— Да как сказать, — пожал плечами начальник валютного управления. — Мы-то считали, что действуем очень осторожно, не торопясь, дабы не возбудить подозрений, однако в ходе покупок хотя и постепенно, но уже значительно подняли цену на золото. Я не уверен, что причиной выброса на биржу массы японских акций и облигаций не послужила связь между повышением курса европейской валюты, золота и низким курсом иены в отношении доллара.

— Как посмотришь на маклерские фирмы, действующие на американских и европейских биржах, то сразу видишь, что наша поддержка собственных ценных бумаг сильно смахивает на жалость к волку, — проворчал директор валютного банка. — Я не говорю, что это равносильно бросанию денег вдогонку вору, но все же следовало бы воспользоваться случаем и их проучить.

— Да, можно было бы, если бы не наше положение, — уронил директор государственного банка. — При данных обстоятельствах, я думаю, мы должны серьезно относиться к вопросу международного доверия, памятуя о будущем японцев, которые теряют собственную территорию. Пусть даже этим воспользуются хитрецы и пройдохи. Мы не должны причинять убытки международным маклерским фирмам, не говоря уже о мелких держателях наших акций за границей. Мы просто не можем позволить себе превратить их в наших врагов. Мы должны, как это нам ни горько, большую часть убытков взять на себя, стараясь, чтобы другие страны не понесли материального ущерба из-за гибели Японии. Конечно, это не значит, что, махнув на все рукой, мы можем позволить себе превратиться в нищих. Нет, надо постараться сохранить то, что у нас есть. Это временно увеличит наши трудности, но в будущем все воздается сторицей… Наши предшественники в эпоху Мейдзи при пустых карманах поступали именно так и тем самым завоевали международное доверие…

— Не знаю, не знаю… может ли произвести впечатление такая чистоплотность на международные финансовые круги… — покачал головой начальник валютного управления.

— Разумеется, произведет впечатление! — убежденно сказал директор государственного банка, человек с великолепной седой шевелюрой. — Без этого, — не знаю, что думают по этому поводу политики, — невозможно образование международных предпринимательских обществ… Особенно когда речь идет о долгосрочных мерах… Это мое убеждение.

— К сожалению, — со вздохом произнес председатель объединения экономических сообществ, — за такой короткий срок за границу можно будет вывезти только пять процентов недвижимого имущества, принадлежащего народу. Когда Японии не будет, ее капитал за рубежом составит всего десять процентов теперешнего национального капитала, считая и ту часть, которая до сих пор тайно вывозилась.

— Но позвольте! Ведь предполагается ввести жесткий контроль за распределением судов, — с дрожью в голосе проговорил один из членов объединения. — Цифры, которые сейчас назвал председатель, окажутся реальными только в том случае, если нам будет позволено самостоятельно распоряжаться частью судов. Иначе нам и трех процентов имущества не вывезти. Мы настаиваем, чтобы при распределении транспортных средств прислушивались к нашему мнению.

— При настоящем положении вещей, — сухо сказал премьер, — первоочередное право на пользование транспортными средствами принадлежит пароду. К тому же людей нельзя сажать на суда в чем есть, как рабов в шестнадцатом веке. Люди должны иметь при себе самое необходимое плюс вещи, которые обеспечат им жизнь хотя бы на первое время. И это в отношении ста десяти миллионов человек!

— Но людей же можно перевозить на самолетах.

