Если ты прикажешь мне.
      Я с небес луну достану,
      Для тебя кем хочешь стану,
      Если ты прикажешь мне.
      Откажусь совсем от жизни,
      От друзей и от отчизны,
      Если ты прикажешь мне.
      И быть может, я смешная
      Проживу весь век одна я,
      Если ты прикажешь мне.
      Если вдруг покинешь ты меня
      Иль в могилу от меня уйдешь,
      Не останусь жить ни дня,
      Как бы ни был день хорош.
      Вечность мы с тобою обретем
      Там, где звезды любящих встречают,
      И в чертоге голубом,
      Может, бог нас обвенчает.
      НА КРАЮ ПРОПАСТИ
      Это была полная потеря человеческого и женского достоинства. После смерти Сердана отчаяние довело Эдит до больницы, и там ей стали впрыскивать морфий для успокоения нервов и от бессонницы.
      Для такой повышенной чувствительности было достаточно нескольких уколов, чтобы Эдит превратилась в морфинистку.
      Ежедневная порция была уже необходима как воздух. Без нее невозможно было ни жить, ни работать. Перед каждым выступлением трясущимися, как у пьяниц, руками она вкалывала себе сквозь юбку и чулок недезинфицированным шприцем "дозу" и тогда уже с расширенными зрачками, бледная от возбуждения становилась под прожекторы, чтобы исполнить блестяще, с нервом, с аффектацией свои песни, а потом, едва дотащившись до кушетки в уборной, упасть полумертвой и медленно приходить в себя - то есть в отчаяние, одиночество и тоску.
      "Доза" стала расти. Начались признаки невменяемости. Эдит снова попала в больницу. Ее медленно начали отучать от наркотиков. Но нашлась сердобольная подружка, которая украдкой таскала в больницу ампулы. На четвереньках Эдит залезала под кровать, нашаривала там шприц и вкалывала отраву.
      Излечение шло медленно, со страданиями, воплями, катанием по полу с пеной на губах. Но все же Эдит стала отвыкать от морфия.
      В больнице, в отделении для умалишенных, она впервые столкнулась с безумием. Это произвело на нее незабываемое впечатление. Уже через много лет впечатление это послужило созданию одного из самых блестящих произведений на слова Ривгоша и музыку Маргерит Moнно - "Белые рубахи". Эдит пела эту песню с потрясающей силой, разыгрывая ее, словно одноактный спектакль с монологом шекспировской Офелии.
      Уже три года, как она,
      Она сюда помещена.
      С умалишенными она
      Сюда помещена.
      И из-за них она сама
      Сошла с ума.
      И сколько здесь теперь врачей,
      Но ни один не верит ей,
      Когда она врачам в ответ
      Кричит и плачет: "Нет!
      Нет, нет! Я не сошла с ума!
      Нет! Нет!"
      И каждый раз - рубахи белые,
      На всех врачах рубахи белые,
      Они идут и все подряд
      Ей говорят:
      "Нет. Нет, вы не сошли с ума, Нет! Нет!"
      А ведь на ней рубаха тоже,
      Она на платьице похожа,
      Пусть это будет платье. Платьице.
      С цветами белыми, как снег.
      С цветами, белыми под солнцем.
      В руках цветы. Красивы ручки.
      И пальцы тонкие поют-Поют... Поют...
      И восемь лет уже она,
      Она сюда помещена.
      С умалишенными она
      Помещена.
      Открыт секрет,
      Сомнений нет,
      Она возьмет назад
      Все восемь лет.
      Конечно, эта ночь придет,
      Она обратно украдет
      Все восемь лет.
      Вот они, руки, белые руки,
      Белое платье, опять рубахи!
      "Я же сказала! Я же здорова.
      Нет! Я не сошла с ума!
      Я не сошла! Я не сошла!
      Нет, я не сошла с ума!
      Я же сказала,
      Что все вернется,
      Все засмеется,
      Белые руки будут смеяться,
      Смеяться, смеяться...
      Будут любить,
      Любить навсегда,
      Ха-ха, всегда!
      Ха-ха, всегда!
      Ха-ха-ха, всегда!"
