Вот почему Амори де Катина и Амосу Грину удалось увидеть из окна своей тюрьмы приехавшую в полночь карету, откуда была вытащена пленница. Этим объяснялись и спешная работа, и страшная утренняя процессия. Они видели, как вели на смерть Франсуазу де Монтеспан, слышали ее последний жалобный призыв, когда тяжелая рука негодяя с топором на плече упала ей на шею, заставляя встать на колени. С резким криком ужаса отшатнулась она от запачканной кровью плахи, палач поднял топор, а г-н де Монтеспан шагнул вперед, протянув руку, с целью схватить изящную головку за длинные каштановые волосы и пригнуть ее на плаху. И вдруг внезапно он остановился в изумлении, застыв с выставленной вперед ногой и протянутой рукой, с полуоткрытым ртом и остекленевшим взглядом.
      И действительно, представившееся его глазам зрелище могло удивить кого угодно. Из маленького четырехугольного окна, расположенного перед ним, головой вперед внезапно выпал какой-то человек, упал на вытянутые вперед руки и моментально вскочил на ноги. Затем показалась другая голова — человека, который, хотя и упал грузнее первого, но так же быстро вскочил на ноги. На первом был гвардейский мундир с серебряной отделкой; второй с чисто выбритым лицом, в темной одежде, имел вид мирного гражданина; у обоих в руках было по короткому, заржавленному железному пруту. Ни один из них не проговорил ни слова, но гвардеец быстро сделал два шага вперед и ударил палача, только что приготовившегося отсечь своей жертве голову. Послышался глухой удар, и прут отлетел в сторону. Палач дико вскрикнул, уронил топор, схватился обеими руками за голову и, сделав несколько зигзагов по эшафоту, скатился замертво вниз, на землю.
      С быстротой молнии де Катина схватил упавший топор и стал перед де Монтеспаном, вызывающе закинув на плечо тяжелое орудие.
      — Ну? — проговорил он.
      Одно мгновение маркиз был так ошеломлен, что не мог сказать ни слова. Только теперь он, наконец, понял, что эти незнакомцы стали между ним и его жертвой.
      — Схватить их! — крикнул он, обращаясь к своей свите.
      — Одну минуту, — громко промолвил де Катина внушительным тоном. — По моему мундиру вы видите, кто я. Я — телохранитель короля Франции. Кто посмеет тронуть меня — обидит его. Поберегитесь. Это опасная игра.
      — Вперед, трусы! — проревел де Монтеспан.
      Но вооруженные слуги колебались. Страх перед королем походил на огромную тень, нависшую над всей Францией. Де Катина заметил эту нерешительность и использовал ее.
      — Здесь женщина — избранница короля! — крикнул он. — И если вы посмеете тронуть хоть один волос на ее голове, клянусь вам, ни единой душе на этом дворе не избегнуть мучительной казни. Безумцы, неужели вам охота подвергаться пытке или корчиться в кипящем масле из-за приказаний этого сумасшедшего?
      — Кто эти люди, Марсо? — в бешенстве крикнул маркиз.
      — Пленники, ваше сиятельство.
      — Что? Чьи пленники?
      — Ваши, ваше сиятельство.
      — Кто приказал задержать их?
      — Вы! Их привезли со стражей, показавшей ваше кольцо с печатью.
      — Я первый раз в жизни вижу эти рожи. Тут вмешался сам дьявол. И они еще смеют угрожать мне в моем собственном замке и стать между мной и моей женой. Нет, черт возьми! Этого не будет. Смерть им! Эй вы, Марсо, Этьенн, Жильбер, Жан, Пьер, все, кто жрет мой хлеб, хватайте негодяев!
