Ему протягивают чистый стакан. Чистый. Да… но ведь сколько народа его уже сегодня пользовало. Весь замусоленный ходил. Живого места не было. В стакан наливают, он пьет и понимает, что в него вливается что-о не то. Это длится до тех пор, пока он не замечает: у стакана нет дна.
      Он отбрасывает пустое стекло. Хлопнувшись на асфальтовую дорожку, оно брызжет ему в лицо, в окружающие его фигуры людей влажными мягкими искрами. Вот он и выбросил этот стакан. И пошел.
      Раздвигая кусты, огибая деревья, он старается выйти на центральную парковую аллею. Идти трудно. Тяжело дышится. Темно, ничего не видно, но он различает дугу Колеса Обозрения, козырек Зеленого театра, Паруса… а за ними, на возвышении, зыбкий ост-рошпильный силуэт замка… значит, вон за теми тополями, вот за этими тополями, сейчас будет, сейчас должно быть мо…
      Он останавливается и теперь ясно видит — здесь он когда-то был. Позади и по сторонам лес, под ногами широкий перламутровый настил из гладких прессованных ракушек, а впереди, не далее, чем в ста шагах, серебрится в беззвучном переливе оно само…
      Море. Настоящее море. Как живое. Сейчас он войдет в эту воду, и его окружат серебряные гребешки… Он хочет туда. Ему туда надо… Всем телом поддается вперед и — остается на месте. Ракушки, облепив щиколотки ног и уцепившись намертво, держат его. Все попытки освободиться напрасны. Туго, муторно в груди. Ну же… Ну… Нет!.. Что за наказание господне, мать твою…
      Он видит: над морем, над берегом скользит, приближаясь к нему, окруженный сиреневым сиянием прозрачный человек. Прозрачный, но зримый. Подплыв к нему вплотную, незнакомец зависает напротив. Прозрачное лицо спокойно и строго.
      — Не ругайся впустую, приятель, — медленно шевелятся прозрачные губы. — И принимайся за дело. Оно по тебе. — Человек смотрит ему прямо в глаза. — Но помни о море. Сто шагов, двести, триста, тысяча… Море есть, и в него можно войти. — Пришелец растворяется в звездном воздухе, оставляя после себя сиреневое мерцающее облачко. — И-оппа!
      Легкое дуновение морского ветерка — и облачко на мгновение касается его лица. Он отступает и смотрит на ноги. Они свободны от ракушек и находятся на асфальте. Они идут. Он поднимает голову.
      Освещенная больничным светом ночных фонарей, центральная парковая аллея ведет его то ли к выходу, то ли в глубину парка. Его крутит, впридачу начинает донимать жажда. В самый раз бы сейчас дерябнуть. А этот стеклянный… вместо того чтоб мораль свою толкать, мог бы и…
      Хрры-тфу-ахрф…
      Эн Энович просыпается. Перед ним находится штора с вишнями. За шторой: кажется — утро. Во рту будто газета переночевала. Рфтху… Эн Энович прислушивается.
      Шуршат за стеной соседи. Чирикает птица. Тявк на улице. Что-то не так. Сердце. Легкие. Печень. Голова? Вряд ли.
      Надо идти.
      Тускло светит туалетная лампочка. Голова? Вряд ли. Желудок? Желудок у Эна Эновича здоров как бык.
      — БО твою мать, — говорит Эн Энович.
      Вспыхивает лампочка. Сама собой спускается вода. Появляется вороной голенастый таракан, что-то нюхает и уходит.
      И тут у Эна Эновича останавливается сердце.
      Минуту он не решается шевельнуться, потом осторожно, бочком, перебирается в кухню. Сердце молчит. На неподвижную грудь Эна Эновича катится парафиновая капля пота. Из приоткрытого холодильника на него недобро посматривает волчий глаз рыбы-наваги.
      Того, что нужно, в холодильнике нет. На подоконнике рядом с покосившимся фикусом тоже ничего нет. Пусто и под столом. Эн Энович подкрадывается к буфету, тянет на себя дверку и, зажмурившись, запускает внутрь деревянную руку.
