Они перебросились несколькими словами, причем иногда включалась девушка, судя по всему, помогая в переводе. Мужчина внимательно выслушал длинную фразу Кольцова и быстрым взглядом, с любопытством, оглядел нас.
      - Я сказал, что вы советские летчики, - пояснил Кольцов. А это американский писатель Эрнест Хемингуэй, популярный у себя на родине, ну и здесь, конечно.
      Хемингуэй, что называется, с места в карьер переключился на нас. Достал сигареты, предложил всем, отвинтил колпачок зажигалки - он повис на цепочке - и высек пламя.
      - Он хочет кое о чем вас спросить.
      - Не лучше ли, Михаил Ефимович, сначала за знакомство, как водится...
      - Конечно, - засмеялся Кольцов. - Мы-то уже не только баснями покормились.
      Перевел нам веселую реакцию Хемингуэя:
      - Плохо, что коньяк... За встречу с русскими лучше бы знаменитой русской водки.
      - Такого мнения и американские летчики-добровольцы, - вставил Матюнин.
      - Как, - удивился Хемингуэй, - с вами летают американцы? Ну и ничего?
      - Летают отлично, - подтвердил Мирошниченко.
      - Этого мало. А дерутся как? - настаивал Хемингуэй.
      - Есть среди них один, Артур, рыжий такой и здоровый. Был сбит и выбросился с парашютом. Никак не мог успокоиться, что его сбили, рассказывал Николай, - с разрешения командира раздобыл машину, примчался на аэродром и сразу кинулся к свободному истребителю - хотел успеть в бой, чтобы отыскать обидчика и расквитаться.
      Гость громко рассмеялся,
      - Ну что, разве не русский характер?
      Вопросов у него было много. Что нас привело в Испанию? Много ли в Советском Союзе было желающих? Что чувствовали в первом бою? Как считаем, в чем сила и в чем слабость фашистской авиационной техники и тактики?.. Слушал внимательно, цепко глядя собеседнику в глаза. Прикурив и сделав пару глубоких затяжек, забывал о сигарете, она истлевала в его руке. Тут же закуривал следующую.
      Потом они долго говорили с Кольцовым.
      - Миша, а ты изредка и нам переводи, - Матюнин особенно отличался любознательностью.
      Сняв очки, протирая их жесткой салфеткой, Кольцов слушал, склонив голову, скороговоркой успевая вводить в курс разговора и нас.
      - Речь идет о судьбе культуры в разных социальных условиях.
      Американец потерял свою простецкую веселость, говорил теперь сурово, все так же щуря глаза то ли от дыма сигареты, то ли по привычке.
      - Как ни странно, но буржуазия, этот образованный класс, меньше всего умеет ценить искусство.
      - Взять Пабло Пикассо, - согласился Кольцов. - Сорок лет пресыщенные эстеты Мадрида насмехались над его творчеством. Такой огромный мастер, который мог бы стать гордостью страны, он жил вдали от родины. И только рабочие, коммунисты его признали. Министр просвещения коммунист Эрнандес назначил его директором музея Прадо...
      - А что несет с собой фашизм, какую культуру? Когда фашизм уйдет в прошлое, после него ничего не останется. Ничего! Никакой истории искусства - только история убийств.
      Все два часа он провел с нами. Несколько раз за ним приходили, но он лишь отмахивался и вновь чиркал зажигалкой...
      Снова дождь.
      - Поедем в госпиталь, проведаем Тархова. Плох Сергей Федорович. Рычагов скорбно опустил голову, задумался. - Да, нескладно у них получилось.
      Он имел в виду эскадрилью И-16, которой командовал Тархов, и тот бой, когда его сбили.
      Это было девять дней назад. Разгорелся самый крупный и самый ожесточенный бой не только из всех воздушных схваток над Мадридом, но и, пожалуй, за всю войну, которую мы ведем. Так сказал на разборе генерал Дуглас. Сошлись более ста двадцати самолетов - бомбардировщики "юнкерсы" и "капрони", истребители "хейнкели", "фиаты", наши И-15 и И-16. Кстати сказать, мадридцы тоже скрестили И-16 на свой лад: "москас", то есть мошки.
