Чтобы не дать врагу возможности перебросить туда войска с севера, на нашем участке начаты Великолукская и Ржевско-Сычевская наступательные операции. Идут упорные бои. Тяжелейшая работа и у нас. Приходится одновременно решать все задачи: бомбежка вражеских позиций, мостов, железнодорожных узлов, аэродромов, прикрытие наших войск, сопровождение бомбардировщиков и штурмовиков, истребительные бои.
      Сегодня наша задача - штурмовка наземных объектов, причем в глубине обороны. Пожалуй, это самые трудные для летчика-истребителя полеты. Психологически трудные. Страшно быть сбитым над врагом. Гнетет мысль, что если придется вступать в воздушный бой, - горючего может не хватить.
      Вспыхивает ракета. Начинается взлет.
      Внизу проплывают темные массивы леса и серые заснеженные поля. А вот линия фронта, потому что под нами, на земле, засверкали, беспрерывно чередуясь, десятки молний. Между машинами и впереди распускаются чернью хлопья - в каждом дымке смерть, которая на этот раз промазала. Жутковато. Почему-то в такие минуты вспоминаешь летчиков бомбардировочной авиации, им не позавидуешь.
      Зенитный огонь остается позади. Еще несколько минут полета - и мы у цели. И пришли как раз вовремя, потому что фашистский аэродром уже ожил, машины выползли из укрытий, но еще ни одна не взлетела.
      Резко ручку от себя - и низвергаюсь к земле. Кажется, спиной чувствую, как мой маневр повторяют, один за другим, все звенья...
      Мы улетаем, оставляя внизу несколько пылающих костров, десятка два округлых пятен от взорвавшихся бомб на погрязневшей сразу скатерти аэродрома.
      Несколько минут спокойствия, потом линия фронта дает о себе знать всполохами молний внизу и хлопьями разрывов рядом. Неожиданно зенитки замолкают - значит, сейчас появятся "мессершмитты".
      Так и есть. Наверное, с другого аэродрома поспешили сюда. Прикидываю: по количеству самолетов силы примерно равны. Но у нас горючее на исходе и мы не можем по-настоящему ввязаться в бой. Отстреливаемся, скупо маневрируем, подстраховывая друг друга.
      Показывается группа из шести самолетов, которую я, предвидя такую ситуацию, оставил на аэродроме и теперь вызвал по радио. Это вносит перелом - "мессершмитты" отваливают...
      Один за другим самолеты производят посадку. Мы с замполитом и начальником штаба ведем мысленный подсчет. Вот последний. Значит, кто-то не вернулся.
      Ждем докладов от командиров эскадрилий.
      - Нет лейтенанта Булкина, - тихо говорит капитан Соколов, подходя.
      А в это время разъяренный Саша Майоров направляется к тому месту, где стоит самолет Шахова.
      Шахов, бледный, какой-то весь натянутый, настороженный, горбящийся, курит возле дерева, стараясь не встречаться ни с кем взглядом.
      Майоров последние метры преодолел почти бегом, вцепился своими длинными цепкими руками в грудь Шахова.
      - Я тебя, гада, сейчас казнить буду. Ты! - Майоров кричал, и лицо его все больше приобретало выражение безотчетного гнева. - Почему свернул и остался, когда мы подошли к линии фронта, к зенитному огню? Почему не пошел за нами?
      Шахов не сопротивлялся, только опустил безвольно руки, забыв о папироске, и она дымила себе меж его пальцев. Красивое лицо было теперь обезображено жалкой гримасой трусливого унижения.
      - Саша, погоди...
      - Да чего годить!
      - Я не могу. Не могу себя пересилить. Ну, может, мне не дано.
      - А-а! - взвился еще пуще прежнего Майоров, однако Шахова выпустил и в изумлении отступил от него. - Ему не дано! Кто-то должен, а ему не дано. Тебя надо понять, правда? Подыскать тебе другое местечко, так сказать, по способностям, да? Разделим сейчас все, всю армию, весь народ на тех, кому дано и кому не дано. Одни будут ходить в атаки, в разведку, на дзоты, на бомбежки, получать раны, умирать, а другим не дано!