      Есть! Пальцы осязают. Стукает сердце.
      — Ф-фу, ЛЯТЬ, — выдыхает Эн Энович.
      Наполнен и осушен стакан. Занюхав водку листом фикуса, Эн Энович поднимает и застегивает запутавшиеся в ногах брюки, грозит пальцем растению и садится на табуретку.
      Родными дядями приходят душевное равновесие и покой. Наполняется жизнью тело. В окне золотятся стебли восходящего из-за домов июньского солнца. Слышатся голубиное гульканье с соседнего карниза, бронзовые крики утренних бегунов, ровное гудение ТЭЦ. Эх, если бы не работа…
      — ДЯДЕК с ним, с заводом, — решает Эн Энович и допивает водку. Взяв со стола недоеденную овсяную лепешку и пережевывая ее, Эн Энович обращает внимание на то, что она лежала на дневнике его сына-четвероклассника Сережи.
      — Забыл дневник, СРАНЦ, — благодушно отмечает Эн Энович и, икнув, добавляет — Выпорю.
      Покинув табуретку, он подходит к окну. Распахивает его и глубоко вдыхает в себя утреннюю порцию свежего воздуха.
      — Ах, ле-е-то-о-кот-ле-ета-а, — напевает Эн Энович. Потом ему на ум приходит классическое — Парам-парам-парадаваться на своем веку…
      Его пение неожиданно прерывается: Эн Энович ощущает мужское желание. Он удивляется: с чего бы это? Жена на работе. В квартире никого нет. Эн Энович осматривается. В углу над мусорным ведром колеблется нечто розовато-серовато-прозрачное. Желание у Эна Эновича увеличивается. Он приближается к ведру и пытается ухватить нечто, которое, издав тихий писк, ускользает от него и перемещается к табуретке. Эн Энович на всякий случай переворачивает ведро. Гремит пустая консервная банка, сыпятся картофельные очистки, образуется на полу бурая лужица. Придерживая шалящую плоть, Эн Энович устремляется к загадочной серо-вато-розоватости и оказывается в объятиях густого сладкого тумана. Через распахнутый ворот рубахи проникают и сползают по груди, спине влажные теплые щупальцы. Захватывают низ живота.
      Эн Энович вскрикивает. Крутанувшись волчком, выбрасывается из кухни в коридор и, в компании плетенок и пиджака, — на лестницу.
      На лестнице Эн Энович сталкивается с соседкой — коротконогой пингвинотелой пенсионеркой Натальей Яковлевной. Подъезд переполняется возмущенным шипением. Во дворе Эн Энович останавливается, несколько успокаивается и, переводя дыхание, говорит:
      — ДЯДЬКОВНЯ какая-то.
      Через секунду из покинутого Эном Эновичем подъезда доносится истошный крик Натальи Яковлевны, и из дверей вылетает белая студенистая масса, к которой прилипли солнцезащитные очки. Масса ведет себя довольно активно: пляшет, кривляется, подмигивает Эну Эновичу из-под очков и норовит ухватить его за локоть. Эн Энович отмахивается.
      — Пошла в ДЗУ-ДЗУ, зараза!
      Нахальное существо молниеносно шмыгает в парадное, и сверху доносится гамма воплей различных тональностей, принадлежащих Наталье Яковлевне. Эн Энович бросается за угол.
      Двор, угол, проспект. Прыжок через траншею. Площадь Корво-лана.
      Переходя с бега на шаг, он пытается осмыслить происшедшее.
      «Полбутылки. Нет, меньше… Стакан с довеском. Несерьезно. А несерьезно, так и думать нечего. Ломать голову. Чепуха привидится — а ты разбирайся. Сволочи!»
      Свернув с площади в Луков переулок, Эн Энович оказывается у пивной.
      — Эныч!
      Со стороны Старозаветной улицы к пивной приближается его знакомый по двору, Коля Кувякин.
      — Третьим будешь? — говорит Коля. — Я Семена в стекляшку послал.
      Эн Энович смотрит на уличные часы. Восемь.
      — Семена-то? Он же РЗИБАЙ, — негодует Эн Энович. — Не достанет.
