– Вы все еще кипятите, тогда мы идем к вам! – истошно заорал из телевизора участник рекламной акции, и я пришла в себя.
      То ли спала, то ли так углубилась в воспоминания, что с трудом вернулась обратно... Ну сколько можно жевать одно и то же!
      Для того чтобы не вспоминать, наверное, нужно вытеснить одно другим, более сильным, а на мне будто заклятие какое. Что бы ни случалось в моей жизни, я всегда помню о той, другой, поре, когда в ней еще был Евгений Лавров. И как потом он ушел, чтобы... чтобы не вспоминать о нас с Мишкой никогда... И как я познакомилась с его матерью.
      – Подлец! Какой подлец! – кипятилась Катя, когда я рассказывала ей об этом.
      Подлец? Как-то не применялось это слово к образу Евгения. Подлец в моем понимании – человек, совершивший что-то значительное. Последний кусок укравший, самое святое предавший. То есть такое предательство, от которого нормальный человек содрогнется. Подлец по-своему человек стойкий. Значительный. Даже в своих бесчеловечных принципах. А Женька...
      Он не ушел тайком, не стал спать с другой женщиной, не пропил и не проиграл последние семейные деньги. Просто в один прекрасный день он пришел с занятий уставший, бледный – Мишка плохо спал, орал целыми ночами, и мы оба не высыпались. Денег не было. Питались мы плохо. Но я хоть могла поспать днем. А его, кажется, уже шатало от голода и недосыпа.
      – Прости, Несси, – сказал он, – но я больше не могу так жить.
      Я не любила, когда он меня называл Несси. Все-таки Ванька было даже лучше, чем это... чудовище в озере Лох-Несс!
      – Возьми, сегодня я получил за перевод.
      Он протянул мне небольшую пачечку денег.
      Женя в совершенстве знал английский язык, и порой ему удавалось переводом кое-что заработать.
      – Я взял себе часть: на плацкартный билет до Москвы. И еще на пару бутербродов, остальное – вам с Мишкой. Знаю, я скотина, но если я останусь еще хоть на день, то возненавижу и тебя, и сына за то, что мне приходится так жестоко страдать. Мне плохо. Я честно старался себя преодолеть, но мне не хватает сил, какие, видимо, должны быть у настоящего мужчины. Я всегда был хлюпиком...
      Сильнее ошарашить меня было нельзя. Я сидела с открытым ртом и не сводила с него глаз. Даже моргнуть боялась, так это было ужасно и неправдоподобно.
      – Езжай к своим родителям, – торопливо продолжал он, – ты одна тоже не вытянешь это.
      Он кивнул на кроватку с ребенком. А поскольку я так и сидела без движения, он взял свою спортивную сумку, бросил в нее не глядя какое-то барахло и пошел к двери.
      – Я тебя любил, – сказал он глухо. – И я честно старался.
      Странно, что я не зарыдала, не погналась за ним, а так и сидела, глядя перед собой пустыми глазами. Только вода в кухонном кране монотонно капала, как будто отсчитывала последние секунды моей жизни.
      Кухонным наш кран можно было назвать с большой натяжкой. Как и то жилье, в котором мы жили, квартирой. Всего одна небольшая комнатушка с пресловутым краном, раковиной за перегородкой и небольшим столиком, на котором стояла двухконфорочная газовая плитка.
      «Частичку» мне оставила – не насовсем, конечно, – подруга, с которой мы выступали за сборную края. Она получила предложение выступать в Германии за какую-то команду – то ли шахтеров, то ли кулинаров. И подписала контракт на два года.
      Первое время мы с Женей были так счастливы, что даже не замечали убогости этого жилья. Веселились, бегая к «удобствам» во дворе. Или собираясь в баню, которая называлась гарнизонной. Там мы брали один номер на двоих. Банные деньги мы старались не тратить и откладывали их в первую очередь... До тех пор, конечно, пока не родился Мишка...
      Если бы не слова Жени о том, что я не справлюсь, я бы и в самом деле в конце концов уехала к родителям. Но его уверенность в том, что я тоже не справлюсь, меня задела. Я решила доказать и ему – не думая, что он все равно об этом не узнает, – и себе, что я сильнее. Что я никогда не признаюсь в том, будто воспитывать ребенка одной мне не по плечу. Другим-то женщинам это удается.
      Конечно же, тогда мне это было не по плечу, как бы я ни крутилась, продавая свои подчас довольно дорогие тряпки. Я ведь все-таки в соревнованиях участвовала. И получала кое-что. И Женя любил меня баловать, когда деньги у него еще были.