      Эту песню Эдит исполняла незадолго до смерти и всегда с большим успехом...
      ...Доктор Миго, лечивший Эдит, был очень доволен, когда, войдя в палату и задав ей вопрос: "Может быть, хотите еще один укол? Последний?" - услышал в ответ глухой крик: "Ненавижу! Ненавижу морфий! Хочу быть здоровой!"
      Эдит вспоминает, что в эту пору ее спасло то, что она постоянно видела в воображении последние минуты своей матери, бросившей ее двух месяцев от роду. Мать умирала в дешевом номере гостиницы на Пигаль. Вытянувшись на грязной койке, она бормотала: "Дозу! Дайте дозу!" Четыре раза дочь пыталась спасти ее, отправляя в больницу, и каждый раз старуха снова падала в пропасть.
      Эдит вышла из больницы. Целых восемь месяцев, запершись у себя в комнате, завесив окна шторами, отказавшись от друзей, от жизни, от работы, она жила в безумном страхе начать все снова.
      Но пришел тот день, когда она открыла шторы, распахнула окна, в комнату ворвались лучи солнца, и Эдит вернулась к жизни - к песне.
      ЧТО-ТО ДОЛЖНО БЫТЬ НАРУШЕНО!
      В тридцать семь лет Эдит вдруг вышла замуж. Мужем ее стал поэт и певец Жак Пиль. Они знали друг друга давно, постоянно сталкиваясь на артистических путях то в Париже, то в Ницце, то в Брюсселе. Она всегда нравилась Жаку, но он ее побаивался.
      Как-то в Нью-Йорке он принес сочиненную для нее песню. Она называлась "Ты всюду со мной".
      Ты всюду со мной
      Для всех неприметно,
      Неизменно со мной.
      Пытаюсь избавиться - тщетно.
      Ты все же всегда со мной.
      Ты всюду со мной
      Для всех неприметно,
      Я кожей чувствую тебя.
      Я чувствую твое движенье,
      В мороз и зной
      Твое прикосновенье.
      Ты всюду и всегда со мной.
      Для посторонних неприметно,
      Но неизменно ты со мной.
      И ничего не поделаешь!
      Эдит была пленена не так самой песней, как исполнением Жака. Он так спел ее, что она звучала признанием - пылким объяснением в любви. Эдит впоследствии пела ее всегда именно так, как пел Жак.
      Вскоре он сделал ей предложение. Она была счастлива. Быть может, в первый раз за всю ее жизнь человек отнесся серьезно к любви и долгу, гордясь тем, что может назвать Эдит Пиаф своей женой.
      Они обвенчались в Нью-Йорке, в маленькой французской церковке. И в первый раз в жизни она с трепетом надела на себя венчальное платье бледно-голубого цвета. Она считала себя не вправе надеть белое. Для Эдит, для этой маленькой, измочаленной жизнью француженки, венчание в церкви было событием почти недоступным. Она за свои миллиарды франков, которые зарабатывала голосом, могла иметь все что угодно, кроме самого обыкновенного, нормального брака по любви с допотопным ритуалом венчания перед алтарем.
      Дружкой Эдит была любимая ее подруга Марлен Дитрих. Она подарила невесте золотой крестик, украшенный изумрудами, который Эдит не снимала с груди всю жизнь. В первый раз человек надел ей на палец обручальное кольцо. Это для нее было просто чудом. И она сказала мужу, что если когда-нибудь он снимет с пальца свое кольцо, то они должны будут расстаться.
      После свадьбы Эдит и Жак еще некоторое время выступали в Нью-Йорке. В одну из своих гастролей она привезла в Америку песню на свои слова - "Жизнь в розовом цвете". Песня имела такой огромный успех, что театр, находившийся на Бродвее, получил это название. Но в этом театре выступал Жак Пиль, а Эдит выступала только в театре "Версаль".
      Жизнь Эдит Пиаф и Жака Пиля складывалась так, что они выступали всегда врозь, в разных театрах, разных городах и разных странах. Может быть, это было и лучше - с характером Эдит трудно было ужиться. Но однажды Эдит, не имея ангажемента, зашла к Жаку в уборную перед концертом. Он гримировался. Гримерша сказала ему уходя:
      - Не забудьте снять обручальное кольцо перед выходом, месье Пиль.
