– А еще он мне сказал, что я капризная, вздорная, двинутая на всю голову стерва, у которой нет ни стыда, ни совести, ни элементарной ответственности! – Марьяна стукнула о стол стаканом с морковным соком и прикурила новую сигарету.
      – За это мы тебя и любим, детка! – расхохоталась Алиса и подлила подруге вина.
      – Ну, я не знаю, может, научиться готовить какой-нибудь там борщ и попробовать меньше пить? – с кислой миной пробурчала Марьяна. – Есть же эта, как ее... ну... Молоховец!
      – Послушай, дорогая, если ты решила склеить личную жизнь с помощью сумасшедшей бабы, которая рекомендует три дня настаивать свекольный квас... – начала было Фая, но Марьяна, разумеется, ее перебила:
      – Кого куда настаивать? – воскликнула она.
      – Квас свекольный! – рявкнула Фая. – Мне тут домработница втирала, что не умеют сейчас варить настоящий борщ!
      – Да ну к черту! – отмахнулась Марьяна. – Проще развестись.
      – Слушай, что-то я запуталась, с кем ты на этот раз собираешься разводиться? – уточнила Алиса.
      Из них троих Марьяна была самой отчаянной. Ее личная жизнь представляла собой настолько сложную и запутанную схему, по сравнению с которой самые прогрессивные нанотехнологии казались детским конструктором.
      Давным-давно Марьяна развелась с богатым мужем и вышла замуж за никому не известного бедного музыканта. От скромной, но беззаботной жизни Марьяна получала невероятное удовольствие: однажды она со своим музыкантом уехала на месяц в Таиланд, где они тридцать дней тратили тысячу долларов, жили на берегу в дешевом бунгало и только что сами рыбу не ловили, а где-то в океане, в пределах видимости, маячил остров с очень дорогим отелем, где она когда-то отдыхала с первым мужем. Марьяна рассказывала, что, когда она лежала в шезлонге, в компании своего и других богатых мужей и их расфуфыренных жен, они смотрели вдаль, на людишек, поселившихся в бунгало по пять долларов в сутки, и насмехались над этим плебсом, а сейчас она разглядывала островок с избалованной публикой и не понимала, как можно жить в этом золотом карцере, среди скучных, пафосных и вечно чем-то озабоченных людей.
      А спустя пару лет музыкант стал суперзвездой. Марьяна родила ему двоих детей и влюбилась в некоего актера. Ушла от музыканта, но актер ей через год надоел, и она каким-то образом снова оказалась со своей суперзвездой. В итоге она уже три раза от него уходила, музыкант встречался с какими-то женщинами, Марьяна расставалась с очередным увлечением, они опять сходились... Но кроме того, на Кипре, куда она каждое лето ездила отдыхать с детьми и няней, у нее был постоянный летний любовник – англичанин-серфингист, с которым она снова и снова начинала бурный курортный роман.
      Алиса все никак не могла понять, как Марьяша выкручивается, как она делит свое внимание между всеми своими любовниками и почему они не хотят друг друга убить.
      Был у Марьяны странный талант – оставаться милой, нежной, обаятельной и светлой, несмотря на разгул. Она никогда не позволяла себе просто переспать с мужчиной – каждый раз с ней случалась любовь всей ее жизни, и она верила, что прошлое, настоящее и будущее сошлись в одной точке, чтобы она встретилась именно с этим человеком. И всякий раз это были отношения – с нежностью, с душевной близостью, с ревностью и переживаниями.
      Зато Фая меняла любовников каждые два месяца. Она просыпалась в одно прекрасное утро и понимала, что больше не может видеть этого человека – ей с ним скучно, и просто выставляла бедолагу за дверь с невразумительными пояснениями.
      Алиса же недавно переехала в дом молодого человека, с которым ей в это время года было очень удобно – она делала карьеру, и ей нужен был мужчина со здоровой психикой, без вредных заскоков, приученный к домработнице и кухарке.
      Марьяне первый муж оставил ресторан – теперь ресторанов было три, а скоро будет пять, и Марьяна могла ни о чем не беспокоиться – кроме санэпидемстанции.