      — Будь спок. Достанет. Пойдем пока по кружечке пропустим. Взяв пиво, они выходят на улицу.
      Среди разноголосья выделяется сочный бас потомственного рабочего Михеича.
      — Молокосос, — гудит Михеич. — Откуда деньги-то на пиво? Украл? Сколько, говоришь, лет? Двадцать четыре? Сопляк еще. Я до женитьбы рюмку ко рту не подносил. Мимо пивной проходить боялся. А вы?.. Распустились.
      Сделав пару глотков, Коля поглаживает мутный бок кружки.
      — Ты, я гляжу, уже в спортивной форме? Эн Энович кивает. Отхлебывает.
      — Тебе с твоей попроще, — вздыхает Коля. — Она у тебя на смене, а…
      Эн Энович машет рукой:
      — Да БЕ-БЕ она в глот! О бабах еще талдычить!..
      — Работать не хочешь! — раздается гудок Михеича. — Я с двенадцати у станка.
      — Часов или лет? — интересуется ехидный голос.
      — Что? — ревет Михеич. — Да я сорок лет. Мальчишкой. Родину. Под Ельцом. Проливал. — У него перехватывает дыхание. Михеич хрипит — Кулаков. Лебеду жрал. С белофиннами. Сволочь.
      — Понесло козла по кочкам, — смеется Коля. — Телек вчера смотрел? Видел, как «Спартак» «конюшню» обул?
      — «Спартак» — ГНО, — бурчит Эн Энович.
      — А другие, что — лучше? — не соглашается Коля.
      Эн Энович ответить не успевает: появляется запыхавшийся Семен.
      — Что? Взял? — спрашивает Коля.
      — Да взял, конечно. Водку. Только такое дело, понимаете ли, — Семен заглаживает жидкими волосами надлобную лысину, дергает острым носом. — Я уже взял, расплатился, а Светка-продавщица мне говорит: «Пойдем в подсобку, морячок, там у меня для тебя еще что-то есть». Заходим, и тут, понимаете ли, она бросается на меня. И начали мы с ней, конечно, под полными парусами бороздить океанские просторы. А когда перешли экватор…
      — Ладно, не заливай, — перебивает Семена Коля. — Все же знают: ты на подлодке служил, комиссован по радиации, и дядек у тебя давно проржавел. Давай, доставай пузырь!
      — Нет, ребята, я не вру. Все так, понимаете ли, и было. Вы только не беспокойтесь, но когда мы со Светкой пришвартовались, бутылки я не нашел. Ее, наверное, под шумок примагазинная алкашня увела. Но вы, конечно, не волнуйтесь, ребята, — Семен выставляет перед собой ладони, — сейчас, понимаете ли, все придумаем обязательно…
      — Ах ты рачок недоношеный! — сжимает кулаки Коля. — Да я тебе щас…
      — О! Михеич здесь! — вскрикивает Семен. — Что ж вы молчали, демоны! Сейчас, конечно, пятерка будет!
      — Михеич не даст, — произносит Эн Энович. — ПИНДР он. Такой же, как ты.
      — Да вот он и сам к нам идет. Вы пока про Светку дослушайте… — Семен вдруг смолкает. К ним пробирается Михеич. Его походка неузнаваема. Михеич пританцовывает, покручивая тощими бедрами.
      — Мальчики! — голос Михеича теперь звучит почему-то гораздо выше. — Приветик!
      — Приветик, — говорит обалдевший Коля.
      Глазки потомственного рабочего, скользнув по Коле и Энычу, впиваются в фигуру Семена. Шея Семена чуть удлиняется, выгибаются уголки его губ.
      — Что, мальчики, сообразим? — обращается ко всем Михеич, не отрывая взгляда от зарумянившегося Семена.
      — Мы щас, — поспешно объявляет Семен, обхватывая Михеича за талию и уводит.
      — Да я ведь с двенадцати… — доносится до Эна Эновича и Коли.
      — А я, понимаешь ли, конечно… Парочка скрывается из виду.
      — По-моему они шизанулись, — вертя пустую кружку, заявляет Коля. — Что теперь делать-то, Эныч?