      Эдит услышала это, и что-то мгновенно оборвалось в ней. Конец! Конец их любви, конец ее безграничному доверию.
      Она ничего не могла с собой поделать - болезненное суеверие встало между ней и Жаком. Им пришлось расстаться. Без сцен, без упреков, без шума они просто разъехались по гастролям и больше не встретились.
      По существу, они не были связаны ничем. Жизнь на колесах. Ни дома, ни семьи, ни интересов вне сцены так и не создалось.
      От природы оба они были холостяками.
      И снова одиночество, тоска и неудовлетворенность. Эдит стала суеверной до смешного. Видимо, такой огромный талант, такой неуемный темперамент редко уживаются с нормальной, здоровой психикой. Что-то должно быть нарушено. У Эдит нарушение пошло в сторону мистицизма, который, кстати, был всегда во Франции в моде и находил место даже в самых культурных слоях общества. Меня приводил в недоумение вопрос, который я постоянно слышала в Париже: "Под каким созвездием вы родились?" И когда я отвечала, что не имею понятия, люди удивлялись и смотрели на меня, как на отсталую женщину...
      Эдит с детства находилась в среде, где торжествовало наряду с развратом, преступлениями и невежеством суеверие и мистика. И это осталось на всю жизнь. В книге "Моя жизнь" она подробно пишет о том, какое значение имели для нее предсказания астрологов (их в Париже тьма-тьмущая, и они там богатейшие люди!).
      Эдит выбирала в секретарши только женщин, родившихся в месяце, отмеченном созвездием Рыбы. Это созвездие соответствовало созвездию Стрельца, под которым она родилась сама, и ей казалось, что с такой секретаршей ей будет в жизни везти.
      Счастливым днем ее был четверг, а воскресенье - несчастливым. Она верила в счастливые начальные буквы С и М, и если ее знакомили с человеком, имя которого начиналось на эти буквы, она настораживалась. Она верила в спиритизм, вертела столы, разговаривала с загробным миром, вызывая духов своего отца, Сердана, своей дочери. Перед каждым концертом выполняла целый ритуал сгибалась до пола, касаясь его руками, показывала пятым и вторым пальцем правой руки рожки злому духу, во избежание неудачи гладила свой спиритический стол, который шофер возил в машине на каждый концерт. Эти и множество других чудачеств одолевали Эдит. Амулеты, талисманы, заветные безделушки лежали в ее сумке. Она отдавала много времени и сил соблюдению всяких суеверных обычаев. И все ото были следы той ненормальной страшной среды, в которой она родилась и выросла.
      Сейчас грустно и смешно говорить об этом, но когда вспомнишь, что сделала эта талантливая актриса для искусства Франции, то сбрасываешь со счетов все ее человеческие недостатки, всю дисгармонию на ее жизненном пути, все странности и дикость, необузданность и истеричность, невежественность и малограмотность. Она была непревзойдена и неповторима в своем высшем - в искусстве петь!
      СНОВА НА КРАЮ ПРОПАСТИ
      Здоровье Эдит сильно пошатнулось. Участились приступы ревматизма, которым она страдала с юности. Ноги переставали слушаться. На каблуках стоять было невыносимо, Эдит стала выступать в простых черных сандалетах. Это было уродливо, но по крайней мере не больно. А публике было абсолютно все равно, в чем Эдит выходит на сцену, лишь бы пела!..
      К тому же она дважды попадала в автомобильные аварии. Оба раза с Шарлем Азнавуром, который водил тогда ее машину. Первый раз они ехали в открытой машине, и, когда Азнавур налетел на телеграфный столб, их обоих выбросило далеко в поле. Машина разбилась вдребезги, а они оказались невредимыми. Во второй раз не обошлось так удачно. У Эдит были помяты ребра и сломана рука. Она долго лежала в госпитале. И с той поры к ревматизму прибавились ноющие боли в подреберье и в правом локте.
      После разрыва с Жаком Пилем снова одиночество и тоска довели Эдит до отчаяния, и она начала пить. Алкоголь заменил "дозу". Она не могла выступать, не опрокинув несколько рюмок коньяку перед выходом.
