Благодаря своевременному предупреждению разжалованного капитана маленькая кучка людей выбралась из Парижа до опубликования приказа короля об отмене Нантского эдикта. Проезжая рано утром через деревню Лувье, они увидели на навозной куче обнаженный труп человека. Часовой, усмехаясь, сообщил им, что это тело гугенота, умершего нераскаянным, и что это, в общем, в порядке вещей и не указывает еще на какое-либо изменение закона. В Руане также все было спокойно. Капитан Эфраим Савэдж до вечера перевез беглецов и все спасенное ими имущество на свою бригантину «Золотой Жезл». Это было небольшое судно около семидесяти тонн, но в то же время, когда многие поспешно уходили в море даже в открытых лодках, предпочитая гнев стихии гневу короля, это судно показалось нашим путникам верным убежищем. В ту же ночь капитан снялся с якоря, и бригантина тихо заскользила вниз по течению извилистой реки.
      «Золотой Жезл» двигался действительно очень медленно. На небе показался молодой месяц, с востока дул легкий ветерок; река так извивалась, постоянно меняя русло, что по временам казалось, будто судно идет вверх по течению вместо того, чтобы двигаться вниз. Когда поднимали паруса, то судно ускоряло бег, но чаще все же приходилось спускать пару лодок и с трудом на буксире двигать бригантину при помощи весел. Этим обыкновенно занимались шкипер Томлисон из Салема и шесть серьезных, здоровых, вечно жевавших табак новоанглийских матросов в широкополых шляпах. Но приходилось грести и Амосу Грину, и де Катина, и даже старому купцу, когда морякам нужно было управлять парусами. Наконец на рассвете река стала шире и берега расступились, образуя воронкообразный лиман. Эфраим с наслаждением втягивал в себя воздух, быстро шагая по палубе. Его проницательные серые глаза поблескивали от удовольствия.
      — Где девушка? — справился он.
      — В моей каюте, — ответил Амос Грин. — Я думаю, она может остаться там на все время нашего путешествия.
      — В таком случае где вы будете спать?
      — Ну вот, сколько лет я довольствовался кучей еловых ветвей и березовой коры. Чего же лучше этой палубы из белой чистой сосны и моего одеяла!
      — Прекрасно. Старик и его племянник в голубом мундире могут занять две пустые койки. Но, Амос, ты должен поговорить с этим малым. Я не хочу, чтобы у меня на корабле завелись всякие там шуры-муры… нежничанья, обниманья. Передай ему, что этот корабль — часть Бостона, и ему придется мириться с нашими обычаями, пока он не сойдет на берег. Наши правила хороши и для людей почище его. Как сказать «шуры-муры» по-французски? Уж я сумею поговорить с ним сам.
      — Жаль, что мы уехали так скоро, а то они могли бы обвенчаться до отъезда. Она хорошая девушка, Эфраим, а он также славный парень, несмотря на их обычаи, далеко не схожие с нашими. Эти люди относятся к жизни не столь сурово, как мы, и, может быть, извлекают из нее большие удовольствия.
      — Никогда не слыхал, что жизнь дарована богом человеку для удовольствий, — проговорил, покачивая головой, старый пуританин. — «Долина Смерти», по-моему, название, не подходящее площадке для игр. Жизнь — это место испытаний и умерщвления плоти — вот что такое жизнь; она полна горечи и несправедливостей. Мы дурны с самого начала, как река, имеющая истоком смрадное болото, и нам хватает дела, чтобы стать на путь истинный, без помыслов об удовольствии.
      — А по-моему, на свете все перемешано, — ответил Амос. — Посмотрите на это солнце, еле выглядывающее из-за деревьев, на эти розовые облака, на реку, извивающуюся позади нас, словно алая лента. Много раз, лежа в лесу и раскуривая трубку, я испытывал наслаждение и от запаха, и от красоты желтеющих кленов, пурпура ясеня, выделяющегося своими яркими красками среди кустарников, и я понял всю глупость человека, усомнившегося в том, что мир создан для нашего счастья.