      Фая же владела сетью магазинов итальянской одежды – и умудрилась так устроиться, что управляющие у нее были честные, ответственные и трудолюбивые – наверное, единственные такие порядочные управляющие в городе. У Фаи была своя особенность – она умудрялась встречать правильных людей. Она почти ничего не делала сама – разве что ездила в Италию закупать одежду, но дела шли, и все только удивлялись, как это у нее так получается.
      Марьяна пахала как лошадь. Алиса пропадала на работе.
      А Фая просыпалась в час дня с очередным бездельником, ехала в салон красоты мыть голову и балбесничала до вечера – пока не наставала пора одеваться на вечеринку.
      Отец у Фаи был из Непала, мама – еврейка. Двадцать лет назад мать развелась с отцом, вернулась в Москву, к облегчению родственников вышла замуж за правоверного, а десять лет назад правоверный встретил угашенную в дым Фаю в пять часов утра на пороге их квартиры на Остоженке, сгреб ее в охапку, перевез на Сухаревскую, сообщил, что купил ей квартиру и видеть ее больше не желает. Фая поскандалила, продала квартиру, переехала в студию, привезла из Италии баул «Армани» прошлогоднего разлива, а через год открыла магазин. На следующий магазин – на этот раз с дизайнерской отделкой и рекламой по всему городу – денег дал отчим – Фая показала ему такой бизнес-план, что папочка долго терзал мамочку, нет ли у Фаи сестры-близняшки. Но ему пришлось смириться с тем, что в лице одной падчерицы представлены два персонажа – разгильдяйка, балбеска, светская львица и хваткая спекулянтка.
      Марьяна с Алисой всегда ей тайно завидовали – они изумлялись легкости, с которой Фая устраивала свою жизнь, не жертвуя ничем, не отказываясь ни от денег, ни от удовольствий.
      Впрочем, грех жаловаться – у Алисы была отличная работа.
      Правда, при мысли о работе Алису перекосило. И на солнце есть пятна, а у Алисы – проблемы.
      Точнее, одна проблема весом в семьдесят кило, с грудью, как у Памелы Андерсон – только своей собственной, родной, и ляжками, как бревна. Второй, мать ее, главный редактор. Она же корова. Она же бегемот. Она же сиськи – но только в узком кругу.
      Это несправедливо. Чудовищно несправедливо.
      Потому что у Алисы, несмотря на мнение окружающих, все-таки были идеалы – и первое место среди них занимала романтическая мечта о том, что в этой жизни людям воздается по заслугам – их собственным.
      Но папа у бегемота был настолько важной шишкой, что на его капиталах могли паразитировать еще три поколения лоботрясов.
      Это была ненависть с первого взгляда. Как только Оля вошла в аудиторию, кто-то нашептал Алисе: «А ты знаешь, кто у нее папа?» Алиса взглянула на флегматичную полную девушку с огромной грудью в модном топе – казалось, Оля спит на ходу, такая она вся была томная и медленная, – и решила, что кто бы у нее ни был папа – ей это не поможет. И ошиблась.
      Потому что кроме папы у Оли все-таки присутствовал бюст шестого размера – а на первокурсников мужского пола такие вещи производят неизгладимое впечатление. Ну, и, если уж совсем честно, хоть и скрипя душой, Ольга была не урод.
      Милая, да. Карие глаза под полуопущенными веками, гладкая бархатистая кожа, нежные губы, аккуратный нос. Ничего особенного, но... милая.
      И ей всегда все доставалось за так. Все хотели ездить на выходные в загородный дом ее отца. Все хотели пользоваться его связями. Все хотели зажигать с золотой молодежью. И все мальчики хотели увидеть ее грудь без лифчика.
      Вокруг Оли всегда была какая-то суета, а ей словно было лень обратить на это внимание. Она даже не замечала, когда ей дерзили – а девочки этим увлекались. Алисе хватило ума не опуститься до хамства – из гордости, только из гордости, но если бы ей кто-нибудь пообещал, что можно вцепиться Оле в волосы и впечатать ее головой в стену – и ничего за это не будет... Э-эх...