      Пела она все так же великолепно. Голос звучал безукоризненно. К репертуару прибавлялось все больше и больше новых песен. Марсель Блистен рассказал мне, что к ней постоянно приходили авторы с предложениями новых песен.
      Однажды к Эдит пришли два молодых автора с песенкой. Она была любовная и, что называется, "голубая". Эдит внимательно выслушала авторов. Потом встала между ними и, положив им руки на плечи, сказала:
      - Песня у вас прелестная. Мне нравятся и музыка и слова. Но, дорогие мои друзья, эта песня не для меня. Она слишком хороша и светла... Ну, посмотрите на меня! Кто мне поверит, что я могу быть счастлива в любви!.. Ведь если я выйду на публику с такой радостной и светлой мелодией, мне же никто не поверит!.. Нет, друзья, моя тема - сарказм... Мне жизнью уготованы только поиски любви. Всегда только поиски. Одни поиски... А песня ваша хорошая, и ее будут петь. Но только не я...
      Репертуар Эдит становился все более трагичным. Ей теперь удавались, как никому, песни одинокой, брошенной женщины. Песни, полные сарказма, тоски и жажды светлых дней.
      Публика продолжала боготворить ее, но теперь алкоголизм разрушал здоровье.
      Временами она бросала пить, а потом начинала снова. И в 1953 году в Париже, в казино де Руайо, имел место небывалый скандал. Эдит выпила перед концертом лишнего, и, когда оркестр проиграл вступление, она начала петь вместо слов "шагаю под непогодой" - "шалаем, балуем на воду". Эдит была зверски пьяна. Кто-то из публики крикнул:
      - По-каковски она поет?
      Публика не могла примириться с падением кумира. Поднялся невообразимый скандал. И те, кто выл от восторга на ее концертах и, захлебываясь, колотил в ладони, сейчас свирепо орали и топали ногами: "Вон! Вон с эстрады!"
      Эдит увезли в больницу. Она была невменяема. Она видела чертей, разговаривала с духами, рыдала и пела ночами, бегала по коридорам от воображаемых гномов. За ней установили круглосуточное дежурство. Боялись, что она в припадке выбросится в окно.
      К тому же теперь у нее появились приступы болей в печени, пораженной алкоголизмом. Видимо, начинался цирроз.
      Она пролежала около трех месяцев. Но на этот раз она вышла из больницы совсем здоровая и счастливая тем, что вновь может работать. Только в этом она находила спасение от пропасти, по краю которой ходила.
      "ЧЕЛОВЕК НА МОТОЦИКЛЕ"
      Я никогда не видела кошек такой породы. Это кот светло-коричневой гладкой масти с черными подпалинами на животе и лапах. Он сидит в передней на стуле и смотрит на меня обиженными светло-голубыми главами. Зовут его Люпио.
      Его хозяйка Аннет Видаль, крохотная семидесяти летняя секретарша покойного Анри Барбюса, принимает меня в своей квартирке.
      На горбоносом лице, словно высеченном из желтого камня, блестят живые черные глаза.
      - О-о-о! Какая прелесть! - восклицает она, всплеснув трясущимися руками, когда я разворачиваю пакет с подарками от москвичей. Тут банка зернистой икры и большая нарядная коробка шоколада "Поздравляем с Первомаем!".
      - Сэ формидабль! (Это великолепно!) - Она, как ребенок, радуется тому, что в Москве ее помнят. Из передней палевый кот недвижно, словно чучело, глядит на нас обиженными глазами.
      Из окон однокомнатной квартирки на бульваре Макдональд виден весенний рабочий квартал. Здесь живет эта крохотная француженка-коммунистка. Она до сих пор работает по архивам Барбюса. По воскресеньям сидит на улице и продает газету "Юманите - Диманш". Она полна энергии и работает секретарем ячейки по месту жительства. Она сотрудничает в газете Республиканской ассоциации бывших участников войны.
      Ее искреннее радушие сразу подкупает вас, и вы чувствуете, что попали к другу. А это редко здесь, в Париже.