      — Слишком ты много раздумывал в этих лесах, — проворчал Эфраим Савэдж, беспокойно вглядываясь в Грина. — Смотри, парень, не поставь слишком большого паруса для своего судна и не доверяй чересчур своему разуму. Ты отпрыск предков, отряхнувший прах Англии с ног своих, чтобы не поклоняться Ваалу. Думай побольше о том, что делается вокруг, но не залетай слишком высоко. Но что это со стариком? Ему, видимо, не по себе.
      Старый купец, перегнувшись через поручни, печально смотрел на серый извилистый след, отмечавший дорогу в Париж. Адель поднялась на палубу и, не думая о предстоявших ей тревогах и опасностях, согревала худые похолодевшие руки старика, нашептывая ему слова любви и утешения. Они уже доплыли до того места, где в тихой до тех пор реке начинал чувствоваться прибой. Старик с ужасом смотрел на бушприт, медленно подымавшийся в воздухе, и отчаянно хватался за поручни, словно исчезавшие из-под его рук.
      — Все в руках божиих, — шептал он, — но, Адель, как страшно сознавать, что длань его распростерта над нами.
      — Пойдемте со мной, дядя, — проговорил де Катина, беря старика под руку, — вы уже давно не отдыхали. Прошу тебя, Адель, пойди спать, моя дорогая. Путь был не из легких. Пожалуйста, отправляйся спать, а когда проснетесь — и Франция, и все ваши тревоги будут далеко.
      После того, как отец и дочь покинули палубу, де Катина подошел к Амосу Грину и капитану.
      — Я рад, уговорив их сойти вниз, Амос, — сказал он, — боюсь, что нам предстоят большие неприятности.
      — Какие?
      — Видите сероватую полосу дороги, идущую вдоль южного берега реки? За последние полчаса я уже два раза видел на ней силуэты всадников, мчавшихся, словно от погони. Видите там колокольни и дым… это Гонфлер и эти люди скакали туда. Только гонцы короля могут мчаться так бешено в столь поздний час. О, смотрите, вот и третий.
      На серой полосе, извивавшейся среди зеленых лугов, виднелось темное пятно, двигавшееся до чрезвычайности быстро. Вот пятно пропало за группой деревьев и появилось снова, направляясь к далекому городу. Капитан Савэдж вынул подзорную трубу и навел ее на всадника.
      — Э, э, — пробурчал он, пряча трубу. — Это солдат. Я вижу блеск ножен, висящих у него с бакборда. Думаю, что ветер окрепнет. С хорошим норд-вестом мы скоро покажем пятки Франции, а теперь любая галера или военное судно могут быстро догнать нас.
      Де Катина, плохо говоривший по-английски и научившийся в Америке только понимать этот язык, тревожно взглянул на Амоса Грина.
      — Боюсь, что мы навлечем беду на доброго капитана, — проговорил он, — в награду за свое гостеприимство он рискует потерять сразу и груз и судно. Справьтесь, не пожелает ли он высадить нас на северный берег. При помощи денег мы могли бы пробраться в Нидерланды.
      Эфраим Савэдж приветливо и мягко посмотрел на своего пассажира.
      — Молодой человек, — начал он, — я вижу, вы немного понимаете наш язык. Скажу вам прямо, меня трудно напугать. Всякий, кто плавал со мной, подтвердит вам это. Я только крепче стисну румпель и тверже буду держать свой курс. Понимаете?
      Де Катина утвердительно кивнул головой, хотя, по правде говоря, он не особенно понял смысл метафоры моряка.