— Очень ограниченно. Мы ведем переговоры об использовании гигантских транспортных самолетов военно-воздушных сил США и Советского Союза. Однако это капля в море. Не забывайте, что судьба мира держится не на Японии. У нас нет права мобилизовать на достаточно долгий срок все самолеты мира, временно парализовав тем самым международную экономику. То же самое можно сказать и о судах. К тому же порты Токио и Иокогамы после землетрясения восстановлены только на сорок процентов…

— Послезавтра я вылетаю в Лондон, — сказал министр транспорта. — Сегодня туда отправился мой заместитель. Он уже начал переговоры в Международном объединении судовладельцев. По предварительным прогнозам, на аренду судов для вывоза нашего имущества надежд мало. Рыночная конъюнктура в Америке и Европе на подъеме. На широкую магистраль вышли африканские страны — в мире ощущается недостаток в судах. Заранее арендованы не только строящиеся корабли, но и работающие на нерегулярных рейсах, и даже те, у которых срок найма кончается только через полгода.

— И надо полагать, — добавил премьер, — эвакуация будет происходить в достаточно опасной обстановке и не без смятения… Мы рассчитываем на десять месяцев, но ученые говорят, еще неизвестно, что может произойти до этого…

Стаканы на столе разом легко задребезжали, с ясным звоном заколыхались тающие льдинки. В последнее время на такие легкие толчки уже никто не обращал внимания. Эта встреча между премьером и представителями деловых кругов происходила в одном из специальных залов ресторана, расположенного на последнем этаже высотного здания в центре столицы. Собрались неофициально, на обед, однако никто не притронулся ни к одному поданному блюду.

— Когда можно ожидать закона о контроле над распределением судов? — спросил один из присутствующих, испытующе глядя на представителей правительства.

— Через две недели, вместе с официальным сообщением правительства, — сказал министр транспорта.

Среди представителей деловых кругов произошло очевидное волнение, пробежал торопливый шепот.

— Прошу не заблуждаться, — сурово сказал премьер. — Двухнедельный срок не означает, что на это время вам предоставляется свобода действий. Ничего хорошего не получится, если в течение этих двух недель крупные предприниматели начнут наперегонки бронировать суда и сыграют роль детонатора для повышения международных цен на аренду судов и морских перевозок. Я надеюсь, вы будете держаться «регламентированного порядка», как мы с вами договорились год назад. Ведь речь идет о том, что срок «через два года плюс минус альфа» сократился до десяти месяцев. Вам даются две недели для согласования ваших действий. Внутри страны вы можете приступить к подготовке вывоза, но так, чтобы это не просочилось за границу. За последний год предельно снизились новые капиталовложения внутри страны. Чтобы камуфлировать экономический спад, вы с молчаливого согласия правительства манипулировали на бирже и получали средства из правительственного бюджета на поддержание производства и заработную плату. За это время повысился коэффициент наших капиталовложений за рубежом, что до некоторой степени компенсировало ущерб, причиненный последним землетрясением. Возможно, сейчас я говорю несколько резко, но разрешите напомнить вам, что благодаря этим мерам правительство сократило ваш ущерб от землетрясения. Я с полным основанием утверждаю, что японские деловые круги, в которые входят люди выдающихся способностей, представляют собой единый, отлично слаженный организм, функционирующий, как ни один другой подобный организм в мире. Правительство постоянно оказывало содействие развитию финансов и промышленности, однако оно несет ответственность не только перед финансовыми и промышленными кругами страны, по и перед всем ее пародом. И я призываю деловые круги как одну из составляющих японского общества к полному сотрудничеству с правительством.

— Да, национальное бедствие… — сказал председатель объединения, поднимаясь из-за стола. — Опять наступает эпоха сурового контроля над экономикой…

— И это возможно только при вашем добровольном содействии, не забывайте об этом, — усмехнулся премьер. — Сегодня правительство не обладает той властью, какую оно приобретает во время войны. А правительственный контроль при утрате государственной территории вообще бессмыслица. Представители деловых кругов еще имеют возможность свободного плавания в международном деловом море. Но какой смысл в правительстве для народа, потерявшего территорию и национальные богатства…

Премьер подошел к председателю объединения, который смотрел вниз в окно.

— Мороката-сап, мне кажется, надо положиться на народ… — не оборачиваясь, сказал председатель.

