— Ладно… хватит, иди… Что делает Ханаэ?

— Думаю, она уже собралась…

— Давай, увози ее быстрее…

Могучий человек, которого звали Есимура, быстро вышел из комнаты, шумно ступая по татами. И тут же из-за фусума, где она, наверное, пряталась, появилась девушка.

— Что это такое?.. — старик окинул ее взглядом. — В таком виде ты собираешься сесть в «джип»?

На девушке было кимоно из шелка «акаси» темно-фиолетового цвета, словно бы распространявшее аромат своего оттенка, и старинное оби, расписанное цветами повилики. Секунду она смотрела на старика полными отчаяния глазами, потом подошла к нему, ступая легко и изящно, и уселась по-японски, коснувшись коленями татами. Бессильно опустив плечи, она закрыла руками лицо.

— Я… не поеду… — сказала девушка дрожащим, с ноткой возмущения голосом. — С вашего позволения, я останусь возле вас…

— Нельзя… — коротко ответил он. — Ты еще… молода. Нельзя тебе позволить умереть вместе с таким дряхлых стариком…

— Нет! Нет!.. Я… Лучше я, если придется вас покинуть…

— Да что ты болтаешь!.. — он слегка повысил голос. — Кажется, тебя не так воспитывали, чтобы ты в решительный час несла всякий вздор… Ты поедешь туда… и будешь… жить во что бы то ни стало… Я ничего не велю тебе делать, не требую, чтобы ты там чем-то себя утруждала… Просто живи… Самое главное, чтобы ты прожила долго… Полюбишь мужчину, выходи за него замуж… Я тебе все время твержу: все сделано, чтобы ты прожила безбедно… Но, должен тебе сказать, что жизнь… вообще-то… тяжелая штука… и горькая…

Девушка, но выдержав больше, взмахнула широкими длинными рукавами кимоно и уткнулась лицом в татами. Ее тонкие плечи затряслись, послышались рыдания. Быстро глянув на появившегося у порога Есимуру, старик твердо сказал:

— Принеси во что переодеться… Брюки… нет… джинсы, так это, кажется, зовется, вот их и принеси, — он слегка закашлялся. — …Видишь, сколько с тобой хлопот…

Земля снова загудела, и комната заходила ходуном. Есимура пошатнулся. Фусума, выскочив из проемов, упали, подняв клубы пепла. В пустом доме что-то с треском рухнуло. Основательное здание противно скрипело и трещало, со двора донесся шум обвала.

— Торопитесь… — сказал старик. — Дорога станет непроезжей…

Есимура, шатаясь, вышел из все еще пляшущей комнаты. А старик, как будто что-то вдруг вспомнив, сказал:

— Ханаэ…

Девушка подняла залитое слезами лицо.

— Покажись!

Вытянув шею, она несколько раз глубоко вздохнула, перевела дух и встала. Выпрямилась. Зашуршало оби, шелковое кимоно с легким шелестом соскользнуло с плеч, и в сумрачном запустении комнаты возникло — словно легкий аромат — белоснежное, хорошо развитое тело с чуть покатыми плечами.

Бросив на девушку один-единственный взгляд, старик закрыл глаза.

— Японии… Женщина…

Сказал старик.

— Ханаэ… маленьких роди…

— Слушаюсь!

— Маленьких, говорю, роди. С твоим телом у тебя будут большие, здоровые малыши… Найди хорошего человека… Пусть не японца, это не важно… И роди много детей…

Заметив Есимуру, который принес одежду и повернулся лицом к стене, старик сказал:

— Уходите…

Есимура накинул на плечи девушки плащ и подтолкнул ее.

— Есимура, теперь ты отвечаешь за Ханаэ. Береги ее…

— Слушаюсь, — могучий Есимура опустился на колени, и, положив ладони на татами, поклонился — Председатель, прощайте…

— Да, ладно, хватит уж… — старик опять прикрыл глаза. — Торопитесь…

Звуки шагов и рыдания удалились. Через некоторое время снаружи донесся шум мотора. Потом затих и он. Остались только гул непрекращавшегося в горах Канто извержения да потрескивание и поскрипывание дома. Потом эти звуки перекрыл свист. В дом ворвался ветер.

Свет со стороны сада заслонила тень, старик приоткрыл глаза.

— Тадокоро-сан, вы? — проговорил он едва слышно.

— Кажется, тайфун приближается, — сообщил профессор, отряхивая пыль с дзабутон. — Успеют ли благополучно добраться Ханаэ-сан и остальные…

— А вы так и не ушли… — старик опять прикрыл глаза и закашлялся коротко и мучительно. — Впрочем, я так и думал…

Глаза профессора Тадокоро глубоко запали, вокруг них появились темные круги. Лицо заострилось. Казалось, он постарел на добрый десяток лет. Даже крепкие широкие плечи сделались какими-то щуплыми. Венчик редких волос на его лысой голове стал совсем белым. Профессор так изменился, что даже его ученики, пожалуй, не узнали бы его.