      Сорок минут кипело небо, на высоте от пятисот до пяти тысяч метров ревели моторы и грохотали пулеметы.
      Невероятно: носилось в разных направлениях с огромной скоростью огромное множество машин, полыхало все вокруг огнями трасс, но никто ни в кого не врезывался, никто не попадал под шальную очередь. Иногда успевала мелькнуть мысль: "Черт возьми, в мирных полетах - то поломка, то чуть ли не столкнутся два, всего два случайных самолета, а тут такая воющая, стонущая, клокочущая огнем круговерть - и ничего случайного!".
      Тот день чуть не оказался последним и для меня. Увлеченный боем, я не заметил, как врезался в облачность. Цель свою потерял. Когда пробил облака и оказался над ними, солнце ярко брызнуло в глаза. Чуть не прозевал трех "хейнкелей". Быстро оглядываюсь. Кругом кишит, все связаны боем, а эти трое почему-то оказались свободными и вот уже заходят на меня! И скорость у них больше - все равно догонят. Позвать на помощь - без рации не позовешь. Спикировать? Тоже догонят, их машины тяжелее. Что же остается? Только бой на виражах. И на вертикалях - высоту возьму быстрее, чем они. А если соединить то и другое преимущество - выходит, драться мне с ними надо по такой своеобразной восходящей спирали.
      Было у меня на эти раздумья всего секунд пять. "Хейнкели" были уже совсем близко.
      Я пытался уйти, но дистанция между нами сокращалась. К тому ж их трое...
      Началась лихорадочная игра со смертью. Как приблизятся они - чувствую: вот-вот полоснут из пулеметов, - делаю крутой разворот влево и вверх. Проскакивают, не успевают за мной повторить резкий маневр - слишком велика инерция у их машин.
      Сделают круг - и вновь ко мне. Резко беру вправо и выше. А они, конечно, не ожидали, думали вновь уйду влево.
      Дотащил их так за пять тысяч метров. Остро жалит мысль: трое против одного - все равно съедят, если только отступать. Надо подобрать момент, чтобы и кого-нибудь из них подловить в прицел...
      Когда стала ощущаться нехватка кислорода, что-то не очень прытки стали они. А я благодарил еще раз учебу в бригаде, когда гоняли нас до седьмого пота на высоту, да еще и самолеты облегчали, чтобы повыше могли забраться. И мелькнул на какой-то миг перед глазами тот учебный бой - один против троих. Но ведь то была всего лишь тренировка... Наконец попался он мне, самый настырный и, судя по всему, старший. На гашетку! "Хейнкель" вздрогнул, сразу как бы остановился, повис. Нехотя накренился и запетлял вниз.
      Лихорадочно ищу: где остальные? Получилось, оказался между ними. Тот, что позади, сейчас станет стрелять. Резко кидаю машину вниз, тут же - вверх носом. Перегрузка адская: потемнело в глазах. А "хейнкель" проскочил, оказался впереди. Ловлю его в прицел, открываю огонь. И - такая удача! попал.
      Самолет тут же вспыхнул факелом: видно, угодил в бензобак.
      На аэродром пришел в полусознании. Еле выбрался, а стоять на земле уже не могу - ноги подкашиваются.
      В том бою сбили комэска "и-шестнадцатых" Тархова - капитана Антонио. Он опускался на парашюте на свою территорию, но его приняли за фашиста и открыли огонь. Окровавленного, с пулями в животе, поволокли в штаб.
      В штабе оказался Михаил Кольцов. Он узнал в окровавленном человеке, потерявшем сознание, Тархова. Смущенная толпа мигом рассосалась. Вызвали санитарную машину и увезли капитана Антонио в госпиталь.
      По настоянию Смушкевича срочно было составлено обращение командования к войскам. "... Мы отлично понимаем чувства гнева и ярости, охватывающие бойцов милиции при виде фашистских разрушителей наших домов. Но причины военного порядка заставляют нас требовать от всех частей корректного отношения к пленным летчикам..."