      — Мы подходим к этому городу и минут через десять будем знать нашу судьбу. А пока прослушайте-ка историю, характеризующую человека, с которым вам предстоит пересечь океан. Это случилось лет десять тому назад, во время шлепанья на «Быстром» между Бостоном и Джемстоуном; я таскал на юг лес, звериные шкуры и меха, а на север — табак и патоку. Однажды ночью, при довольно сильном южном ветре, суденышко наше налетело на риф милях в двух к востоку от мыса Май и получило такую дыру, словно нас посадили на колокольню вон одной из этих Гонфлерских церквей, — и мы пошли ко дну. Хорошо. На следующее утро я барахтался в волнах, держась за обломок реи, не видя кругом ни товарищей, ни следов бедняжки бригантины. Я не особенно прозяб, ибо стояла еще ранняя осень, но я просто умирал от голода и жажды. Что делать? Подтянул я потуже пояс, запел гимн и стал оглядываться вокруг — не увижу ли чего-нибудь. Ну, и увидел… В ярдах пяти от меня показалось громадное чудище, величиной почти с тот обломок реи, на котором я держался. Что говорить, не очень приятно болтать ногами в воде, когда такая бяка готова вцепиться тебе в пятки.
      — Mon dien! — вскрикнул де Катина. — И акула не сожрала вас?
      Глазки Эфраима Савэджа заблестели при этом воспоминании.
      — Я сам ее съел! — воскликнул он.
      — Что?! — изумился Амос Грин.
      — Истинный факт. У меня в кармане оказался складень, вот такой, как этот, — и я все время брыкался ногами, силясь отогнать чудище, пока не отпилил от реи здоровый кусок. Потом я преспокойно его выстругал и заострил с обеих сторон, как учил меня когда-то один негр в Делаваре, и стал поджидать проклятую акулу, прекратив всякое движение, — она налетела на меня, как коршун на цыпленка. Но только рыбина повернулась брюхом вверх, чтобы схватить меня, я всунул заостренную палку прямо в ее широко раскрытую пасть и принялся ножом угощать ее под жабры. Акула пробовала вырваться, но я держался крепко, хотя она и нырнула со мной так глубоко, что я мысленно прочел уже свою отходную. Я почти задохся, когда, наконец, мы выплыли на поверхность, — рыбина плыла уже брюхом кверху. А на теле у нее красовалось этак дыр двадцать. Кое-как я добрался до своей реи, а так как проплыл под водой метров сто, то потерял сознание.
      — А потом?
      — Когда я очнулся, кругом все было тихо, а около меня на легкой зыби колыхалась мертвая акула. Я подплыл к ней на своей рее, отмотал несколько ярдов оснастки, сделал из нее мертвую петлю и набросил на хвост акулы, другой же конец веревки привязал к рее так, чтобы акулу не могло унести. В течение недели я сглодал ее всю вплоть до спинного хребта. Пил же я дождевую воду, собираемую в куртку, и когда меня подобрала «Грэси» из Глочестера, я был, слава создателю, так толст, что с трудом смог взобраться на борт. Вот, мой милый, что хотел сказать Эфраим Савэдж, упомянув, что его не так-то легко напугать.
      Пока моряк-пуританин делился своими воспоминаниями, глаза его то и дело перебегали с неба на хлопавшие паруса. Ветер налетал перемежающимися короткими порывами, и паруса то надувались, то болтались как тряпки. Однако белые барашки облаков проносились по небу довольно быстро. Капитан внимательно следил за их движением. Корабль проходил мимо Гонфлера на расстоянии полумили от города. Там у берега толпилась масса барок и бригов, а целая флотилия рыбачьих лодок с темными парусами входила в гавань. Но все было тихо на извилистой набережной и в расположенном в виде полумесяца укреплении, над которым развевался белый флаг с золотыми лилиями. По мере того как ветер свежел, корабль удалялся все быстрее и быстрее, и де Катина склонен был считать свои подозрения неосновательными, когда вдруг в одно мгновение они снова назойливо обступили его с еще большей силой.
      Из-за мола вылетела большая темная лодка, с десятью парами весел, поднимавшихся с бортов. Корма пенила воду, а нос рассекал воду. Изящный белый флаг спускался с кормы, и солнце играло на тяжелой медной каронаде. Лодка была набита людьми, вооруженными с ног до головы. Капитан взглянул в подзорную трубу и свистнул. Потом он снова посмотрел на облака.
