Колупаев Виктор
      Жилплощадь для фантаста
      1
      Шел мокрый лохматый снег, падал на асфальт и не успевал таять, превращаясь в жидкую чавкающую массу, которая с бульканьем и кряхтеньем выжималась из-под подошв. Иногда неожиданно налетал порыв ветра и залеплял лицо влажной холодной маской, тут же стекавшей по щекам и подбородку. Приходилось вытирать лицо мокрой уже перчаткой. И все серо. И снег, и деревья, и пешеходы, и дома... Что за скверная погода? Хуже не придумаешь. Я разгонял промокшими ботинками жижу по сторонам и шел в каком-то тягостном и опустошенном состоянии. Шел, потому что нужно было сделать все, что возможно. Хотя уже стало совершенно ясно, что все мои усилия и потуги тщетны. Да и, собственно, какие усилия, какие потуги? Никакого усилия я и не мог сделать, разве что упасть на колени, взмолиться, просить со слезами на глазах и бить себя в тощую грудь. Нет. Такого я еще не мог допустить. Просить я ничего не стану. Спросить... Это другое дело. Спросить и все. А вдруг - вот проклятые надежды! - а вдруг там просто забыли про меня или произошел какой другой сбой?
      Потому и шел. Даже просто спросить и то было трудно. Убеждай себя, сколько хочешь, что спросить нужно, а все равно это уже прошение, все равно на тебя будут смотреть как на просителя. Много их тут ходит!
      Стыдно... Боже, стыдно-то как!
      Ну да ладно.
      Я свернул на Тополиный бульвар и пошел по аллее меж мокрых, исхлестанных снегом и ветром голых деревьев.
      Хорошо, что не встречалось знакомых. А то ведь: куда? зачем? в рабочее время! А ты ему: да вот, понимаешь, квартирешку себе четырехкомнатную выбиваю. А тот тебе: о! тут зубами драться надо! вот когда ордер получишь, да и то... А ты ему: да, да... А самому и стыдно, и неудобно, и тогда уж, хочешь, не хочешь, решительно: ну, пока! я спешу. А он тебе: давай, успевай, рви! А потом он же знакомым: Федю видел, квартиру рвет! четырех... о! четырехкомнатную!
      А ведь не будет ее. Да и черт с ней! Тут ведь дело в чем? В ней, квартире этой, вот где можно будет поработать! Утром, ночью, днем. Когда вдохновение набежит. А ведь хочется, хочется писать. Больше уж и ничего... Жил себе и жил, писал, был помоложе, нервы покрепче, да и брал в основном чистым вдохновением. Четыре часа выпадения из мира - и рассказ готов. Потом, правда, попытки, мучения, чистые листы, недели, месяцы. И никому ведь не объяснишь, что происходит в эти недели и месяцы. Да и себе-то не объяснишь. Это потом прорвется и сразу выльется в рассказ. Чудо? Мучение... Ведь когда пишешь, не мучаешься. Мучаешься, когда не можешь писать, когда чистый лист перед тобой становится пыточной, испанским сапогом, дыбой.
      Чердак бы, сарай, баню по-черному.
      Слева, легко пролетая, трезвонили трамваи, справа тяжело тормозили троллейбусы. Еще не подмерзало, но идти уже становилось скользко. Завтра, через три дня, через неделю. Там уже настоящая зима будет.
      Пришла в голову мысль о недавно купленных новых ботинках местной фабрики. Сейчас-то кажется, что лучше бы я их натянул. Но нет. В неразношенных не дойти. Чертовы ноги! Всякий раз мучения! А все-таки интересно, как это было?..
      ...Втаскивают, бросают на грязный пол.
      Он поджал ноги, тихо завыл. Палач легко приподнял его одной рукой, встряхнул, швырнул на изгаженную солому, засмеялся, засопел носом, показал что-то чудовищное, страшнее чего уже не было на свете. Сапог. Сапог! Клещи, раскаленное железо. Все, все можно вынести, ускользнуть в потерю сознания. Но это...
      Фу! Что это я все о мучениях? Ведь научился же утишать боль особой постановкой шага, дыханием и даже просто выключением ее из сознания. Тут только сосредоточиться на чем-нибудь другом. А жизнь... Что жизнь? Жизнь прекрасна и удивительна.
