Левые тоже не дремали. Поползли слухи, что самые решительные из них собираются установить контакт с главарями крестьянских восстаний эпохи Эдо и, таким образом, способствовать образованию народного правительства.
      Среди прожекторов были и такие, которые предлагали пригласить к нам «различных крупных деятелей конца эпохи Эдо» для возрождения самурайского духа, или спасти героев Реформации от убийства, перенеся их в современность.
      Вспоминается мне и один действительно курьёзный проект. Кто-то из представителей преступного мира предложил выкрасть на той стороне большого пахана Дзиротё из Симидзу, славившегося своей справедливостью. А то, мол, нынешнее ворьё совсем разболталось, всякую совесть потеряло, не чтит больше воровской кодекс, а уж пахан научит их уму-разуму!
      Однако все эти идеи, проекты, предложения были односторонними. Люди эпохи Эдо жили обычной жизнью, у них не хватало времени на пустое изобретательство, как у наших досужих современников.
      Как только за рубежом стало известно, что Япония собирается оказать помощь своему прошлому, заволновались все крупные державы. Тут уж никто не мог остаться в стороне — ещё бы, ведь такое вмешательство могло изменить всё последующее течение мировой истории. Правда, подземный ход вёл только в Японию девятнадцатого века, но оттуда можно было свободно переправиться и в другие страны девятнадцатого века. Одна держава просила разрешить ей отправить в девятнадцатый век промышленное оборудование в порядке дружеской помощи своему населению, другая — ядерное оружие нового образца.
      Во всём мире началось движение за спасение утраченных в девятнадцатом веке культурных ценностей. Оспаривалось право Японии монопольно владеть пещерой. Учёные возмущались — как же так, открылась дверь для изучения малопонятных законов физики, а японцы собираются сами пролезть в эту дверь, не пуская учёных других национальностей, которые, развивая эту науку, снискали мировую славу. Поступило предложение отдать пещеру под контроль Организации объединённых наций.
      Японское правительство растерялось. Крупные державы продолжали настаивать на этом предложении. Особенно усердствовали Соединённые Штаты Америки. Не отставали от них и некоторые страны Западной Европы, по традиции подпевавшие старшему партнёру…
 
      Может, всё это безумие было какой-то ещё неизвестной формой психического заболевания? Как же иначе объяснить, что весь мир вдруг увлёкся прошлым?.. Конечно, прошлое достойно всяческого уважения, любви и даже преклонения. Но раньше ведь люди никогда о нём не думали, не интересовались им в таких масштабах. Что же происходит? Может быть, всё объясняется тем, что у нас нет будущего? Какое уж будущее у человечества, сжившегося с угрозой ежеминутной гибели, как с глухой болью старой раны, время от времени дающей о себе знать?.. Действительно, что такое для нас будущее? Удвоение личных доходов? Или собственный дом и машина новейшей марки? Или телерепортаж с Луны?.. Короче говоря, будущее — это то, чего мы не имеем сегодня. Но вот сегодня проходит, наступает завтра. Что-то мы получили, что-то утеряли и снова ждём следующего завтра… Разве это радость — подобное серое течение будней, непрерывно разматывающаяся серая нить? Нет, будущее не рождается в непрерывном развитии. Оно вдруг делает скачок, и тогда мы видим его грозный или прекрасный лик. Войны или революции, например. Вот когда мы воочию видим будущее и переживаем великие потрясения. Но обязательны ли для человека великие потрясения? Может, для его развития и обязательны, а для спокойствия как раз наоборот — поменьше бы их. Наверно, поэтому нас вдруг так и потянуло к прошлому известному, изученному, на фундаменте которого построено наше настоящее.
      Если бы пещера вела в будущее, хотя бы на сто лет вперёд, тогда мы, наверно, не заинтересовались бы, а испугались. Дрожали бы каждую минуту и ждали разных неприятных неожиданностей — нападения, использования нас как подопытных кроликов для какого-либо научного эксперимента. Но судьба пощадила нас. Она все эти волнения оставила на долю предков, а нам, шагнувшим далеко вперёд по сравнению с ними, предоставила роль любопытствующих наблюдателей. И наши волнения не превышали тех, которые испытывает болельщик во время футбольного матча.