      — Тридцать человек, — проговорил он, — и делают по три узла на наши два. Отправляйтесь-ка вниз, сударь, а не то ваш голубой мундир навлечет на вас беду. Господь воззрит на сынов своих, если только они воздержатся от безумия. Откройте-ка люк, Томлинсон. Так. Где Джим Стерт и Гирам Джефферсон? Пусть они станут у люка и по моему свистку захлопнут его, Бакборд! Бакборд! Держи сильнее. А вы, Амос и Томлинсон, идите-ка сюда, на пару слов.
      Все трое стали совещаться, стоя на юте и наблюдая за погоней. Без сомнения, ветер крепчал, он с силой дул им в спину, но все же корабль не мог уйти от преследовавшей его лодки. Они уже различали лица сидевших на корме солдат и огонь зажженного фитиля каронады в руке пушкаря.
      — Эй! — властно окликнул офицер на превосходном английском языке. — Поверните, или мы откроем огонь.
      — Кто вы и чего вам нужно? — спросил Эфраим Савэдж зычным голосом, докатившимся, вероятно, до самого берега.
      — Мы посланы от имени короля за некими гугенотами из Парижа, севшими на ваш корабль в Руане.
      — Бросай рею назад и стоп, — скомандовал капитан. — Опусти фалрен и гляди в оба. Так! Вот мы и готовы для встречи.
      Рея описала полукруг, и корабль остановился, покачиваясь на волнах. Лодка пролетела вдоль него с медной каронадой, наведенной на бригантину. Отряд солдат держал ружья наготове, собираясь открыть огонь по первой команде. Они усмехнулись и пожали в недоумении плечами, увидя на корме своих неприятелей — трех безоружных людей. Офицер, молодой, энергичный человек, с усами, торчавшими по-кошачьи, в одно мгновение очутился на палубе корабля со шпагою наголо.
      — Идите сюда, вы двое, — скомандовал он. — Сержант, стойте здесь, у фалрена. Бросьте веревку вверх, ее можно привязать к этой стойке. Не дремать там внизу и быть готовыми открыть огонь. Вы пойдете со мной, капрал Лемуан. Кто капитан этого корабля?
      — Я, сударь, — смиренно ответил Эфраим Савэдж.
      — Трое гугенотов у вас?
      — Эге. Да разве они заражены ересью? Я видел, что голубчикам очень-таки хотелось уехать, но раз они заплатили за проезд, какое мне дело до их веры. Старик, его дочь и молодой человек ваших лет, в какой-то ливрее.
      — В мундире, сударь. В мундире королевской гвардии. Это те самые, которых я разыскиваю.
      — Вы хотите забрать их?
      — Непременно.
      — Бедные люди. Жалковато.
      — Мне самому жаль, но раз отдан приказ, нечего разговаривать.
      — Совершенно верно. Ну, старик спит на своей койке. Девушка внизу в каюте; а тот дрыхнет в трюме, куда нам пришлось поместить его, за неимением больше свободного места.
      — Спит, говорите вы? Нам лучше всего накрыть их врасплох.
      — А вы не побоитесь сделать это один? Правда, он безоружен, но рослый малый. Не крикнуть ли вам с лодки человек двадцать?
      Офицер и сам подумывал об этом, но замечание капитана ударило по его самолюбию.
      — Пойдемте со мной, капрал, — проговорил он. — По вашим словам, надо спуститься по этой лестнице?
      — Да, здесь, а потом прямо. Он лежит между двух тюков сукна.
      Эфраим Савэдж взглянул вверх, и улыбка подернула уголки его строгого рта. Теперь ветер свистел в снастях, и мачтовые штанги гудели, как струны арфы. Амос Грин стоял в небрежной позе рядом с французским сержантом у конца веревочной лестницы, а шкипер Томлинсон — у борта, держа в руках шайку воды и обмениваясь замечаниями на плохом французском языке с командой лодки.