      – Да и зачем мне Молоховец, если мой ресторан напротив дома? – рассуждала Марьяна. – Ухожу я от Миши! – Она ответила на взгляд Алисы, которая закатила глаза, посетовав на то, что ее вопрос остался без внимания.
      Миша был странной любовью Марьяны, от которой она не могла избавиться уже второй год. Постоянный возлюбленный, знаменитый музыкальный продюсер, беспокоился, появлялся на публике с молодыми звездами, но Марьяна упорствовала. Продюсер, Ваня, поначалу бунтовал, но вскоре привык к тому, что он вроде женат, а вроде и не очень. С Марьяной он дружил, завел с ней двух детей, с удовольствием жил с ней в перерывах между ее любовниками и его пассиями и за одиннадцать лет как-то сам по себе выучился через определенный срок расставаться со своими моделями – певичками-стриптизершами. С серьезными женщинами он не связывался – у него была Марьяна. Но на этот раз все было странно: Миша, хирург в муниципальной больнице, произвел на Марьяну неизгладимое впечатление своей профессией, умением читать стихи – «Он та-ак читает стихи, что даже совсем не противно и не хочется ковырять в носу!» – и приступами депрессии, когда Миша лежал на диване и мучил Марьяну. Он просто лежал, матерился, орал на нее, курил и пил дешевый бренди. Еще он не брился и не мылся. Отчего-то Марьяна от этого была в невероятном восторге – хоть и не показывала. Но она уже три раза не ушла от Миши – «потому что ему сейчас плохо», и, казалось, конца и края этому не будет.
      – Ты серьезно? – поинтересовалась Фая.
      – Знаешь... – Марьяна задумалась. – Он прожег мой белый кожаный диван.
      Фая с Алисой ждали продолжения.
      – И все? – наконец спросила Алиса.
      – Ну, да... – Марьяна с удивлением посмотрела на них. – А что может быть хуже?
      Подружки расхохотались.
      – Все! Уехал к себе в Текстильщики, – сообщила Марьяна. – Пусть там жжет диваны! – добавила она со злостью. – Он-то уехал, а мне с этим диваном жить! И что мне теперь делать?! Чего ржете? Диван стоит пять тысяч долларов!
      В прошлый раз Марьяна нянчилась с художником, с которым познакомилась в расцвете его недолгой славы. Была выставка, были заказы, были поездки на Бали, а потом у него случилось какое-то умопомрачение – позвонил заказчик и был им послан в нелестных для него выражениях. Художник объяснял, что не может продавать свои картины жлобам, которые покупают их потому, что он – модный. Он хочет, чтобы его ценили осмысленно, и, вообще, если хорошо подумать, то любое произведение искусства – бесценно. Картины – его дети, а как он может торговать детьми?
      Художник пил – сначала коньяк, потом ром, потом бренди, потом водку, гонялся за Марьяной с ножом – дети с няней жили на даче, каялся, рыдал, бил за нее кому-то морду, но вскоре совсем ополоумел, и к возвращению детей Марьяна его выпроводила – на посошок он порезал ножом кожаный диван цвета слоновой кости.
      – Кажется, тебе стоит перейти на ИКЕА, – посоветовала Файка. – Или изменить формат любовников.
      Алиса смотрела на своих девочек, на лучших подружек, на раздолбаек и эгоисток, от которых она не ждала ничего хорошего. Она знала, если сам себе не поможешь, никто тебе не поможет, и потом, когда со слезами, которые отчего-то относят к старческой сентиментальности, будешь смотреть на подернутые прошлым фотографии, на которых останутся эти веселые стервы, полные жизни, готовые совершить тысячи безумств, то не будешь жалеть, что не они поднесут тебе стакан воды, когда ты зайдешься в предсмертном кашле. Пусть их не будет рядом, когда тебя не станет, но они с тобой, пока ты жива – и благодаря им короткий век человека кажется тебе бесконечными каникулами.
