Колупаев Виктор
      Жилплощадь для фантаста
      1
      Шел мокрый лохматый снег, падал на асфальт и не успевал таять, превращаясь в жидкую чавкающую массу, которая с бульканьем и кряхтеньем выжималась из-под подошв. Иногда неожиданно налетал порыв ветра и залеплял лицо влажной холодной маской, тут же стекавшей по щекам и подбородку. Приходилось вытирать лицо мокрой уже перчаткой. И все серо. И снег, и деревья, и пешеходы, и дома... Что за скверная погода? Хуже не придумаешь. Я разгонял промокшими ботинками жижу по сторонам и шел в каком-то тягостном и опустошенном состоянии. Шел, потому что нужно было сделать все, что возможно. Хотя уже стало совершенно ясно, что все мои усилия и потуги тщетны. Да и, собственно, какие усилия, какие потуги? Никакого усилия я и не мог сделать, разве что упасть на колени, взмолиться, просить со слезами на глазах и бить себя в тощую грудь. Нет. Такого я еще не мог допустить. Просить я ничего не стану. Спросить... Это другое дело. Спросить и все. А вдруг - вот проклятые надежды! - а вдруг там просто забыли про меня или произошел какой другой сбой?
      Потому и шел. Даже просто спросить и то было трудно. Убеждай себя, сколько хочешь, что спросить нужно, а все равно это уже прошение, все равно на тебя будут смотреть как на просителя. Много их тут ходит!
      Стыдно... Боже, стыдно-то как!
      Ну да ладно.
      Я свернул на Тополиный бульвар и пошел по аллее меж мокрых, исхлестанных снегом и ветром голых деревьев.
      Хорошо, что не встречалось знакомых. А то ведь: куда? зачем? в рабочее время! А ты ему: да вот, понимаешь, квартирешку себе четырехкомнатную выбиваю. А тот тебе: о! тут зубами драться надо! вот когда ордер получишь, да и то... А ты ему: да, да... А самому и стыдно, и неудобно, и тогда уж, хочешь, не хочешь, решительно: ну, пока! я спешу. А он тебе: давай, успевай, рви! А потом он же знакомым: Федю видел, квартиру рвет! четырех... о! четырехкомнатную!
      А ведь не будет ее. Да и черт с ней! Тут ведь дело в чем? В ней, квартире этой, вот где можно будет поработать! Утром, ночью, днем. Когда вдохновение набежит. А ведь хочется, хочется писать. Больше уж и ничего... Жил себе и жил, писал, был помоложе, нервы покрепче, да и брал в основном чистым вдохновением. Четыре часа выпадения из мира - и рассказ готов. Потом, правда, попытки, мучения, чистые листы, недели, месяцы. И никому ведь не объяснишь, что происходит в эти недели и месяцы. Да и себе-то не объяснишь. Это потом прорвется и сразу выльется в рассказ. Чудо? Мучение... Ведь когда пишешь, не мучаешься. Мучаешься, когда не можешь писать, когда чистый лист перед тобой становится пыточной, испанским сапогом, дыбой.
      Чердак бы, сарай, баню по-черному.
      Слева, легко пролетая, трезвонили трамваи, справа тяжело тормозили троллейбусы. Еще не подмерзало, но идти уже становилось скользко. Завтра, через три дня, через неделю. Там уже настоящая зима будет.
      Пришла в голову мысль о недавно купленных новых ботинках местной фабрики. Сейчас-то кажется, что лучше бы я их натянул. Но нет. В неразношенных не дойти. Чертовы ноги! Всякий раз мучения! А все-таки интересно, как это было?..
      ...Втаскивают, бросают на грязный пол.
      Он поджал ноги, тихо завыл. Палач легко приподнял его одной рукой, встряхнул, швырнул на изгаженную солому, засмеялся, засопел носом, показал что-то чудовищное, страшнее чего уже не было на свете. Сапог. Сапог! Клещи, раскаленное железо. Все, все можно вынести, ускользнуть в потерю сознания. Но это...
      Фу! Что это я все о мучениях? Ведь научился же утишать боль особой постановкой шага, дыханием и даже просто выключением ее из сознания. Тут только сосредоточиться на чем-нибудь другом. А жизнь... Что жизнь? Жизнь прекрасна и удивительна.
      На Главном проспекте пошло немного под гору, но всего с квартал, а там снова все ровно.
      Зачем иду? Ах, да... для самооправдания. Чтобы сказать себе: я сделал все. А и сделал-то только: сначала обрадовался, разинул рот, а потом... Да еще бутылок пять водки выпил. Развил, развил отечественную ликероводочную промышленность. Не зря жизнь прожил. Ну и живи. Кто тебе мешает? Угол, разве что, не на месте. Так туда стенку из тумбочек во весь проем. Распилить их повдоль. Книги в один ряд. Удобно. Все рационально, все занимает мало места. Просто и тишина... Тишина... А теща пусть хоть до одури смотрит свой телевизор. И храпит, пускай захрапится. А еще...
      Вот черт!.. Снова понесло. Это как болезнь. Навязчивая идея. Как только увидел предлагаемую квартиру, так н началось. Лечись, Федя, лечись... Сейчас .все кончится. Скоро уже.
      В такую погоду пешеходы не интересуются друг другом.