      Я ввела в свои расходы режим жестокой экономии. Считала и берегла каждую копейку. Но если лет двадцать назад на содержание ребенка у молодых мам уходило не слишком много денег, то сейчас остаточный принцип не годился. Я даже не имела привычных нашим мамам пеленок.
      А памперсы... Они вламывались в мой бюджет подобно древним таранам и пробивали в стенах этой денежной крепости огромные дыры. Я все больше уставала, пока в один прекрасный день вообще не осталась лежать в постели, не обращая внимания на рев моего голодного сына.
      В тот момент я почти не осуждала уехавшего мужа. Содержание ребенка и в самом деле не под силу студентам, не имеющим постороннего заработка.
      Через день должен был прийти перевод от родителей. В свое время я легкомысленно пыталась отказаться от их переводов, но папа лишь отмахнулся от моего отказа.
      – Молодая семья, дочка, требует больших денег, чем отдельно взятая студентка. Ежели деньги тебе лишние, откладывай. Купишь себе чего-нибудь, – говорил он.
      В конце концов мне надоел плач Мишки, и я взяла его к себе в постель, переодев в последний памперс, а использованный просто бросила на пол.
      Сына я все еще кормила, потому дала ему грудь, безучастно наблюдая, как он терзает ее своей крепкой ручонкой, пытаясь добыть себе молоко. Мало его было, да и откуда бы ему взяться, если я сама почти ничего не ела!
      Это был день, когда я перестала бороться. Вчера еще я могла поехать домой к родителям, а сегодня у меня не было даже денег на самую короткую телеграмму. Я знаю, мама тут же приехала бы и спасла меня. А так... Никто не мог мне помочь, потому что просить о помощи мне было некого.
      И тут приехала она, мать моего мужа.
      Конечно же, я ее не ждала. Лежала на неприбранной кровати и кормила грудью Мишку. Неумытая и непричесанная.
      Даже теперь, спустя шесть с лишним лет, я вспоминаю об этом со стыдом. Уж постирать-то постельное белье я могла бы. У меня еще оставалась щепотка стирального порошка...
      Сквозь тупое тягучее время я услышала, что кто-то идет к моей двери. И то, что это была женщина в сапогах на шпильках. Потом раздался скрип петель и захлопывающийся звук.
      В дверях стояла красивая элегантная женщина, на вид не больше тридцати лет. Она выглядела как королева. И понятно, что она произвела на свет принца.
      – Ванесса? – спросила она, чуть приподняв бровь.
      Помнится, я вскочила, перестав кормить Мишку. Он, выпустив изо рта сосок, тут же принялся орать. У него с рождения был хороший аппетит.
      – Покорми ребенка, я подожду.
      Она повела вокруг прекрасными голубыми глазами, словно в поисках места, хотя бы похожего на трон, и, не найдя, осторожно присела на краешек стула, используемого нами вместо дежурной вешалки.
      Мишка как ни в чем не бывало принялся сосать грудь, для верности обхватив ее крепкой ручонкой. Нормальный здоровый мальчишка. Почему он плохо спал ночью, мне было непонятно. Как и врачам детской консультации, куда я его носила.
      – Меня зовут Марина Константиновна, – сказала женщина.
      – Догадываюсь.
      Я стала приходить в себя и злилась от того, что она застала меня врасплох. Мишка между тем, не понимая, что в жизни матери происходят такие значительные события, спокойно дал уложить себя в кроватку и принялся сосать кулачок, безмятежно глядя в потолок. Марина Константиновна поднялась и подошла к кроватке.
      – Глаза не наши, – сказала она веско. Немного помолчала и добавила: – А уши наши, с этим не поспоришь.
      Глаза у сына были мои, серые. Уши он в самом деле взял папины. Остренькие, как у лисенка, плотно прижатые.
      – Дай мне свой паспорт, – вдруг сказала Лаврова.
      – Зачем?
      – Нужно.
      Какая нормальная женщина бы подчинилась? А я, пожав плечами, достала из сумки и протянула ей документ.
      – Пожалуйста.
      Она исподлобья взглянула на меня, ничего больше не сказала и ушла, осторожно притворив за собой дверь. В этот день она больше не пришла. В конце концов я даже стала беспокоиться и мысленно составлять заявление в милицию с объяснением, что паспорт выкрали у меня из сумочки в трамвае.
      Но она появилась. На другой день после обеда. Зашла в комнату и скомандовала:
      – Собирайся!