      Они были испорченные, избалованные, сумасбродные, но они были живые – как теплое Эгейское море, когда оно накатывает прозрачными волнами на песчаный пляж, живыми, как капризный летний ветер, что треплет листву, живыми, как дождь, который высыпается из черной тучи – в них было нечто настолько естественное, природное, что им прощали любые глупости, подлости и откровенное свинство, потому что рядом с ними взрослые, серьезные люди, озабоченные взрослыми, серьезными проблемами, вспоминали, что такое детство, что такое удовольствие без истерики на тему разрядившегося мобильника, что такое настоящий, стопроцентный кайф.
      А как они сидели в шесть утра в парижском кафе, после клуба, и у всех от шампанского голова рассыпалась на части, и забавный официант с похотливыми глазами принес «нурофен», а потом они пили кофе с круассанами, и маслом, и джемом, и пахло свежей выпечкой, и арабикой, и жизнь была такой замечательной, и круассаны – лучшими в мире, и у них просто случилась истерика, от того, как все здорово, – они хохотали над каким-то анекдотом, над которым после никто никогда не смеялся – видимо, анекдот был тупой, и все на них оборачивались и улыбались им, потому что было хо-ро-шо!
      А как они любили просыпаться в обществе случайных любовников – красивых молодых людей, которые были сражены их жизнерадостностью! Просыпаться, когда жаркое южное солнце где-нибудь на Крите уже просочилось сквозь занавески, и впереди новый день с новыми приключениями, и твой любовник такой горячий – просто от солнца, и все еще любимый, и ты знать не знаешь, и знать не желаешь, чем он там, в другой жизни, занимается, ты помнишь лишь, как тебя ошарашила страсть, как тебе его захотелось до помутнения рассудка, и этот восторг, и экстаз от одних лишь прикосновений, и губы в кровь, и какое-то звериное желание, и все это – любовь, от которой ты задыхаешься, и такое упоение оттого, что ты и он – вы вместе только сейчас, и никаких ожиданий, никаких совместных планов и забот – лишь солнечные блики на воде, пространство иллюзий, желаний и смутных надежд, от которых вскипает кровь, тянет под ложечкой и кружится голова...
      Алиса сверху вниз смотрела на людей, которые с тоской вспоминали молодые годы – все это пошлость: «Ах, как мы сидели на бульваре, пили портвейн и спорили до хрипоты...» Они умерли. Что-то с ними случилось. Кто-то их подло обманул, убедив, что, как только ты минуешь рубеж полового созревания, жизнь превращается в скучнейшую рутину, в театр военных действий, где в партере зарезервированы места для ответственности, практичности, солидности, где легкомыслие, страсть к авантюрам и истерическая жажда удовольствий прячутся на галерке, весело улюлюкая и нарушая покой почтенной публики. Они дорого – собственным счастьем заплатили за удобства и привилегии.
      Именно поэтому ненависть к Оле нельзя было списать на обычную зависть – тут было нечто глубокое, что Алиса и сама не осмыслила. Она вообще не понимала, как Оля живет, что ее вынуждает каждый день открывать глаза, вставать с кровати и ехать на работу. Ей следовало выйти замуж, нарожать детей и всех их кормить-поить, стать клушей – наседкой, толстой и счастливой.
      Какой из нее редактор глянцевого журнала, если для Оли самое яркое драматическое переживание – что взять на обед: грибную лапшу или борщ?
      В «Глянец» они устроились вместе. Случайно. Алиса была уверена, что Оля с ее штампованным языком, вялым слогом, блеклым повествованием провалится на собеседовании, но владелец издания был знаком с ее отцом, и Олю приняли в штат. Алиса по ночам писала статьи, гордилась ими, переживала, расстраивалась, если кто-то написал лучше – а Оля выжимала из себя по фразе в неделю, с каким-то совершенно отмороженным видом торчала перед компьютером, а в итоге сдавала весь такой ути-пути текст, где одна банальность наступала на пятки другой.