      На Главном проспекте пошло немного под гору, но всего с квартал, а там снова все ровно.
      Зачем иду? Ах, да... для самооправдания. Чтобы сказать себе: я сделал все. А и сделал-то только: сначала обрадовался, разинул рот, а потом... Да еще бутылок пять водки выпил. Развил, развил отечественную ликероводочную промышленность. Не зря жизнь прожил. Ну и живи. Кто тебе мешает? Угол, разве что, не на месте. Так туда стенку из тумбочек во весь проем. Распилить их повдоль. Книги в один ряд. Удобно. Все рационально, все занимает мало места. Просто и тишина... Тишина... А теща пусть хоть до одури смотрит свой телевизор. И храпит, пускай захрапится. А еще...
      Вот черт!.. Снова понесло. Это как болезнь. Навязчивая идея. Как только увидел предлагаемую квартиру, так н началось. Лечись, Федя, лечись... Сейчас .все кончится. Скоро уже.
      В такую погоду пешеходы не интересуются друг другом.
      Массивные, но без скрипа, упруго открывающиеся двери Учреждения. Уважительная тишина и деловитость в движениях людей. Я снял шапку, топнул ногами, смахнул с себя капли воды. Пальто уже проволгло, а брюки торчали колом, никакой стрелки на них и в помине не было. Ботинки слегка всхлипывали, но не очень громко, прислушиваться даже надо, чтобы обратить на эти звуки внимание.
      Почему-то я сразу почувствовал себя здесь лишним. Люди работают, делают что-то полезное. А я? В неприемный день, никем не званный... Отрывать людей... Надо, конечно. Неизвестность гнетет. Хотя, какая уж тут неизвестность! Просто официальный отказ и все. Вежливый, короткий.
      Это ничего, это я выдержу. Валентину только будет жалко. Она ведь так радовалась... Очень, очень неудобно мне перед ней. Как будто пообещал ей что-то нужное, необходимое и не дал, обманул.
      А лестница широкая и ступеньки уже поистерлись подошвами посетителей и работников самого Учреждения.
      Приемная на втором этаже. Народу здесь действительно никого, не то что в тот раз. Две секретарши. Одна что-то перебирала на столе, вторая разговаривала по телефону. Я знал, что нужно обращаться ко второй, и ждал. Зазвенел еще один телефон, тут их была целая батарея.
      Язык окаменел, не ворочался во рту.
      Молоденькая, лет двадцати секретарша закончила говорить и бросила трубку, но тут затарахтел третий телефон. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу. Все-таки обратил на себя внимание... Девушка вопросительно кивнула в мою сторону и тут же подняла трубку, сказала в нее что-то тихо, потом прикрыла ее ладонью.
      - Вам что?
      Я уже приготовил свое коротенькое и точное обращение к секретарю.
      - Спросите, пожалуйста, у Главного распорядителя абсолютными фондами: не сможет ли он на одну минуту принять писателя Приклонова ?
      - У нас сегодня неприемный день.
      - Я это знаю. И все же прошу вас передать мою просьбу.
      Девушка вопросительно посмотрела на вторую секретаршу.
      - Если нельзя, я тотчас же уйду.
      - Ну, хорошо. Только я сейчас не могу зайти к Геннадию Михайловичу. Подождите.
      - Хорошо. Спасибо.
      Я огляделся. Чистый ряд пустых жестких кресел. Полированный паркетный пол, на котором я уже наследил. Это все из-за ботинок. Там на подошве такие прорези, в которые набивается снег и грязь. Неудобно, но, вроде бы, стаявший снег не очень и заметен. Да и до меня уже кто-то следил тут. Я отошел к стене и сел в кресло. Пальто снимать не стал. Никто еще не приглашал меня на прием. А если снять пальто, то это могут расценить как твердое и наглое намерение во что бы то ни стало добиться приема у самого Главного распорядителя абсолютными фондами.
      От пальто пахло мокрой тряпкой. Брюки окончательно потеряли свою форму. Ботинки, там, где под кожзаменителем торчали болезненные наросты на суставах пальцев, оттопырились и на вид были просто дешево неприличны, грубы и некрасивы. Никогда я не обращал внимания на красоту обуви и одежды, а тут насколько было возможно подобрал ноги под сиденье деревянного кресла. Сидел, глаза в пол, иногда на противоположную стену.