      И всё же, несмотря на это, страсти вокруг пещеры бушевали с прежней силой. Даже религиозные общины устраивали демонстрации, требуя, чтобы им разрешили свидание с уважаемыми предками. Зачастую делегации обеих сторон попадали в нелепое положение. Мне было искренне жаль самураев, очутившихся в нашей действительности. Представьте себе гордых воинов, одетых по тогдашней моде, с причёской тёнмагэ, шествующих по бесконечно длинной современной улице, похожей на глубокое ущелье, сжатое с двух сторон громадами домов. Они идут, насторожённо оглядываясь, позвякивая мечами, а со всех сторон стекаются толпы досужих зевак и глазеют на них, как на диковинных зверей. Не очень-то приятное ощущение! Однажды делегат-самурай зарубил насмерть одного из особенно нахальных любопытных — ему не понравился взгляд этого человека! С тех пор во избежание подобных инцидентов и опасаясь транспортных заторов, делегатов стали возить в специальных туристских автобусах.
      Какая-то женская организация выдвинула новый лозунг: «Хватит позориться перед уважаемыми предками! Будем одеваться и держать себя скромно!» Но уважаемых предков такой лозунг не особенно устраивал. Они были жадны до всего современного и очень обижались, когда им отводили номера в гостиницах, оборудованных в национальном стиле, снабжённых старинной японской утварью. Пришлось переселять их в супермодерные отели.
 
      Через некоторое время с обеих сторон начали появляться перебежчики. Отдельные смельчаки пробирались через подземный ход, обманув бдительность стражи. С той стороны приходили мелкие самураи и изголодавшиеся крестьяне из окрестных деревень, прослышавшие о сказочном по их понятиям изобилии нашего времени. Поговаривали, будто профессиональные контрабандисты роют ещё один ход неподалёку от основного. От нас на ту сторону сбежала группа правых экстремистов, возмечтавших о геройских подвигах. Они ушли навсегда. Но, думается мне, их боевая деятельность под водительством мелких самураев продолжалась недолго — слишком суровыми были нравы в эпоху Эдо, и если эти люди не погибли под ударами мечей в какой-нибудь очередной драке, то наверняка окончили свои дни в темнице. Среди крайних левых тоже нашёлся один чудак-студент, решивший защищать интересы народа на той стороне. Он примкнул к бунтовщикам-крестьянам, но те выдали его правительству, и он был казнён…
      Между тем время шло.
      Возникал вопрос — что же будет дальше?
      Наступил, новый, 1964 год. Общественность начала тревожиться — к чему приведёт такое сосуществование двух эпох? Что будет с современностью, если мы попытаемся серьёзно вмешаться в дела эпохи Эдо? Ведь наша действительность — прямой результат прошлого, и если прошлое осовременить, не поведёт ли это к непредвиденным переменам?
      Поползли разные слухи. Откуда-то стало известно, что во время нападения тайной стражи бакуфу на гостиницу Икэдая, где остановились сторонники Реформации, — факт исторический, — нападающие были вооружены современными автоматами. Люди заволновались. Начали кричать об ответственности правительства — может, оно тайком снабжает бакуфу оружием? Или тут приложили руку контрабандисты?..
      Члены Олимпийского комитета тоже подали голос. «Господа, — говорили они, — если так будет продолжаться, не видать нам этой осенью олимпийских игр! Никто и носа не сунет в Японию!»
 
      Я был в стороне от всей этой шумихи. Ведь сладок только запретный плод. А нам с бабушкой, как единственным владельцам земли, на которой находились пещера и подземный ход, было разрешено беспрепятственно путешествовать на ту сторону. Правда, там сфера нашего передвижения ограничивалась прилегающими к горе окрестностями.
      Бабушка целыми днями пропадала в тамошнем доме Кимура, то есть в нашем. Её приёмный отец Сануэмон Кимура, целиком отдавший себя движению за свержение бакуфу, редко бывал дома, и бабушке приходилось ограничиваться обществом её бабушки и дедушки, то есть моих прапрабабушки и прапрадедушки. Но все они были довольны и болтали друг с другом без умолку, обмениваясь новостями. Стариков, кажется, больше всего радовало, что наш дом за сто лет не развалился, а больше всего волновало, долго ли он простоит, смогу ли я, когда стану таким же стариком, как они, найти приют под родным кровом. Меня, честно говоря, эти беседы не очень интересовали. Я предпочитал общаться не с родственниками, а с их семнадцатилетней прислугой Такэ. Очень уж она отличалась от наших семнадцатилетних девушек! Такая скромная, тихая, покорная, трудолюбивая. Такая глубоко религиозная — это в её-то годы! А уж до чего добра, и не только ко мне, но и ко всем окружающим!