      Может, именно эти строки помогли второму комэску, нашему Пабло Паланкару - Рычагову, когда через день его подбили и ему тоже пришлось прыгать. Тогда, в четвертом за день бою, его зажали сразу семь фашистов. Он опустился в самом центре города, на бульваре Кастельяно.
      Восторженная толпа подхватила его на руки и понесла в тот же штаб обороны города. Имя капитана Пабло замелькало в газетах, он - герой дня.
      Он и действительно был героем - сбил уже до десятка самолетов.
      Рычагов вернулся в штаб, возбужденный и смущенный такой экзотической встречей на бульваре.
      А Володя Бочаров уже не вернется. Хосе-Володя... С грустью вспоминали его стеснительную улыбку, его виртуозность, когда показывали класс пилотирования американцам. Заезжали летчики из его эскадрильи. Рассказывали, как героически он проявил себя в первых боях. Опечалены: едва начав, потеряли двоих - Тархова и Бочарова. Что поделаешь, у нас тоже так было. Пуртов и Ковтун...
      Нет, Володя все же вернулся, и страшным было это возвращение.
      На другой день, после того как Бочарова сбили, с фашистского самолета сбросили на город груз. Вскрыли ящик, сверху лежала записка: "Это подарок командующему воздушными силами красных, пусть знает, что ждет его самого и его большевиков!".
      Развернули полотно - в ящике лежало изрубленное на куски тело старшего лейтенанта Бочарова...
      Михаил Кольцов, очевидец этого жуткого случая, рассказывал нам все по порядку, и за стеклами его очков блестели слезы.
      - Эти звери его рассекли живым! - губы Кольцова подрагивали.
      Вот сколько событий за девять последних дней. А теперь мы едем в отель "Палас", где умирает от ран комэск Тархов.
      Вошли в палату на цыпочках. Сергей Федорович лежал закрытыми глазами. Восковая бледность залила щеки и лоб. Он что-то бормотал, стонал, тело ею вдруг напрягалось и вытягивалось - наверное, это была боль. Наконец тяжело поднял веки.
      - Сергей Федорович, - наклонился над ним Рычагов, - вы можете говорить?
      - Как там мои ребята? - с трудом произнес комэск.
      - Молодцы, дерутся по-тарховски.
      - Не надо по-тарховски. - Он хотел пошутить, но вышло грустно.
      - Разве в том есть вина? Один против шестерых... Кто устоит?
      - А надо бы...
      Он закрыл глаза и долго отдыхал. Мы переминались с ноги на ногу, не решаясь ни заговорить, ни уйти.
      - Жаль, друзья, не придется вернуться... А так хочется снова всех увидеть... Вы не утешайте... Спасибо, что пришли.
      Поочередно прощались. На лестнице я с холодящим душу суеверным чувством вспомнил: поцеловал его в лоб...
      Недели три спустя к нам привезли газеты - огромные кипы наших газет, сразу, может, за весь прошедший месяц. Нашли "Правду" с тем отрывком из "Испанского дневника" Кольцова, где говорилось о Тархове. Только мы могли узнать его за этим протяжным испанским именем - Антонио. Кольцов писал:
      "... Утром умер Антонио.
      До последних часов жизни он метался в бреду: садился в истребитель, атаковал фашистские бомбовозы, отдавал приказы. За четверть часа до смерти сознание вдруг прояснилось.
      Он спросил, который час и как сражается его эскадрилья. Получив ответ, улыбнулся.
      - Как я счастлив, что хоть перед смертью повел ребяток в бой... Ведь это мои ученики, мое семя, моя кровь!..
      Только пять человек идет за гробом Антонио, в том числе врач и сестра милосердия, ухаживавшая за ним. "Курносые" не смогли прийти проводить командира. Погода ясная, они сражаются. Вот как раз они пролетели высоко-высоко над кладбищем: смелая стайка опять и опять кидается в новые битвы.
      Гробы на этом кладбище не зарывают в землю, а вставляют в бетонные пиши, в два этажа.