      В кабинете Главного распорядителя было тихо, но я уже знал, что туда вела двойная, с тамбуром, обитая кожей дверь. Звуки через такую не проникают.
      Кто-то вошел из коридора, но я отметил только красивые ботинки на толстой подошве. Ботинки были импортные, добротные, плотные, кожаные, приятные для ног. Ходить в таких ботинках было, наверное, сплошным наслаждением. Ботинки прошли уверенно, с достоинством, хотя и не по-хозяйски. Ясно. Это руководитель отдела Учреждения. Ботинки были сухи и не оставляли на паркетном полу следов.
      Когда кто-нибудь входил в кабинет, за дверью неразборчиво, но довольно громко слышался разговор. Я сидел не шевелясь. Очень хотелось курить, но выйти в коридор я боялся. Во-первых, кто знает, можно ли там курить, во-вторых, секретарша может подумать, что мне самому надоело ждать и я отказываюсь от аудиенции.
      Две женщины переговаривались между собой, звонил телефон или сразу два, но в каждом случае секретарша точно знала, какую трубку брать первой. За окном троллейбусы высекали электрические брызги.
      Что же я сижу? Ах, да... Сижу только с единственной целью: услышать официальный отказ. А ведь могли предупредить... предупредить... Телефона нет... Далеко... далеко... Только один автобус на этот Чердак и ходит. Всегда набит битком. Если Олька будет ходить в ту же школу, то как же ей лучше ездить? На площади пересадку делать? Там всегда толпы народу. Сам-то, когда с пересадками ездил, ох и намучился? Оттого и место работы сменил. Ага? Работа. Теперь, значит, снова через весь город. Но ведь это не на всю жизнь. На три, четыре года, пусть на пять. Ведь должен же я когда-то бросить все, кроме своих рассказов. Писать так писать. Стилем своим не обольщаюсь. Тут ведь время нужно. Спокойно, не торопясь... по пять, по десять раз все переписывать. Возьмусь и за стиль. Не только одними сюжетами будут интересны рассказы. Вот будет отдельная комната. Пятнадцать метров. Диван сюда. Там стенка для книг... И белить здесь каждый год не надо. Обои! Хорошо. Курить прямо в комнате. Тоже удобно. Трубку надо купить... Фу? Курить ведь тогда не буду, решил уже. Брошу. И начал-то только из-за этой эпопеи... А секретер у окна, как и раньше. Там стол для Валентины. У-у? Сколько места-то еще... Два стула... или три. Когда-нибудь и кресла. Хорошо будет читать в кресле, а рядом маленький столик, на котором перфокарты и ручка, чтобы сразу выписки делать. А ведь еще можно читать и в постели, лежа... И Валентина иногда на ночь почитает. Теперь вместе. Незаметно усну, она свет выключит. А если она уснет раньше, то я сразу иду на кухню. Вот где читать-то! Боже, что за кухня! Квартира! На все плевать. Ведь теперь не придется сидеть под храп тещи. Никакого храпа, никакого! Это же ведь просто невероятно. Неужели можно спать, не слыша чужого храпа, всеобъемлющего, вечного?.. Далеко вот только. Но все образуется, утрясется... И троллейбус когда-нибудь на Чердак пустят. Но тишина. Главное - тишина! Тишина... тишина... И звук...
      ...шагов.
      Туфли, темно-красные с черным, на толстой, которой не страшна никакая грязь, подошве, но легкой на ходу, бесшумной.
      Заныли суставы. Вот сейчас. Вот сейчас будет трудно сделать шаг. Минут пятнадцать-двадцать будет больно, как будто кто-то выворачивает пальцы из суставов. А потом...
      ... - Встаньте! - крикнул Федор. Гул от его голоса раскатился по... (тут еще не было найдено слово). Те трое низко приникли к полу. Четвертый перестал играть обрывком цепи.
      - Кто? - спросил Федор.
      - Федька, - прохрипел боярин. - Михайлов сын... Собака Приклонов.
      - Это который на Казань ходил? - уточнил Федор.