      - Может, это ты должен был Булкина спасти от смерти, - вмешался Федоренко, - а тебя не оказалось.
      - Я тебе Булкина не прощу, - глухо выдавил из себя Большов, вот так, напрямую, связав после слов Федоренко два этих факта - смерть друга и трусость Шахова.
      - В следующий раз, - уже с ледяным спокойствием произнес Майоров, пойди и соверши все, что надо. Если больше ничего не сможешь, то хоть умри честно. Понял?
      Шахов молча кивнул и вытер ребром ладони сбежавшую на щеку слезу.
      Обычно малоразговорчивый Скрыпник сказал и тут коротко:
      - А повторишь прежнее - сами потащим в трибунал.
      - Нет! - возразил Майоров и подошел к Шахову вплотную. - Будет иначе. Если увижу, что уходишь, сам пойду за тобой и расстреляю в воздухе. Все повернулись и пошли прочь.
      Шахов стоял у дерева, голова опущена, плечи содрогались. Ему было стыдно поднять глаза. Стыдно было смотреть на механиков, которые возились у его машины, даже себе под ноги было стыдно смотреть.
      Виктор Васильевич Власов имел совершенно особую способность чувствовать, где ему надо быть. Он подошел, потоптался вокруг Шахова.
      - Ладно, хватит.
      Шахов вздрогнул, стал торопливо перчаткой вытирать лицо.
      Самолеты уходили вновь.
      - А ты останься, - сказал замполит, Они молча наблюдали за взлетом.
      - Сколько тебе лет?
      - Девятнадцать.
      - Вот видишь, солидный уже человек...
      Шахов поднял глаза, в них мелькнула надежда. Ему очень хотелось найти опору. Как утопающему почувствовать твердую руку - и полностью ей довериться. И очнуться уже на берегу. Потому что теперь он сам ничего не мог.
      - Еще не все потеряно, - продолжал замполит после паузы. - Ты ведь неплохо летаешь, очень даже здорово. Мог бы стать настоящим асом. Но страх идет впереди тебя.
      Шахов быстро закивал головой и так же быстро заговорил:
      - Взлетаю - ничего. К линии фронта, к зениткам, подхожу, или "мессера" появляются - ноги трясутся, прямо стучат по педалям, а сознание делается как не мое.
      - Ерунда! И со мною вначале так было, - замполит, конечно, говорил неправду. Помолчал.
      - Мы ведь на войне не просто деремся. Все мы становимся бойцами лучше и лучше. И людьми лучше и лучше. Есть у нас один моторист, в бога верит. Говорит: "Зачем вы меня все перевоспитываете? Разве не все равно, верю я в бога или нет? Главное, чтобы обеспечивал работу мотора. А я, вы уже знаете, дело делаю не хуже всех неверующих". Отвечаю ему: "Правильно, толково работаешь. Но мне не все равно, с какой мыслью дело делается и жизнь живется. Потому что ты думаешь: бог кару за какие-то грехи послал - а это фашизм войну развязал. Ты думаешь: бог тебя защитил при бомбежке - а это Соболев, Панкин или Шахов успели взлететь и разогнали "юнкерсов".
      Услышав свою фамилию, Шахов умоляюще посмотрел на замполита, но не поймал на его лице никаких признаков нарочитости.
      - Мы с тобой вот что сделаем, - вернулся замполит к главной теме. Пойдем четверкой. Ты и трое самых сильных летчиков полка. Твоя главная задача - сбить. А они гарантируют безопасность. Согласен? После этого сразу станешь другим.
      Шахов благодарно и жалко улыбнулся.
      Они долго ходили вдоль опушки. Говорил Власов, а Шахов лишь изредка. Стали возвращаться с задания. Началась заправка машин.
      - А сейчас пошли обедать.
      - Нет! - испуганно отшатнулся Шахов. - Я не могу.
      - Ты что - так есть и не будешь?
      - Как же есть? - с болью спросил Шахов. - Меня отец приучал: раз ешь, значит, заработал. А я...