      Смотритель кладбища проверил документ из больницы, закрыл крышку и запер. Странный обычай в Испании: гроб запирают на ключ.
      - Кто здесь самый близкий родственник? - спросил он.
      - Я самый близкий родственник, - сказал я.
      Он протянул мне маленький железный ключик на черной ленте. Мы подняли гроб до уровня плеч и вставили в верхний ряд ниш. Мы смотрели, как рабочий быстро, ловко лопаточкой замуровал отверстие.
      - Какую надпись надо сделать? - спросил смотритель!
      - Надписи не надо никакой, - ответил я. - Он будет лежать пока без надписи. Там, где надо, напишут о нем".
      Гренада, Гренада...
      Два отряда эскадрильи беспрестанно носились с самого утра, как пожарные команды, по вызову с "Телефоники", Нас почему-то не трогали, сказали: ждать.
      Ждать томительно и стыдно. Товарищи воюют, рискуют жизнью, а мы...
      Поодаль мелькнула черная машина Пумпура, подъехала к штабу. Тут же потребовали нас. Нас - это Ковалевского, Мирошниченко, Матюнина, Квартеро, Галеро, Хименеса и меня. После побега из франкистского стана летчики-испанцы попросились в нашу эскадрилью. С ними и техник Матео.
      Пумпур, как всегда, был обстоятелен и нетороплив. При всей своей броской спокойности он успевал много, оправдывая свою любимую поговорку: "Не спеши, но поторапливайся".
      - Здесь, в небе Мадрида, мы окончательно утвердили свое господство. Теперь нам надо уделить внимание и югу. Фашистское командование разворачивает на южном фронте наступление. Многое еще неясно. Положение осложняется тем, что там есть лишь разрозненные республиканские части. Наши бомбардировщики СБ серьезно помогают им, но летают пока без истребительного прикрытия, их часто атакуют итальянские "фиаты". Кроме того, нужно прикрыть с воздуха порт Малаги. Вот почему посылаем вашу группу на юг. Старшим назначается капитан Казимир, то есть товарищ Ковалевский, - тут же уточнил Пумпур. И продолжал: - Возле Малаги сейчас для вас готовится площадка. Вопросы?
      Вопросов не было. Все ясно.
      - Сиснерос и Дуглас просили передать пожелания успехов... А сейчас я позвоню, уточню время вылета. Можно перекурить.
      Курящие задымили.
      - Интересное у нас начальство, - Матюнин прищурился от затяжки. - Два, считай, генерала, но один - из маркизов или как там у них, второй - из народа. А рядом.
      Действительно. Среди блеска и богатства родился Игнасио Идальго де Сиснерос. Среди нищеты и голода в литовском городке Ракишки явился в этот мир Яков Смушкевич. Продолжатель старинного аристократического рода, именитый дворянин, близкий ко двору и королю - такие надежды витали над колыбелью Игнасио. А над жалкой постелью Яшки склонялось Преждевременно увядшее лицо матери, которая мечтала: "Хорошо, если бы наловчился по отцовской линии. Портной всегда нужен людям, дадут заработать". К Игнасио приходили лучшие испанские учителя, обучали языкам, всемирной истории, математике. Яшку едва научили читать и послали в люди. Игнасио по-настоящему увлекся небом, он был одним из первых испанских летчиков. В то время Яков-подросток надрывался, работая грузчиком.
      Сиснерос становится блестящим офицером, быстро растет по службе, командует воздушными силами в Западной Сахаре, его направляют авиационным атташе в фашистскую Италию, в гитлеровскую Германию.
