Победа дарвинизма в позапрошлом веке, знаменующая собой конец аристотелевой биологии, имела важные богословские следствия. Отнюдь не обязательность признания случайного происхождения человека от обезьяны и, ergo, доказательство небытия Бога. Нет. Наоборот.
      Был отброшен логичный бог-Часовщик деистов, славно вписывавшийся в механистическую картину мира. Бог, запускавший Вселенную и предоставлявший ее своей собственной участи. Тот, в котором не нуждался Лаплас. Недаром же выдающиеся ученые эры механицизма сэр Исаак Ньютон и Джозеф Пристли были унитаристами, акцентирующими единство Бога.
      А Творец, совместимый с дарвинистским учением, все время вмешивающийся в дела Вселенной, подталкивающий ее в нужном направлении, был куда ближе к Богу Живому классического иудаизма, к Святой Троице большинства христиан, к Логосу Евангелия от Иоанна, Который «В мире был, и мир через Него начал быть…».
      Богословы позапрошлого века писали, что «в наши дни… наука все дальше и дальше оттесняла Бога деистов, и в тот момент, когда казалось, что Он вовсе исчезнет из поля зрения, появился дарвинизм, который под личиной врага оказал дружескую помощь. Он принес философии и религии неоценимую пользу, показав, что мы должны выбирать между двумя возможностями: либо Бог присутствует в природе повсюду, либо его нет нигде» [Moore A. The Christian Doctrine of God, L., 1891].
      После Дарвина Творение превратилось из шестидневки в далеком прошлом в постоянный динамический процесс, наполняющий все время и пространство Вселенной. Картина мироздания, рисуемая естествознанием, была уже готова к восприятию подобных понятий. Существовали дифференциальные уравнения Максвелла, вот-вот должна была появиться теория процесса Уайтхеда. Но для позитивной (в смысле отрасли наук) интерпретации символа веры нужна была еще и полузабытая ныне кибернетика Винера с ее обобщением понятия обратных связей.
      Мир не появился готовым, как Афина Паллада некогда во всеоружии вышла из расколотой головы Зевса. За свободу человека было уплачено скрытностью Творца, вечными сомнениями в его бытии, редкими озарениями веры. Бог подобен либеральному учителю, а не вездесущему надсмотрщику. И плата за свободу невероятно велика. Как писал священник и писатель Чарльз Кингсли: «Бог позволяет вещам самим заботиться о себе». А вещи отнюдь не всемогущи и не всеведущи. И поэтому мир рождался долго и мучительно.
      Возникали и концентрировались первородные водород и гелий. Собирались в галактики, в протозвездные облака. Рождались солнца первого поколения, проживали свою жизнь. В их копоти, взрывах появлялись тяжелые элементы. Кирпичики Солнца, планет, всего живого и наших тел. Но это были драмы мертвой материи.
      Материя живая обладала обратными связями. И органами чувств. И - болью.
      Такой контур управления - опасность, боль, страдание. Смерть, делающая возможным развитие. И стремление каждого отдельного живого существа уйти от нее. Эдакий Dance macabre эволюции. Под музыку боли.
      Чем существо совершеннее, чем эффективнее его система обратных связей, то есть нервная система и рецепторы, тем сильнее боль.
      Эволюционный скачок, породивший сознание, перевел страдание в еще более страшную плоскость. Добавилась память о мучениях прошлых и ужас предстоящей смерти.
      А потом - рефлексии высших порядков. Представление о боли ближних, а в дальнейшем и о страданиях других существ вообще. Эмпатия, приятие чужих чувств и чужой боли. Чем человек лучше, чем эффективнее его нервная система, тоньше органы чувств, шире кругозор, выше мораль - тем большая пайка боли ему достается. И своей, и чужой.
      И все это не случайно. Все это - по воле Творца. Творца всемогущего, полагаемого религиозной верой всеблагим. (Подчеркнем - религиозной верой. Ни наблюдения над эволюцией живого мира, ни знание человеческой истории оснований для предпосылки о всеблагости не дают!) Стоило лишь выбрать эволюцию и историю как пути создания и бытия человеческих существ, и неизбежно - безмерность боли, мучений. Не гекатомбы - гуголы жертв, гуголеплексы болевых импульсов.
      Чудовищно? Да, даже с человеческой точки зрения. Даже люди, существа довольно несовершенные, склонны отвергать вивисекцию. И даже так решительно, что до 9/11 спецслужбы Запада полагали терроризм против биологов, грешащих опытами in vivo, самым опасным.
      А эволюция будет больнее любой вивисекции. Любой шаг вверх оплачен страданием. Такова плата за свободу.
      Для Творца, если мы склонны считать его Добрым, есть один выход из описанной ситуации. Сошествие с трона из драгоценных камней, принятие этой боли на Себя.
      Всеведущий Бог обречен пережить всю боль Вселенной. Сойти в страдание, в ад. И это было сформулировано в христианской доктрине две тысячи лет назад.
      Не представляются удачными современные экранизации Страстей Господних. Можно показать страсти Человека из рода Давидова, но как показать безмерность боли, принятую на себя Тем, кто был и остался Богом во Второй ипостаси; Сына, Логоса? Визуализировать это, перевести на язык первой сигнальной системы вряд ли возможно. Даже Писание говорит об этом как о таинстве. Ощущениям Боли Того, кто объемлет Вселенную, мы, наделенные жалкими полутора сотнями миллиардов нервных клеток, можем лишь слабо со-чувствовать, со-переживать. Но и слабейшего сочувствия достаточно, если оно искренне, чтобы произошло обожение человека; подъем разумного существа, поверившего в страсти своего Творца, из инферно эволюции на недостижимые вершины духа.
      «Пользуясь научным языком, можно сказать, что в результате воплощения Иисуса Христа в мире появился новый вид: богочеловек, стоящий выше человечества, как человечество стоит выше остального животного мира, и через духовные процессы наделяющий своей жизненной энергией следующие поколения» [Illingworth J.R. The Incarnation and Development, L., 1891].
      Ключ - вера в страдание. Не только Человека - предательство учеников, оскорбления толпы, равнодушно-мастеровитое бичевание легионеров, агония Распятия, - но и Бога, сострадающего всей боли Вселенной, разделяющего ее со Своими созданиями. Глобальная обратная связь. Обратная связь в пределе, в конечном выражении. Поднимающая ограниченного человека до божественности.
 