      Он окинул всех яростным взглядом, но повсюду встретил только опущенные головы и потупленные взоры. С отвратительным ругательством он выхватил из ножен шпагу и кинулся к жене, стоявшей ни живой ни мертвой у плахи. Де Катина бросился между ними, с целью защитить ее, но бородатый сенешаль Марсо предупредил эту попытку, обхватив своего господина поперек туловища. С отвагой безумца, сжав зубы, с пеной у рта, де Монтеспан перевернулся в державших его руках и, высвободив шпагу, всадил ее через темную бороду глубоко в горло Марсо. Тот с ужасным криком повалился навзничь; кровь брызнула изо рта, но прежде чем убийца успел вытащить обратно шпагу, де Катина и американец, при помощи дюжины слуг, стащили злодея с эшафота; Амос Грин связал его так, что убийца мог только свирепо ворочать глазами и плеваться. Слуги были настолько раздражены преступлением своего господина — все любили Марсо, — что, при наличии топора и плахи, расправа могла бы быть довольно короткой, если бы не внезапно раздавшийся ясный, продолжительный призыв трубы, переливавшийся в тихом утреннем воздухе. Де Катина навострил уши, как собака, услышавшая своего хозяина.
      — Вы слышали, Амос?
      — Это труба.
      — Да, сигнал гвардии. Эй вы, бегите скорее к воротам, приподымите спускную решетку и опустите подъемный мост. Поторопитесь, а не то и теперь еще можете ответить за грехи своего господина. А ведь еле-еле удалось спасти бедняжку, Амос.
      — Да, друг мой. Я видел, как он уже протянул руку к ее волосам в ту минуту, как вы выскочили в окно. Еще одна минута — и она была бы скальпирована. Но что за красавица женщина, никогда я не видал прелестнее лица, и ей не подобает валяться здесь, на этих грязных досках.
      Он снял с г-на де Монтеспан его длинный черный плащ и, сделав из него подушку для лежавшей без чувств женщины, с осторожностью и нежностью, казавшимися странными в человеке его сложения и осанки, подсунул его под голову маркизы.
      Он еще продолжал стоять, наклонясь над ней, когда послышался стук опускаемого моста, затем топот копыт, бряцание оружия, и во двор въехал отряд кавалеристов. Во главе отряда гарцевал высокий всадник в парадном костюме гвардейца, с развевающимся пером на шляпе, в длинных перчатках из буйволовой кожи, с блестевшей на солнце шпагой. Легким галопом он подъехал к эшафоту и быстрым взглядом темных проницательных глаз оглядел группу ожидавших его людей. При виде его лицо де Катина радостно улыбнулось, и в одно мгновение он уже стоял у стремени приехавшего.
      — Де Бриссак!
      — Де Катина? Вот так сюрприз! Скажи, пожалуйста, ты-то как сюда «явился?
      — Я был в плену. Де Бриссак, ты передал поручение в Париж?
      — Конечно, да.
      — И архиепископ приехал?
      — Да.
      — А бракосочетание?
      — Состоялось, как было условленно. Поэтому-то эта женщина и принуждена была покинуть дворец.
      — Я так и думал.
      — Надеюсь, с ней не случилось ничего дурного?
      — Я и мой друг подоспели как раз вовремя и спасли ее. Ее муж лежит вот там связанным. Это сущий дьявол, де Бриссак.
      — Вполне вероятно; но и ангел ожесточился бы, будь он на его месте.
      — Мы связали его. Он убил человека.
      — Право, вы не теряли времени.
      — Как ты узнал, что мы здесь?
      — Это — неожиданное удовольствие.
      — Так ты приехал не ради нас?
      — Нет, ради этой дамы.
      — А как этому негодяю удалось захватить ее?
      — Брату было поручено королем увезти ее. Муж пронюхал об этом и ложным известием заманил ее в свою карету, стоявшую у других ворот. Когда де Вивонн убедился, что она не пришла, он бросился в ее покои — там оказалось пусто. Он принялся расспрашивать и скоро выяснил, каким образом и с кем она уехала. На дверцах кареты заметили герб де Монтеспан, и король послал меня сюда с моим отрядом. Мы скакали быстро, как только могли.
      — Ах, и все-таки опоздали бы, если бы не странный случай, приведший нас сюда. Не знаю, кто напал на нас, так как этот человек, очевидно, ничего не знал о случившемся с нами. Впрочем, все объяснится впоследствии. Как нам поступить теперь?
      — Я получил приказание. Мадам надо отправить в замок» Petit Bourg «, а всех виновных в учиненном насилии над ней держать арестованными, пока не станет известна в дальнейшем воля короля. Замок должен перейти во владение казны. Но тебе, де Катина, ведь нечего теперь делать?
      — Да, только мне хотелось бы съездить в Париж, посмотреть, как поживают дядя и его дочь.