      Мы садимся к столу. Каждые десять минут у двери звонят, и Аннет стучит своими старомодными каблучками в направлении передней. И слышится:
      - О-о! Мадам, ландыши! А вы знаете, у меня гостья из Москвы... И это так приятно... Москвичи меня помнят!.. Спасибо за ландыши...
      Она возвращается с букетиком ландышей. Эти букетики у нее стоят повсюду. Традиционные ландыши к Первому мая.
      - Вы видите! Что делается... Соседи закидали меня цветами.
      И дрожащими руками она сует еще один букетик в глиняную чашу на столе, уже полную цветов.
      Кажется, никто больше не придет. Мы садимся с Аннет за стол. Но тут кот вдруг тяжело бухается со стула и идет к двери, требуя, чтобы его выпустили погулять по крышам Парижа.
      - О-о! Но ты же недавно гулял! - Аннет все ясе выпускает кота.
      Наконец-то можно посидеть спокойно. Беседуем о Москве, о новостях. Потом я сажусь на своего конька.
      - Вы хотите писать о ней? Но она же умерла, бедняжка...
      - Тем более, мадемуазель Видаль, мне хочется, чтобы об этой гениальной певице осталась память не только во Франции.
      - Во Франции, к сожалению, о ней уже начинают забывать. Хотя никто не заменит ее на сцене... Вы знаете, я мало слышала ее, но однажды в Каннах, на большом фестивале песни, она меня поразила. Я ведь сама из Канн! Так вот, пошли мы в театр с подругой. И когда увидели эту особу в черном трикотажном платьишке, моя подруга заявила: "Не на что смотреть! Пойдем отсюда". Но публика вдруг так начала аплодировать и кричать, что нас взяло любопытство. Минут пять ей не давали раскрыть рта. А потом оркестр просто врезался в это неистовство и начал интродукцию. И представьте, это было волшебство!
      Эдит пела довольно страшную песенку о мотоциклисте. И она так артистично изображала этого человека на мото, со всеми ему присущими движениями... Мне просто казалось, что я сама мчусь куда-то, неизвестно куда, и подо мной дрожит эта Дьявольская машина...
      Ах, какой голос был у Эдит Пиаф! Какая экспрессия... И самое интересное было то, что с первыми звуками оркестра лицо ее преображалось... Это - чудо, когда уже не видишь ни фигуры, ни сутулости, ни изможденности... Все ваше внимание сосредоточивалось на том, что она поет, чем хочет вас удивить, чем хочет поделиться с вами. И вы верите ей и вместе с ней горюете, жалеете, радуетесь... Дивная была актриса!
      Мы прощались с Аннет Видаль в передней, когда под дверью басом заголосил палевый кот. Она впустила его, и он снова уселся на стул, так, словно и никуда не уходил, до того неподвижна и равнодушна была его физиономия.
      - Прощайте, мадам! Благодарю вас за подарки! Передайте москвичам огромный привет и благодарность... Как бы хотелось снова попасть в Москву... Но возраст... - Она, улыбаясь, развела сухими маленькими руками...
      Я нырнула в кафельные коридоры метро с одним только стремлением - поскорее зайти в магазин и купить пластинку с песней о мотоциклисте.
      Сижу, жду поезда. Перед глазами могучая цветная реклама какой-то фруктовой воды. Право, можно только дивиться изобретательности французов в деле рекламирования товаров. На огромном зеленом листе, среди ненюфаров на пруду сидит колоссальная лягуха:
      "Оставьте простую воду лягушкам, а сами пейте чудесный прохладительный напиток!" И рядом бутылочка с напитком, конечно шипучим, конечно приторным, конечно подкрашенным в розоватый цвет-Поезд мчит меня в центр. Вот и остановка "Георг Пятый". Выхожу. Елисейские поля полны праздничного движения. Масса нарядной публики. Студенты продают букетики ландышей - они ранним утром набрали их в рощах под Парижем. Сегодня студенты могут кое-что подработать!
      На Первое мая большие магазины не торгуют. Но магазин пластинок открыт. Я поднимаюсь на второй этаж. Продавщица предоставляет мне кабину. Отбираю пластинки. Запершись в кабине, слушаю, слушаю все концерты подряд.