Широкая спина этого сторонника свободной конкуренции и противника контролируемой экономики, который родился в эпоху Мэйдзи, а во время войны, не поладив с военными, был брошен в тюрьму, лишний раз свидетельствовала о его упрямстве и непоколебимости.

— Я считаю, — продолжал он, — бюрократия Японии так и не сумела понять людей, работающих ради существования народа. В данном случае, мне кажется, строгий правительственный контроль приведет только к дурному бюрократическому равенству и послужит тормозом. Необходимо, чтобы народ, мобилизовав все свои силы, действовал самостоятельно, тогда станут возможны полнокровные меры…

— Я убежден в безусловной порядочности собравшихся, — ответил ему премьер. — Но если деловые круги в погоне за наживой проявят бешеную энергию, вы сможете их остановить?

— Дым над Фудзи… — пробормотал председатель, глядя в окно. — Или это облако?..

К ним подошел один из присутствующих. Подняв на лоб очки, он внимательно вгляделся:

— Нет, не облако… Кратер Хоэй… Ого… довольно сильное извержение. В Хаконэ, в районе Готэнба, должно быть, опять с неба сыплется пепел…

Все столпились у окна.

Для марта день был на редкость ясный, на западном горизонте висело одинокое облако, над ним высился белоснежный силуэт Фудзи. Поблизости от вершины рывками поднимались округлые сероватые клубы дыма. С высоты птичьего полета улицы Токио казались лучами, протянувшимися до самого горизонта. Солнце ранней весны уже начало свою работу. Все живое, хотя еще и не оправившееся от жестких когтей землетрясения, жадно ожидало пробуждения.

— И этот город… — прошептал кто-то. — Этот город… через десять месяцев не будет больше существовать на земле… Нет, не могу поверить…

— Взрыв Фудзи, надо думать, произойдет раньше, чем мы предполагали, — сказал Юкинага, не сводя воспаленных от недосыпания глаз с прибора. — Между котловиной Кофу и районом Сидзуока резко увеличилось число локальных землетрясений. На юге структурной полосы Сидзуока — Итой-гава начинает накапливаться довольно большая масса энергии. Аномальное повышение теплового потока… Происходит горизонтальное смещение западного крыла разлома к юго-юго-востоку…

В комнате ни на секунду не умолкал стук телепринтера.

— Предполагаемое время? — спросил Наката.

— В течение двухсот сорока часов плюс минус десять часов… В настоящий момент тенденция к плюсу. Весьма вероятен взрыв где-то на линии между кратером Хоэй и горой Аситака. Но все это может принять характер катаклизма.

— Если на линии Хоэй — Аситака, целиком разрушится город Нумадзу… — Наката стал нажимать кнопки телефона. — На пике Асигатакэ, что к северу от Кофу, начались выбросы пара, повысился тепловой поток, а на гряде Асама не прекращаются достаточно сильные извержения вулканов. Если вулканический пояс Фудзи начнет беситься всерьез, прервется сухопутное сообщение между восточной и западной Японией.

В комнату вошел серый от усталости Онодэра.

— О-о! — приветствовал его Юкинага. — Ты быстро! Я думал, ты дня два-три там пробудешь…

Онодэра, не отвечая, тяжело опустился на стул.

— Десять месяцев?! — сдавив ладонями глаза, спросил он.

— Так ты уже знаешь? — обернулся к нему Юкинага. — Официальное сообщение будет через две недели.

— Юкинага-сан, чем же мне теперь заниматься? — не отнимая рук от лица, упавшим голосом произнес Онодэра. — По плану на морское дно еще нужно опустить ряд автоприборов, но какой теперь в этом смысл? Ну, я инженер, специалист по глубоководным батискафам… Однако это все в прошлом… На что я теперь могу пригодиться здесь, в штабе?

Выключив прибор, Юкинага стал прикуривать сигарету. Руки у пего дрожали. Онодэра протянул ему горящую зажигалку.