      — Ах, что за миленькая у тебя кузиночка. Клянусь душой, я нисколько не удивляюсь, что ты так хорошо знаком всем обывателям улицы св. Мартина. Ну, хорошо, я передал твое поручение, а теперь ты выполни мое.
      — От всей души. Куда надо ехать?
      — В Версаль. Король, наверно, горит нетерпением узнать, как мною выполнено его приказание. Ты имеешь полное право рассказать ему все, так как, не будь тебя и твоего друга, дело могло окончиться весьма печально.
      — Я буду там через два часа.
      — Есть у вас лошади?
      — Наши убиты.
      — Вы найдете других здесь, в конюшнях. Выбирайте самых лучших, так как потеряли своих на службе короля.
      Совет был слишком соблазнителен, чтобы пренебречь им. Де Катина подозвал Амоса Грина, и оба поспешно направились к конюшням, а де Бриссак в отрывистых, резких выражениях приказал слугам разоружиться, расставил гвардейцев по всему замку и распорядился об отъезде г-жи де Монтеспан, мужа которой велел посадить в тюрьму.
      Час спустя друзья быстро мчались по проселочной дороге, вдыхая чудный воздух, казавшийся им еще свежее после сырого, отвратительного воздуха темницы. Далеко позади маленькие темные зубцы стен, поднимавшихся над лесом, указывали на покинутый им замок, а впереди на краю горизонта раннее солнце обогревало своими лучами великолепный дворец — цель их путешествия.

      Через два дня после бракосочетания г-жи де Ментенон с королем в ее скромной комнатке происходило собрание, послужившее причиной невыразимых страданий сотен тысяч людей и в то же время ставшее орудием распространения французского искусства, галльской изобретательности и энергии среди более вялых тевтонских народностей, ставших и сильнее и лучше с тех пор, как к ним привилась эта закваска. В истории великое зло иногда имеет благодетельные последствия, самые благие результаты часто вытекали непосредственно из преступлений.
      Наступило время, когда церковь была вправе потребовать от г-жи де Ментенон исполнения обещаний, и бледные щеки и печальные глаза последней ясно свидетельствовали о бесполезности борьбы с голосом своего нежного сердца, который она старалась заглушить аргументами окружавших ее ханжей. Она хорошо знала французских гугенотов. Да и кто лучше мог знать их, как не эта женщина, сама вышедшая из их среды и выросшая в их вере? Ей слишком знакомо было их терпение, благородство, независимость, упорство. Каковы же были шансы, чтобы они согласились с желанием короля? Может быть, на это пойдут некоторые из вельмож, но вся масса этих людей будет смеяться над галерами, тюрьмой и даже виселицей, когда зайдет дело о вере их отцов. Если на веру начнется гонение и они останутся верными ей, то им придется или бежать из Франции, или умирать, заживо прикованными к веслу, или звенеть кандалами по дороге. Такова была страшная альтернатива, предстоявшая группе людей, которая представляла собой целый, хотя и небольшой, народ. Всего ужаснее, что она, родная им по крови, должна будет поднять голос против них. Но обещание дано, и пробил час его выполнения.
      На этом собрании был красноречивый епископ Боссюэт, военный министр Лувуа и знаменитый иезуит отец Лашез Все они приводили аргумент за аргументом с целью убедить короля.
      Рядом с ними стоял еще один аббат, настолько худой и бледный, что казался выходцем с того света. В его больших темных глазах горел свирепый огонь, а в сдвинутых темных бровях и в сжатых челюстях читалась непоколебимая решимость. Мадам, наклонясь над пяльцами, молча вышивала разноцветными шелками. Король сидел, подперев рукой голову, с видом затравленного человека, сознающего, что у него нет сил выйти из тяжелого положения, в которое он попал. На низком столике лежала бумага, перо и чернила. Это был приказ об отмене Нантского эдикта, нуждавшийся только в подписи короля для вступления в законную силу.
      — Итак, отец мой, вы полагаете, что если я уничтожу эту ересь, то могу надеяться на спасение в загробном мире? — спросил король.
      — Вы заслужите награду.
      — И вы думаете так же, г-н архиепископ?
      — Конечно, ваше величество.