      – Куда?
      – На новое место жительства.
      На мгновение у меня мелькнула сумасшедшая мысль, что она решила взять с собой нас с Мишкой, но взглянув на холодное отрешенное лицо, поняла: не для этого Марина Константиновна сюда приехала.
      Я вынула из-под стула свою дорожную сумку и обвела взглядом комнату: с чего начинать сборы?
      – Возьми только необходимое. Для ребенка. Ну и белье для себя.
      Она отдавала мне короткие команды. Как служебной овчарке.
      Я подчинялась, не переставая удивляться собственному послушанию. Эта женщина действовала на меня словно гипнотизер. Подумалось даже, что протяни она мне нож и прикажи: ударь себя, – я послушаюсь, воткну нож себе прямо в сердце.
      Такси остановилось у элитного дома в центре города, где, я знала, квартиры стоили очень дорого. По крайней мере мне не по карману. Да и никому из моей родни.
      Лаврова, да что там, моя свекровь, взяла из багажника сумку и лишь кивнула мне на сверток с Мишкой. Мол, выноси.
      И пошла вперед, только у самого подъезда придержав для меня с Мишкой на руках дверь. На лифте мы поднялись на четвертый этаж, и свекровь ключом открыла дверь.
      Она сняла для нас жилье?
      – Эта теперь твоя квартира, – сказала она, опуская на пол сумку и кивая на стол. – Вон документы на нее.
      – А мебель?
      – Я купила ее с мебелью. Если не понравится, купишь себе другую.
      Квартира была однокомнатная, но такая большая, что путем небольшого переоборудования из нее вполне можно было сделать двухкомнатную. Здесь стояла даже абсолютно новая детская кроватка с матрасиком, детским бельем – несколькими пакетами памперсов и кучей игрушек.
      Когда же она все это успела?
      – Нравится?
      – Нравится, – кивнула я.
      – Тогда подпиши.
      Лаврова положила на стол какую-то бумагу и, почувствовав, что я вдруг заколебалась, слегка подтолкнула меня к ней.
      Невольно стряхнув с плеча ее руку, я взяла листок и стала читать. Это было написанное от моего имени заявление, что я согласна на развод с Евгением Лавровым и никаких претензий к отцу ребенка не имею.
      Не подписывать? Но что это даст? Женя ко мне больше не вернется. Никогда! Почувствовав, что в моей голове заметались мысли, похожие на панику, я все же взяла себя в руки и твердо вывела на листке свою добрачную фамилию.
      – Напиши в скобках – Лаврова.
      Я написала.
      Она громко вздохнула, как если бы до последнего времени не верила, что у нее это получится. Потом полезла в сумку и выложила на стол связку ключей.
      – Три комплекта. Два замка. Есть цепочка. Закрывайся. Говорят, у вас разгул криминала.
      В ее голосе как будто прозвучала забота. Правда, без капли доброты. Так в транспорте может сказать тебе о чем-нибудь нейтральном посторонняя женщина.
      – Считай, что я выкупила у тебя своего сына. Мы с мужем прикинули и решили, что больше сотни тысяч долларов он не стоит. Да и то потому, что родился в нашей семье. А это – то, что осталось.
      Лаврова выложила на стол две пачки долларов и несколько – рублями.
      – Прощай. Ты сама виновата. Надо было меня слушать. Я знала, что этим кончится.
      И пошла к двери. Уже взявшись за ручку, она повернулась ко мне:
      – Ты, конечно, можешь послать меня к черту, но выслушай напоследок один совет: никогда не ходи по дому распустехой. Поднялась с постели – прими душ, нанеси легкий макияж и надень кокетливый домашний костюмчик. Можно не успеть позавтракать, но не успеть привести себя в порядок ты не должна!
      С тем она ушла.
      Я упала в кресло и уставилась перед собой. Мишка так и спал завернутый в одеяло, словно теперь наконец он попал туда, куда хотел, и отсыпался за весь свой прошлый недосып.
      «Надо бы его перепеленать», – подумалось мне, но силы отчего-то покинули меня. Я так и продолжала сидеть, ничего не соображая, не умея вот так сразу дать оценку тому, что со мной произошло.
      Значит, теперь у меня есть квартира?
      И у меня есть деньги?
      И у меня нет мужа?
      Озаренная соответствующей мыслью, я вскочила и подбежала к столу. Открыла паспорт. В графе «Семейное положение» стояло теперь два черных штампа. Один – о регистрации брака, другой – о расторжении. Моя бывшая свекровь позаботилась обо всем.