      Я начал изучать жизнь конца эпохи Эдо и страшно увлёкся. Хотя впечатление было тяжёлое. Не знаю уж, как жили в самом Эдо, но в провинции царили такая нищета и такое убожество, что сердце разрывалось. Мелкие мещане и крестьяне были бессловесными забитыми существами. Особенно жалкое впечатление производили крестьяне — худые, низкорослые, сутулые от постоянной непосильной работы в поле… Голова у них всегда была опущена и каждую минуту могла опуститься ещё ниже — для поклона господам. На их землисто-серых плоских лицах застыла вековая тоска. Голод, болезни, насекомые, мучившие их днём и ночью, были постоянными спутниками этих людей. Мне было стыдно за мои хорошо отутюженные брюки и белоснежную рубашку, когда я смотрел на их выцветшие, засаленные, состоявшие из сплошных заплат лохмотья. Самураи держались с ними чрезвычайно высокомерно. Сколько раз я видел, как самурай-помещик, упиваясь собственной злобой, топтал ногами распростёртых перед ним батраков, как пьяный чиновник бил суковатой палкой ни в чём не повинную пожилую женщину! Порой я едва сдерживался, глядя на это бессмысленное истязание. Теперь я начал понимать, почему у нас так трудно искоренить хулиганство и мелкое насилие: у простых людей Японии до сих пор ещё живёт в душе животный страх перед тем, кто хоть чуточку сильнее. Этой «привилегией» — истязать ближнего — в старой Японии на протяжении веков пользовались только самураи. Даже Реформация не смогла оградить народ от пыток и унижения…Конечно, и раньше бывали случаи, когда крестьяне сбрасывали с себя личину покорности и становились жестокими, как лютые звери. Но это случалось только тогда, когда их доводили до последней крайности, и они, объединившись, чинили расправу над господином. А вообще-то доброта является основной чертой японского крестьянства.
      Никогда раньше я столько не думал над судьбами народа Японии. Меня подавляла эта мрачная, трагическая картина. И с тех пор прошло всего лишь сто лет. Кто я такой на самом деле? Отнюдь не подвижник, не борец за справедливость и всякие там свободы — самый обыкновенный, средний интеллигент Японии двадцатого века. И всё же я не мог смотреть без содрогания на крестьян эпохи Эдо. Вот уж действительно скотская жизнь! Спят вповалку на голой земле, в ветхой хижине, крытой гнилой соломой, которая, того и гляди, рухнет от малейшего порыва ветра. Едят так мало и так плохо, что я бы и дня не прожил на такой-то пище. Впрочем, они умирали как мухи. Дело, начатое голодом, завершали болезни. Что ни месяц — то новая эпидемия. И всё-таки люди жили, цеплялись за жизнь и нередко выживали. А меж тем в верхних слоях общества уже назревала буря, несущая в себе веяния новых времён… Однажды я наблюдал жуткую сцену. Толпа людей шла через поля, по межам. Сначала все шли спокойно, потом начали приплясывать. Движения постепенно становились всё быстрее, всё беспорядочнее, люди кривлялись и дёргались, как сумасшедшие. И эти безумцы, то ли страдавшие пляской святого Витта, то ли одержимые бесом, шли молиться местному божку, вымаливать у него благословение и хоть капельку — хоть капельку! — счастья. Что это — массовый психоз? Но всё же от них исходила какая-то своеобразная энергия.
      Как быть? Что может сделать современность для полубезумного мира по ту сторону хода? Пока что у нас в основном занимаются пустой болтовнёй, а если задумаются всерьёз?.. Каждый новый день приносит всё больше неразрешимых проблем. Что же в конце концов будет?..
      Однажды вечером, когда все эти вопросы особенно мучили меня, ко мне обратился физик, который тщательно изучал пещеру и подземный ход и вооружился для этой цели сложнейшей аппаратурой.
      — Вы ничего не заметили, а? — спросил он. — Вы ведь всё время ходите туда-сюда, так что должны бы заметить… Приборы показывают кое-какие изменения, пока ещё мало заметные, но бесспорные.
      — Как вам сказать… — я задумался. — Вроде бы ход стал длиннее. Впрочем, не знаю, может, это только кажется.
      Он как-то странно посмотрел на меня. Испугался что ли?