      Вот именно? Не просто "он", а Федька! Собака Приклонов.
      И что это он вырядился в такую погоду-погодищу? Ах, да... Учреждение. Ведь эти туфли и не ходят по грязи, не для того они сработаны. Разве что: туда-сюда двадцать метров по чистому асфальту, потому что в центре города асфальт метут и стараются не пускать сюда самосвалы с ошлепками грязи.
      Одни из кабинета, другие в кабинет. Эти тоже импортные... А почему? Почему я думаю, что они импортные? Так ведь надежные и крепкие, красивые. Такие разве в магазине купишь? Прошу прошения! Поэтому и думаю, что они импортные. А на самом деле, может быть, и наши, со знаком качества.
      И снова шум из кабинета. А секретарша, кажется, и не заходила туда, чтобы передать мою просьбу. Но просить вторично или посоветовать провернуть это дело побыстрее я не мог. А время шло. Да черт с ним, со временем! Оно идет у всех. Вот разве что у меня сейчас проходит бесполезно. А оторвать Главного распорядителя от работы, значит, отнять у него минуту, а может, и полторы, если разговор затянется. Тогда у него время пропадет зря.
      И всего-то нужно: вам в квартире пока отказано по такой-то и такой-то причине. Всего хорошего! Ах, да... Ведь отказано. А в голову лезут дурные мысли. Шифоньер сюда поставлю, телевизор туда, это в угол, то к косяку. И знаю, знаю, что чушь, что о другом думать надо, о работе, которая уже какой месяц не может сдвинуться с места, а все равно... Как наказание, как сумасшествие, как вечный плен: это сюда, то туда... не поцарапать бы пол... Щели замазать... пластилином не буду, усыхает он со временем... хорошо бы шпаклевкой, а в углах и косяки пластырной лентой... а обои... цветики-цветочки... пять лет белить не надо... да здесь только потолок... с душой надо относиться к квартире, лелеять ее, ухаживать за ней... плитку в ванной комнате... не купить плитку... или повезет... Гвозди... Вот гвозди проблема? Вернее, их вбивание. Продают, правда, "подарок" или "сюрприз" для новосела... Дюбели!
      Тьфу!
      Дюбель?
      Дюбель и есть!
      Тряхнул покрепче головой, нечаянно посмотрел на секретаршу, ту, к которой обращался с просьбой. Видел ее однажды в этом же кабинете. Ничего о ней не знал, потому придумать ее не составляло труда. ...
      - Здравствуйте, Машенька! - сказал он.
      - Ах, - ответила секретарь Машенька и запахнула домашний халатик из розовых махровых полотенец. А вот прическа на голове у нее была в совершеннейшем порядке, модная и красивая, очень идущая к ее востроносенькому, чуть припухлому личику. - Федор Михайлович еще не приходил. - Машенька на всякий случай заглянула в кабинет своего начальника, двери которого оказались не опечатанными и даже не на замке, и ахнула. Главный распорядитель сидел за своим столом и, видимо, изучал деловые бумаги.
      - Мое имя Федор, - представился поджарый...
      Что дальше будет, я еще не знал.
      Секретарша что-то положила в папку, наверное, с тиснением "На подпись" и тоже взглянула на меня. Наши взгляды встретились. Я понимал, как ей не хочется, идти в кабинет. Она уже предполагала, с каким вопросом пришел я, чувствовала: Геннадий Михайлович тоже знает это и будет недоволен, что промокший да еще наверняка злой проситель рвется в его кабинет. Секретарша медлила, едва уловимыми машинальными движениями поправляя свое строгое деловое платье. Я отвел глаза и снова уставился в пол.
      Импортные или отечественные туфли изредка проходили передо мной.
      Ну, хорошо. Почему не сказать просто: извините товарищ, снова неувязочка вышла. Придется подождать. Ведь я и не просил, и не заикался даже о новой квартире. Ну, пятый десяток, а все равно писатель-то я еще молодой, хотя и подающий надежды. И ничего сверхпрекрасного у меня не написано. "Фирменный поезд" да еще рассказишки. И страна не говорит о моих творениях. Город даже не говорит. Ну, получаю иногда письма от читателей, так ведь все больше от самих пассажиров фирменного поезда, от Артемия, Валерия Михайловича... Да и кто из писателей не получает их. Особенно с просьбой выслать книжку с автографом. Так что просим извинить, но не заслужили вы еще, товарищ Федор. А все равно противно. Не просил предложили - отказали. Отказали, это уж точно. Но почему никто не скажет? Нет, так нет. Уйду, просить не стану. А вот приперся же сюда, хотя меня никто и не приглашал.