— Объявят чрезвычайное положение, создадут надпартийную парламентскую комиссию по выполнению плана эвакуации… — Юкинага поперхнулся дымом. — Комиссию возглавит премьер, в нее войдут председатели, секретари и члены исполкомов всех партий. Все министры. Фактически это будет надпартийное коалиционное правительство национального единства.

— А с нашим штабом что будет?

— Думаю, он войдет в комиссию как низшее звено. Начальник канцелярии кабинета министров дал указание, чтобы Накату-сан и меня перевели в научную бригаду штаба по осуществлению плана эвакуации… Хорошо бы, чтобы и ты перешел туда вместе с нами…

— Я не государственный служащий… — усмехнулся Онодэра. — Даже не внештатный сотрудник, ведь никакого приказа не было. С вами я сотрудничал только на товарищеских началах… А вообще говоря, кто я такой? Перекати-поле, по-воровски удравший из гражданской фирмы… Здесь, в штабе, у меня нет никаких прав — подумаешь, временно нанятый водитель батискафа…

У Юкинаги рука с сигаретой застыла в воздухе. Он был потрясен. В затуманенном усталостью мозгу остро вспыхнула колющая мысль — а ведь Онодэра прав. Этот молодой человек с самого начала оказался странным образом втянутым в их работу. Тогда еще неясно было, во что выльются и чем закончатся их исследования. Но за последующее время никто так и не удосужился официально оформить Онодэру. Отчасти это объяснялось тем, что поначалу все члены штаба, кроме профессора Тадокоро, Онодэры и временно взятого на работу Ясукавы, являлись государственными служащими. Дипломированный морской инженер-подводник Онодэра, конечно, был бы зачислен в штат при первом же требовании, но ни ему, ни кому другому это, очевидно, и в голову не приходило. Юкинага даже ни разу не задумался, полагалось ли жалованье «временно работающим» в штабе. Получается, впервые подумал Юкинага, что Онодэра все это время работал у них в качестве добровольца… Юкинага был поражен. В фирме, где Онодэра прежде работал, его считали талантливым молодым инженером, у него уже были заслуги, перспективы, обеспеченное будущее. Из соображений секретности его заставили «испариться» — уйти из фирмы без соблюдения необходимых формальностей. Он был втянут в мучительную работу в тени, в безвестности, и никто не удосужился подумать о его официальном положении. Но самого Онодэру это совершенно не волновало. Может быть, сказалось легкомыслие холостяка? Или это качество человека нового поколения, отличного от «поколения нищеты», к которому принадлежал сам Юкинага? Молодые не хлебнули настоящих трудностей, не знали нищеты в самом прямом смысле этого слова, им чужда постоянная тревога и страх за свое будущее, иссушающие душу и превращающие человека в ничтожество. У этого парня начисто отсутствовало стремление обеспечить себя материально, добиться устойчивого положения в обществе. Кто знает, может быть, это новый тип духовно богатых молодых людей, порожденных эпохой достатка, каких Юкинаге не приходилось встречать в своем ближайшем окружении. Такой, как Онодэра, работает отнюдь не спустя рукава, но спустя рукава относится к своим успехам, к положению…

— Есть еще у вас работа, в которой без меня нельзя обойтись? — прервал Онодэра мысли Юкинаги. — Теперь в общих чертах все прояснилось. Правительство всерьез взялось за дело. Кончился этап, когда добровольцы тайком, спрятавшись от мира, выполняли сложную и ответственную работу… Что касается меня, то, думаю, я достаточно, отблагодарил Японию за то, что она меня воспитала.