      — Вот как… — пробормотал он. — Возможно, возможно… Во всяком случае, ход стал искривляться.
      — Как так — искривляться? — меня вдруг пробрала дрожь, не знаю почему.
      — Ну, это-то просто объяснить. Искривление показывают только приборы. А мы при непосредственном восприятии этого не ощущаем, потому что в поле притяжения кривая воспринимается как прямая.
      Физик махнул мне рукой и исчез во мраке.
      До середины хода меня, как обычно, провожала Такэ. Сейчас мы остались с ней вдвоём, освещённые слабым светом керосиновой лампы, которую она несла. Такэ подняла лицо, светлое, овальное, и взглянула на меня с улыбкой. Она всегда улыбалась. Я испытывал острую жалость, глядя на чистое бледное лицо этой девушки, дочери батрака, работавшего на господ Кимура. Лицо, напоминавшее цветок, выросший в глубокой тени и никогда не знавший солнечных лучей. Мне нравилось слушать, как она поёт, сидя за ткацким станком на заднем дворе нашего дома. Голосок у неё был тоненький и до того печальный, что у меня порой выступали слёзы. Эта простая девушка, вернее девочка, робкая и покорная, единственная, с кем я познакомился в эпохе Эдо, стала моим другом. Но сейчас в моей душе зарождалось что-то новое. Темнота, колеблющийся свет керосиновой лампы, её улыбающиеся губы и грустные-грустные глаза… В ушах ещё звучали слова физика — «…ход стал искривляться». На меня нахлынуло предчувствие чего-то грозного, неотвратимого.
      — Такэ-сан… — тихо сказал я, и голос мой дрогнул. — Пойдём со мной, в наше время… насовсем…
      По её лицу пробежала лёгкая тень, глаза удивлённо расширились, словно она чего-то не поняла. Я смутился.
      — Ты… тебе не придётся столько работать. Я не хочу, чтобы ты так надрывалась… Ты очень хорошая девушка, Такэ…
      Я положил руку на её плечо. Она задрожала.
      — Нет! — крикнула Такэ. — Нет, не могу, нельзя! Не надо, не надо…
 
      Учёные давно заметили, что с ходом творится что-то неладное. Но для всех остальных это было полной неожиданностью. Однажды правительственная делегация, наконец-то получившая полномочия начать серьёзные переговоры с бакуфу, вошла в пещеру и через несколько минут выскочила обратно.
      — Что же это такое?.. — члены делегации изумлённо озирались по сторонам. — Ведь мы шли всё время прямо, а вышли на то же место, откуда вошли!
      Весть о закрытии хода через пространство-время распространилась с такой же быстротой, как в своё время весть о пещере, ведущей в эпоху Эдо. Впрочем, волнение, вызванное этим известием, улеглось довольно быстро. Некоторые любопытные ещё продолжали осаждать пещеру, но теперь их занимало новое загадочное явление — мол, как же так, идёшь прямо, никуда не сворачивая, а выходишь на то же место…
      — В последнее время аномалии в полях тяготения внутри хода стали особенно заметными, — объяснял физик. — Отсюда следовал вывод, что точки соприкосновения непрерывного пространственно-временного континуума в местах искривления переместились и продолжают перемещаться. По-видимому, непрерывность пространства-времени имеет волнообразную структуру, и колебания её периодически повторяются. В результате происходит либо сближение двух отдалённых друг от друга точек, либо прямое смещение прошлого относительно настоящего…
      — Гора Богопрят издавна слыла проклятым местом — на ней исчезали люди, — продолжал учёный. — Это как нельзя лучше подтверждает нашу гипотезу. Очевидно, именно в недрах этой горы находится точка соприкосновения искривлённого пространства-времени. События последних месяцев наглядно показали, как происходит соприкосновение двух миров нашего и другого, по современным понятиям, существовавшего сто лет назад. В будущем незначительные колебания силы гравитационных полей снова могут повлечь за собой нечто подобное. Однако сейчас точки соприкосновения различных областей пространства-времени постепенно, но неуклонно удаляются друг от друга. Судя по фотографии, обнаруженной в доме Кимура, я полагаю, хорошо было бы воздержаться в течение ближайших четырёх-пяти лет от проведения каких-либо работ на самой горе и в её недрах…