      Ботинки мои все еще не просохли, да и от пальто, по-прежнему, пахло сыростью.
      Я чуть пошевелился. Секретарша смотрела на меня с тоской и неприязнью. Почему это она из-за какого-то там писателя должна пережить несколько неприятных секунд или даже целую минуту? Сидит и сидит. Уж пора бы и понять. Тоже мне, несчастный, разнесчастный! Секретарша схватила папку и вошла в кабинет.
      Я облегченно вздохнул. Ну, сейчас будет определенность. Не надо мне ничего кроме определенности.
      Секретарша вышла из кабинета и сказала:
      - Я еще не доложила о вашей просьбе. Геннадий Михайлович занят.
      - ...Хорошо, - ответил Федор.
      А дальше было то, ради чего он пришел сюда. Вокруг по-прежнему была тьма, но он теперь отлично знал путь и поэтому шел быстро, словно торопясь, уверенно. Вид Федора привел человека с факелом в трепет. Федор молча прикурил от факела уже давно торчавшую изо рта сигарету. Пустил дым. Человек застонал и чуть не уронил факел.
      - Митроха Лапоть, - вспомнил Федор.
      - Смилуйся!..
      - Хорошо, - ответил я.
      А секретарша все непонимающе смотрела на меня.
      И я теперь не знал, что мне делать, ждать ли еще, или уже нужно уходить. Но, во-первых, меня еще не выгоняли из приемной, во-вторых, я так ничего определенного и не узнал.
      Секретарша перестала обращать на меня внимание. Я остался сидеть, только чуть переступил своими мокрыми ботинками. Слава Богу! Не захлюпало. И наслеженное мною уже высохло. Ничего почти и не видно. Нет, вовсе и не испортил я этот паркет.
      А там-то ведь тоже паркет. Ну, не совсем, конечно, а так... похоже. Псевдопаркет. Наклеенные заранее досточки на плиту и так, и эдак. А уж из этих плит и настилают пол. Натирать только чем-то надо. Тоже целое дело. Но все же не красить. С этой покраской полов всегда беда да и только. Чтобы получилось хорошо, нужно на два раза. А это значит - неделю жить у родственников. Хорошего мало. А если покрасишь ацетоновой, то на следующий год начинай все сначала. А тут натер и кончено. Столы поставлю Валентине и Ольке, а себе секретер, потому что бумаги в обычный стол не вмещаются. И твори. Твори! Выдумывай! Фантазируй! И не спеша. Ну, совершенно без всякой тебе спешки. Теперь надо работать по-настоящему. Главное-то ведь в чем? А тишина! Тишина... Никакой храп тебе не мешает ни работать, ни спать. А писать есть о чем. Вот об этом самом путешественнике во времени. И имя ему дать, непременно - Федор. Потому что еще неизвестно, что с ним произойдет в этом путешествии. Сам написал, самому и расплачиваться. Нечего других впутывать в это дело. А в секретере...
      Секретарша глянула в окно, что-то нетерпеливо переложила на столе.
      - Геннадий Михайлович вызвал машину...
      Это сообщение, кажется, предназначалось мне. Но я не понял. Недоуменно посмотрел на женщину. Машину? Что же это означает?
      Сердясь на мою непонятливость, секретарша добавила:
      - Геннадий Михайлович сейчас поедет...
      - Но мне только одну минуту. - Я почему-то заторопился, смешался, растерялся.
      - Хорошо. Сейчас спрошу.
      Туфли уже минут тридцать не прогуливались передо мной, но я только сейчас осознал это.
      Секретарша стала вдруг задумчивой, вся - внимание, озабоченность, и с этим видом вошла в кабинет. Вышла она минуты через три.
      - Геннадий Михайлович не сможет вас принять.
      И все.