      Она не была бездарной. Она была равнодушной. Где-то внутри у нее теплился интерес к жизни, к работе, к молодым людям, но огонек был такой слабый, что от него едва ли можно было прикурить сигарету.
      – Девки, вы будете десерт? – спросила Фая.
      – Много-много десерта, – кивнула Марьяна.
      – Морковный торт, – сообщила Алиса.
      Облакам, заслонявшим солнце, вдруг надоело их неблагодарное занятие, и они разбрелись кто куда – небо из бледно-серого неожиданно превратилось в голубое, теплые осенние лучи упали на столик, заиграли на серебристой вазочке с цветами и ударили в глаза. Алиса прищурилась и полезла в сумку за очками. Каждый раз это было мгновением острого наслаждения – почти физического: новая серо-голубая сумка от «Марк Джейкобс» – большая и модная, с крупной фурнитурой. Очки от «Гуччи» с дымчатыми серыми стеклами. Алиса считала людей, которые не понимают красоты и ценности хороших вещей, идиотами. Стыдно, видите ли, жить в обществе потребления, уделять столько внимания материальным ценностям! Если бы у вас лет в четырнадцать были сапоги-луноходы, доставшиеся от чужих детей, одна-единственная вельветовая юбка и ужасная черная сумка из плащовки, вы бы не так заговорили!
      Взрослая, ухоженная, стильная Алиса отлично помнила, что переживала Алиса-подросток. Она считала себя нелепым уродцем в этих заношенных сапогах; испытывала ужас, что следующим летом придется носить старые немодные туфли, на которых потрескался лак; чувствовала, что выглядит, как старуха-бомжиха. Она смотрела на девочек в стильных кроссовках, на девочек в модных джинсах, на девочек с яркими рюкзаками, которые были так довольны собой, так уверенны, так неоправданно счастливы, что ей хотелось стать невидимой, оказаться дома, залезть под кровать и там умереть, потому что жить, если твоя молодость прячется в драповом пальто с жутким воротником из мутона, нет никакого смысла.
      Мамина подруга-стюардесса привозила журналы мод, и Алиса с замиранием сердца разглядывала высоких стройных женщин с шелковистой кожей, немыслимые наряды, чьи-то дома, в которых стояла удивительная мебель.... Все было настолько восхитительно, что невозможно было не мечтать, не видеть себя вот в таком вот кресле красного дерева, в этом белом пончо из шерсти ламы, в тоненьких серебристых босоножках, каблуки которых упираются в выложенный мозаикой пол...
      Она представляла, как просыпается в этом белом особняке на горе, из окна пахнет соснами, и особенным, необыкновенно терпким южным соцветием, и йодом, и солью!.. И ленивый, сонный утренний ветерок колышет занавески, и тебе уже хочется жить, бежать, потому что впереди столько всего важного и интересного – завтрак, пляж, волны... В прохладном шелковом кимоно ты выходишь на террасу, и горничная несет кофе, и булочку, и сливочное масло, и ты все это уплетаешь со здоровым аппетитом, потому что толстеют где-то далеко – не здесь, и благоухают цветы, и ты медленно спускаешься к морю, которое пока только твое – ни яхтсменов, ни серфингистов, ни дамочек, что умасливают тела средствами для загара, поглядывая на атлетически сложенных красавчиков... Кимоно падает на песок, и все твое голое тело дышит, разбегаешься – и прыгаешь на волну, обнимаешь море, которое играет с тобой, как со щенком – гладит, треплет за загривок, вышвыривает, – а ты снова и снова бросаешься на него в упоительном восторге...
      Весь мир только для тебя.
      Это был ее Космос, ее Тридесятое Царство, ее Средиземье.
      Она всегда знала, что будет писать в такие журналы. Будет частью этой удивительной жизни. И когда появился первый в Москве «Глянец», Алиса поклялась себе, что сделает все – вплоть до убийства, чтобы туда попасть.

      – А что произошло с морковным тортом? – поинтересовалась Алиса у официантки, которая заявила, что лишает ее любимого десерта.