      — А вы, аббат дю Шайла?
      Худой священник заговорил первый раз; слабая краска показалась на его щеках, а впалые глаза засверкали мрачным огнем тупого фанатика.
      — Не знаю, спасетесь ли вы, ваше величество. Я думаю, для этого нужно еще очень многое. Но нет никакого сомнения в том, что будете осуждены, если не решитесь на этот шаг.
      Король гневно привскочил в кресле и, нахмурясь, взглянул на говорившего.
      — Ваши слова несколько резки для моего непривычного слуха! — заметил он.
      — Было бы жестоко оставить вас сомневающимся в подобного рода вопросе. Повторяю, судьба вашей души находится на весах. Ересь — смертельный грех. По одному вашему слову тысячи еретиков обратились бы к господствующей церкви. Поэтому тысячи смертных грехов лежат на вашей душе. На что же она может рассчитывать, если вы не искупите их?
      — Мои отец и дед терпели гугенотов.
      — Оба они, если только бог не оказал им особой милости, горят теперь в аду.
      — Это дерзость! — крикнул король, вскакивая с места.
      — Государь, я все равно высказал бы то, что считаю истиной, будь вы пятьдесят раз король. Что для меня какой бы то ни было человек, когда я говорю о царе царей? Взгляните, неужели человек, настолько изуродованный, побоится свидетельствовать истину.
      Внезапным движением он откинул длинные рукава рясы и вытянул свои белые худые руки, кости которых были сломаны и изуродованы так, что приняли какой-то фантастический вид. Даже Лувуа, бездушный придворный, и оба духовника вздрогнули при виде этих ужасных рук. Аббат поднял руки вверх и возвел глаза к небу.
      — И прежде небо избирало меня свидетельствовать истину, — проговорил он вдохновенно. — Я услышал, что для поддержания молодой сиамской церкви нужна кровь, и я отправился туда. Они распяли меня, вывихнули и сломали мне кости. Меня бросили, считая мертвым, но бог вновь вдохнул в тело жизнь, чтобы я был участником великого дела возрождения Франции.
      — Вынесенные вами страдания, отец мой, дают вам полное право надеяться и на церковь и на меня, ее сына и покровителя, — сказал Людовик, садясь на место. — Что же вы посоветуете относительно гугенотов, не желающих менять своей веры, отец мой?
      — Они переменят ее! — вскрикнул дю Шайла со страшной улыбкой на мертвенно-бледном лице. — Они должны покориться, иначе их следует сломить. Что за беда, если даже все они будут стерты в порошок, раз можно будет основать на их костях единую в стране церковь верующих?
      Его впалые глаза свирепо горели; бешено и гневно он потрясал в воздухе своей костлявой рукой.
      — Значит, жестокости, испытанные вами, не сделали вас более сострадательным к людям?
      — Сострадательным? К еретикам? Нет, государь, личные мои страдания доказали мне все ничтожество телесной жизни и научили тому, что истинное милосердие к человеку состоит в улавливании его души, подвергая всякому ущемлению поганое тело. Я взял бы эти гугенотские души, ваше величество, даже в том случае, если бы для этого потребовалось обратить Францию в пустыню.
      Бесстрашные слова священника, полные пылкого фанатизма, очевидно, произвели сильное впечатление на Людовика. Он глубоко задумался и какое-то времени сидел молча, опустив голову на руки.
      — Ваше величество, — тихо проговорил отец Лашез, — едва ли понадобятся крутые меры, упомянутые достойным аббатом. Как я уже говорил, вас настолько любят в вашей стране, что одной только огласки вашей воли в этом вопросе будет достаточно, чтобы заставить их обратиться в истинную веру.
      — Желал бы думать так, очень желал бы, отец мой. Но что это?
      В полуоткрытую дверь заглянул камердинер.
      — Здесь капитан де Катина; он желает немедленно видеть ваше величество.
      — Попросите капитана войти. Ах! — Казалось, королю пришла в голову счастливая мысль. — Проверим, какую роль будет играть любовь ко мне в этом вопросе. Если она и существует где-нибудь, то скорее всего среди моих испытанных телохранителей.