Услышав слово «отблагодарил», Юкинага улыбнулся: это так характерно для молодого послевоенного поколения. Они не чувствуют гнета роковых уз, связывающих их со «страной», «нацией», «государством», однако отлично сознают свой долг перед родиной, и нельзя сказать, что в свою очередь не испытывают к пей благодарности, признательности… Впрочем, это не выливается у них в форму безграничной ответственности перед нацией и страной. И вообще такое понятие, как «коллективная судьба», им чуждо. У них все гораздо проще: вернул «долг», отблагодарил, и ты в расчете. При этом они не испытывают принижающей благодарности должника к своему взаимодавцу. А если говорить об Онодэре, то он считает, что свой долг вернул вполне добровольно, от всей души, да еще и с некоторой лихвой, «достаточно отблагодарил». Юкинага даже растерялся, увидев вдруг японца нового образца. Как далек он был от японца довоенных времен, опутанного узами «долга», «признательности», «обязанности», «верности вопреки всему», «жертвенности». Юкинага, был удивлен и вместе с тем обрадован. Критикуйте, критикуйте послевоенную Японию, думал он, а она оказалась достаточно демократичной, чтобы в сытости и благополучии породить таких вот молодых людей нового типа!

Эти молодые люди, простые, спокойные, с душой, ничем не замутненной, не исковерканной с детских лет исковерканными взрослыми, не испытывающие особой тяги ни к материальным благам, ни к власти, просто смотрящие на жизнь и точно знающие, чего от нее хотят, — они, пожалуй, то лучшее, что создала послевоенная Япония. Прежде чем чувствовать себя японцами, они чувствуют себя «людьми» и в том, что родились японцами, видят только вполне естественное отличие, свойственное каждому человеку или группе людей. Они не считают, что «способны выжить» только в Японии. Понятия «полнокровной жизни», «успеха», «карьеры» но связываются у них с каким-либо определенным, изолированным обществом, так что, где бы и как бы они ни жили, они не впадают в жалкую депрессию от мысли, что их жизнь не «удалась», только потому, что они оторваны от этого общества. Такие мысли просто не приходят им в голову.

Это новый тип образованных и воспитанных людей. И кто из старшего поколения осмелился бы упрекнуть их за шпроту мышления, терпимость и постоянную освежающую душу бодрость?..

— А ты что, хочешь уйти от нас? — спросил Юкинага.

— Собираюсь жениться, — чуть покраснев, сказал Онодэра. — Вроде бы немного переслужил государству, так что хочу получить наградные. То есть мы собираемся вдвоем удрать за границу до официального сообщения. Это ничего? Как вы думаете?

Юкинага неожиданно расхохотался.

— Вам смешно, что я женюсь? — спросил Онодэра.

— Нет, что ты… Поздравляю… — поспешил перейти на серьезный тон Юкинага. — А я, знаешь… всего неделю назад официально оформил развод с женой…

— А дети? — почти испуганно перебил Онодэра.

— Вчера вместе с женой выехали в Лос-Анджелес… К родственнику… Дядя жены там живет, а детей у него нет, вот и…

— Ну, тогда все хорошо, — облегченно пробормотал Онодэра.

— Да, тебе надо уходить… — Юкинага смял в пепельнице сигарету. — Тоскливо будет без тебя. Хорошо бы всем вместе вечеринку устроить, хотя…

— А вы знаете, что стало с профессором Тадокоро?

— Нет. Наверное, старик Ватари знает.

Онодэра уже собрался было подняться со стула, когда Юкинага спросил:

— А сколько лет твоей невесте?

— …Не знаю… — Онодэра растерянно взглянул на Юкинагу. — Я думаю, лет двадцать шесть, двадцать семь… А может, и больше, трудно сказать…

Когда Онодэра уже выходил из комнаты, Юкинага хотел было сказать ему, что в случае, если не удастся быстро выехать за границу, они рады будут снова видеть его в своих рядах, но не успел — высокая, плечистая фигура Онодэры уже исчезла в дверях…

…«Иди ко мне», — шепнула ому Рэйко… И ночь в Хаяма — страшно далекое прошлое — всплыла в его памяти. Вместо назойливо гудевшего возле самого уха мини-приемника в номере отеля звучала очень тихая приятная музыка. Ему казалось, что от Рэйко, как и тогда, пахнет нагретым солнцем песком. Сквозь опьянение на него вдруг нахлынуло желание. Он потянулся к ней, порывисто обнял, нашел ее губы.