      Официантка пожала плечами. Алиса вышла из себя. Не то чтобы у нее была склонность самоутверждаться за счет обслуги, но она ненавидела, когда люди демонстрируют, как им наплевать на их работу. Иди в другое место, киса! Ночным сторожем! Она, Алиса, хочет морковный торт – и уж по крайней мере имеет право знать, что происходит!
      – Весь съели? – уточнила она.
      – Наверное, – официантка пожала плечами.
      – Может, вы узнаете поточнее, потому что я без морковного торта буду чувствовать себя несчастной, – отрезала Алиса. – Надо подождать, я подожду – если его готовят.
      Это было довольно дорогое кафе, где всегда был морковный торт – не могло не быть, потому что клиента здесь почитали и ублажали. Алиса подозревала – торт либо пекут, либо только что испекли, либо испекут – чтобы никто не ушел с ощущением, будто его обманули. Обычно так оно и бывало – пока не явилась эта хмурая официантка, которая явно считала, что делает огромное одолжение обществу, обслуживая людей, способных потратить на обед полторы тысячи рублей.
      Официантка ушла, и пропала надолго. Когда она, наконец, вернулась, то принесла чай, мороженое Марьяне и тирамису Фае.
      – А морковный торт? – напомнила Алиса.
      – Его нет, – повторила официантка.
      – Девушка! – позвала ее Алиса. – Это что, протест? Сегодня международный день хамства клиентам или вы принципиально против чаевых?
      – Могу позвать менеджера, – вяло ответила девица.
      – Послушайте, если вы решили уволиться, или у вас проблемы с бойфрендом, я категорически отказываюсь выступать как мишень вашего дурного настроения. Немедленно сюда менеджера, и не смейте к нам приближаться! – рявкнула Алиса.
      Фая и Марьяна не обратили на сцену ни малейшего внимания. Они уже знали, как заклинивает Алису, когда ее раздражает окружающий мир. Однажды она устроила скандал в банке, потому что там банкоматы выдавали только от тысячи рублей – а Алисе нужно было снять сто рублей на сигареты.
      – В чем разница-то? – поинтересовалась Марьяна, когда они вышли из банка.
      – Разница в том, что меня, по неинтересной мне причине, лишают выбора, – огрызнулась Алиса, которая все еще пребывала в бешенстве. – Мы же не в Северной Корее живем!..
      Пришла менеджер, Алиса выразила неудовольствие, менеджер приставила к ним другую официантку, морковный пирог ей принесли, но есть его пришлось в одиночестве – Марьяна унеслась в ресторан, где что-то случилось, а Фая поехала на массаж.
      Алиса любила подруг, но и умела наслаждаться обществом самой себя. Ее все еще удивляло, что сидит она, Алиса Трейман, в стильном кожаном бомбере, в джинсах от «Настоящей Религии», в туфлях за пять сотен – в модном кафе и ни в чем себе не отказывает.
      Алиса мельком взглянула на соседку – унылую девицу в сером костюме и простеньких сиреневых лодочках – такую офисную клушу, проникшуюся корпоративной культурой, и уловила в ее глазах зависть. Не какую-то особенную, а самую обычную женскую зависть – такую, что испытывает любая девушка, когда против своей воли сталкивается с более модной, красивой, уверенной в себе конкуренткой. Конкуренткой – потому что это очень важно, на кого смотрят случайные мужчины в кафе (на улице, в спортзале) – на тебя или на стерву, которая самым бессовестным образом эксплуатирует собственную сексуальность.
      Есть даже особая гримаса – хмурое лицо с выражением: «наверняка она спит со старым, лысым, горбатым извращенцем», и взгляд исподлобья.
      Это комплимент. Потому что одобрение, восхищение – это одно, а вот столь очевидная ревность – это, ребята, победа.
      Так уж устроен мир: зависть – индикатор успеха. Если тебя одобряют, значит, ты либо ничего особенного собой не представляешь, либо уже вошел в историю. Но пока ты на коне, пока ты угроза, тебя ненавидят. Если о тебе распускают сплетни, пишут гадости, радуются твоим промашкам – ты со щитом. Это жестоко. Но это жизнь.