      — Пить, — говорит Эныч. Слышится торопливый шепот:
      — Милиция!
      Поигрывая блестящим на солнце никелированным свистком, к толпе приближается младший сержант милиции. Его фуражка лихо сдвинута на затылок, глаза-лазеры ощупывают примолкнувшие фигуры посетителей.
      Цыкнув зубом, Эн Энович изрекает:
      — МУСР БНЫЙ.
      — Мусора испугались, — качает головой Коля. — Ну народ!
      Он приподнимается на цыпочках и смотрит по сторонам. Эн Энович сделав последний глоток, неторопливо отставляет кружку.
      — Где милиция? Какая милиция? — бубнят в толпе.
      Слышен уверенный зычный голос:
      — Не бэ, мужики. Ментов не видать. Погнали. Коля толкает Эныча.
      — Пора отовариваться, дядя!
      Приятели направляются к магазину. Стихает позади звон стаканов, удаляется мерный шум разговоров, скрипит навстречу им знакомая коляска инвалида.
      На свежей куче мусора горбатый толстошеий ворон топчет полоску красной материи и сияющий свисток. Кувякин награждает пернатого солидным плевком.
      Определив бутылку во внутренний карман пиджака, Коля удовлетворенно похлопывает по выпуклости.
      — Ну — все хоккей. Теперь не мешает раздобыть огурчик или селедочку. У тебя дома как? Есть закусон? Может, заскочим?
      — Черняшку с солью найдем, — обещает Эныч.
      Они не успевают пройти и десяти метров, как слышат:
      — Та-а-ак!
      Перед Эном Эновичем возникает знакомая круглая физиономия начальника цеха, Рагулина.
      — Прогуливаем!
      Рагулин строг, лыс и опрятен. Коля отступает в сторонку. Эн Энович перетаптывается с ноги на ногу.
      — Та-а-ак, — повторяет Рагулин и многозначительно постукивает толстым указательным пальцем по туго набитому портфелю. — С квартальными-то мы горим.
      Выдержав паузу, он нацеливается тем же пальцем в живот Эна Эновича.
      — И с прогрессивкой, разумеется, пролетаем. И с тринадцатой, разумеется. — Рагулин прищуривается. Поводит носом. — А то и в вытрезвитель, глядим, угодим.
      — Зубы болят, — оправдывается Эн Энович. Рагулин смахивает с портфеля соринку.
      — Как же, знакомы нам эти зубы. Вот в понедельник мы с ними на общем собрании и разберемся.
      Он поправляет галстук и удаляется.
      — Что, Эн Энович, прямое попадание? — сочувствует присоединившийся к приятелю Коля. — А кто этот чмо? Директор завода?
      Эн Энович идет, сжав кулаки.
      — У-у, — мычит он. — У-у. ГОНГ-ДОНГ. Коля понимающе кивает и оборачивается.
      Мимо витрин продовольственного магазина по воздуху передвигается заключенный в прозрачную целлофановую оболочку портфель. Коля на секунду закрывает глаза и трясет головой. Портфель не исчезает, неторопливо, с достоинством, плывет он по улице.
      Открыв рот и прижав руку к бутылке, Коля догоняет Эна Эновича.
      — Эныч! Слышь, Эныч! Там дирижабль какой-то! Эныч не поворачивает головы.
      — Чего орешь? Дирижаблей не видел?
      Коля приостанавливается, еще раз оглядывается, протирает глаза. Таинственного предмета как не бывало. «Ну и дела, елки-моталки, так и чокнуться можно», — думает Коля. «Ничего, — успокаивает он себя. — Квакнем сейчас хорошенько, и — все хоккей».
      Наткнувшийся на вывеску «Вино» объект покоится у желоба водосточной трубы. Скукожилась лопнувшая оболочка, замки портфеля раскрылись. На тротуар одна за одной выкатываются пустые бутылки.
      …Подъезд встречает Эныча и Колю запахом испражнений. У квартиры Эна Эновича запах усиливается.
      — Может быть, утечка газа? — предполагает Коля. — Слушай, ты конфорку закрыл?