— Женись, пожалуйста, на мне… — задыхаясь в его объятиях, попросила Рэйко. — Я все время только об этом и думала, искала тебя…

— Но почему? — шептал он. — Почему? У тебя столько знакомых, все они прекрасные ребята… А со мной ты виделась только один раз…

— Но ведь не только виделась… — улыбнулась Рэйко. — Потом от стыда я сквозь землю готова была провалиться. Но почему-то чувствовала, что ты плохо обо мне не подумаешь, ну, не такой ты… Тогда на берегу…

И Рэйко зашептала, что она очень любит нырять с аквалангом. Даже поставила рекорд среди аквалангисток. Она обожает чувство одиночества, которое охватывает тебя в объятиях моря, когда ты, со всех сторон окруженная холодной и мягкой водой, погружаешься в сумрачное молчание.

— Я испытываю такое чувство одиночества, что плакать хочется, и в то же время бываю страшно счастливой… Будто я стремительно падающий осколок звезды, сгоревшей дотла в просторах Вселенной, и я словно сливаюсь с мрачно-зеленой водой, с колышущимися водорослями, с проплывающими, как серебристые облака, стаями рыб… Когда я была маленькой, мне очень правились гравюры «Утерянный рай», Домье, кажется… Ты знаешь? Там есть одна гравюра… На ней самый прекрасный из ангелов, Люцифер, который восстал против бога из-за своей гордыни и был низвергнут им в ад и превращен в страшное чудовище — Сатану. Но на гравюре он все равно прекрасен! Летит сквозь перечеркнутую лучами солнца Вселенную, раскинув похожие на перепонки летучей мыши крылья, прямо вниз, в Эдем, пылая чувством мести к богу. Я почему-то всегда плакала, когда смотрела на эту гравюру… Совсем одна, отходишь от берега, а потом в воде обрыв, и дальше — бездонная пучина… Вокруг серовато-мглистая зеленая вода, она все больше темнеет, теряет прозрачность, а ты совсем одна… И уходишь все глубже, глубже… И каждый раз там, в пучине, я вспоминала эту гравюру. Даже плакала иногда под маской. Мне начинало казаться, что я вот-вот пойму нечто очень важное… И вдруг — поняла… Но, что поняла, я не умею объяснить, не умею сказать… Может быть, Вселенную… Землю… Природу… Себя… Крохотная как песчинка, и вдруг я единое целое со всем этим огромным, беспредельным… Песчинка, понимаешь!.. А если понимаешь, значит, ты уже единое целое… ну, не знаю, как это все сказать… и в эти минуты я бывала невыносимо одинока, и меня охватывала страшная тоска, и все равно я чувствовала себя до слез счастливой… Когда ты меня первый раз обнял, я тоже почувствовала, что поняла… А тогда ведь я еще и представления не имела, что ты управляешь глубоководным батискафом… В тебе я ощутила море… Это гигантское море, куда я всегда хожу, чтобы оно меня обняло… Глубокое, беспредельное, оно увидело мои слезы сквозь маску и пришло ко мне в образе юноши…

Рэйко сжала руками голову Онодэры, отстранила от себя, заглянула ему в глаза и с детской мольбой сказала:

— Ну женись на мне! Ну пожалуйста! Ладно?