      А Яков Смушкевич в шестнадцать лет становится коммунистом, воюет в Красной Армии с белополяками, раненым попадает в плен. Комиссар Смушкевич организует дерзкий побег. Работает помощником уездного уполномоченного ЧК, гоняется за бандитами. Потом - помощник военкома полка. Уже в 1922 году молодая страна трудящихся серьезно занялась авиацией. Смушкевича направляют организатором партийной работы в истребительную эскадрилью. Здесь он совершает поистине чудо. Самостоятельно выучивается летать. И так летал, что на проверке лучшие результаты по пилотированию и стрельбе оказались у него, у комиссара, совсем "сухопутного" человека. Будучи в отпуске, он сдает экзамены за училище. Его назначают командиром-комиссаром авиационной бригады. Командирские и партийные качества выдвигают Смушкевича в число людей незаурядных. Его бригада отличается особенно высокой выучкой, а командир во всем проявляет гибкий ум, творческий подход к военному делу, к тактике воздушного боя и обучению летчиков.
      И не удивительно, что именно такого авиационного командира направило Советское правительство на помощь "красному графу" Сиснеросу.
      Красному графу? Сиснерос был наблюдательным человеком, честной натурой - и он не мог не увидеть всю не справедливость того уклада жизни, который существовал. Втянутый в водоворот нарастающей борьбы, он сделал свой выбор. Вспыхнул мятеж - Сиснерос на стороне республики. Его назначают командовать республиканской авиацией. Когда наступили самые черные дни, когда враг ломился в ворота Мадрида, - именно в такое время, когда иные из класса имущих бегут с корабля, Сиснерос совершил противоположное, он стал коммунистом. Членом компартии стала и его жена Констанция.
      Потом, через много лет, в эмиграции он напишет книгу с выразительным названием: "Меняю курс", где взволнованно расскажет о крутом повороте в жизни и еще раз, личной судьбой, подтвердит могучую силу марксистско-ленинских идей, которым так преданы коммунисты.
      В Дугласе он нашел чудесного помощника и советчика. Дуглас несет в себе острую наблюдательность, жесткую организованность, его мысль не скована, он, как всегда, новатор, его командирское чутье остро реагирует на малейшее дуновение боевого ветра. После первого группового боя он сразу определяет слабое место своих - разобщенность звена. Цейтнот, в который мы нередко попадали, заставил его мысль лихорадочно работать в поисках выхода, он рисовал чертежи, бродил по аэродрому, и вот уже воплощается его идея "звездного взлета". Самолеты располагаются по всему аэродрому и взлетают все сразу, в разных направлениях. Аэродромы засад - они стали применяться по его распоряжению. Обосновывает тактику взаимных действий истребителей разных типов. У одних сильная сторона - маневренность, у других - скорость. С учетом этого разрабатывается несколько тактических вариантов...
      Героя Испании назовут впоследствии героем и Халхин-Гола, где он будет руководить действиями авиации. Один из первых дважды Героев Советского Союза, он станет генерал-инспектором ВВС, а затем помощником начальника Генерального штаба Красной Армии по авиации.
      Чувствуя приближение фашистской грозы к границам Родины, весь уйдет в работу, даже койку прикажет поставить в кабинете, где будет проводить скупые часы отдыха. В Великую Отечественную уже не раздастся его выразительный голос. До ее начала он не дожил...
      ... Возвращается Пумпур. Вылетать сейчас же. Обсуждаем маршрут. Собираем пожитки. Расходимся к самолетам.
      - Справа будет Ла-Манча, - напоминает напоследок Ковалевский, - так что смотрите...
      Внизу - рыжая земля, покрытая кустарниковыми зарослями, речушки в плоских берегах. Иногда в гордом одиночестве ослепительно сверкнет белизной на солнце замок - молчаливый хранитель средневековых тайн. Начинаются холмы Ла-Манчи, сиротливые деревеньки. А вот и мельница с застывшими черными крыльями. Не ее ли атаковал - пика наперевес - легендарный Дон-Кихот Ламанчский на своем Росинанте, не здесь ли ковылял за ним на осле его строптивый и верный оруженосец Санчо Панса? Не под теми ли огромными деревьями, ослабив ремни доспехов, размышлял идальго о жизни, о добре и зле, вздыхал о даме своего сердца Дульцинее Тобосской? Михаил Кольцов рассказывал о поездке в эти места: есть такая деревня Эль-Тобосо "владения" Дульцинеи...
      Бедный рыцарь печального образа, благородное, негодующее сердце! Если бы ты мог посмотреть теперь, - сколько на земле твоей зла!..