      Эн Энович осторожно открывает дверь. Входит. Пол и стены прихожей перепачканы экскрементами. Навстречу Энычу выбегает сын-четвероклассник Сережа.
      — Па-па-па!
      Школьная одежда на мальчике сидит бесформенным кулем. Ботинок не видно из-за налипшего на них кала. Лицо, руки и пионерский галстук в том же материале.
      Из-за двери показывается Колина голова.
      — Ты что это натворил, Сережа? Опять с друзьями пьянствовал? В прошлый раз вы голубятню у пенсионеров разворошили, теперь вот из дома какой-то сортир устроили… За это и из пионеров исключить могут.
      — За это не исключа-ают, — плаксиво тянет Сережа.
      — Поговори мне! — пресекает сына Эн Энович.
      — Ты у него лоб потрогай. Может, он заболел?
      — Марш в ванну! — командует Эныч. Мальчик тащится в ванную. Коля ступить в прихожую никак не решается.
      — Что делать-то будем, Эныч?
      — Валять, да к стене приставлять, — отвечает Эныч. — Чего там торчишь! Заходи давай! Сейчас посмотрим, где он тут не успел нагадить…
      — Да, уж, — говорит Коля, осторожно входя в прихожую. — Придется поискать.
      Поиски незагаженного места приводят их на кухню, где приятели и устраиваются.
      — Это, наверно, дизентерия, — наливая, рассуждает Коля. — А может быть, даже холера. Они заразные.
      — Какая еще в ДЗУ холера! Обыкновенный понос. Полнее лей… Вот так.
      — Ничего себе обыкновенный, — хмыкает Коля, осторожно поднимая до краев наполненный стакан. — И к телевизору не подойдешь… Вот оно — наше будущее.
      Стаканы пустеют.
      — Вообще тут не поймешь. Вон на нашей базе наоборот, — один инженер две недели не делал и копыта отбросил, — Коля смеется. — Как раз за авансом стоял, дядек резиновый.
      Эныч скребет небритую шею.
      — Эх, Эныч, — вдруг скучнеет жующий хлебную корку Кувя-кин, — я сейчас на ремонте. Копейку не зашибешь. Кругом долги. Вот считай, — Коля принимается загибать пальцы, — двум ребятам на базе три червонца обязан, еще одному червонец, по пятерке Кулику и Володьке-солдату, да еще за покрышку отдавать надо. — Он вздыхает и машет рукой. — Так что у меня теперь голый васер.
      Эн Энович, насупившись, стукает кулаком по столу. Пустая бутылка скатывается на пол.
      — А я?! — хрипит он. — Я тоже пятерку должен. Соседу. Эн Энович встает и гневно меряет шагами кухню.
      — Да ладно, не переживай ты, Эныч, — утешает приятеля Коля. — Послушай какой у меня план в голове. Берем лопату, веревку, мешок и идем в зоопарк…
      Эныч продолжает ходить. Дребезжат стекла в буфете.
      — А в зоопарке находим жирафу и лопатой ее промеж рог… Эн Энович останавливается. Глядит сквозь воодушевленно размахивающего руками Колю. На щеке поблескивает слеза.
      — В деревню… Молока парного хочу…
      Он отходит к стене, минуту молчит, стоя к Коле спиной, потом достает из кармана пятерку и протягивает ее Кувякину.
      — Давай, Николай.
      Хлопает дверь. Из прихожей до Эна Эновича доносятся глухие беспорядочные стуки.
      — Кого еще там несет? — осведомляется Эн Энович.
      — Эня, Эничка, ты дома?
      Через мгновение в кухню, разгоняя мух, влетает его жена Рита. Волосы ее растрепаны, лицо в грязных подтеках туши, распухшие губы перекошены.
      Эн Энович бормочет:
      — Чего ты, Рита… Дома я…
      Рита рыдает, бессильно опускается на табуретку. Голова ее склоняется, падают на колени волосы и грязные капли слез. Рита шепчет, то и дело срываясь на крик:
      — На работу пришла… Еще Лена-сменщица туфлями хвалилась… С ремешочком… А Катя, которая справа, на полчаса запоздала. И ничего… А у меня колесико закатилось. Маленькое… Тут по радио объявляют, что меня в местком вызывают… Я и пошла…
      Рыдания мешают ей говорить.