— Жаль, что нет еще одного «джипа», — пробормотал профессор Тадокоро. — Я собирался в горы…

— Когда такое творится, в горы уже не поднимешься… — время от времени приоткрывая глаза, сказал старик. — Вот и дожили… Сколько еще остается-то?

— Месяца два… — профессор Тадокоро украдкой вытер глаза. Нет, их разъедал не пепел. Слезы и после того, как он смахнул их, продолжали течь по его щекам. — А люди смогут жить… еще с полмесяца, или… еще недели три…

— Тадокоро-сан, словно вспомнив что-то, чуть громче спросил старик. — Сколько вам лет?

— Шестьдесят… пять, да, да… — профессор чуть улыбнулся солеными от слез губами. — Служи я себе потихонечку в университете, так в этом году вышел бы на пенсию. Прочитал бы юбилейную лекцию в ознаменование ухода на покой, а там…

— Шестьдесят пять… Какой вы молодой еще… — пробормотал старик. — И почему же это вы умираете?..

— А не знаю, горько уж очень… — понурив голову, тихо сказал профессор. — Наверное, потому, что горько… Я, знаете, вот дожил до таких лет, а во мне что-то такое осталось — детское, что ли…

— Потому что горько, говорите… Гм…

— Я ведь сначала решил было молчать… — вдруг неожиданно громко произнес профессор, казалось, он больше не в состоянии сдерживать свои чувства. — Когда я это обнаружил… Ученые мужи уже давно старались держаться от меня на почтительном расстоянии… Поначалу я это почувствовал чисто интуитивно. Помните, когда я с вами впервые встретился, в отеле, вы спросили, какая черта для ученого-естествоиспытателя является самой важной, и я вам ответил — чутье. Так вот, когда мое чутье подсказало мне это, меня будто морозом сковало. В то же время я подумал, что кому бы я об этом ни сказал, мне все равно никто не поверит, тем более, что доказательств у меня не было. Решил похоронить это в себе, скрывать ото всех…

— Все равно бы узнали…

— Но намного опоздали бы… — голос профессора дрожал и прерывался, словно он исповедовался в грехах. — …И необходимые меры тоже… Долго бы докапывались до природы этого катаклизма… Опоздали бы на год, а то и на два и не успели бы подготовиться к встрече с ним… Ведь при нынешней академической системе споры и обсуждения продолжались бы до последней секунды. Наука не верит одной интуиции. Необходимы доказательства. Нужны многословные бумаги, таблицы, формулы, диаграммы. Никто слушать не станет, если заявить, что ты всем существом своим предчувствуешь необычные перемены. А меня тем более никто бы не стал слушать… Меня же терпеть не могли в академических кругах…

— Опоздали бы, говорите? — казалось, с глубоким интересом спросил старик. — Да, жертв было бы в два, три раза больше… А вы вынесли все… настояли на своем… даже приняли на себя оскорбительное прозвище пьяницы, ученого дурака, безумца… Работали, не жалея живота своего… Я всегда так считал, а оказывается…

— Ну… да… в какой-то мере, может быть, так оно и есть… Но на самом-то деле… — голос профессора Тадокоро мучительно прерывался. — На самом-то деле… я хотел скрыть то, что увидел благодаря своей интуиции, скрыть весь материал, все результаты наблюдений, которые я собирал лишь в подтверждение своей интуиции… Я был, словно в беспамятстве… хотел чтобы гораздо больше людей, намного больше погибло вместе с Японией, вместе с этими островами…

Старик молчал, лишь иногда слышалось его легкое покашливание.

— Разве это не странно! Откровенно говоря, я собирался обратиться ко всем японцам с призывом… Сказать им: друзья, Япония, наши острова, наша земля… будет разрушена, уйдет под воду, погибнет. Давайте, мы, японцы, умрем все вместе, умрем с нашими любимыми островами… Даже теперь мне иногда приходит в голову, что так было бы лучше. Потому что… Только подумать о муках и горе, которые придется терпеть японцам, убежавшим за моря…

Тяжелый ветер вновь с гулом и свистом обрушился на сад. Этот леденящий ветер принес влагу и запах совсем уже близкого моря.

— Тадокоро-сан… вы, кажется, были холостяком? — опять спросил старик, покашливая.