      На одном из промежуточных аэродромов встретил родную душу: комэска из Житомирской бригады Сальникова. Здесь шла усиленная работа по сборке прибывающей из СССР техники, обучению испанских летчиков.
      Через несколько месяцев, возвращаясь под Мадрид, я встречу ребят отсюда, и они расскажут:
      - Погиб Сальников. Испытывал биплан после сборки, вошел в пике - и вдруг отвалились два правых крыла. Болты были подпилены. Поработала пятая колонна...
      А пока что Сальников жив, радуется встрече и щедро обезоруживает земляка, жалующегося на плохое колесо.
      - Ну так возьми с моего самолета. Эй, Логвиненко, и ты, Педро, смените ему, черт побери, это колесо...
      На место прибыли - дело шло к вечеру. Все вокруг было сплошь золотым. Пожелтели от долгого летнего зноя травы и деревья. Ярко-оранжевые мандарины и апельсины - всюду. Сияли, как маленькие солнца, сквозь червонные листья, лежали под деревьями, высились огромными кучами.
      Приземлились с трудом на узкую полоску дороги. Аэродром еще не закончили. Крестьяне рубили сахарный тростник, относили за намеченную границу, возили на мулах в больших корзинах песок, ровняли, трамбовали.
      Зарулив машины под золотые деревья, замаскировав их длинными стеблями тростника, направляемся к нашим "аэродромщикам". Они уже оставили работу, успели сойтись, встречают по-крестьянски спокойным изучающим взглядом, молчаливо.
      - Салуд! - приветствуем их, подходя,
      - Салуд, камарадо! - Долго еще работать?
      - Заканчиваем.
      Высокий, тощий старик с впалыми небритыми щеками идет под дерево, возвращается, молча протягивает поррон - сосуд с длинным узким горлышком.
      Это у нас еще неуверенно получается - пить из него по-испански, но все же кое-как выходит. Подняв высоко над головой поррон, ловим ртом тонкую струйку вина.
      - Бьен! Хорошо!
      Наблюдают за нашими неловкими попытками, молчат. Наконец спрашивают;
      - Вы откуда?
      - Русские, - отвечает за нас Галеро.
      - Помню, - Матюнин хочет оживить беседу, - в Москве пробовал вино такое - "Малага". Так вот откуда оно! Из ваших солнечных плодов.
      Старик качает головой, с грустью говорит, а Галеро, как может, переводит нам:
      - Малага - это не вино, а кровь. Оглядывается на своих, они разом отзываются:
      - Теперь другое время.
      - Вот оно гниет - золото.
      - Тут за жизнью недосмотришь, не то что... Старик перекрыл их голоса:
      - Ждали настоящей жизни. Крестьянин, сколько существует на земле, все ждет лучшей жизни. Республика началась, и про крестьян говорили, про землю. А тут эта война... Ох люто возвращается старое, люто...
      - Да еще и как люто! - выступает вперед невысокий, юркий, в широкополой шляпе. - Мне брат рассказывал: эти, которые у Франко, согнали в одном селе всех женщин, груди стали отрезать. Что же это такое? - -он растерянно оглядывается на своих, словно ища ответа.
      - У меня родственник из Севильи. Видел, как в рабочем поселке раненого республиканца связали, положили на дорогу и начали танком ездить туда-сюда.
      Вспомнился Володя Бочаров.
      - Фашисты! - говорю.
      - Фашисто, фашисто! - дружно кивают крестьяне.
      - Маркизы против крестьян, - размышляет вслух молчавший до сих пор круглолицый парень. - Наш вот тоже сбежал к франкистам.
      - Разве одни маркизы режут? Они, может, вовсе не марают рук этим, а режут такие с виду, как и мы.
      - С виду только. Стал бы ты резать?
      - Мы земледельцы, - задумчиво вставляет круглолицый. - Землю поим добром.
      - Среди них вроде нет земледельцев? - не отстает тот, что в шляпе.