Церковь цифрового века

 
      Наше время принято называть временем секуляризации. Ну, хотя бы в применении к западной цивилизации. С виду это именно так. Еще в начале 90-х годов прошлого века в Германии авторитет церкви уступал авторитету полиции. А десяток прихожан, сбредающихся на проповедь в древние, привлекающие толпы туристов храмы чистеньких английских деревень, считались большой аудиторией. Обычно - человек пять-семь…
      А упадок нравов? Попросят навести справки о модной системе дошкольного воспитания. Наберешь в поисковой машине слова «детский сад» да буковку пропустишь. И на что же ссылки? Правильно, на детскую порнушку, да еще и с садистским оттенком.
      O tempora! O mores! Чему же служат высокие технологии? Молох потребления - снаружи. Пандемоний грехов - внутри. Испытание изобилием, избавление от репрессивной морали высвободило самые низменные свойства людской природы.
      В то же время никогда в рамках западной, иудео-христианской цивилизации, не было столько людей, заинтересованных проблемами духовности, как в наши дни. Заинтересованных серьезно, на самом глубоком уровне.
      «Феномен человека» французского иезуита Пьера Тейяра де Шардена, «Систематическое богословие» германо-американского евангелика Пауля Тиллиха читают ученые и художники, музыканты и правоведы. В массовой кинопродукции Голливуда внезапно всплывают самые серьезные проблемы религии. А теологии «надежды» и «освобождения» были весьма популярны у представителей левацкого террора, три десятилетия назад занимавших на полосах газет достойное место Усамы бен Ладена.
      Можно предположить, что проблемы с «наполняемостью» церквей, с секуляризацией общества вызваны не какой-либо особенной греховностью современного человека, не «сатанинской сущностью высоких технологий», но неадекватностью традиционных форм церковной жизни структуре современного общества.
      Прежде всего, индустрия, подарив нам бытовую технику, породила феномен приватности, незнакомый прошлым поколениям. Замки Рейна, помещичьи дома Суссекса, квартиры буржуа Парижа были наполнены прислугой, делавшей невозможным уединение даже для представителей высших слоев. Не только широкие массы были вынуждены подлаживаться под своих господ - даже и господа неизбежно следовали ожиданиям слуг и крестьян. Нет, были исключения, Синяя Борода Жиль де Рэ, Салтычиха… Но они быстро и плохо кончали. А остальные жили по правилам игры, навязываемым необразованным и суеверным большинством. Апофеозом, пожалуй, были новоанглийские процессы ведьм, когда ради сохранения управляемости довольно демократического общества Салема богословы Гарварда жгли невинных людей. Правда, самых активных охотников за ведьмами сожгли чуть позже… Пилаты семнадцатого века!
      Сегодня центральное отопление, пылесосы, стиральные машины, охранные системы, двигатели внутреннего сгорания освободили нас от вездесущих глаз истопников, горничных, прачек, сторожей, конюхов. Стала возможна индивидуальная свобода, в том числе духовная, ранее доступная лишь отшельникам в пу,стынях да самым пламенным нонконформистам, вроде Баруха Спинозы.
      Конечно, кто-то не преминул использовать эту свободу для следования заветам известного либертина маркиза де Сада. Но такова уж цена свободы. Самым жутким местом лучшей (имхо) книги, написанной на немецком языке, «Симплициссимуса» Ганса Якоба Кристофа Гриммельсгаузена, являются не бытовые зверства Тридцатилетней войны, а беседа героя с сильфами. Разумными, но бездушными существами, неутомимо трудящимися на благо планеты и неспособными ни уклониться к злу, ни вознестись к высшему добру.
      Человек же свой выбор делает сам. И, даже без чужих глаз, частенько в пользу добра. Следующим даром информационной эпохи стала возможность выбора.
      Если взглянуть в музее на знаменитые драгоценности прошлого, то поражает их невзрачность. Обработка была неимоверно сложна, и количество граней в кристаллах сводилось к минимуму. Современный бриллиант промышленной огранки своими восьмью десятками поверхностей сверкает, как маленькая звезда. Так и Творец наверняка заинтересован в максимальном разнообразии мыслей и верований человеческого рода. В максимальном числе граней Своей Славы. Таком, какое не могут предложить традиционные формы церковной жизни.
      Ведь было как? Для неграмотных в католической церкви появилось Scriptura Profanus (Писание Простецов), статуи и изображения. Книги были лишь на латыни. Слишком дорого изготавливать копию, чтобы переводить богословие на национальные языки.
      Позднее - книгопечатание, революция в передаче и хранении информации, резко снизившая себестоимость фолиантов. Переводы на национальные языки, массовая грамотность, волна Реформации. Совершенствовались полиграфические процессы, становились больше окна, лучше лампы - книги к 30-м годам прошлого века уменьшились и удешевились до покетбуков. И каждое изменение средств передачи информации отражалось в формах религиозной жизни. Потом - Зворыкин[Изобретатель телевидения. - Прим. ред.], за океаном - эра телеевангелистов. Но это все массовое. Интернет же - сочетание дешевизны и индивидуальности.
      Выбор доступен каждому. Ангел, штудирующий богословие, в романе Анатоля Франса «Восстание ангелов» злоупотреблял своей бестелесностью для пользования богатой библиотекой особняка откупщиков и спекулянтов д’Эспарвье. Сегодня все эти труды бесплатно доступны любому по проекту «Gutenberg».
      Но ангел-богослов Аркадий у Франса восстает против небесных властей. Неудивительно, что многие люди, знающие о религии куда больше, чем пылкие святоши, позиционируют себя как атеистов. Это и академик Гинзбург, и Станислав Лем, да и сам Анатоль Франс. Но в вере может быть только свобода.
      И - вопрос общения нынешних верующих, прихожан, как принято говорить, «невидимой церкви». Непременный атрибут христианской жизни. Раньше выбор определялся наличием близлежащего храма. Сегодня - спор между транспортными возможностями и богатством выбора. Подходящая община может быть лишь на другом континенте, и это опять возможности информационных технологий, пока что, насколько можно судить, успешно никем не актуализированные. Но бояться изменений не стоит. Не зря же теологи полагают, что истинна лишь трансцендентная, духовная составляющая церкви, а не здания, утварь и облачения. То, что близко к информации в чистом виде.
 