      Офицер медленно спустился по лестнице в трюм, капрал последовал за ним, его грудь была наравне с палубой, когда офицер находился уже внизу. Может быть, что-нибудь в выражении лица Эфраима Савэджа надоумило молодого офицера или на него повлияла темнота трюма, как бы то ни было, внезапное подозрение промелькнуло в его голове.
      — Назад, капрал! — крикнул он. — Я думаю, вам лучше находиться на палубе!
      — А по-моему, в трюме, друг мой! — воскликнул пуританин, по жесту офицера поняв смысл его слов. Нацелив подошвой сапога в грудь капрала, Эфраим толкнул его так, что тот полетел вместе с лестницей вниз на офицера. Капитан свистнул, и в тот же миг люк захлопнулся, и его поспешно закрепили по обе стороны железными болтами.
      На этот шум обернулся сержант, но Амос Грин, карауливший это движение, обхватил солдата руками и выбросил за борт в море. В одно мгновение перерубили соединительную веревку, передняя рея со скрипом заняла свое прежнее положение, а вылитая из шайки соленая вода окатила пушкаря с каронадой, затушив фитиль и подмочив порох. Град пуль засвистел в воздухе, забарабанил по обшивке, но корабль уже качался на волнах, представляя неустойчивую мишень, а растерявшийся пушкарь, словно безумный, возился с подмоченным фитилем и зарядом. Лодка замешкалась, бригантина же полетела на всех парусах. Паф! — раздался наконец выстрел канонады, и пять маленьких дырочек в гроте показали, что заряд попал слишком высоко. Второй выстрел не оставил никаких следов, а при третьем корабль был уже вне досягаемости пушки. Через полчаса гонфлерская сторожевая лодка превратилась всего лишь в темное пятно на горизонте с золотой искоркой на одном конце. Низкие берега все более расступались, синяя полоса воды впереди расширялась, дым, подымавшийся над Гавром, казался небольшим облаком на северном горизонте, а капитан Эфраим Савэдж расхаживал по палубе корабля со своим обычно суровым выражением лица, но в его серых глазах сверкали насмешливые огоньки.

      Два дня «Золотой Жезл» простоял вблизи мыса Ла-Хаг, в виду бретонского берега — на море был полнейший штиль. Но вот на третье утро поднялся сильный ветер, и корабль начал быстро удаляться от земли, которая очень скоро превратилась в неясную полоску, слившуюся на горизонте с облаками. В океанском просторе, чувствуя на щеках дыхание ветра, а на губах вкус соленых брызг, беглецы могли бы забыть все свои невзгоды и поверить в возможность навсегда избавиться от усердия людей, чье строгое благочестие причинило стране вреда больше, чем любое легкомыслие и злоба. Но тревога ползла следом.
      — Я боюсь за отца, Амори, — промолвила однажды Адель, когда они оба, стоя у вант, глядели на туманное облачко там, далеко позади, где была Франция, которую им не суждено уже было более увидеть.
      — Но ведь он вне всякой опасности.
      — Да, отец избегнул жестокости закона, но все же я боюсь, что он не увидит земли обетованной.
      — Что вы этим хотите сказать, Адель? Дядя бодр и здоров.
      — Ах, Амори, его сердце приросло к улице Св. Мартина, и когда отца вырвали оттуда, то вместе с тем вырвали и смысл его жизни. Париж и его дело были для него всем на свете.
      — Но он привыкнет к новой обстановке.
      — О, если бы так случилось! Но я боюсь, страшно боюсь, не слишком ли он стар для такой встряски. Он ни звуком не выказывает жалобы. Но по его лицу я замечаю, как поражен он в самое сердце. Целыми часами старик смотрит назад, туда, где осталась милая Франция, и по щекам его катятся тихие слезы. А как он похудел за эту неделю!