      - Пошли.
      - Нет, я... Я после всех...
      - Вот что, - жестко сказал Власов, - отныне ты мой ведомый, ясно? И марш за мной!
      Под невысокими сосенками протянулись длинные столы. Во время боевой работы обедали здесь, Власов подошел к свободному краю и демонстративно сказал:
      - Садись, Юра.
      Перед ними поставили две самодельные, выкроенные из алюминия и склепанные местным жестянщиком миски с супом. Суп обжигал губы, а макаронинки, упавшие с ложки на край миски, быстро замерзали.
      Метрах в пятнадцати на сосне прибит кусок фанеры. Обычно полковой киномеханик вывешивал тут свои объявления или появлялись неожиданно дружеские шаржи или боевой листок. Но сейчас на фанере висело что-то другое. Власов спросил:
      - Фонарев, что там?
      - Фронтовая газета. Тут про наших. "Слава лучшим!" - называется статья. И вот фамилии... Власов выслушал и тихонько сказал Шахову:
      - Вот увидишь, ты еще этот список продолжишь. Я верю...
      Неожиданно ворвались звуки летящего самолета.
      - Булкин! - радостно вскочил Большое. Но это была пара "мессершмиттов", Прошли низко над полем и пропали за противоположной кромкой леса.
      - Товарищ капитан, - позвал Скрыпник Соболева. - Помните? Посмотреть, может, чего сбросили? - Не сбрасывали, - ответил командир первой эскадрильи. - Я наблюдал. Теперь не сбросят. Мы не на "лаггах" теперь...
      К "летней" нашей столовой приближался капитан Козюк. Оперуполномоченный был одет по-обычному. Кожа на худощавом нервном лице натянута, с синевой. Чувствовалось, что мороз его пробирает.
      Подошел к Власову.
      - Хотел бы заняться сейчас Шаховым. Власов встал, взял капитана за локоть, легонько увлек его за собой, и они пошли, будто прогуливаясь.
      - Я уже занялся.
      - Вы им занялись, но его просто надо судить.
      - Этого парня мы переделаем.
      - Покрываете вы трусов, - жестко сказал Козюк. - Меньше надо церемониться.
      - Хотя и идет война, но ведь воспитание в нашей армии никто не отменял. А Шахов летчик молодой. Надо помочь ему перебороть страх. Давайте потерпим, а?
      Козюк колебался, ему трудно отступать. Надо было знать эту натуру, чтобы представить, как уязвляет его любое несогласие.
      Через несколько дней столкнулся с ним и я.
      Лейтенанты Косолапов и Горюнов выполняли задание.
      Уже возвращаясь, увидели фашистского разведчика и пошли на него. Разведчик увертывался и тянул их за собой - все выше. Пришлось повозиться. А когда бой закончился, спохватились: горючее в баках кончалось.
      Садились на ближайший аэродром. Пока заправились - погода испортилась. Три дня небо закрывали низкие облака. Наконец можно! было вылететь. До полкового аэродрома оставалось совсем немного, но мотор на машине Косолапова начал давать перебои. Филипп понял, что не дотянет, и стал выискивать более-менее подходящую поляну для вынужденной посадки.
      Горюнов прилетел один и показал на карте, где остался ведущий. Снарядили группу. Оказалось, что прокладка в карбюраторе расползлась и перекрыла отверстие для горючего.
      Но иначе все расценил Козюк. Косолапов прибыл, доложил командиру эскадрильи, и тут же его пригласил оперуполномоченный. Между ними произошел дикий и страшный, как потом выразился Косолапов, разговор.
      Из землянки Козюка лейтенант выскочил бледный, распахнул грудь, ему не хватало воздуха. Я еще издали заметил его неестественный вид.
      - Товарищ полковник, он меня в предатели записывает, дезертиром назвал!
      Лейтенант говорил, как в горячке,
      - Успокойся. Иди в эскадрилью. Все будет, как было. Сразу догадался, что речь о Козюке. Надо поговорить с ним основательно и сейчас же, пока не наломал дров. Козюк явился с видом непреклонным.