— Да…

— Да, так и должно было быть… Я теперь понял. Вы же были влюблены в эти острова, в Японию…

— Совершенно верно, — профессор Тадокоро, словно обрадовавшись, что наконец-то может сказать об этом вслух, закивал головой. — Да… Вернее, даже не влюблен был, а испытывал великую любовь…

— И обнаружили в организме бесконечно любимой возлюбленной признаки неизлечимой раковой опухоли… От чрезмерного горя…

— Да… — профессор Тадокоро, прикрыл лицо руками, тихо заплакал. — Совершенно верно. С тех пор как я это обнаружил, я решил умереть вместе с этими островами…

— То есть самоубийство по сговору между влюбленными… — в горле старика опять засвистело, но видно не от кашля, а потому, что ему стало смешно от собственных слов. — Японцы… все же странный, смешной народ…

— Знаете, был даже момент, когда я в запале думал, что все японцы меня поймут, стоит мне только к ним обратиться… — шмыгнув носом, пробормотал профессор. — Ну, а потом я решил, что нельзя заставлять людей умирать вместе с женщиной, в которую сам влюблен…

— И наверное, не потому, что хотели владеть ею единолично, а потому, что, если бы вы обратились ко всем с призывом, неожиданно много людей пришло бы в такое же настроение…

— Да, да, я думал, что меня поймут… — профессор Тадокоро поднял к небу залитое слезами лицо. — Японцы… Они ведь не просто откуда-то переехали и стали жить на этих островах. Правда, и с теми, которые приехали уже потом, произошло то же самое… Японцы… Ведь это не только люди, понимаете?.. Японцы… это… вот эти четыре острова и мелкие острова, эта природа, эти реки, горы, леса, травы, звери и птицы, города и села, следы и память, оставшиеся от живших прежде людей… Все это целиком и есть японцы. Человек ли, или гора Фудзи, или Японские Альпы, или река Тоне, или мыс Асидзури — все они одной крови. И если эта утонченная природа… эти острова… — все разрушится, исчезнет и погибнет… тогда перестанут существовать и те, кого называют японцами…

Опять откуда-то донесся глухой грохот взрыва. И через секунду под небом раздался такой треск, словно ударили разом сотни молний. Видно, где-то образовался разлом.

— Я вот думаю про себя… Вроде бы я не такой уж ограниченный человек… — продолжал профессор Тадокоро… — где только в мире не побывал, разве что в Антарктиде не был. Смолоду разъезжал, наблюдая горы, континенты, природу. Когда на суше уже не осталось для меня нового, стал наблюдать за дном океана. Конечно, я видел и страны, и людей в этих странах, но все это я воспринимал как проявление жизни, развивающейся на определенном земельном массиве в окружении специфической природы… Дело в том, что я… как бы это сказать… ну, любил эту планету, именуемую Землей. А увидев и поняв многое, я в конце концов влюбился в острова, в Японию. Наверное, я к ней пристрастен, ведь я тут родился. Но должен сказать, что нигде в мире нет таких островов, где бы люди прожили такую счастливую историю, среди такой утонченной природы, на удивление разнообразной и по климату, и по рельефу… Для меня влюбиться в острова, именуемые Японией, было равносильно любви к самой чистокровной, самой типичной японской женщине… Так что, если женщина, любви к которой я посвятил всю жизнь, погибнет, для меня жизнь почти теряет смысл… В свои лета я не собираюсь второй раз жениться или влюбляться… Самое важное, чтобы я в последние минуты, в самые, самые последние, был рядом с ней… С ней, когда она будет умирать… Кто же еще примет ее последний вздох? Кто же будет рядом, если не я, когда эти острова будут погибать?.. Кто же…

Рыдания заглушили его слова.

Покашливание старика усилилось, затем затихло. И тогда он хрипло заговорил.

— Какой на удивление молодой народ японцы… — старик тяжело перевел дух. — Вот вы говорите, что в вас много детского… но ведь все японцы, не только вы, до сего времени были счастливыми младенцами… Жили себе и жили чуть ли не два тысячелетия в объятиях теплых и ласковых своих островов… Если куда-нибудь и отправлялись, всегда могли возвратиться обратно… Точно как малое дитя, которое бежит домой, к матери, и, уткнувшись в ее грудь, плачет, если ему не повезло в драке… Вот и появляются подобные вам люди, обожающие свои острова, как обожают мать… Но… знаете ли, случается, что матери тоже погибают…

Веки старика дрогнули, взгляд стал отчужденным и рассеянным, словно он вспоминал что-то страшно далекое.