      Продавщица Жаклина подносит мне все новые и новые. Часть я уже отобрала.
      - А зачем вам так много? У нас больше двух никто и не покупает.
      Я объясняю ей, в чем моя задача. Жаклина задумывается, а потом говорит:
      - Знаете, здесь совсем недавно была секретарша мадам Пиаф с ее собачкой. Секретарше нужны были последние выпущенные диски с записями Эдит. Я поставила ей песенку "Морячок". И вдруг собака начала бегать по кабинам, искать свою хозяйку. Она обнюхивала стулья, прилавки, отчаянно скулила, лаяла и просто плакала. Пришлось прекратить прослушивание и увести ее домой. Мы все ужасно удивлялись такой памяти животного, ведь прошло больше полгода после смерти мадам Пиаф, а собака помнит... А вот люди начинают забывать. Мы, французы, легкомысленный народ, быстро забываем то, чем еще недавно наслаждались. Хорошо, что вы хотите писать о ней... Так вам что поставить? "Человек на мотоцикле"? Извольте...
      И я услышала эту песенку.
      Носил он сапоги, штаны из черной кожи
      И курточку с орлицей на спине.
      И он летел вперед, на дьявола похожий,
      Прохожие шарахались к стене!
      Нечесан и немыт, с мазутом под ногтями,
      С татуировкой, видно, давних лет,
      Где сердце с надписью; "Любовь я отдал маме!"
      На бицепсе пунктиром синий след,
      И Марилу он взял себе в подруги.
      Девчонка хороша, во цвете лет.
      Жалели все ее, и знали все в округе,
      Что любит он лишь свой мотоциклет.
      Однажды Марилу, рыдая, попросила
      В тот вечер от нее не уезжать,
      Плач заглушил мотор, и никакая сила
      Его бы не сумела удержать.
      Как дьявол, мчался он, не зная страха,
      С горящими глазищами. И вдруг
      Он за шлагбаум вылетел с размаху
      На тот экспресс, который шел на юг.
      Владелец сапогов, штанов из черной кожи
      Навек умолк, с орлицей на спине.
      Теперь не надо было всем прохожим,
      Услышав треск, шарахаться к стене.
      ДОРОГА ВАН ГОГА
      Дорога вьется между полями, засеянными пшеницей, горохом, овсами. Только что прошел дождик, торцы шоссе синевато поблескивают, а листья на придорожных тополях словно покрыты лаком.
      После спертого парижского воздуха здешний, чистый, деревенский, словно течет в легкие, вызывая дрожь, озноб.
      Мы едем с Блистеном в машине в Овер на Уазе - посетить вангоговские места. Всю дорогу разговариваем. Сегодня среда - на шоссе нет большого движения. Едешь спокойно, это не "уикэнд", когда каждый раз сотни аварий под Парижем...
      - Она зарабатывала миллионы... И тем не менее часто была без денег.
      - Но куда же шли деньги, Марсель?
      - Куда? Да бог знает куда! У нее за стол садилось каждый день не меньше двадцати человек... И вообще, видно, бережливость никогда не уживается в одном гнезде с щедростью, я не говорю о расточительности. Эдит многим помогала. Но часто тратила зря.
      - Что значит зря? Швырялась деньгами?
      - Нет. Скорее не отдавала себе отчета в своих поступках. Все всегда шло порывами. К примеру, однажды умирающий отец посоветовал ей приобрести землю, чтоб был кусок хлеба под старость. Эдит купила ферму. Два года она владела этой фермой, причем, кроме мучений и хлопот, эта ферма не приносила ничего. Она не могла там ни принять ванны - вечно неисправен водопровод, ни посидеть в тепле - неисправно отопление, ни позвать друзей - нечем было угостить. За два года ферма дала ей трех кур, двух кроликов, два кило фасоли и сотни кошек со всей округи. Она продала ее за бесценок.
      Мы оба смеемся. Марсель продолжает:
      - Как-то она решила обзавестись особняком. Купила дом в квартале Булонь. Роскошно его отделала, пригласив лучших художников. Черная мраморная ванна, роскошная спальня, обитая голубым атласом, с кроватью под балдахином королевская кровать!
      - И что же, она спала на королевской кровати?