      - Что у вас с Косолаповым?
      - Он уклоняется от боя. А вам же известен приказ - Верховного Главнокомандующего номер двести двадцать семь...
      Приказ был известен на фронте всем. Он вышел в июле сорок второго года и получил свое второе название: "Ни шагу назад!". "Пора кончать отступление, - говорилось в приказе. - Ни шагу назад!.. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории... " Вводились жесткие меры борьбы с паникерами, нарушителями дисциплины.
      - Косолапов не паникер, - говорю, - он храбрый летчик, что уже не раз доказал,
      - Выгораживаете, - с сарказмом ответил на это Козюк. Лицо его раскраснелось, у него начинались знакомые мне "приливы болезненного самолюбия". - Но теперь ничего не выйдет! Я еще помню историю с Шаховым..,
      Мне уже трудно было сдерживать себя.
      - Послушайте, капитан!..
      Вмешался Власов:
      - Все видят ваше усердие, Козюк, но нельзя же молиться так, чтобы стену лбом расшибать. Хотите, скажу, отчего ваши конфликты? В центре всего сущего вы держите себя. В центре и над всеми. А в действительности вы случайный человек на этой работе. Вы вообще случайный человек на любой работе, где надо иметь дело с людьми. Вам нельзя с людьми. Есть такая категория, которым нельзя...
      - Напрасно вы.
      - Нет, не напрасно. Вот у Шахова был страх. Страх можно преодолеть, и, кстати, у Шахова уже получается. А презрение к людям не преодолеть. Его можно только сковать и лишить активности.
      - Чем же мне лечиться? - не без заносчивости полюбопытствовал Козюк.
      Замполит не обратил внимания на интонацию.
      - Мне кажется, это не излечивается. Можно лишь сковать. Чем? Страхом... Вот тут страх как раз нужен. Страх перед тем, что безнаказанно не пройдет, что заметят, укажут, а то и накажут. Впрочем, - неуверенно заключил Власов, - может быть, потом человек перестроиться и больше...
      - Не пойму, - на лице Козюка удивление, - кого мы судим - меня или Косолапова?
      - Никого не судим, - ответил я. - Косолапов тут ни при чем. А вам надо перестать терроризировать летчиков. Это не дело: заклинило пушку, дал летчик "козла" на посадке, заболел - вы во всем видите попытки уклониться от участия в боях.
      - Значит, будем считать, что Косолапова вы берете на себя? успокоившись спросил Козюк.
      - Считайте так, - ответил я.
      По-моему, Филипп Косолапов даже Козюка вскоре покорил. Изо дня в день, от боя к бою росло его мастерство, все ярче проявлялась отвага. Придет и день, когда на его груди засияет Золотая Звезда Героя.
      Война отсчитывала последние дни сорок второго года. Старшина Алхименко уже и елку срубил, чтобы установить в столовой. Но в это время полк получил приказ: перебазироваться на аэродром возле станции Шум.
      И снова на Волховский фронт. Снова - под Ленинград.
      Такой долгий-долгий бой...
      - Ну докладывай.
      - Товарищ генерал, полк перебазировался, к боевым действиям готов.
      - Готов? - переспросил командир корпуса. - Только что прилетели - и уже готов?
      - У них отработано, - пояснил командир дивизии. - Одна эскадрилья берет в самолеты техников, вторая лампы, третья - чехлы. На новом месте, таким образом, все есть, чтобы моторы разогреть и сразу летать.
      - Правда, - дополняю комдива, - каждому технику, пока подъедут остальные, приходится обслуживать по три машины, но ничего.
      - Хорошо, что готов, - удовлетворенно говорит генерал Благовещенский.
      - Как прошло перебазирование? - интересуется начальник политотдела.
      - Было неважно с погодой. Плохая видимость. Обледенение начиналось.
      - Лучше бы, конечно, подождать, - соглашается комдив генерал Кравченко. - Но нас торопили.