Вместо ответа он обнял ее. Приник к ее губам… Он погружался в теплое тропическое море, похожее на ярко-зеленое стекло… Погружался все глубже, отталкиваясь от воды руками и ногами, пока хватало дыхания… Казалось, легкие готовы лопнуть, взорваться… Вот-вот он дотянется до черного дна, где сияют золотые, алые и синие звезды…

Рэйко молча лежала с закрытыми глазами. Он чувствовал рядом с ней глубокое умиротворение. Подобное чувство он испытывал после погружения, лежа на песке у кромки прибоя. И сейчас он ничком, обессиленный, лежал и думал о влекущей и умиротворяющей Рэйко. И вдруг он вспомнил, что больше года не прикасался ни к одной женщине. Когда Рэйко взяла его за руки и с трудом усадила в такси, ему и в голову не приходило остаться с ней. И если бы Рэйко вдруг нежно не поцеловала его в машине, и если бы поцелуй не повторился… Год? Нет, полтора года прошло после первой встречи с Рэйко… И все эти полтора года он каждый день забирался в тесную кабину крохотного стального шарика, погружался в мрачную морскую бездну, возился с двигателем, с приборами, кричал сквозь ураганный ветер… Не только он — все работали, работали, работали, не зная ни сна, ни отдыха… Всех изводила тревога… Пили только залпом, чтобы хоть чуточку расслабиться… Спали на тесных корабельных койках, а на суше — на раскладушках, втиснутых между разными машинами и приборами… И так полтора года! Как вино расслабляет мускулы и обнажает утомление, так и женщина заставляет осознать такую усталость, которую, кроме нее, никто и ничто не может снять. Онодэре до этой минуты и в голову не приходило, что он смертельно переутомлен. Он вдруг почувствовал, что мускулы его только не гудят от перенапряжения. Нехорошо, подумал он, уткнувшись лицом в подушку, ведь если тебя сдавила усталость, не только мускулы, по и душа лишается гибкости, а окоченев, дряхлеет… Такая душа становится совсем бесчувственной. Но ласковый, обволакивающий взгляд Рэйко, ее чуть хрипловатый голос, протянутые к нему руки нежно и мягко снимали с него нечеловеческий груз, стискивавший тело, как грубая смирительная рубашка. И вдруг ему захотелось громко расплакаться, как ребенку, заблудившемуся и, наконец, нашедшему свой дом, где он может рыдать, уткнувшись в колени матери…

— Как ты устал! — вдруг сказала Рэйко.

Ее прекрасно очерченные губы приблизились к глазам Онодэры и подобрали с его щеки слезу, которую он не заметил. Онодэра, как ребенок, нежно обнял Рэйко. Он будет отдыхать рядом с этой женщиной, подумал он, вместе с этой женщиной… И тут он понял, что его усталость — это боль и печаль, страх и страдание за Японию, которой суждено погибнуть, а перенапряжение — первый симптом надвигающегося невиданного бедствия… Нет, он не станет копаться в причинах своей усталости. Надо отдохнуть, как следует, отдохнуть, чтобы мужественно — пусть с показным мужеством! — пережить гибель Японии. А сейчас… уже пора повернуться спиной и бежать. И отдыхать вместе с этой женщиной… Это не предательство и не трусость. Это достойный человека поступок. Упорство, выходящее за границы разумного, и страдание ради страдания делают человека нетерпимым и твердолобым чудовищем. Онодэра, не переставая, убеждал себя, что может бежать с полным правом. Бежать и отдыхать, отдыхать до тех пор, пока совсем не обленишься, до тех пор, пока душа и тело вновь не обретут свежести и не наполнятся жаждой деятельности…

После смерти отца Рэйко вскоре потеряла и мать. Полученную в наследство недвижимость она успела обратить в наличные. И хотя цены на землю после землетрясения упали, она все равно получила крупную сумму. На эти деньги после свадьбы Рэйко и предлагала ехать в Европу.

— Немедленно сними деньги со счета, — сказал он, — и сразу обменяй на иностранную валюту, на драгоценности. И билеты на самолет купи сразу. Завтра же…

— Но у меня еще остался лес, — сквозь дрему проговорила Рэйко. — Его тоже продать?