      - Нет.
      - А где?
      - У консьержки в комнатушке, на диване. Во-первых, она не могла привыкнуть видеть себя, с ее ростом и наружностью, в голубом атласе, а во-вторых, у консьержки было удобно подглядывать, кто идет.
      - А зачем же тогда было городить все это?
      - Фантазия. Наитие. Любовь к красивому... У нее был повар-китаец, так он очень удивлялся, что мадам любит варить себе кофе и наспех глотать его, стоя у кухонного стола и закусывая сдобным рогаликом из булочной напротив.
      А в доме жила масса друзей, в гостиных спали на надувных кэмпинг-матрасах. Можно было зайти в любое время дня и ночи. Всегда был ночлег и ужин, как на вокзале. Я однажды заехал за ней на репетицию. Спускаемся с лестницы, на площадке, объединяющей два крыла дома, сталкиваемся с молодым музыкантом из оркестра Эдит. Он идет с какой-то молоденькой девушкой.
      "Ты что же это тут делаешь? Я тебя что-то давно не вижу в оркестре", удивляется Эдит.
      Парень густо краснеет:
      "Мы, мадам, видите ли, две недели, как поженились... И я... Ну, в общем... понимаете..."
      Эдит расхохоталась:
      "В общем, ты на мели? Так, мой мальчик! Ну что же, живите здесь ваш медовый месяц. А она хорошенькая! Э?.."
      Мы едем. Мимо ползут французские деревни, похожие на маленькие города с одной-двумя улицами. Сады. Огороды. Церкви с кладбищами. Магазины, в которых продается все, что только может понадобиться, начиная с лекарств, кончая огородными вилами. И все в одном помещении.
      Подъезжаем к настоящему городку. "Вальмон-дуа", - читаю я на придорожном столбе с планшеткой.
      - Здесь родился Домье,- важно объявляет Блистен.
      А вот и дом, в котором жил этот величайший сатирик-художник.
      Я вылезаю из машины. Дом простой, двухэтажный, с облупленной стеной и воротами, словно сарай. А напротив - на площади - памятник Домье из белого камня. Камень стерся от времени. На постаменте надпись: "Этот памятник был воздвигнут по подписке. Штат Марселя Вальмондуа. Почитатели и друзья. Август 1900 года". Бюст Домье когда-то, видимо, был очень хорошим. Сейчас лицо облуплено, нос совсем отбит. Я недоумеваю. Как это может быть? Великий мастер офорта! Великий сатирик! Политик!
      Марсель не вылезает из машины. Ему, видно, самому горько видеть такое разрушение. Наверно, никак не соберутся отреставрировать. Городок маленький. Бедный...
      Я снова забираюсь в машину, едем дальше. Снова поля, рощи, белые кубиками - домики. Все ярко-зеленого, шпинатного цвета, даже глаз режет.
      На полотнах французских пейзажистов начала двадцатого века эта природа осталась навечно. И наверно, как это все великолепно по осени!.. Еще деревня. Маленькое бистро. Мы останавливаемся, чтобы выпить кофе. Внутри никого. Час, когда все жители на работе.
      Мы садимся на деревянный диванчик, отполированный спинами, заказываем кофе.
      - ...Конечно, принципы Эдит могли шокировать,- рассуждает Марсель. - Они никогда не устраивали буржуазную мораль. Но если б она была маленькой буржуазкой, как и все остальные, могла ли она так петь? Так чувствовать? Так откликаться на каждую беду окружающих?..
      Конечно, она жила вне условной морали. И все инстинкты у нее были природные. Пламенность восприятий. Вся жизнь - одно сплошное, большое сердце. И все - мимо принципов "хорошего воспитания". Искусство для нее было святыней...
      Марсель прерывает рассказ. Тучный, добрый хозяин подает нам превосходный кофе. Марсель - блестящий рассказчик. Я вижу Эдит живую, молодую. Вижу весь склад ее характера в самых неожиданных проявлениях.
      - Как-то раз в гостях у нее среди артистической богемы сидел случайно попавший человек из деловых кругов.
      Один из молодых актеров начал рассуждать о неблагодарной профессии певца. Он каждый раз должен вступать в бой со зрителем, которого боится. Эдит вдруг яростно, словно тигрица, обрушилась на коллегу.