      Алиса вспомнила Николину Гору, где они жили с матерью, пока она, Алиса, не пошла в первый класс. То есть формально это была деревня рядом с Николиной Горой – это сейчас там особняки и метр земли стоит больше, чем вся Центральная Африка. А тогда, пятнадцать лет назад, стояли редкие дачки, в основном настоящие деревенские дома – противненькие, без водопровода, с печкой, туалетом на улице.
      Отец разбился на машине, когда Алисе было три года – она его почти не помнила. Бабушка немедленно заявила невестке – то есть матери Алисы, чтобы та убиралась из квартиры. Дом в Аксиньино, который купил еще дед со стороны отца, но так и не успел перестроить, по завещанию отошел папаше – туда они и перебрались.
      Дед был большим чиновником в Госкино, жил широко, красиво – к неудовольствию жены, которая вечно ныла, что не может купить себе какую-то особенную норковую шубу. Сына дед отдал во ВГИК и сам удивился, что тот уже на первом курсе снял приличную короткометражку, а на втором написал сценарий, к которому проявил интерес Георгий Данелия. Но сначала умер дед – в шестьдесят четыре он заработал второй инфаркт, врачи запретили ему пить и курить, и дед за год сгорел от депрессии – он просто не знал, ради чего жить, если нельзя гулять до утра, устраивать шумные застолья и выплясывать лезгинку. Это был веселый наполовину еврей, наполовину грузин, который ничего не понимал в оттенках серого, в полумерах – у него каждый день был отпуск, рядом с ним все искрилось и дрожало, и он был уверен, что жить можно только так – иначе зачем?.. Он возвращался пьяный, пел песни, всех будил, танцевал, обижался, что его не понимают, уезжал к Леванчику или к Кириллу допивать остатки армянского коньяка, который жене Лиане прислали на день рождения, просыпался у кого-то на даче, умирал, заказывал в «Арагви» суп – и кто-то ему его вез на эту дачу, адреса которой дед не знал...
      Он украл бабушку, он дарил ей по тысяче роз, он целовал ноги своей армянской принцессе, баловал ее и умирал не оттого, что его сердце постарело, а оттого, что оно не могло больше колотиться от восторга, оттого, что превратилось в обычный орган и не стало больше средоточием неудержимой радости.
      А потом разбился отец. Ушел за своим отцом, рядом с которым чувствовал себя живым.
      За три года до смерти деда отец женился на маме – медсестричке из Сокольников, которую бабушка не признавала за человека. Она считала маму прожженной, хитрой аферисткой, которая вклинилась в их семейство, в их чудесную пятикомнатную квартиру, быстро забеременела и родила бастарда – то есть Алису. Дед был равнодушен ко всем этим интригам – до бабушки он раза четыре разводился и считал, что, если уж его сыну хочется спать с медсестрой, можно простить будущему корифею русского кино минутную слабость.
      Но бабка была непримирима.
      Она происходила из благородной армянской семьи, где из поколения в поколение женились на своих – на красивых, богатых, с высшим образованием и приданым, и какая-то девка из Омска, медсестра из Русаковской больницы, простушка, которая никак не могла усвоить, что в слове «звонить» ударение делается на второй слог, а кофе – не «оно», а «он», была для нее страшнее рака, страшнее пожара, страшнее бедности. Но пока бабушка думала, что мама – аферистка, она ее хотя бы ненавидела, а когда поняла, что та всего лишь глупая девица, обалдевшая от неожиданного счастья, то совсем перестала ее замечать. Мама и Алиса стали невидимыми для нее. До семи лет бабушка не подавала признаков жизни, но в июне, перед тем как Алисе пойти в школу, вдруг появилась в Аксиньино – на черном дедовом «Мерседесе», в модном черном платье, на шпильках, посмотрела на Алису и сообщила, что решила отдать ребенка в приличную школу. Она подарила мамаше квартиру в обмен на дачу: крошечную, двухкомнатную, в Тушине. Но из Тушина удобно было ездить на Пушкинскую – по прямой на метро двадцать минут. Мамаша по дороге на работу отвозила Алису в школу и забирала ее с продленки. Сначала Алисе в школе понравилось. Но вскоре девочка поняла, что есть она – и есть все остальные. Например, дочки известных режиссеров, дипломатов, актеров, писателей, генералов. Все они учатся в этой отличной школе, некоторые даже остаются на продленку, но большинство забирают домой няни, домработницы, водители, а еще у них у всех модные вещи, компьютеры, вкусная еда, большие квартиры в центре города, а у нее, Алисы, желтый ранец, резиновые сапоги с утятами, пальто в клеточку и шапка с самым уродливым в мире помпоном.