      Командир корпуса пододвинул ко мне карту,
      - А теперь слушай задачу. Мог бы поставить комдив, но раз уж я здесь...
      В те дни готовился прорыв блокады Ленинграда, хотя об этом прямо еще не говорили. Поэтому и перебросили сюда наш авиационный корпус резерва Верховного Главнокомандования.
      В любом большом или малом сражении у каждого свои особенности действий. На этот раз полку не придется подвешивать бомбы, ходить на штурмовку, сопровождать бомбардировщики.
      - У полка особая задача: борьба за господство в воздухе. Что это значит? Держать под контролем небо, всюду успевать на помощь и обеспечивать превосходство. Помечено на карте все, что надо пометить, записано все, что надо записать, спрошено все, о чем надо было спросить.
      Командир корпуса смотрит на часы.
      - Поздно уже. Оставайся поужинать с нами.
      Убрали со стола карты и бумаги. Ординарец внес дымящуюся картошку, раскрытые консервы, сало.
      Минуту шло "молчаливое осмысливание" вкуса обжигающей картошки и холодного, сверкающего изумрудной изморозью сала.
      - Ай, ка-ла-со! - засмеялся Благовещенский. Засмеялся и Кравченко.
      - Так китайцы говорили, когда встречали нас после боев, - пояснил Благовещенский.
      Оба они сражались в Китае. Известный уже в то время летчик-испытатель Благовещенский возглавил истребительную группу, был в ней и Кравченко. За отличия в тех боях оба стали Героями.
      Я давно заметил неожиданность начала застольных бесед. Крякнут, закусят, пожуют, а кто-то потянет ниточку из совсем далекого клубка: "А помните, года три назад..." И необязательно будет значительное. Может, главное событие жизни, а может, и просто случай на охоте.
      - Да... - протянул Благовещенский. - Был бы тогда старик близоруким, не есть тебе сейчас картошки. Разглядел-таки, что русский. А то вздумал топить, решил - японец. Ну уж перепутать тебя, Григорий Пантелеевич, с японцем!
      Плотный, широкоплечий, крупнолицый Кравченко приглаживает пятерней густые, слегка вьющиеся волосы. Память воскресила случай, когда он сбил три японских самолета, но увлекся, и подбили его самого. Выбросился с парашютом, угодил в озеро. Подплыл старик рыбак и стал веслом колотить. Но на счастье, скоро разобрался. Потом посадили крестьяне советского летчика в паланкин и с почетом несли до городка почти двадцать километров, как он ни сопротивлялся.
      - Да и вам не сидеть сейчас тут, если бы тогда чуть сильнее зацепило...
      Они вспоминали былое, и как тогда с кем было, и кто потом куда подевался, и где теперь. Но разговоры за столом ведутся по одному принципу; в конце концов "все возвратится на круги своя".
      - Должны, должны, Алексей Сергеевич, взломать блокаду. Как там люди заждались, как натерпелись! - говорит начальник политотдела.
      - Трудно представить, как натерпелись, - соглашается Кравченко. - По льду Ладожского озера пока еще доставляют в город кое-что. Но начнется весна, и Дорога жизни перестанет существовать.
      Командир корпуса поворачивается ко мне.
      - Тяжелая будет драка. Так и настраивай людей.
      - Твоему замполиту я сказал, - подхватил начпо. - Соберите коммунистов, проведите комсомольские собрания, общеполковой митинг. Объясните всем исключительный смысл того, что их прислали сражаться за Ленинград...
      Первые полеты на новом месте - ознакомительные. Начинает их руководство полка и эскадрилий. Надо изучить местность, ориентиры, поглядеть с высоты, где проходит передний край.
      Вылетели рано утром. Скованная снегом, матово поблескивает земля. Воздух, кажется, промерз насквозь. Передний край спит... Кажется, спит, а на самом деле что там творится? Там, в заполненных снегом окопах, где ветер несет колючую, обжигающе холодную пыльцу и где чуть застоишься, начинает протаивать уснувшее болото. Там, где не дает поднять головы вражеский пулемет и где не разложить огонька, не обогреться даже пробежкой, где раз в сутки, ночью, вползет в окоп повар с остывающими термосами...