      Мишка приходит из своей комнаты и забирается ко мне на колени.
      – Мама, ты почитаешь мне книжку?
      – Вообще-то ты бы мог и сам почитать.
      Сын научился складывать слоги еще в пять лет, но не слишком любит читать любимую книжку в одиночестве в своей комнате.
      Понимая, что таким образом он получает долгожданное общение с матерью, я беру книгу и начинаю читать наше с ним любимое стихотворение:
 
На пригорочке – березки.
Только-только рассвело.
Мы со станции в повозке
Едем к бабушке в село.
Не спеша бежит лошадка,
А колеса скрип да скрип.
И глядит на нас украдкой
Осторожный старый гриб...
 
      Обычно нас с электрички встречает дедушка Миша. Понятно, почему они с внуком – тезки. Я очень люблю своих родителей. И Мишка тоже. Но он человек педантичный, потому обычно уточняет:
      – Это мы едем на дедушкиной машине, а как будто на лошадке.
      – У машины есть свои лошадиные силы, – соглашаюсь я.
      Объяснять все в подробностях мне не приходится, потому что любимый дедушка внуку уже все объяснил насчет лошадиных сил в его моторе.
      Немного почитав, я взглядываю на часы.
      – Мишук, который час?
      – Половина десятого, – вздыхает он не глядя, потому что украдкой давно уже посмотрел и с неудовольствием ждал, когда это замечу я.
      – Мыться-бриться и спать! – командую я.
      – Дедушка бреется! – снисходительно замечает Мишка. – А я еще мальчик.
      В нормальной семье ребенок сказал бы: папа. А мы все мужские дела меряем по дедушке...
      Сын чистит зубы самостоятельно, надевает пижамку и лежит ждет, когда я приду поцеловать его перед сном.
      Да, у Мишки своя комната. Ту, свою первую, квартиру я давно продала и на эти деньги купила трехкомнатную. Правда, уже не в центре, а в одном из районов, которые часто называют спальными.
      Причем сделала это, не прожив в ней и месяца. Запоздало я пыталась избавиться от всего, сделанного моей свекровью. С каким удовольствием я покупала в нее мебель, отдав бывшую за гроши!..
      Квартира у нас просто отличная. С большой кухней, внушительной гостиной, просторным коридором. Правда, детская оказалась не слишком велика, но Мишке хватает. И если разобраться, до центра не так уж далеко: всего двадцать пять минут на маршрутке.
      Думаю, я не могу забыть, как обошлись со мной Лавровы, вовсе не потому, что продолжаю любить Евгения. Именно любовь к нему не задержалась в моей душе. Даже странно, что я так быстро пришла в себя. По крайней мере резать из-за него вены мне и в голову не пришло. В один прекрасный момент я проснулась и сказала себе: «Ну вот, ты теперь мать-одиночка и мужа у тебя нет».
      Я как-то сразу по-взрослому осознала: это было не мое. Человек не может долго любить только внешность, а кроме нее, у Евгения ничего и не было. Размышляя о бывшем муже, я не могла вспомнить ни одной черты характера, которая привлекала бы меня в нем. Разве что незлопамятность и богатый опыт по части секса. Ни с кем больше мне не было так хорошо в постели... Сейчас, став действительно женщиной весьма в этом деле искушенной, я могу подтвердить эту оценку: Женя был незауряден.
      – Мне повезло с учителями, – самодовольно говорил он, выпуская меня, изнемогшую, из своих объятий. – Точнее, с учительницами. Я был «метросексуал» уже в четырнадцать лет.
      Помнится, я с изумлением вглядывалась в его безмятежное лицо: он не понимал, что слушать подобные откровения мне может быть неприятно. Неужели такие вещи говорят женам?
      И осознавала, что, обратись я к нему с подобным упреком, он искренне удивится:
      – А что тут такого? Это же было. И давно. До тебя. Тебе, котенок, я не изменял.
      И здесь он тоже не лукавил. Но я вовсе не была уверена в том, что не сбеги Евгений тогда, через два месяца после рождения Мишки, он так и не стал бы мне изменять – чтобы «отдохнуть душой» и уйти в конце концов к кому-нибудь, с кем было бы не в пример спокойнее.
      Итак, дело не в Евгении. А в чем? Лавровы бросили мне подачку, которую я безропотно взяла. Иными словами, признала, что я никоим образом не гожусь им в родственницы...