      Де Катина тоже обратил внимание, что старый гугенот, и прежде не отличавшийся полнотой, просто таял на глазах, превращаясь в скелет, обтянутый кожей. Морщины на его суровом лице углубились, голова старчески поникла. Все же де Катина хотел было ободрить кузину, сказав о возможном благотворном влиянии морского воздуха на здоровье дяди, как вдруг Адель удивленно вскрикнула, указывая на что-то в море. В этот миг, с иссиня-черными волосами, развевающимися на ветру, с легким румянцем на побледневших щеках, с полуоткрытым от волнения пурпуровым ротиком, она была так прекрасна, что, стоя рядом с девушкой, де Катина забыл все на свете, кроме ее очарования и грации.
      — Смотрите, — говорила она, — там что-то плывет по морю. Я сейчас видела, на гребне волны…
      Де Катина взглянул туда, куда указывала кузина, но ничего не смог разобрать. Ветер по-прежнему дул им в спину, и на море ходили крупные волны, темно-зеленые с белыми гребнями. По временам ветер подхватывал их пенистые вершины и сильным взмахом под рокочущие всплески бросал на палубу. Внезапно на глазах де Катина что-то черное на миг взлетело из глуби вод на вершину пенистого вала, снова низринулось в бездну. Неопределенный предмет был так далеко, что де Катина не мог ничего разглядеть, но более зоркие глаза другого человека успели рассмотреть это нечто.
      — Капитан Эфраим! — крикнул Амос Грин. — За бортом лодка.
      Моряк из Новой Англии протер стекла подзорной трубы и установил ее на поручни.
      — Да, это лодка, — промолвил он, — но пустая. Может быть, ее сорвало с корабля или оттащило от берега. Держите-ка прямо на нее, м-р Томлинсон: мне теперь как раз нужна лодка.
      Менее чем через минуту «Золотой Жезл», сделав поворот, уже несся по направлению к черному пятну, скакавшему и плясавшему по волнам. Когда моряки приблизились к лодке, они увидели в ней что-то, свесившееся через борт.
      — Человеческая голова! — крикнул Амос Грин.
      Лицо Эфраима Савэджа нахмурилось.
      — Нога, — поправил он. — Не лучше ли увести девушку в каюту.
      Среди смущенного молчания они подплыли к одинокому судну, выкинувшему столь зловещий сигнал.
      Перед ними колыхалась плоскодонная скорлупка футов в тридцать, чересчур широкая для своей длины и, по-видимому, предназначавшаяся для плавания по рекам или озерам. Под лавками лежали три человека: мужчина в одежде зажиточного ремесленника, женщина, принадлежавшая, казалось, к тому же классу, и ребенок, не старше года. Лодка до половины наполнилась водой; тела женщины и ребенка лежали ничком, и светлые кудри дитяти и темные косы матери болтались уже в воде, наподобие водорослей. Лицо мужчины было обращено к небу; оно имело цвет аспидной доски; глаза закатились, поблескивая тусклыми белками, из широко открытого рта торчал иссохшийся, сморщенный язык, похожий на увядший лист. На носу лодки, весь скорчившись и судорожно зажав в руке единственное оставшееся весло, сидел человек, премаленького роста, в черной одежде; запрокинутое лицо бедняги прикрылось развернутой книгой, а окоченелая нога торчала кверху, застрявши пяткою в уключине. Так носилась эта странная компания по длинным зеленым волнам Атлантического океана.
      Несчастных перенесли на палубу «Золотого Жезла». У злополучных пассажиров не оказалось ни крошки хлеба, ни капли воды, — словом, ничего, кроме весла и открытой Библии на лице маленького человечка. Мужчина, женщина и ребенок умерли, по крайней мере, сутки тому назад; поэтому над ними прочли краткие молитвы, употребляющиеся в этих случаях, и опустили тела в море. Маленький человек тоже производил впечатление трупа, но Амос, заметив в нем слабое биение сердца, поднес к его рту стекло от часов, которое тут же слегка запотело. Тогда беднягу завернули в теплое одеяло, положили около мачты, и шкипер стал вливать ему в рот по нескольку капель рома в ожидании, когда таившаяся в нем искра жизни вспыхнет ярче.