      - Как же так? - вскидывает на нас глаза старик с впалыми щеками. Казалось, все люди как люди. Жили, трудились, детей любили. А война занялась - и столько зверья. Откуда и отчего?
      Мы объясняем как можем этим измученным и многого еще не понимающим людям. По крайней мере, они твердо усвоили одно: фашизм - это злейший враг всех трудящихся.
      ... Аэродром в лощине. Слева и справа горы, а взлетать - на Средиземное море. Отсюда километров сто до Гибралтара.
      На другой день пришли машины с техниками. Начали завозить горючее, боеприпасы...
      Матео - это он прилетел тогда на крыле, держась за расчалки, - ужасно привязался ко мне. Старается предупредить любое желание, самоотверженно ухаживает за самолетами звена. Немногословный. Я сам уже могу объясниться по-испански, но Матео служебный разговор ведет только по-русски, и любимое его слово "порядок". По утрам, когда техники докладывают о готовности самолетов, он рапортует по-своему, короче всех, но так же надежно:
      - Товарищ командир, порядок!
      Не дай бог заметить ему о каком-нибудь пустяке. Он будет терзаться, казнить себя, он сделается почти больным от сознания того, что где-то недоглядел. Он весь - обнаженная совесть, наш Матео-маленький.
      За каждым звеном закреплялась легковая автомашина, "чача", как называет ее Матео-большой, наш шофер. Он крупный и крепкий, подстать Квартеро, но если тот отличается суровой сдержанностью, то Матео-большой уродился весельчаком. Он добровольно взял на себя обязанности завхоза, спорторганизатора и еще много всяких иных. В его машине всегда для нас вино, фрукты и другая снедь, он добродушно ворчит, когда плохо едим, заботливо стелет одеяло на землю и предлагает прилечь после боя. А то покажет из дверцы машины мяч и плутовато-вопросительно подмигнет: погоняем?
      - Ставь ворота, - сразу откликается Матюнин.
      По утрам товарищ Казимир, он же Антон Ковалевский, - командир нашей группы - строгим глазом оглядывает наше хозяйство. Высокий, широченные плечи, резко выраженные черты лица, короткая белесая прическа "бокс" - он чем-то напоминает Рычагова. Только ростом разные, а все остальное похоже. Та же фигура, походка, та же манера подшучивать.
      В своей ярко-желтой куртке из "чертовой кожи" он в другом месте был бы виден за версту, но здесь, среди позолоченной природы, куртка скорее маскирует, чем обнаруживает. На боку капитан Казимир таскает тяжелый маузер, в деревянной кобуре, при ходьбе маузер авторитетно похлопывает по бедру.
      Выйдя на середину нашего поселения, Ковалевский округло оглядывает его, качает головой и с сарказмом декламирует:
      - "Цыганы шумною толпой по Бессарабии кочуют!" Что за цыганский табор? Матео! - Это к Матео-маленькому. - Скажи, пусть уберут эти погремушки.
      Матео смотрит непонимающе.
      - Ну вот эти, - и Ковалевский показывает рукой на большие железные бочки.
      "Курносых" всего семь, но хозяйство с ними большое - техническая часть, горючее, боеприпасы, грузовики, семь машин-пускачей, жилье, продсклад, в стороне что-то вроде шалашика с маленьким красным крестиком на белой фанерной дощечке. Прикрепленный здесь к нам врач Альберти целый день скучающим взглядом взирает со своего стула на аэродромную суету.
      - Что, Альберти, нет работы? - сочувствующе спрашивает Ковалевский.
      - Чем меньше для меня работы, тем лучше для вас, - мудро отвечает Альберти, и Ковалевский с ним вполне согласен. Однако добродушно замечает: - Слава богу, что болезни обходят нас стороной, а то ты, пожалуй, налечишь.
      Идет дальше, заглядывает в "шатры". В разных местах нос к носу попарно стоят И-15 и пускач - маленькая машина-пикап с хоботком, выступающим вперед сверху над капотом. Хоботок упирается в храповик винта. Вместе они прикрыты нависающей над ними листвой дерева, срубленными вдобавок ветками, стеблями сахарного тростника. Семь таких шатров.