      Я поднялся, осторожно, медленно, потому что сейчас нужно было сделать удачный переход к ходьбе, сказал спокойно, вежливо, секретарша ведь тут ни при чем:
      - Извините. До свиданья.
      - До свиданья, - ответила она. Вторая тоже кивнула.
      И тут я понял, отчетливо, ясно, достоверно, что Главный распорядитель абсолютными фондами все эти часы, что я сидел здесь, знал, знал, что в приемной у него торчит писатель, проситель, неудачник. Не мог он не знать. Ну да ладно... Проживем.
      2
      Я вышел в коридор, пустой и гулкий. Постоял, застегнул верхнюю пуговицу пальто, вытащил из кармана перчатки, зачем-то затолкал их в шапку.
      А ведь можно и в коридоре отнять эту минуту у Геннадия Михайловича. До машины-то ведь ему все равно идти пешком.
      Прошла минута, две, три, пять. Я все стоял. Главный распорядитель вышел из кабинета в приемную. Голос его был слышен и в коридоре. Геннадий Михайлович что-то говорил своим секретарям. Я уже приготовил фразу, короткую и точную, чтобы не отнимать у него времени на осмысливание вопроса.
      Главный распорядитель вышел в коридор. И коридор для него был совершенно пуст.
      - Здравствуйте, Геннадий Михайлович, - сказал я.
      Геннадий Михайлович услышал звук человеческого голоса, оглянулся, вернее, просто посмотрел вбок, туда, где я стоял. На лице его отразилось мгновенное недоумение. Что это? Голос? А кто говорит, не видно. Не было никого в коридоре. Ни одного человека!
      - Здравствуйте, Геннадий Михайлович, - повторил я. - Моя фамилия Приклонов.
      И тут, наконец, меня заметили, но не остановились, а все так же неторопливо и с достоинством, перекатываясь с пятки на носок прекраснейшего и добротнейшего ботинка, проследовали вперед, оставляя за собой всем понятное:
      - ст...
      Нормально.
      Главный распорядитель абсолютными фондами шел уверенно и спокойно. Теперь, вне стен рабочего кабинета, обеспокоить его было не так-то просто. Да и шагов до автомобиля, который дожидался его у дверей вестибюля, оставалось совсем немного, какая-нибудь сотня или того меньше. Я поспешил за распорядителем.
      - Геннадий Михайлович! Скажите, пожалуйста, почему мне снова отказали в квартире?
      Объяснять сейчас, что я не просил эту квартиру, что ее мне предложили, что я был страшно рад и уверен, что теперь уж все нормально, сейчас не представлялось возможным. Нужно было задавать вопросы точные и краткие. Однозначные.
      Геннадий Михайлович не оглянулся, не остановился, даже не замедлил шага, да и с какой стати стал бы он это делать. Он только сказал раздраженно и громко:
      - Не зна-аю!
      Причем звук "а" он немного растянул, отчего получилось такое впечатление, словно он отталкивался от меня рукой.
      То, что квартиры не будет, я понял еще утром, когда произошла заминка со сдачей моей прежней квартиры уполномоченному с завода, где я работал. И ответ удивил меня не этим, не отказом, хотя форма его и показалась мне странной.
      - Но ведь именно вы и должны это знать, - сказал я. А действительно, к кому я еще мог обратиться за разъяснениями? Ведь во всех других инстанциях только неопределенно пожимали плечами. Дом заселялся, я был в списках, но старую квартиру никто не брал на себя смелость принять. А без документов о ее сдаче я не мог получить ордер на новую. Это-то ясно. Вдруг я пожелаю захватить обе квартиры! Но причины заминки?
      - Я не могу дарить тебе четырехкомнатную квартиру, да еще заводу двухкомнатную!
      Главный распорядитель раздражался все больше. Эти прилипалы, просители. Интеллигенция! Тихой сапой лезут с "пожалуйста" и "прошу прощения".
      Да при чем тут "дарить"? Ну при чем тут какое-то дарение? Не подарки мне нужны, не подачки, не куски, которые я и не собирался у кого-то рвать. Ну, если не положено, если не заслужил, если еще рано, если нет возможности, так и не надо срывать меня с места. Ведь человек привыкает. Вот и я привык уже и к тяжести, которую носил в своем сердце, и к тесноте, в которой приходилось жить, и к тому, что нет места для работы. Ну зачем же он так? Зачем дарить? Мне -четырехкомнатную, а заводу - двухкомнатную, ну, то есть ту, в которой я сейчас жил. Да что же это? Что?