— Совсем еще маленьким я остался круглым сиротой… Потерял сразу и отца и мать во время извержения вулкана Бандай в 1888 году… По некоторым причинам… этот факт не упоминается в моей биографии… Было мне тогда семь лет… Меня взяла к себе одна молодая ласковая женщина… поистине прекрасная, поистине японская женщина… И воспитывала меня, как родная сестра, как родная мать, удивительно… Но и она… погибла во время большого землетрясения Сенай в 1894 году… Моя судьба до странности переплетена с землетрясениями и извержениями… Я прибежал туда, куда свозили тяжелораненых, кажется, это был буддийский храм… прижался к ней и плакал, плакал… А она истекала кровью… И я твердо решил, что умру вместе с ней… Может быть, она это почувствовала в свой смертный час, не знаю… Но только перед тем, как навсегда закрыть глаза, она вдруг сказала: живи… пусть будет горько жить, все равно живи… и вырасти большим, стань взрослым… Я после этого три дня проплакал у ее тела…

Профессор Тадокоро слушал старика с почтительно опущенной головой…

— Теперь японцам придется страдать… Пока существовали их острова, у них был дом, куда они всегда могли вернуться, была родина… — мать, растившая в любви и ласке своих детей и детей детей своих… Не так уж на свете много народов, которые столько лет владели бы таким теплым, полным счастья домом… А вот народов, которым пришлось скитаться без родины, без собственной земли, жить в страшных лишениях и горе… таких народов не счесть… Вам-то хорошо, вы влюблены в свою матушку-родину… А вот тем, кому удалось бежать отсюда… кому удалось выжить… тем будет плохо… Их дом утонул и исчез, мосты назад сожжены… Им суждено шагать сквозь бури огромного мира, не имея родимого дома, своих островов, где они могли бы успокоить истерзанное сердце… Что ж, возможно, это единственный шанс для японцев стать, наконец, взрослыми, хотят они этого или не хотят… Им, потерявшим дом родной, теперь придется иметь дело с народами, которые прошли огонь и воду, которые познали тысячелетние страдания… или же с народами темными и невежественными… Народ японский, возможно, исчезнет, поглощенный другими народами… Но, мне кажется, для японцев это будет не так уж плохо… А может быть — ведь на свете все бывает — они превратятся в новый народ, по-настоящему «взрослый», устремленный в будущее в лучшем значении этого слова… Но может случиться и другое… Поскольку кровь японцев, их язык, привычки и нравы сразу не исчезнут… они, японцы, образуют где-нибудь свое крохотное государство… опустятся до уровня народца, способного оставить потомкам в наследие лишь проклятия и недовольство всем миром… И они будут жить, погрузившись в тоску по утерянной родине, в недовольстве своим уделом… Понимаете, Тадокоро-сан, о какой ставке идет речь… Конечно, наверное, хорошо и даже должно принять последний вздох любимой, оставаясь у ее ног… Но, Тадокоро-сан, вы могли бы и благословить будущее своих братьев и сестер, бежавших из тонущего дома… Правда, никто не услышит вашего благословения… и почти наверняка никто никогда об этом не узнает… Но все равно, Тадокоро-сан, это же вы спасли десятки миллионов своих соотечественников. Понимаете?! И я об этом знаю, признаю это и свидетельствую об этом… Тадокоро-сан… Разве вам этого мало?.. Вы же сделали…

— Да, да… — профессор Тадокоро согласно кивнул головой. — Я понимаю…

— Ну, вот и хорошо, наконец-то… — старик тяжело перевел дух. — Если так… больше ничего и не надо. Ведь вы… вы… для меня были… последней, самой трудной проблемой… Откровенно говоря, мне не хотелось оставлять вас с вашими мыслями… Да… это единственное, что меня мучило… как горький осадок на сердце… Но теперь… я вас послушал… и мне кажется, наконец-то я понял японцев… В японцах было для меня что-то, не поддающееся моему пониманию…

— Это… как же? — тон старика заставил профессора Тадокоро задать этот вопрос чисто машинально, не вкладывая в него особого смысла.

Старик коротко вздохнул. Помолчал. Потом его голос прошелестел:

— Ведь я… не чистокровный японец… — он снова замолчал, потом с коротким выдохом сказал: — Отец ведь у меня… был китаец, монах…

Профессор ждал, что старик еще что-нибудь добавит, но он молчал.

— Ватари-сан…

Профессор Тадокоро, спохватившись, поднялся и, усевшись у изголовья постели, долго смотрел на старика, потом прикрыл его лицо брошенным на татами темно-фиолетовым шелковым кимоно. Ветер все сильнее задувал в комнату, кимоно трепетало. Тадокоро, спустившись в сад, принес несколько камушков и положил их на рукава разлетавшегося кимоно.

Потом он вновь уселся у изголовья старика и в печали сложил на груди руки.

Свист ветра захлебнулся в страшном грохоте, земля зашаталась, где-то в железобетонном здании особняка с треском лопнула стальная балка.