      Наступает миг, когда мы слышим отдаленный гул. Свои ли, чужие ли - все равно вылетать. Свои бомбардировщики, с советскими, испанскими или смешанными, экипажами, как условились, будем сопровождать, с чужими драться. А то - сопровождать и драться одновременно. Иногда позвонят: в небе над таким-то районом появились фашисты. Тревога! Слетают маскирующие ветки, сухо, как тонкая жесть, шуршит тростник. Пикапчик сразу же включает свои приводы, медленно раскручивая винт самолета. Тот чихает, будто нанюхался табаку, и вот, окончательно встряхнувшись, заливается азартным нетерпеливым воем. После первых боев стало поспокойнее. Фашистская авиация приутихла, мы ломали голову: в чем тут дело?
      - Взлетим, пройдемся, - сказал Ковалевский после нескольких дней вынужденного безделья.
      Не знаю, что ему захотелось так. Предчувствовал, что ли? Но случай спас нас самих и очень помог многим другим.
      Едва поднялись и развернулись от моря на север, увидели змеящуюся по горной дороге длинную войсковую колонну. Не так уж и далеко от нашего бивака. Серые, крытые брезентом грузовики с солдатами, пушки, танкетки.
      Что за чудеса? По расчетам, здесь не должно быть врага.
      Вернулись. Ковалевский связался по телефону с местным командованием.
      - Спасибо за ценные сведения, - встревоженно и благодарно ответили. Это передовые силы итальянских войск. Могли бы вы нанести удар? Хоть ненамного задержать...
      Вот оно что! Муссолини двинул в помощь Франко свои регулярные войска. Итальянский экспедиционный корпус разворачивает удар с юга.
      Уже действуют в Испании и регулярные силы фашистской Германии. Это особый гитлеровский легион "Кондор", состоящий из авиационных, танковых, моторизованных и других частей.
      Подвесили бомбы и пошли над горной дорогой. Бомбы вздыбили передние машины, разбросали пушки. Узкая дорога - справа и слева горы - через несколько минут стала напоминать дымящуюся и пылающую отдельными кострами свалку. Вновь зашли, полосуя очередями по брезенту машин. На выходе из пике хорошо видно, как выскакивают солдаты, кидаются с дороги, конвульсивно карабкаются на скалы.
      Заправились и еще раз прошлись... Но и нам теперь небезопасно. Скоро могут нагрянуть. После обеда передали приказ: перебазироваться километров на тридцать, непосредственно в Малагу.
      * * *
      Малага с высоты полета кажется райским уголком. Горами и морем она отделена от ада. Не дымят, как в Мадриде, пожарища, не перегорожены улицы баррикадами - этими тромбами городских сосудов, не изгибается по окраине змеиное тело траншей. Одноэтажный город закутался в зелень.
      Почти на берегу нам выложили посадочное "Т". Один за другим идем на посадку.
      Небольшое поле поросло густой, давно не мятой травой. По его дальнему от моря краю стоят оливы, похожие на яблони, далеко выбросили свои ветви. Здесь хорошо можно укрыть самолеты, и этим мы сразу занялись. Здесь же небольшой ангар, полосатый черно-белый столб с указателем ветра, пятно черной земли, выжженной когда-то хранившимся здесь бензином. За оливами, через дорогу, мандариновые сады. До города километра четыре.
      Недавно прошел дождь - дымок испарений висит колыхающимся маревом над полем. Поодаль неспешно прогуливаются Ковалевский и встретивший нас здесь представитель местного командования. У них деловой разговор. Марево причудливо искажает их фигуры. Видны будто сами шагающие ноги, а над ногами висят два пятна: большое желтое - это куртка Ковалевского и маленькое темное - шляпа испанца.
      Самолеты замаскированы. Скоро подойдет наша автоколонна, поэтому Ковалевский обходит аэродром, прикидывая, что где будет. От нечего делать плетемся за ним - неплотная толпа, шесть человек в одинаковых кожаных куртках на "молниях", в синих березах.