— Да, продать, не мешкая. Пусть за бесценок…

Он хотел добавить: а если не сумеешь продать, плюнь ты на этот лес, все равно все сгорит, исчезнет, провалится в океан…

— Откровенно говоря, я не знаю, люблю ли тебя… Ну, не могу разобраться… — крепко сжав ее руки, сказал Онодэра, когда они прощались в аэропорту Нарита. — Дело в том, что я не знаю, что такое брак, — я ведь женюсь в первый раз… А раньше никогда не думал об этом… Но мне кажется, что мы будем понимать друг друга…

— А больше ничего и не нужно… — она крепко сжала в ответ его руку. — Этого достаточно…

Дня через четыре после того, как было принято решение о двухнедельном сроке официального правительственного сообщения, по стране поползли тревожные слухи: ожидается невиданное землетрясение, оно сметет с лица земли Токио, префектура Тиба и все побережье Сенан и вовсе погрузятся в море, на дно, а потому ничего другого не остается, как временно бежать за границу… Газеты молчали, но слух распространялся с молниеносной быстротой, люди встревоженно шептались на работе, дома, на улицах. Посыпался град заказов на самолеты международных рейсов. Все иностранные самолеты, приземлявшиеся в Японии, теперь вылетали переполненными. Были введены дополнительные рейсы, но удовлетворить всех желающих было невозможно. На все рейсовые самолеты международной линии билеты были распроданы на три месяца вперед. Начались трудности с билетами и на пассажирские суда. Все акции на бирже в мгновение ока катастрофически упали. И вдруг, неизвестно откуда, появились покупатели. Продажа акций продолжалась. Неизвестного происхождения деньги поддерживали уровень цен на них. Цены держались на одном уровне два дня, а потом, хотя и медленно, по стали вновь падать. Появились признаки того, что акции вовсе обесценятся. На Кабуто-мати и Китахама[9] перешептывались, что биржи вот-вот закроются на неопределенно долгий срок… начнется паника… И вообще, наступает конец… Все застыли в ожидании, не зная, как быть, ждать или идти на риск и продавать акции по бросовым ценам.

В правительственных кругах заволновались, откуда могла просочиться информация. Но в суматохе подготовки к официальному сообщению было не до расследований. Вскоре составилось мнение, что правительственные круги специально распускают тревожные слухи. Однако прошла неделя, а слухи не стихали, а росли. И в правительстве, и в координационном совете сочли необходимым ускорить официальное сообщение.

— А я думаю, что официальное сообщение следует отсрочить еще на неделю, — заявил секретарь правящей партии на координационном совете. — Если, конечно, иностранные источники нас не опередят… Ведь за это время многие собственными силами и средствами покинут Японию.

— За неделю или там за две уехать смогут считанные семьи, — стукнул по столу кулаком секретарь главной оппозиционной партии. — Сумеют бежать только те, у кого есть деньги. А с народом что будет? Правительственное сообщение нужно сделать незамедлительно! Сделать и взять под контроль эвакуацию.

— Тот, кто способен выехать сам, и после сообщения сам эвакуируется, — заметил один из членов совета. — И вообще желательно, чтобы одновременно с сообщением были приняты чрезвычайные меры для срочного пресечения паники…

В правительство хлынули запросы относительно распространившихся слухов. Заволновались и газетчики. До открытия чрезвычайной сессии парламента оставалось еще несколько дней, но почти все депутаты были уже в сборе. Начальники управлений вконец измучились, отбиваясь от их вопросов. Никто спокойно не работал, и никто спокойно не жил. Люди чувствовали, что что-то должно произойти, и никто не сомневался, что это что-то обязательно произойдет.

Представители деловых кругов начали действовать сразу же после тайной встречи с руководителями правительства, а через неделю их действия уже приносили свои плоды. Закупка судов Японией, за которой судовладельцы различных стран уже более года наблюдали с пристальным и тревожным интересом, сейчас шла бешеным темпом.