      — Ты чего? — пробует успокоить жену Эн Энович. Неуклюже трогает за плечо. Она приподнимает голову.
      — Я думала, путевка для Сережи… Он такой у нас бледненький, редкогазенький… Так торопилась! На лестнице споткнулась, чуть не упала… Захожу… Смотрят… Потом один остался… Гарун-Эль-Халиди… Говорит: не волнуйтесь, Энова… За руку взял, в кресло усадил. Хозяин склада… Опять говорит: не волнуйтесь, Энова. И брюки с себя спускает. Сама не знаю, как это получилось… Еще по щекам похлопывал… Что-то не по-русски… асмарал говорил… Что ты молчишь, Эня? Ты меня слышишь?!
      Эн Энович дергает годовой. Каменеют шея и ноги.
      — Милый, я не хотела… А потом другой вошел, замдиректора, новый какой-то, не знаю фамилии… Чуть уши не оторвал. Грубый… Долго так… Ну не молчи, Эня, пожалуйста… Гайдар, главный технолог, грязный, слюни пускал… Фатеев потом, активист из Красноярска… В затылок значком колол, все говорил, что сейчас самое главное — накормить людей и достать новое технологическое оборудование… Я все как есть тебе рассказываю, ничего не скрываю…
      Ее руки нервно разглаживают платье.
      — На проходной… Вахтеры еще… Не пропускали…
      Эн Энович, не поднимаясь с места и не прицеливаясь, бьет. Зацепившись ногами за табуретку, Рита, увлекая за собой ведро и веник, вылетает вместе с ними из кухни. Эн Энович находит в себе силы подняться. Накидывает пиджак. Идет, втаптывая в дерьмо выбитый жене зуб, к выходу.
      — Ма-ма-па-па-ма! — зовет из ванной Сережа.
      — Сереженька, — плачет Рита, утирая разбитые губы, — родненький мой, редкогазенький! Иду! Иду!
      С верхнего этажа пружинистой походкой спускается Коля.
      — А я как раз из магазина, товарищ генерал, — говорит он Эну Эновичу. — Все хоккей.
      — Под Паруса? — предлагает Коля. Приятели отправляются в Парк Культуры.
      Их путь пролегает через огражденные дырявыми металлическими сетками спортивные площадки, используемые под свалку; заросшие бурьяном и кустарником останки старинного трехъярусного акведука со сложенными штабелями черных сырых дров в сохранившихся арочных проемах; через стройку с трясущимся в пене компрессором и ямами с кипящей смолой; через насыщенный движением и шумом пестрый проспект, переваривающий в своем нутре автомобили, транспоранты, очереди…
      — Как прекрасен этот ми-и-и-ир, посмотри-и-и… — поблеива-ет, глядя по сторонам, Коля. — Как прекра-а-а… А как ты думаешь, Эныч, кем я мечтал стать в детстве?
      — Клоуном… — бросает Эныч, переступая через люк открытого канализационного колодца.
      — Верно! — удивляется Коля. — Как ты догада…
      — Шутом гороховым, — добавляет Эн Эныч, перешагивая еще через один открытый люк.
      — А в армии, Эныч, — перепрыгивая через лужу мазута, продолжает Кувякин, — я понял, что надо быть генералом.
      У автобусной остановки приятелям резко бьет в нос сивушная волна перегара. Коля толкает Эн Эныча локтем:
      — Гляди-ка, как у Врубеля — грачи прилетели! Они останавливаются.
      В грязи, под ногами будущих пассажиров, ворочаются и перекатываются в зацементировавшихся объятиях тела двух пьяных прапорщиков.
      Идет диалог:
      — Ты, зачем… скажи… Голоденко… дядек полтавский… о сухих пайках… хе-хе…
      — Врешь… чоловик я… нэ боракы… Приказ был… ты мне сам показывал… Лавровый лыст… грэчка… ушла куда… Кажы, мни… Патрык…
      — На дачу… Пьянь… К генералу… хе-хе… Эныч поскребывает шею и возобновляет путь.