      Ни фига себе подачка в сто тысяч долларов! Тогда если это не подачка, а цена, то они меня купили? Марина Константиновна смягчила удар, сказав, что выкупила у меня своего сына. На самом деле она купила мое согласие никогда впредь в их жизни не появляться и вообще забыть, что Лавров-сын еще и отец...
      Но почему я до сих пор не могу этого забыть? Мне не надо было соглашаться на такую сделку, а безропотно умереть с голоду? К тому же я ведь не получаю от него алиментов. Значит, можно сказать, что я их получила все сразу?
      Вот! Вот тезис, за который я могла бы держаться. Лавровы всего лишь заплатили мне алименты. За восемнадцать лет вперед. И не изводить себя: подачка, не подачка...
      Дело даже не в подачке. Лавровы брезгливо отмахнулись от меня: я была не из их круга. Так, какое-то низшее существо, от которого легко избавиться, бросив ему кое-что с барского стола...
      За шесть лет никто из них и не вспомнил о том, что где-то в некоем южном городе страны растет их сын и внук, родная кровь! Мои папа с мамой никогда бы не отказались от родного внука...
      А отец Мишки... Три года назад не то в «Экспресс-газете», не то в каком-то дамском журнале я увидела фотографию своего бывшего мужа с какой-то женщиной лет сорока и подпись: «Самая богатая вдова Америки, миллиардерша Милисент Уокер, наконец нашла спутника жизни. Она вышла замуж за выходца из России, сына известного политического деятеля Л.». Евгений вроде говорил, что его папенька работал еще в дореформенном КГБ. Откуда тогда «известный политический»?
      И вот так всякий раз, стоит только мне остаться наедине с самой собой, как я ни о чем другом не могу думать, как об этих проклятых Л.!
      Мои мысли прервал телефонный звонок. Я взглянула на часы: одиннадцатый час. Катя, что ли, звонит? У нас с ней уговор: до одиннадцати звонить для обычного трепа, а после одиннадцати – в случае чего-нибудь срочного. До сих пор, к счастью, этого не случалось.
      Однако на определителе номера высветился кто-то другой, мне ранее не звонивший. Я даже помедлила брать трубку. После моих ныряний в прошлое у меня обострялась боязнь какой-нибудь особой неприятности. Например, что-то вроде желания московских родственников повидать моего сына. Или, что хуже всего, предъявить на него какие-то права.
      То есть умом я понимала, что никто не имеет права вот так взять и отобрать у меня Мишку, но в глубине души оставался страх: приедет Марина Константиновна, и опять я буду послушной игрушкой в ее руках...
      Услышал бы мои мысленные страдания друг ситный Сеня Гурамов, то-то бы посмеялся!
      – Ты – послушная игрушка?! Да более упрямой и своенравной женщины я не встречал! Кто, интересно, может тебя заставить сделать что-то против твоей воли?
      Телефон продолжал звонить, а я совсем заблудилась в лабиринтах своей души.
      – Алло, я слушаю!
      – Простите, я звоню вам с самой горячей благодарностью, потому что врач сказал, если бы не вы, мой отец... он бы просто умер в этой своей машине на пустынной улице, под дождем. Говорят, вы ехали с детьми и, несмотря на это, остановились!..
      – Простите, как вас звать? – перебиваю я неиссякаемый поток благодарностей.
      – Михаил.
      Не сдержавшись, я фыркаю. Хотя что тут смешного, у человека отец чуть не умер.
      – Простите. Просто так совпало, что моего сына тоже зовут Михаилом. Я заехала за ним в садик. За ним и сыном моей подруги.
      По опыту я уже знаю, что взволнованных людей легче всего успокоить пространной собственной речью.
      – ...Возможно, я бы не обратила внимания на стоявшую машину, но я видела ее на пути туда и поняла, что надо проверить, не случилось ли чего. Вот и все. И потом, если кого и нужно благодарить, так это врачей «скорой помощи», которые опровергают тезис, будто бесплатной медицины у нас нет...
      Он тут же вклинивается в образовавшуюся паузу:
      – Простите, а вы замужем?
      – А вы знаете анекдот про жокея и зеленую лошадь? – парирую я.
      Выходит как-то грубовато, но я считаю, что не сделала ничего такого, за что следовало бы ко мне вот так приближаться. Поблагодарил и катись!
      – Анекдот я знаю... Значит, вы имеете в виду, чтобы я не ходил вокруг да около, а сразу переходил к делу?