      Геннадий Михайлович был мне понятен. Я мог, мог придумать его! Никакого труда это для меня не составляло. Вот только не хотелось...
      А ведь была н другая встреча. Жара давила неимоверная. Я, как всегда, проводил свой отпуск в городе. Одуревши от жары и писанины, я спал. Помятый, спросонья, небритый, я ничего не понимал. Валентина растолкала меня, сказала: "К тебе пришли". А какой-то незнакомый человек торопит: "Скорее. Геннадий Михайлович ждет. Книжку свою подписали? Книжку обязательно. Как она у вас называется?" Книжек не было. Вернее, были, но мало. Не хватало книжек. "Какому Геннадию?" - не понимал я. - "Главному распорядителю абсолютными фондами. Через пять минут должны быть у Геннадия Михайловича. Да можете вы побыстрее?" - "Квартиру обещают", - шепнула Валентина. - "Какую квартиру?" - "Может и дадут, раз обещают", - сказала Пелагея Матвеевна. Я все равно ничего не понимал... Даже не умывшись, влез в черную "Волгу". В приемной Главного распорядителя толпилась очередь. Сопровождающий подталкивал меня в спину. Вокруг зашумели: "Без очереди! Постоял бы, не старый!" - "По вызову", - объяснила секретарша, но ее не слушали. Хотелось сбежать, но уже открывалась двойная дверь с тамбуром... "Писатель Приклонов", - доложила секретарша и исчезла. "Здравствуйте!" сказал я. Геннадий Михайлович сидел и не видел. В его кабинете раздался посторонний звук, словно вошел кто-то. Вид у меня, я знал это, был подзаборный. Меня все же обнаружили. "Где заявление?" - "Какое заявление? не понял я. - Книжка вот... Никакого заявления у меня нет". - "Пиши". Я положил на стол заляпанную вспотевшими руками книжку. Геннадий Михайлович отогнул корочку, хмыкнул. "Ах, да, - ужаснулся я. - Ручку. Ручку дома забыл. Подпись". Я отнимал время, я торопился, я даже не написал "Уважаемому", просто: "Геннадию Михайловичу с наилучшими пожеланиями!" Книжка захлопнулась. "Пиши заявление". - "Да о чем же?" - "Квартиру тебе даю... четырехкомнатную". - "Спасибо. Не ожидал". - "Ожидал, ожидал". - "А нельзя сначала ее посмотреть?" - "Чего тебе ее смотреть?" "Посмотреть..." - "Пиши заявление". Геннадий Михайлович пустил по столу чистый лист бумаги. "Все же... сначала посмотреть". Геннадий Михайлович утратил интерес ко мне. Это было ясно. "Как хочешь. Но чтобы заявление завтра было у меня на столе". - "Вот спасибо! Съездим и сразу же заявление". Геннадий Михайлович нажал на столе какую-то кнопку. "Спасибо. До свиданья", - сказал я и шмыгнул в уже открывающуюся дверь. В приемной недовольно зашумели посетители. Я отнял у них время. Про квартиру мне верилось и не верилось. Все было слишком быстро и неожиданно. А потом все сорвалось...
      - Ты что, не мог пойти к директору завода и сказать, чтобы он отдал твою квартиру городу?
      Мы уже спускались по мраморной лестнице. Главный распорядитель хотя и был раздражен, но нес свое тело все так же с достоинством.
      Может быть, ему все-таки чуть-чуть стыдно, думал я. Ну не за то, конечно, что не дал мне квартиру, а потому что сорвал человека с места, вольно или невольно, но все же заставил его ходить, спрашивать, унижаться ведь, потому что никто не желает отвечать на мои вопросы. Вот он наверняка и говорит так грубо, потому что смущен, потому что ему хоть немножечко, а все-таки неудобно.
      - Так ведь это совсем не моя работа, - вспомнил я о своей попытке прорваться к директору завода.