      Капитан только что вернулся из замка Портилльяк. Оставив Амоса Грина с лошадьми, весь в пыли и грязи, он явился сейчас же с докладом к королю. Войдя в комнату, де Катина остановился со спокойным видом человека, привыкшего к подобным сценам, и отдал честь.
      — Какие вести, капитан?
      — Майор де Бриссак просил меня передать вашему величеству, что им занят замок Портилльяк. Дама в безопасности, муж ее арестован.
      Людовик и жена его быстро переглянулись с явным облегчением.
      — Это хорошо! — проговорил король. — Между прочим, капитан, за последнее время вы исполнили много моих поручений, и всегда успешно. Я слышал, Лувуа, что Деласаль умер от оспы.
      — Да, вчера, ваше величество.
      — Тогда я приказываю вам зачислить г-на де Катина на освободившуюся вакансию майора. Позвольте мне первым поздравить вас, майор, хотя вам для этого и придется переменить голубой мундир гвардии на серый мушкетеров. Как видите, мы не желаем расставаться с вами.
      Де Катина поцеловал протянутую руку короля.
      — Дай бог оказаться вполне достойным выпавшей на мою долю чести, ваше величество.
      — Ведь вы готовы на все, чтобы служить мне, не так ли?
      — Моя жизнь принадлежит вам, ваше величество.
      — Очень хорошо. Тогда позвольте проверить вашу преданность.
      — Я готов.
      — Испытание не будет слишком суровым. Видите бумагу на столе. Это приказ всем гугенотам в моих владениях отказаться от своих религиозных заблуждений под страхом изгнания или заточения. Я знаю, многие из моих верных подданных виновны в этой ереси, но я убежден, что лишь только до них дойдет моя ясно выраженная воля, они отрекутся от нее, войдя в лоно истинной церкви. Я был бы очень счастлив, если б мое желание было беспрекословно выполнено, так как тяжело употреблять силу против всякого подданного, носящего имя француза. Вы слышите меня?
      — Да, ваше величество.
      Молодой человек страшно побледнел. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, то сжимая, то разжимая руки. Много раз ему приходилось бросать вызов смерти, но никогда он не испытывал столь огромной тяжести на сердце, как в данную минуту.
      — Вы сами — гугенот, насколько мне известно. Поэтому на вашем первом примере я хочу видеть результат отмены Нантского эдикта. Дайте нам услышать из ваших уст, что, по крайней мере, вы готовы последовать за вашим королем в этом, как и во всем остальном.
      Де Катина колебался, хотя его сомнения касались скорее формы ответа, чем его сущности. Он почувствовал, как в одно мгновение счастье лишает его всех даров, ниспосланных в прежнее время. Король поднял брови, нетерпеливо барабаня пальцами и глядя на смущенное лицо и в один миг изменившуюся осанку молодого человека.
      — К чему столько размышлений? — крикнул он. — Вы человек, возвышенный мною. Впереди вас ждут мои милости! Тот, кто носит в тридцать лет эполеты майора, к пятидесяти может рассчитывать на жезл маршала. Ваше прошлое принадлежит мне, то же можно сказать и о будущем. Разве у вас есть какие-нибудь иные виды?
      — Никаких, помимо вашей службы, ваше величество.
      — Почему же молчите? Почему не соглашаетесь на мое требование?
      — Не могу, ваше величество.
      — Не можете?!
      — Да, это невозможно. Я навсегда бы потерял душевный покой, всякое уважение к себе, если бы ради положения или богатства изменил вере своих предков.
      — Вы с ума сошли, мой милый! С одной стороны все, чего только может желать человек, а что с другой?
      — Моя честь.
      — А разве принять религию короля значит поступить бесчестно?
      — С моей стороны было бы подло принять религию, в которую я не верю, соблюдая только выгоды.
      — Так уверуйте.
      — Увы, ваше величество, насилие плохо уживается с верой. Она должна сама снизойти на человека, а не он идти к ней.
      — Право, отец мой, — проговорил Людовик с горькой усмешкой, обращаясь к своему духовнику-иезуиту, — мне придется набрать кадет из вашей семинарии, так как мои офицеры оказываются казуистами и теологами. Итак, в последний раз, вы отказываетесь исполнить мое требование?
      — О, ваше величество…
      Де Катина сделал шаг вперед, с протянутыми руками, со слезами на глазах.