      Вдалеке, над берегом Ладожского озера, тянется шестерка наших транспортных самолетов. Идут из Ленинграда, сопровождает их несколько истребителей МиГ-3. Мы летим парами: командиры эскадрилий со своими заместителями, у меня ведомым Майоров. Люблю летать с ним - отважный, зоркий, цепкий.
      Откуда ни возьмись - "мессершмитты". Свалились на наши транспорты, истребители прикрытия завертелись, отбивая нападение. Но силы далеко не равны.
      - На выручку! - кричу своим.
      Когда врезались в эту гущу, когда вцепились в выбранные цели, сразу почувствовали преимущество своих машин. Раньше, бывало, "мессер" от "лагга" уходил вверх и догнать его было невозможно. А тут чувствуешь: идешь ты за ним - и расстояние сокращается, сокращается...
      Ла-5 для фашистов здесь еще новинка.
      На земле - мы совершили посадку первыми - Майоров радостно вспоминает:
      - Смотрю: он эдак себе самоуверенно взял вверх, а мы за ним, и догоняем... Эх, занервничал он тут, да деваться некуда.
      Майоров говорил, а в это время на посадку шел Соколов. Вдруг из-за леса на бреющем выскочил истребитель, догнал Соколова и, обгоняя, закрутил вокруг него спираль, потом перевернулся на спину и понесся почти над землей вот так, кабиной вниз.
      - Ё-моё! - воскликнул Майоров. Он подался всем телом, следя за таким удивительным полетом, в глазах полыхали восхищение и зависть.
      - Карабанов! - уважительно произнес Соболев, Карабанова знали все кто лично, кто понаслышке. Волшебник пилотажа, виртуоз. В бою неописуемо дерзок. Мастерское владение машиной позволяло ему применять в бою такие маневры, что порой в голове не укладывалось. На фюзеляже его самолета нарисована пасть разъяренного тигра - символ, хорошо соответствующий бойцовской беспощадности Карабанова.
      Знали его и фашисты. По отличительному знаку, по манере боя, по тому урону, какой он наносил, по фамилии, которая звучала в эфире. Они и сами ее произносили. Нередко наши радисты, настраиваясь на волну их радиопереговоров, слышали панические предупреждения:
      - Ахтунг! Внимание! В небе Карабанов!
      Сейчас наши аэродромы были рядом, и Карабанов таким образом, возвращаясь к себе, передавал нам приветы.
      Соколов зарулил, поставил самолет, направился к остальным. Добродушному Соколову и возмутиться как следует не удается. У него даже это выходит без гнева.
      - Что за народ! Сесть спокойно не дадут.
      Еще несколько дней продолжаем облеты.
      В полку заведено правило: если поднялись в воздух, но в бой не вступали, обязательно выполнить потом, возле аэродрома, "курс пилотажа". Так в людях постоянно поддерживается натренированность, они совершенствуют приемы боя. Как бы много в схватках ни участвовал, слабые места остаются, потому что не станешь же применять прием, в котором не уверен. А здесь есть возможность отточить, как на уроке.
      И еще закон: половина обязательно в это время несет сторожевую службу в небе. Потому что противник нередко нападает, именно когда самолеты возле дома, идут на посадку или на взлет, когда нет скорости и высоты и т неуклюж.
      Мы с Власовым обходим хозяйство. Аэродромное поле у нас большое, обросло лесами. Ближе к железнодорожной станции стоит школа, там живет летный состав. Вернее будет сказать, спит. Днем летчики либо в работе, либо, если непогода, находятся в землянках. Такая землянка носит солидное название: КП эскадрильи. Она перегорожена надвое. В меньшей части - стол, телефон, документация, тут "кабинет" командира. В большей - нары, тоже стол, где пишут письма и "забивают козла", печь. Три такие землянки - три КП. Недалеко от школы - небольшой домик, здесь теперь столовая. Чуть поодаль - бывший винный склад, похожий изнутри на тоннель. Тут КП полка. Разгородили фанерой, получились комнаты командира полка, начальника штаба, замполита, партийного бюро, служб.