      - А ты думаешь, что я за тебя буду ходить и носить эти справки. Ты что думаешь, у меня другой работы нет?
      Вот теперь Главный распорядитель не скрывал своей злости и даже какой-то ненависти. Он на миг остановился на лестничной площадке, чтобы смерить меня с ног до головы бешеным взглядом. Ну нет, совесть его сейчас не мучила, да и случалось ли это когда прежде? Никакого неудобства, тем более - стыда, он сейчас не испытывал. Он был у себя, в своей вотчине. Он сейчас являл собою разгневанного барина, который может подарить, но может и посмеяться, может кинуть кость, но может тут же и отобрать ее.
      - Я думаю, - сказал я, - что для этого у вас есть специальный штат работников. И потом... я пытался пробиться к директору завода, но он даже не захотел со мной встретиться. Ведь я для него простой настройщик.
      Теперь уже и я говорил со злостью. Ну нет, я не холоп, тут у Геннадия Михайловича выйдет промашка.
      Мы уже шли по холлу нижнего этажа, а через стеклянные двери можно было рассмотреть "Волгу" и шофера в ней, который только и ждал, чтобы распахнуть дверцу.
      Мое заявление о попытке прорваться к директору завода Геннадий Михайлович оставил без внимания. Дележ квартир, городу или заводу, от меня не зависел. Да и что я представлял собой, хилый писатель? Очень много развелось их, и все умные, все знают, на что имеют право, на что - нет.
      Главного распорядителя вдруг прорвало окончательно.
      - Ты знаешь, сколько я уже подарил вам всем квартир?! - Он кричал.
      Нет, я не знал этого. Да и кому - всем?
      - Нет! Ты знаешь, сколько я уже подарил вам квартир?! Вы только от меня их и получаете! Я дарю, а вам все мало! Скольким художникам и писателям я подарил квартиры, ты знаешь?! Нет?! А вы все ходите! Дай квартиру! Дай квартиру! Дай квартиру! Вы ничего больше не можете, кроме как просить: дай! дай! дай!
      Геннадий Михайлович сам отворил двери Учреждения и вышел на тротуар.
      Я держал шапку в руках. Но это не от робости, просто руки задеревенели.
      Главный распорядитель продолжал кричать:
      - Вам все дай! Дай! Дай! Дай!
      Прохожие оглядывались, но, правда, не останавливались.
      А что ему можно было сказать в ответ? Что он подлец? Да он уже столько раз это слышал. Что он не интеллигентный человек? Эка беда! Плевал он на все интеллигентство. Ведь он заведовал распределением абсолютных фондов.
      И потом... Ведь я все-таки подарил ему свою книжку. И это мое действие все время висело на мне, как камень на шее.
      "До свиданья" мы друг, другу не сказали. Я сейчас вообще ничего не смог бы сказать. Главный распорядитель сел в автомобиль, и "Волга" тронулась с места.
      Значит, дарить! Барин холопу! Благодетель просителю! Прохожий нищему! Но все же точнее всего: барин холопу. И откуда только такие берутся? Ну уж нет! Холопа из меня не сделать!
      А ведь на душе-то отлегло. Отлегло, ей-богу! И даже хамство чиновника задело лишь гордость. А вся, так сказать, информационная сторона этого хамства принесла почему-то облегчение. Принесла! Все известно, все ясно, не надо ломать голову, мучиться незнанием, томиться ожиданием. Ничего теперь не надо. Ничего. Да черт с ней, с квартирой! И еще тысячу раз черт с ней! Стыдно вот только перед Валентиной. Но ведь Валентина молодец. Она все поймет. Хоть и тяжело ей, а все равно поймет. Реакция тещи меня сейчас не интересовала. Олька вот вся издерганная. Но ей-то легче. Она еще не понимает. Видит, но не понимает. Ага! Светлое что-то появилось в душе. Это от того, что все, наконец, объяснилось, хоть и таким образом, но все же объяснилось. Это сейчас даже радовало. Ну, огорченье семье, обида, стыд, что ящики уже упаковали. Но это все пройдет, пройдет. Вся шелуха пройдет, все дерьмо отвалится. Все, все, все нормально. Сейчас только первое напряжение с души сбросить. Но тут есть испытанное средство.