      Но король остановил его жестом.
      — Мне не нужно никаких уверений, — жестко проговорил он. — Я сужу человека по его поступкам. Отрекаетесь вы или нет?
      — Не могу, ваше величество.
      — Видите, — сказал Людовик, снова оборачиваясь к иезуиту. — Это не так легко, как казалось.
      — Действительно, этот человек упрям, но другие будут уступчивее.
      Король отрицательно покачал головой.
      — Хотел бы я знать, как поступить? — сказал он. — Мадам, я знаю, вы всегда даете мне самые лучшие советы. Вы слышали все, что говорилось здесь. Что вы посоветуете?
      Она продолжала сидеть, устремив глаза на вышивание, но голос ее был тверд и ясен, когда она ответила:
      — Вы сами сказали, что вы старший сын церкви. Если и этот покинет ее, то кто будет исполнять ее веления? И в том, что говорит святой аббат, есть правда. Вы рискуете погубить свою душу, щадя эту греховную ересь. Она растет и процветает, и если не вырвать ее с корнем теперь, то плевелы могут заглушить пшеницу.
      — В настоящее время, — подтвердил Боссюэт, — во Франции есть целые области, где, путешествуя весь день, вы не встретите ни одного костела и где все обитатели, от вельмож до крестьян, принадлежат к этой проклятой ереси. Вот, например, в Севеннах, где народ так же дик и суров, как его родные горы. Да сохранит бог наших отцов церкви, уговаривающих тамошних жителей бросить их заблуждения.
      — Кого мне послать на столь опасное дело? — спросил Людовик.
      Аббат дю Шайла упал на колени, простирая к королю свои обезображенные руки.
      — Меня, государь, меня! — кричал он. — Я никогда не просил у вас никаких милостей и не буду просить их впредь. Но я тот человек, которому сам бог поручает сломить упорство этих людей. Пошлите меня с проповедью истинной веры к жителям Севенн.
      — Боже, помоги им! — пробормотал Людовик, глядя со смешанным чувством страха и отвращения на изнуренное лицо и свирепые глаза фанатика. — Очень хорошо, аббат, — проговорил он вслух, — вы отправитесь в Севенны.
      Может быть, на одно мгновение сурового аббата словно охватило предчувствие того ужасного утра, когда он будет прятаться в углу горящего дома от направленных на него кинжалов. Он закрыл лицо руками, и инстинктивная дрожь пробежала по изможденному телу аскета. Но он сейчас же встал с колен и, сложив смиренно руки, принял прежнюю спокойную позу. Людовик взял со стола перо и пододвинул к себе бумагу.
      — Итак, все вы даете мне один и тот же совет, — закончил он, — вы, епископ, вы, отец мой, вы, мадам, и вы, Лувуа. Ну, если в результате этого получится зло, да падет оно не на меня одного. Но что это?
      Де Катина вдруг выступил вперед, протянув руку. Его горячая, порывистая натура внезапно перешла границы осторожности. Перед глазами словно промелькнула бесконечная вереница мужчин, женщин и детей одной с ним веры. Все они не могли защитить себя ни единым словом, ни единым жестом, и теперь все смотрели на него, как на единственного защитника и спасителя. Пока все шло гладко в жизни, он мало думал о подобных вопросах, но теперь, когда надвигалась опасность и была затронута более глубокая сторона его натуры, он почувствовал, как мало значили даже сама жизнь и личное счастье в сравнении с этой великой вечной правдой…
      — Не подписывайте этой бумаги, ваше величество! — крикнул он. — Вы еще доживете до того времени, когда будете жалеть, что у вас не отсохла рука, прежде чем она взялась за это перо. Я знаю это, государь; я уверен в этом! Вспомните всех этих беспомощных людей — маленьких детей, молодых девушек, стариков и слабых. Их вера — они сами. Это равносильно тому, чтобы требовать от листьев переменить сучья, на которых они растут. Они не могут изменить верования. Самое большее, на что вы еще могли рассчитывать, — это обратить их из честных людей в лицемеров. Но к чему вам это? Они почитают вас. Они любят вас. Никому не делают вреда. Гордятся, служа в ваших армиях и сражаясь за вас. Заклинаю вас, государь, именем всего для вас святого, хорошенько подумать, прежде чем подписать приказ, приносящий несчастье и отчаяние сотням тысяч ваших верноподданных!