      — Да, а вот после армии, — повествует дальше Коля, — я просек главное — бери меньше, кидай дальше и киряй пока летит. А ты, Эныч? Кем ты хотел стать?
      Эн Энович звучно сморкается и говорит:
      — Мне по ДЯДЬКУ.
      Среди окружающих Эныча и Колю прохожих возникает неожиданное волнение. Сзади приближается волна криков и визга. Колю сильно толкают в спину. Слева наваливается на него рыхлое женское тело. Перед носом мелькает авоська с землистым картофелем. Тычется в щеку чей-то орущий рот. Тело женщины сменяется фанерным чемоданом. Справа Колю бьют по уху.
      — Ребенка задавишь, гнида!
      По ногам хлещет вода. Затем, тайфун удаляется.
      Коля проверяет, цела ли бутылка. Впереди виден плоский зад уползающей поливочной машины.
      Эныч отыскивается на автобусной остановке. Его поза напоминает Коле букву «Г». Побагровевшее лицо нависает над мокрыми и перепуганными прапорщиками. Те, тараща мутные глаза и скребя ботинками по асфальту, бормочат:
      — Не тронь… Мы на службе… Ще нэ вмэрла Вук…
      — Эныч! — Коля нагибается к другу. — Что случилось? Не связывайся ты с этими скотами.
      Эн Энович не реагирует.
      Коля озирается, трясет Эныча за плечо.
      — Да что с тобой?! Тебя кто-то ударил?
      Эн Энович медленно разгибается, разминает затекшие члены и глухо выдавливает:
      — Ничего.
      …В парке, хлопая сырыми штанинами, Коля разглагольствует:
      — А потом мысль: зачем вообще лопата? Что она мне дает? Решил пойти в семинарию. Ан нет! Не тут-то было. Сидят там одни проходимцы и жулики и стучат не хуже чем в армии. Тот же Толик-доезина, два года пономарем на Покровах промыкался, не дал кому надо, — и полетел под малиновый звон… Теперь веники в Самогудах вяжет.
      ' Коля метким плевком поражает безрукую статую гипсовой пловчихи.
      — Вообще скажу тебе — главное не высовываться. Нашел нужную тебе компанию и пасись. Вон, Володька-солдат, в день с одеколона и клея не меньше двух червонцев имеет. Или Витька-пле-шак — король хрусталя.
      Коля намечает для атаки следующую мишень — скульптуру молодого ученого, держащего в руке атом.
      — Так что, Эныч, главное в жизни найти свое место и не ломаться как ишак за охапку сена. Тогда и время у тебя навалом будет и деньги.
      Коля стреляет и промахивается.
      — Это верно, — говорит Эныч. — Ты помедленнее иди.
      — Ха! — восклицает Коля, задерживая рукой Эныча и подходя к статуе. — Доигрались с космосом. Она же без шопы!
      — Ну и ДЯДЕК с ней, — Эн Энович почесывается. — Пить-то будем?
      Коля плюет на обнаженную арматуру.
      — Спрашиваешь!..
      В конце аллеи, в глухой части парка, за вековыми липами и дубами, дожидаются приятелей Паруса — заброшенное кафе открытого типа, ныне — склад поломанных скамеек. Часть скамеек, вытащенных из общей груды, напоминающей пирамиду Хеопса, расставлена заботливыми руками на свободной половине зала. Отдыхающие располагаются на скамейках, ящиках, кирпичах и на бывшей буфетной стойке. Коля находит подходящее место возле центральной опоры и они с Эном Эновичем удобно устраиваются на покатой скамеечной спинке.
      — Дед! — кричит Коля. — Дед Кондрат! Неси стакан! Вытащив из кармана бутылку, Коля смотрит по сторонам.
      — Что с дедом, господа удавы? — обращается он к соседям. — Где дед?
      — В подсобке, с Лукерьей тусуется, — отвечает сидящий напротив, в компании помятого гражданина в тирольской шляпе и седого старичка с виолончелью на коленях, забинтованноголовый усач.