      К сожалению, это разумное замечание учёного было забыто, когда таинственные пещера и подземный ход перестали волновать умы наших современников. В результате через четыре года после описываемых событий поезд, вошедший в туннель в горе Богопрят, исчез бесследно. Некоторые учёные высказывали опасения по поводу нашего вмешательства в прошлое — ведь принято считать, что подобное вмешательство может привести к нежелательным изменениям настоящего. До поры до времени я воздерживался, оставляя своё мнение при себе. Но теперь, когда ход закрылся, мне хочется сказать следующее: такой опасности не существует! Настоящее не является прямым следствием прошлого, а лишь одной из реализованных возможностей развития. Очевидно, теперь, когда эпохе Эдо не грозит наше вмешательство, её история пойдёт по иному руслу, скорее всего, параллельному нашему. Мир, который появится в результате такого развития, будет почти точной копией нашего, но всё-таки это будет самостоятельный мир… Естественно, мы не можем точно предвидеть ход событий. Быть может, новое колебание в полях притяжения повлечёт за собой новое соприкосновение двух миров, и тогда… Впрочем, предоставим судить об этом потомкам…
 
      Итак, кошмар кончился. Прошлое стало прошлым, а настоящее настоящим. Правда, пьеса была не доиграна и занавес опустился посреди первого акта. Но лично я об этом не жалел. Да и, наверно, вся здравомыслящая часть населения согласилась бы со мной. Осенью в Японии открылась очередная всемирная Олимпиада, и наши чемпионы, как мы и предполагали… Впрочем, это совсем уже другая история.
      Постепенно буря стихала. На наших улицах не появлялись больше воинственные самураи с причёсками тёнмагэ, а наши искатели приключений не рвались на «ту сторону», в гости к предкам. Конечно, спокойствие наступило не сразу. Некоторое время газеты ещё продолжали охать и ахать по поводу неиспользованных возможностей и утраты контактов между двумя мирами, контактов, одинаково ценных для них — прогресс, внедрение современных достижений науки — и для нас — изучение живой истории, спасение культурных ценностей и многое другое. Но прошло несколько недель, и все вздохнули с облегчением. Ещё бы — не надо больше ломать голову — что-то будет…
      Люди смотрели на привычный мир удивлёнными глазами. Так бывает после страшного тайфуна или землетрясения: как странно, я уцелел и моя земля тоже уцелела… Знакомые при встречах особенно сердечно пожимали друг другу руки и, обмениваясь обычными замечаниями о погоде и здоровье близких, как бы вскользь говорили: «А помните, когда „туда“ отправилась очередная экспедиция, я сказал — хорошо бы…» Короче, у всех, оказывается, возникали гениальные мысли по этому поводу, но общественность в своё время к ним не прислушалась… Впрочем, вскоре исчезли и эти маленькие водовороты, оставшиеся после бури, и жизнь в Японии стала тихой и спокойной как гладь лесного озера. Так уж устроен человек: всё забывается, даже война…
      Но всякое событие оставляет хоть какой-нибудь след в жизни человеческой. Лазейка в эпоху Эдо закрылась, но следы нашего мира глубоко отпечатались на той земле. Нет, я выражаюсь в данном случае не фигурально, я имею в виду конкретные следы, оставленные подошвами моих современников у входа в пещеру, по ту сторону. Несколько человек не успели вернуться, когда капризные поля притяжения захлопнули дверцу между двумя столетиями. Разумеется, я не видел этих несчастных путешественников, навсегда отрезанных от родной земли, но легко мог себе представить, как они в полном отчаянии бросались в пещеру и выскакивали обратно в тщетной надежде увидеть ставшие вдруг такими родными лица солдат самообороны и полицейских… Что-то с ними будет?.. Не меньшую жалость вызывала и довольно многочисленная группа самураев, оставшаяся у нас. Двое покончили жизнь самоубийством, сделав себе харакири. Пятеро потеряли рассудок и теперь прозябают в психиатрической клинике. Наиболее спокойные и рассудительные из самураев смирились со своей участью и решили включиться в современную жизнь. Некоторые читают лекции о нравах и обычаях эпохи Эдо, некоторые устроились на работу в музеи национальной культуры. Кое-кто пытается заняться духовным воспитанием молодёжи. Эти люди не носят больше причёску тёнмагэ и по внешнему виду ничем не отличаются от прочих граждан. Но где бы они ни находились, что бы ни делали, прошлое столетие живёт в их сердцах и накладывает отпечаток неизгладимой печали на мир, ставший для них теперь реальным. Раз в месяц они собираются вместе и громко возмущаются теперешней Японией, павшей так низко в нравственном отношении, и предаются грёзам о родной стороне, и, как мёртвых, оплакивают своих близких.