      На одно мгновение король поколебался, слушая короткие, отрывистые мольбы молодого воина, но выражение лица его снова ожесточилось, когда он вспомнил, как все его личные просьбы не могли подействовать на этого молодого придворного щеголя.
      — Религия французского короля должна быть религией Франции, — произнес он, — и если мои собственные гвардейцы противятся мне в этом вопросе, я принужден найти других, более преданных. Вакансия майора мушкетеров должна быть отдана капитану де Бельмон, Лувуа.
      — Слушаю, ваше величество.
      — Вакансию де Катина можно передать лейтенанту Лабадуаер.
      — Слушаю, ваше величество.
      — А я уже лишен чести служить вам?
      — Вы слишком несговорчивы для этого.
      Де Катина беспомощно опустил руки, и голова его упала на грудь. Когда он осознал гибель всех надежд и жестокую несправедливость поступка короля, он громко, безнадежно вскрикнул и бросился вон из комнаты. Горячие слезы бессильного гнева текли по его щекам. В таком виде, с растерзанным мундиром, со шляпой на боку, рыдая и жестикулируя, он влетел в конюшню, где Амос Грин спокойно курил трубку, скептически наблюдая уход конюхов за лошадьми.
      — Что случилось, черт возьми? — спросил он, вынимая трубку изо рта.
      — Эта шпага, — кричал француз, — я не имею более права носить ее! Я сломаю ее!
      — Ну, и я также свой нож, если это может помочь вам.
      — Прочь и это! — продолжал кричать де Катина, срывая серебряные эполеты.
      — Ну, и в этом отношении вы перещеголяли меня, у меня их никогда и не было. Но скажите, в чем дело, нельзя ли помочь вам?
      — В Париж! В Париж! — бешено кричал де Катина. — я погиб, но, может быть, еще успею спасти их. Скорее лошадей!
      Американец ясно видел, что случилось какая-то неожиданная беда, поэтому он поспешно принялся помогать другу, и с помощью конюхов они оседлали лошадей.
      Через пять минут оба уже летели по дороге, а менее чем через час покрытые пеной и еле державшиеся на ногах кони остановились у высокого дома на улице Св. Мартина. Де Катина выпрыгнул из седла и стремительно взбежал по лестнице. Амос Грин следовал за ним своей обычной спокойной походкой.
      Старый гугенот и его очаровательная дочь сидели около большого камина; рука Адели покоилась в руке отца. Оба вскочили с места; молодая девушка с криком радости бросилась в объятия своего возлюбленного, а старик схватил руку, протянутую его племянником.
      Тут же, у камина, с очень длинной трубкой во рту и кружкой вина, стоявшей рядом с ним на скамье, сидел странного вида человек с седыми волосами и бородой, с большим мясистым красным носом и маленькими серыми глазами, сверкавшими из-под нахмуренных густых бровей. Его худое, совершенно неподвижное лицо было испещрено морщинами, особенно в уголках глаз, откуда они разбегались веерообразно во все стороны. Своим темно-ореховым цветом это лицо напоминало причудливую фигуру на носу корабля, высеченную из грубого дерева. Одет он был в синюю саржевую куртку, в красные штаны, выпачканные на коленях дегтем, чистые серые шерстяные чулки и грубые сапоги с тупыми носками и большими стальными пряжками. Рядом с ним на толстой дубовой трости колыхалась сильно пострадавшая от непогоды шляпа, обшитая серебряным галуном. Седые волосы были собраны назад в короткую, жесткую косу, а на поношенном кожаном поясе болтался нож с медной рукояткой.
      Де Катина был слишком занят, чтобы обратить внимание на эту странную личность, но Амос Грин с радостным криком бросился к старику, деревянное лицо которого смягчилось настолько, что во рту обозначились два испачканных табаком клыка. Не вставая с места, незнакомец протянул Грину большую красную руку, величиной и формой напоминавшую добрую лопату.
      — Ну, капитан Эфраим, — заговорил Амос по-английски, — вот уж никак не ожидал встретить вас здесь Де Катина, это мой старый друг Эфраим Савэдж, попечению которого я вверен отцом.