      Через наезженную дорогу, наискосок, среди деревьев стоит сколоченная из досок красная пирамида с красной алюминиевой звездочкой. Под ней лежит сержант Акимов. Оторвался в бою от группы. Последними его словами были: "Иду за разведчиком. Преследую". Майор Островский с КП приказал: "Возвращайтесь!" Начштаба знал: горяч Акимов, увлекается. Но не всегда сыновья внимательны к отцовским наставлениям...
      Приближается рокот моторов. Над белой скатертью поля появляется шестерка самолетов. Двое пошли по кругу, двое ринулись в пике. Хорошо пошли, круто. Но пора выводить... Пора... Давно пора!.. Машины выравниваются у самой земли.
      Лихачи!
      - Скрыпник и Федоренко, - подсказывает замполит.
      Пока мы следили за этими, третья пара стала пикировать в стороне, вышли к аэродрому уже на горизонтальном полете, но вдруг, словно по команде, перевернулись головой к земле - так и понеслись до противоположного края.
      - Майоров и Косолапов, - комментирует Виктор Васильевич Власов. - Эти двое у нас становятся настоящими асами.
      - Сейчас я задам нашим асам! - отвечаю, и мы идем на КП.
      Они ввалились нерешительной гурьбой, волоча за собой шлейф клубящегося морозного воздуха.
      - По вашему приказанию прибыли, - за всех отрапортовал Косолапов.
      - Вы что вытворяете? Что у нас тут - цирк?
      - Товарищ полковник, - недоуменно округляет глаза Майоров, - вы же сами велели отрабатывать...
      - Отрабатывать, а не хулиганить.
      - Мы не хулиганим, - решается встать Скрыпник. - Вот Карабанов...
      - Что Карабанов?
      - Он, случается, без стрельбы сбивает. Уходит из-под атаки пикированием. Фашист за ним, а он так низко выводит, что преследователь не успевает - и в землю.
      - А вы? - обращаюсь к другой паре.
      - Вот Карабанов владеет машиной, как своим телом. И мы хотели...
      - Опять Карабанов! Для этого не обязательно вниз головой и волочить волосы по земле.
      - А может, пригодится? Ведь труднее всего чувствуешь себя у земли. Надо уметь маневрировать на малой высоте, - горячо доказывает Майоров. - Но как же учиться?
      Здорово вырос этот летчик, которого полгода назад я называл пацаном и отчитывал за то, что пренебрегает маневром. И вот уже он не то что на высоте - кувыркается в нескольких метрах над полем.
      А вообще мне нечем крыть. Конечно, чем "невероятнее" летает летчик, тем богаче у него возможности в бою. Но в авиации так уж устроено - без риска не дается ни один шаг вперед. А риск всегда пугает. И когда рискуют другие - даже страшнее.
      Они уходят, неуверенные в том, что через несколько дней не повторят своих упражнений, а я остаюсь, уверенный, что повторят.
      - Итак, бунт на корабле, - смеется начальник штаба, - И главный зачинщик - Карабанов.
      Начштаба перебирает бумаги на столе, находит нужную.
      - Между прочим, я боялся, что вы им выговор объявите.
      - Ну и объявил бы, так что?
      - Телефонограмма пришла. Троим из них звание лейтенанта присваивается. И всем нашим сержантам-летчикам.
      - Тогда вместо выговоров, - подключается к разговору замполит, праздничный ужин.
      - Чтоб не очень-то праздничный, - предупреждаю. - Метеорологи обещают назавтра видимость миллион на миллион, так что фашист полезет.
      Вечера в столовой - самое приятное время. Кончился день - спадает напряжение. Можно расслабиться, посидеть в тепле, потолковать. Здесь узнаешь последние новости, послушаешь, грея ладони о кружку с чаем, импровизации полковых весельчаков.
      Правда, как выразился Панкин, уровень юмора в полку после гибели Булкина сильно понизился.