      "Как? Как же можно их бояться? Как их бояться, если они пришли! Ведь это значит, что они любят вас, хотят общения с вами... Когда я выхожу на сцену, вижу их, слышу, чувствую, как они меня ждут, как они слились со мной воедино, я каждый раз хочу создать что-то неповторимое! И их уже не сотни, не тысячи, не десятки тысяч, а не более чем один... Мой зритель, мой любимый, и я целиком принадлежу ему. Больше двадцати лет длится эта любовь между ним и мной. И каждый вечер я отдаю ему мою благодарность, мою любовь, мое дыхание... И только он один ни разу не обманул меня, не изменил мне и любит меня до сих пор!"
      Все гости сидели, онемев от волнения и удивления. И тогда старый человек, такой далекий от мира искусства, встал, по лицу его катились слезы.
      "Я знал, мадам, что вы - великая актриса, теперь я знаю, что вы - великая женщина!.."
      Кофе выпит, рассказ досказан. Мы садимся в машину и едем дальше. Мы едем дорогой, которой когда-то в дилижансе ездил Ван-Гог.
      Овер сюр Уаз. Городок Овер на реке Уазе. Вот здесь и провел последний год жизни сумасшедший гений.
      Мы проезжаем небольшой собор, который я знаю по его пейзажам. Он сложен из серого камня, без украшений, стоит на холмике, обсаженном тополями. Сейчас они сильно подрезаны и топорщат к небу голые сучья, словно толстыми узловатыми пальцами ловят облака.
      А весенние облака мчатся над Францией очень низко, и они ярко-белые и плывут, как перины.
      Мы останавливаемся возле маленького отеля "Оберж Ван-Гог". Внизу ресторан, и если посидеть там за столиком, то вам разрешат подняться на второй этаж, в чуланчик, где жил Ван-Гог. Здесь он и умер... В тот день, когда Ван-Гог вернулся домой смертельно раненный, доктор Гаше, который лечил художника, уехал в Париж, и с Ван-Гогом остался сын Гаше - шестнадцатилетний юноша. На его руках той же ночью умер Ван-Гог.
      Сын Гаше всю жизнь прожил одиноко в доме неподалеку от отеля, нередко вспоминая, как самое важное событие своей жизни, смерть Ван-Гога. Он собирал картины французских импрессионистов и умер четыре года тому назад глубоким стариком, оставив богатейшую коллекцию. Портрет отца Гаше работы Ван-Гога, в светлом картузе с русой бородой и светлыми глазами, все помнят по репродукциям.
      Вот она, эта комната с косым потолком. Оконце прямо в крыше, из него виден кусочек неба и труба соседнего дома. В комнатке - стол, плетеный соломенный стул, который встречается на картинах художника. Железная кровать с витыми спинками. Сколько людей, сколько молодых художников благоговейно касались пальцами железных прутьев этой кровати, принявшей последнее дыхание крупнейшего мастера живописи.
      Мы спускаемся по витой старой лесенке, даже стены ее хозяева не решаются ремонтировать. Облупившаяся, грязная краска осталась от тех времен, когда сам Ван-Гог спускался вниз со своего чердака, в полосатом костюме, с ящиком через плечо и с холстом и мольбертом в руках...
      Садимся за столик. Здесь едят все туристы. Дела хозяев хороши.
      Кусок жареной говядины, стакан красного вина, свежий латук, сыр и кофе с ликером нас вполне удовлетворяют.
      Теперь путь наш лежит на кладбище, где похоронены братья Ван-Гоги. Снова накрапывает дождь. Кладбище на холме, пустынное, голое. Ни деревца. Одни каменные кресты да надгробия. У стены - две скромные могилы, сплошь заросшие плющом. На одной-каменная доска с надписью: "Здесь покоится Винсент Ван-Гог. 1853-1890". Рядом - такая же доска: "Здесь покоится Теодор Ван-Гог. 1857-1891". Вот и все. Ни цветов, ни обелисков. Плющ и серый камень, охраняющие покой Винсента и брата его Тео, без памяти любившего своего художника.