороха моря гул моторов.
      - Не хватало еще авиации.
      Авиация оказалась своей. Те самые СБ, которых мы должны были отсюда прикрывать. Не знаю, заметили ли они расстрел, что нам учинили тут. Через несколько секунд за мысом раздались стрельба и взрывы. Сомнений быть не могло: наши обрушили бомбовый удар по кораблям.
      Потом стало известно: немецкий крейсер получил тяжелые повреждения.
      - Несчастливый день, - вздохнул Хименес.
      Спускаемся на плато. Овцы тянутся к людям, как то очень уж по-человечески встревоженно заглядывают в глаза.
      - Надо лететь, - говорю.
      - Надо бы в рай, да грехи не пускают, - оглядывается на меня Матюнин. Он шагает впереди, ему уже открылось, что все наши самолеты иссечены осколками.
      Собираем раскиданные парашюты, усаживаемся на совет, унылые, как погорельцы. Разворачиваем на коленях планшеты с картами. Где сейчас наши техники? Как связаться с командованием? Может быть, подойди колонна, удалось бы оживить мою машину? Она меньше других повреждена. Впрочем, вряд ли...
      Послышались голоса. Руки невольно тянутся к оружию. Из-за скалы - там проходила узкая дорога - показалась группа людей.
      - Рыбаки, - объяснил Галеро, он хорошо знал здешние места.
      Трое наших испанцев о чем-то живо заговорили с рыбаками. Те, видимо, услышав, что здесь произошло, смотрели на покореженные самолеты и удрученно покачивали головами. Затем ушли.
      - Какие новости?
      - Говорят, что скоро может показаться марокканская конница. Вдоль моря идти опасно, надо пробираться горами.
      - Неужели нашу колонну отрезали?
      - Могли и отрезать, - печально склоняет голову Галеро.
      Вступаю в командование:
      - Пять минут на перекур - и в путь! Брошены окурки. Еще минуту сидим, отчаянно глядя на следы разгрома. Шутка ли! Шесть истребителей одним махом.
      - Ладно. - Матюнин закидывает парашют на плечо, - Веди, командир. Мы еще свое возьмем.
      * * *
      Наконец маленький отряд увидел с облысевшей горы блеснувшее море и раскинувшийся по берегу городок.
      - Это и есть Альмерия, - объяснил Галеро слабым голосом. Его тонкое нервное лицо стало еще суше, скулы остро выпирали, даже проступившая густая щетина не могла этого скрыть.
      Вид у нас удручающий. Оборванная одежда лохматилась клочьями, губы побелели и потрескались, люди шли, медленно волоча ноги, сгорбившись под тяжестью парашютов. Бросить их никто и не предлагал: парашют - военное имущество, тоже оружие.
      Это была ужасная сотня километров. По бездорожью, по скалам, через колючие кустарники. По ночам воздух в горах сырой и холодный, легкие курточки не могли согреть. Нас колотило мелкой дрожью, мы отчаянно жались друг к другу.
      Последние километры пути вспоминаются, как во сне.
      На окраине, у маленького домика, держась руками за изгородь, тревожно всматривался в странную группу старик в мятой шляпе.
      - Пить! - потребовал Галеро.
      Старик суетливо поспешил к дому, вернулся с большим кувшином. Вино было холодное, но вкуса его мы не чувствовали.
      - Где алькальд? - обратился к старику Галеро.
      - Я доведу, - ответил старик, ни о чем не спрашивая.
      Мы шли по середине улиц длинной цепочкой, люди удивленно останавливались, смотрели, спрашивали старика, многие тянулись за нами, так что мы привели за собой к дому алькальда приличную толпу.
      Алькальд - что-то вроде мэра. Он, к счастью, оказался дома и внимательно выслушал рассказ Галеро, участливо поглядывая на нас.
      - Вам надо подкрепиться.
      Только теперь мы вновь остро почувствовали, как хотим есть. Ведь за четверо суток ни крошки не было во рту.
      - Только у меня дома ничего нет, - смутился алькальд. - И хозяйка уехала.