      Возле меня сегодня сидит Майоров. Вообще, место слева от командира, как я знал, считалось местом для переменного состава. Каждый вечер рядом появлялся другой, кому выпадала очередь или жребий, или какой-либо иной случай пить мои сто граммов. Сегодня восседал Саша Майоров, ладный, крепкий, лукавый. Взять, что ли, "пошутить" и выпить?
      Устанавливается тишина. Звучат слова приказа, звучат фамилий. Аплодисменты. Поздравления...
      Когда прошли первые минуты и волна оживления схлынула, Иващенко сказал:
      - Бросали в кружки кубики, а надо было бы звездочки, Ведь будут погоны. Вводятся...
      - Как погоны?
      - Я летал сегодня в штаб корпуса. Говорят: погоны будут.
      Кое-кто новость уже слышал, кое для кого она звучит впервые.
      - Верно, - подтверждает Власов.
      - Как же так? - растерянно смотрит то на меня, то на замполита Скрыпник. - Старая армия была в погонах...
      - Видишь ли, - начинает издалека замполит, - винтовка, которой наш боец еще воюет, тоже была в старой армии, и авиация, как тебе известно, тогда еще начиналась...
      - И гимнастерка, - подсказывает Фонарев,
      - И гимнастерка... Дело не в том. Может, это напомнит нам, да и миру всему об извечном величии русского солдата. Того, что водили в сражения Суворов, Кутузов, что бил Наполеона, что бывал уже в Берлине. А?
      Не знаю, совпадает ли толкование Виктора Васильевича с официальными мотивами нововведения, но, по-моему, здорово. Да и всем остальным разъяснение нравится.
      Разговор вновь распадается на отдельные темы по группкам, до новой поры, пока чьи-нибудь слова не привлекут общего внимания.
      - Что-то союзники никак не раскачаются, - слышится оттуда, где сидят Тришкин, Федоренко, Хашев, Панкин.
      - Никак с этим вторым фронтом не выходит, - подхватывают в другом конце стола.
      Потолковали о втором фронте, о союзниках, о Рузвельте и Черчилле...
      - Это что, - возвышает голос Панкин, - вот у нашего старшины Алхименко конфуз на два фронта вышел. Написал матери и девушке, а ту и другую одним именем зовут, - да наоборот конверты подписал. У старушки, получилось, спрашивает: ходишь ли ты на танцы, провожает ли тебя кто домой? Девушка поняла, что ошибка вышла, а мама нет. И пишет: "Бог с тобой, сыночек, что ты такое говоришь? Может, контузия с тобой была, так не скрывай от матери... "
      Панкин изображает "в лицах", все хохочут.
      Вдруг раздается взрыв. Неужели бомбят? После секундного оцепенения несколько человек выбежали. Прогремело еще - подальше.
      Вошел Тришкин.
      - "Берта"...
      Было известно, что у немцев есть мощное орудие "Берта", установлено оно на железнодорожной платформе и кочует. По ночам "Берта" обстреливала станцию Шум, куда приходят эшелоны. Теперь вот нащупала и нас.
      В ту ночь "Берта" не давала спать.
      Приближалось время "главного события". Обычно такой назначенный час прячут за сургучными печатями и за головоломной путаницей шифров, его знают немногие, его берегут в тайне. И все же он говорит о себе - подвозом бомб и снарядов, запасом бинтов и йода, тем, что вдруг разбегались туда-сюда командирские машины, что, надев солдатскую плащ-палатку, генерал ползет на самый передний край. Он заявляет о себе множеством иных вещей, и ты чувствуешь: "носится в воздухе", Может, точная дата не раскроется для тебя до последнего мига, до сигнальной ракеты, но что она "вот-вот" - ты чувствовал.
      И вот наступило это время - 12 января. Вновь два фронта Ленинградский и Волховский - устремились друг к другу. На сей раз встречный их удар ведется на северном фланге, там, где передний край обоих фронтов упирается в Ладожское озеро. Между ними - полоса земли, занятая врагом. Задача: вытеснить врага, соединиться и соединить Ленинград с Большой землей.