      Я смутилась: в самом деле, анекдот про жокея, который хотел привлечь внимание понравившейся ему женщины, для чего покрасил свою лошадь в зеленый цвет, был слишком грубым намеком.
      – Просто... Я хотел пригласить вас на ужин, но думаю, если вы замужем... ваш муж может быть против...
      Ох уж эти мне подходы издалека! Ох уж эти мне экивоки!
      – А если я страшная, как Баба-яга, и такая же старая?
      – Доктор на «скорой» сказал, что вы очень красивая.
      – Считаете, у вас с доктором одинаковые вкусы? У них, у медиков, знаете как: человек на вид здоровый – значит, уже красивый.
      – А, вы шутите, – догадывается он.
      – Конечно же, шучу! А как еще, вы думаете, я могу воспринимать ваше предложение? Выслушивать благодарности только за то, что я вызвала человеку «скорую помощь». Вы лучше своего папу окружите вниманием и заботой. И вместо похода в ресторан привезите отцу побольше витаминов.
      – Но к нему меня не пускают, он в реанимации.
      – Тем более ходить в такое время в ресторан – не лучшая идея...
      – А когда он поправится?
      – Не будет нескромным с моей стороны поинтересоваться, сколько вам лет?
      – Двадцать пять лет... будет скоро.
      – Вот видите, я к тому же и старше вас. Представьте, увидят вас со мной ваши друзья и скажут: чего это ты с матерью в ресторан пришел?
      На самом деле я старше молодого человека всего на два года, но сообщение о том, что старше намного, возможно, охладит его желание непременно меня как-то отблагодарить.
      – Говорят, сейчас это модно, когда женщины в возрасте знакомятся с молодыми парнями...
      Это я-то женщина в возрасте? Мужик совсем офигел! Если такие «комплименты» называются благодарностью...
      – Простите, я занята, – говорю непрошеному собеседнику и вешаю трубку.
      Потому что как раз в это время мимо меня с важным видом проходит Мишка.
      – Это еще что такое? – возмущаюсь я.
      – Писать хочу, – ноет он.
      На самом деле он не хочет спать и потому придумывает то, чего нет. Еще немного поваляется и опять выйдет, на этот раз водички попить. Я могла бы на него накричать, опять запихнуть в кровать, но я представляю себя на его месте. Если бы мне не хотелось спать. Мы же с ним почти ничего не говорили о прошедшем дне. Может, у них в садике что-то случилось? Что-то взбудоражило моего ребенка, отчего теперь он не может заснуть. Потому я усаживаю его рядом с собой на диван.
      Иной раз мы думаем, будто дети совсем не такие, как мы. И их можно заставить спать приказным тоном, вместо того чтобы успокоить тихой беседой, приласкать, сделать то же, о чем в этот час мечтается самой себе.
      – Чайку хочешь?
      – Хочу, – радостно оживляется он. – С сушками?
      – С сушками.
      – Где ты хочешь пить: на кухне или здесь?
      – Здесь.
      Еще бы! По телевизору идет боевик со Шварценеггером, и сын уже косит глазом на экран.
      А как же дисциплина, режим? Я же тренер и об этом имею самое профессиональное понятие. Но и у сына редко бывает бессонница, так что будем считать сегодняшний вечер неординарным, а значит, свободным от обычных режимов.
      Я иду на кухню, ставлю чайник, выкладываю купленные накануне сушки, нарезаю кекс – вдруг нам захочется еще что-нибудь, – достаю наши с ним любимые чашки и ставлю на тележку.
      Мишка очень любит, когда я вот так вкатываю ее в комнату, чтобы сервировать журнальный столик.
      – У нас сегодня Галя Стрельникова пропала, – сообщает мне Мишка. Раз я к нему по-человечески, значит, и меня нужно поощрить.
      – Как пропала? – изумляюсь я, сразу вспоминая о своих недавних мыслях. Не дай Бог, чтобы когда-нибудь я услышала такую же страшную весть!
      – Так. Мама Стрельникова пришла, а Гали нет. Ее папа уже забрал. Раньше.
      – Значит, не пропала, а просто ушла с папой.
      – Но папа-то с ними не живет! – снисходительно объясняет мне сын.
      – И как же воспитательница ему Галю отдала?
      – Он же ее родной папа! – поясняет Мишка, удивляясь моей непонятливости. – Галя сразу, как его увидела, побежала, кричит: «Это мой папа! Мой папа!» Ну, Светлана Аркадьевна ее и отпустила.
      – А мама Гали, что она сказала?