При Понтии Пилате, или Realpolitik в Pax Romana

 

      «Мы теперь будем вместе всегда, - говорил ему во сне оборванный философ-бродяга, неизвестно каким образом ставший на дороге всадника с золотым копьем. - Раз один - то, значит, тут же и другой! Помянут меня, - сразу же помянут и тебя!»
Михаил Булгаков, «Мастер и Маргарита»

 
      Понтий Пилат. Римский администратор средней руки увековечен в Символе веры. Вместе с Творцом Вселенной. Вместе со Спасителем человечества. Завидный удел?
      Над информационными технологиями всегда нависает архетип дионисиева уха, образ Большого Брата. Достижения технологий власть склонна использовать для подслушивания, для глобального контроля над обществом.
      Любая власть.
      Римская была не самой плохой. Замирила Ойкумену. Эффективно боролась с террористами-сикариями.
      И Пилат не жесток. Почти снисходителен. Все дело в обстоятельствах. Если нарисовать Пилату матрицу игры, то выбор кажется правильным.
      Какой там проигрыш при Распятии - один проповедник. А при отказе от такового?
      Затем - усмирение. Легионы под стенами города. Пренебрегая жертвами среди фанатичных иудеев - неизбежны огромные потери войск Императора. Так оно и будет позже, при Флавиях.
      Так что, выбора нет? Никакая компьютерная система, оперирующая позитивными знаниями, иного варианта не подскажет?
      Убить безвинного. Ради общего блага. Для предотвращения сотен тысяч жертв.
      Очень логично.
      И поэтому римского всадника поминают вместе с Творцом. И отнюдь не синонимом добра.
 

ПИСЬМОНОСЕЦ: Чем килобайт хуже килограмма?