      Между тем Эфраим Савэдж приказал привести наверх двух пленников, захваченных им в Гонфлере. Они стояли теперь на палубе, сморщившись и щуря глаза от дневного света после темноты трюма.
      — Весьма сожалею о случившемся, капитан, — сказал Эфраим Савэдж, — но, видите ли, нужно было или вам отправиться с нами, или нам остаться у вас в гостях. Меня же ждут в Бостоне, и, право, я не мог мешкать.
      Офицер-француз пожал плечами и оглянулся вокруг. Он вместе с капралом сильно пострадал от морской болезни, у обоих был несчастный вид, как у всякого француза, переживающего неожиданную разлуку со своей дорогой родиной.
      — Что вы желаете, плыть с нами или возвратиться во Францию?
      — Вернуться назад, конечно, если я только смогу найти дорогу. О, я должен возвратиться во Францию, уж хотя бы ради того, чтоб поговорить с этим дураком пушкарем.
      — Ну, мы ведь вылили шайку воды на его фитиль и заряд, так что он, пожалуй, и не виноват. Видите, вон там, там, где туманно, — это Франция.
      — Вижу, вижу. Ах, если бы нога моя опять коснулась этой земли!
      — Тут у нас лодка, можете взять ее.
      — Боже мой, какое счастье! Лодка, капрал Лемуан, отправляемся, не медля ни секунды.
      — Но прежде всего вам необходимы кое-какие вещи. Господи, боже мой! Да можно ли пускаться так в путь. М-р Томлинсон, спустите-ка в лодку бочонок с водой, мяса и сухарей. Гирам Джефферсон, принеси пару весел. Плыть вам не близко, а ветер прямо в лицо, но погода прекрасная и вы можете рассчитывать быть на месте завтра к вечеру.
      Скоро французы были снабжены необходимыми припасами и отчалили, причем с палубы «Золотого Жезла» махали шляпами и кричали им вслед: «Счастливого пути!». Потом корабль снова лег на прежний курс и устремился к западу. Еще в течение нескольких часов можно было видеть лодку, становившуюся все меньше и меньше; наконец, она исчезла окончательно, и с ней для эмигрантов порвалось последнее звено, связывающее их со Старым Светом.
      Пока длились эти проводы, человек, лежавший у мачты, пришел в себя. Он приподнял веки, испустил прерывистый вздох — и открыл глаза. Кожа его лица, туго обтягивавшая кости, походила на старый пергамент, а торчавшие из одежды руки и ноги, казалось, принадлежали исхудалому болезненному ребенку. Однако, несмотря на всю слабость, взгляд его больших черных глаз, был преисполнен достоинства и силы. Старик Катина вышел на палубу. Увидев больного и заметив его наряд, он бросился к незнакомцу, с благоговением приподняв его голову и положив к себе на плечо.
      — Он один из верных, — вскрикнул старик, — это наш пастырь! О, теперь действительно будет благословен наш путь.
      Но незнакомец отрицательно покачал головой с кроткой улыбкой на устах.
      — Боюсь, что мне не придется разделить его с вами более, — тихо промолвил он, — потому что Бог призывает меня в путь дальний. Я слышал его призыв и готов. Да, я действительно священник храма в Изиньи. Когда мы узнали о приказе нечестивого короля, то я и двое верных с их малюткой пустились в странствие по морю, надеясь добраться до берегов Англии. Но в первый же день налетевшей волной смыло и весла и все, что было с нами в лодке — хлеб, бочонок с водой, — и у нас осталась только надежда на милость всевышнего. Потом он начал призывать нас к себе, одного за другим, сначала ребенка, затем женщину и, наконец, мужчину. Уцелел один я, но и то чувствую наступление неизбежного часа. Но так как вы из истинно верующих, не могу ли я чем-либо оказаться вам полезным перед смертью?