 
      Наша деревня Кэдзири опять превратилась в тихую, ничем не примечательную деревню. Никто больше не хотел купить нашу гору, за которую ещё совсем недавно давали три миллиарда. Бабушка что-то очень сдала за последнее время. Её неукротимая энергия угасла. Целыми днями бабушка сидела на галерее и смотрела на гору. Наверно, тосковала. Мир детства не давал ей покоя. А может быть, вспоминала приёмного отца Сануэмона. Девочка Умэ, которую дальний родственник взял на воспитание в богатый дом, была обогрета и обласкана и обожала Сануэмона Кимура. Но в те времена её счастье длилось недолго: она рано потеряла человека, ставшего её вторым отцом. И теперь ей было суждено потерять его во второй раз. А я…
      Я, очевидно, принадлежал к числу тех немногих, в ком это происшествие оставило неизгладимый след. Мне был разрешён свободный проход на ту сторону, и я бывал там почти каждый день. И теперь страшная жизнь деревни эпохи Эдо преследовала меня как кошмар. Просыпаясь по ночам, в холодном поту, я видел нечто бесформенное, надвигавшееся на меня. На безобразном тускло-сером теле расплывалось чёрное пятно. Оно становилось всё больше, всё чернее, отделялось от тела, плыло по воздуху и входило в мою душу. И я начинал понимать, что жуткое чёрное пятно — это та деревня…
      Утром я выходил из дома и смотрел на нашу деревню. Какая мирная, ничем не омрачённая картина! Выкрашенное весёленькой светлой краской здание сельскохозяйственной кооперации, дома крестьян, чистые, удобные, почти на каждой крыше телевизионная антенна, с полей доносится равномерное стрекотание самоходного комбайна, кругом резвится детвора, вон какая-то бабка вышла на улицу, скликает кур, лицо у неё полное, сытое, добро душное и ленивое. И всё это благополучие выросло из той нищеты, серости и убожества?! Нет, нет, как бы ни светило солнце, какими бы яркими ни были краски, всё равно за всем этим стоит чёрный призрак прошлого. Сколько ещё поколений должно смениться, какие преобразования должны произойти, чтобы этот призрак развеялся навсегда? А вдруг прошлое оживёт и с яростью одержимого вонзит свои страшные кривые когти в на стоящее?..
      Случайное стечение обстоятельств, происшествие с пещерой навели меня на эти мысли, и покой мой был утрачен. Может быть, со временем всё забудется, сгладится в памяти, а сейчас воспоминания ещё слишком свежи… Но погребец, с которым мои предки отправлялись на прогулку, когда цвела сакура, ныне занявший в нашем доме почётное место рядом с телевизором, и сейчас кажется мне чудом искусства.
      Какая же из двух эпох выше? Та, создавшая вещь, полную прекрасной гармонии и изящества, отмеченную тонким вкусом мастера-художника, не стареющую на протяжении столетий и заставляющую замирать от восторга сердца моих современников? Или эта, сконструировавшая сложнейший, почти фантастический прибор, — телевизор, которому суждена недолгая жизнь в век прогресса, где каждые два-три года появляются новые, ещё более совершенные модели?.. Глупый вопрос. Пустые домыслы досужего ума. Ибо создаваемые человеком вещи обретают свой настоящий смысл только в те времена, когда они создаются.
      Но у нас дома, в кладовой, хранится ещё и старинное кимоно. И когда я смотрю на прочный тяжёлый шёлк, на ослепительные краски, чуть потускневшие и приобретшие с годами удивительную теплоту и мягкость тона, я не только восхищаюсь, но и вижу тонкие усталые пальцы Такэ, которые соткали этот шёлк нить за нитью, узор за узором.
      Такэ! Передо мной всплывает её бледное лицо. Глаза, освещённые тусклым пламенем керосиновой лампы, смотрят печально, а губы шепчут: «Нет! Никогда…» И меня вдруг охватывает безумие. А если… если… Но нет, невозможно! Человек не может быть своим собственным прадедом… И всё же я думаю о безвестном отце моего деда, круглого сироты, моего деда, который женился на бабушке и принял фамилию Кимура и имя Сануэмон младший…