      К тому же с матушкой было сложно. Она получала копейки, и у нее не было постоянного мужчины. Из этого следовало, что мать все деньги тратила на тряпки, приходила поздно, а у Алисы на коленях протирались колготы, иногда в квартире появлялся какой-нибудь Дима, который по утрам два часа сидел в туалете... В четырнадцать лет Алиса после школы поехала к бабушке и заявила, что будет жить у нее. Бабушка отрезала: «Ни за что!», но Алиса устроила скандал, и бабушка разрешила оставаться у нее после школы – только не на выходные.
      С бабкой у Алисы были странные отношения. С одной стороны, девочка замирала от восторга в этой замечательной квартире, среди картин, антикварной мебели, тяжелых бархатных штор до пола, восхищалась огромной ванной комнатой, библиотекой, домработницей, которую Лиана привезла из Еревана, чистотой, дорогой бабушкиной одеждой, десятками туфель, сумочками, драгоценностями... Но с другой стороны, Алиса понимала, что бабушка ее не любит. Вряд ли она вообще кого-то любила, но Алисе это было неважно – ей-то хотелось, чтобы любили именно ее, чтобы бабушка гладила ее по голове, покупала конфеты, баловала, даже сюсюкала... Но та лишь замечала, что сидеть нужно прямо, не горбиться, говорить хорошо поставленным голосом, уметь правильно улыбаться, не морщить лоб и держать себя с достоинством. В шестнадцать Алиса поняла, что бабушка страшно необразованна. Что касается светских манер – да, тут блеск, бабушку не стыдно было бы представить английской королеве. Но Алиса была уверена, что Лиана даже Чехова не читала, а имена художников – тех, чьи картины висели у них в квартире, знала лишь потому, что эти полотна дорого стоили.
      И еще было в бабке нечто страшное. Однажды, когда ночью та зашла к Алисе в комнату за своей любимой кружкой, Алиса приподняла веки и заметила, что Лиана смотрит на нее – и глаза у нее странные. Вроде и черные, как обычно, почти без зрачка, но горят, как у кошки – каким-то странным, желтоватым огнем. Алиса похолодела – вспомнила истории про вампиров, но решила, что дело в освещении – из окна падал желтый свет фонаря.
      Денег Лиана Алисе не давала – покупала время от времени приличные вещи, кормила и снабжала проездными на метро.
      Когда Алиса училась на первом курсе журфака, мамаша вышла замуж за очередного Диму и уехала с ним в Кострому. Бабушка вежливо, но настойчиво отправила Алису восвояси, зато определила внучке стипендию – небольшую, но на пельмени и заколки той хватало.
      Несмотря на то, что жизнь изменилась к лучшему – не было матери, которая с таким удивлением, словно говорила о ком-то постороннем, признавалась, что они опять будут сидеть две недели на макаронах с яйцом, так как она совершенно нечаянно на все деньги купила какую-то там жуткую блузочку, несмотря на то, что не приходилось общаться с ее тупыми кавалерами, несмотря на то, что на курсе Алиса всем говорила, что живет на проспекте Мира, и у нее появились новые джинсы и новая коричневая кожаная сумка. Несмотря на все это, Алиса все еще была злобной, замкнутой, завистливой ехидной, которая от полной безнадежности высмеивала и недостатки, и достоинства однокашников – и это было единственным спасением в холодном, грустном мире, в котором она жила.