      Массивные, но без скрипа, упруго открывающиеся двери Учреждения. Уважительная тишина и деловитость в движениях людей. Я снял шапку, топнул ногами, смахнул с себя капли воды. Пальто уже проволгло, а брюки торчали колом, никакой стрелки на них и в помине не было. Ботинки слегка всхлипывали, но не очень громко, прислушиваться даже надо, чтобы обратить на эти звуки внимание.
      Почему-то я сразу почувствовал себя здесь лишним. Люди работают, делают что-то полезное. А я? В неприемный день, никем не званный... Отрывать людей... Надо, конечно. Неизвестность гнетет. Хотя, какая уж тут неизвестность! Просто официальный отказ и все. Вежливый, короткий.
      Это ничего, это я выдержу. Валентину только будет жалко. Она ведь так радовалась... Очень, очень неудобно мне перед ней. Как будто пообещал ей что-то нужное, необходимое и не дал, обманул.
      А лестница широкая и ступеньки уже поистерлись подошвами посетителей и работников самого Учреждения.
      Приемная на втором этаже. Народу здесь действительно никого, не то что в тот раз. Две секретарши. Одна что-то перебирала на столе, вторая разговаривала по телефону. Я знал, что нужно обращаться ко второй, и ждал. Зазвенел еще один телефон, тут их была целая батарея.
      Язык окаменел, не ворочался во рту.
      Молоденькая, лет двадцати секретарша закончила говорить и бросила трубку, но тут затарахтел третий телефон. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу. Все-таки обратил на себя внимание... Девушка вопросительно кивнула в мою сторону и тут же подняла трубку, сказала в нее что-то тихо, потом прикрыла ее ладонью.
      - Вам что?
      Я уже приготовил свое коротенькое и точное обращение к секретарю.
      - Спросите, пожалуйста, у Главного распорядителя абсолютными фондами: не сможет ли он на одну минуту принять писателя Приклонова ?
      - У нас сегодня неприемный день.
      - Я это знаю. И все же прошу вас передать мою просьбу.
      Девушка вопросительно посмотрела на вторую секретаршу.
      - Если нельзя, я тотчас же уйду.
      - Ну, хорошо. Только я сейчас не могу зайти к Геннадию Михайловичу. Подождите.
      - Хорошо. Спасибо.
      Я огляделся. Чистый ряд пустых жестких кресел. Полированный паркетный пол, на котором я уже наследил. Это все из-за ботинок. Там на подошве такие прорези, в которые набивается снег и грязь. Неудобно, но, вроде бы, стаявший снег не очень и заметен. Да и до меня уже кто-то следил тут. Я отошел к стене и сел в кресло. Пальто снимать не стал. Никто еще не приглашал меня на прием. А если снять пальто, то это могут расценить как твердое и наглое намерение во что бы то ни стало добиться приема у самого Главного распорядителя абсолютными фондами.
      От пальто пахло мокрой тряпкой. Брюки окончательно потеряли свою форму. Ботинки, там, где под кожзаменителем торчали болезненные наросты на суставах пальцев, оттопырились и на вид были просто дешево неприличны, грубы и некрасивы. Никогда я не обращал внимания на красоту обуви и одежды, а тут насколько было возможно подобрал ноги под сиденье деревянного кресла. Сидел, глаза в пол, иногда на противоположную стену.
      В кабинете Главного распорядителя было тихо, но я уже знал, что туда вела двойная, с тамбуром, обитая кожей дверь. Звуки через такую не проникают.
      Кто-то вошел из коридора, но я отметил только красивые ботинки на толстой подошве. Ботинки были импортные, добротные, плотные, кожаные, приятные для ног. Ходить в таких ботинках было, наверное, сплошным наслаждением. Ботинки прошли уверенно, с достоинством, хотя и не по-хозяйски. Ясно. Это руководитель отдела Учреждения. Ботинки были сухи и не оставляли на паркетном полу следов.
      Когда кто-нибудь входил в кабинет, за дверью неразборчиво, но довольно громко слышался разговор. Я сидел не шевелясь. Очень хотелось курить, но выйти в коридор я боялся. Во-первых, кто знает, можно ли там курить, во-вторых, секретарша может подумать, что мне самому надоело ждать и я отказываюсь от аудиенции.
      Две женщины переговаривались между собой, звонил телефон или сразу два, но в каждом случае секретарша точно знала, какую трубку брать первой. За окном троллейбусы высекали электрические брызги.
      Что же я сижу? Ах, да... Сижу только с единственной целью: услышать официальный отказ. А ведь могли предупредить... предупредить... Телефона нет... Далеко... далеко... Только один автобус на этот Чердак и ходит. Всегда набит битком. Если Олька будет ходить в ту же школу, то как же ей лучше ездить? На площади пересадку делать? Там всегда толпы народу. Сам-то, когда с пересадками ездил, ох и намучился? Оттого и место работы сменил. Ага? Работа. Теперь, значит, снова через весь город. Но ведь это не на всю жизнь. На три, четыре года, пусть на пять. Ведь должен же я когда-то бросить все, кроме своих рассказов. Писать так писать. Стилем своим не обольщаюсь. Тут ведь время нужно. Спокойно, не торопясь... по пять, по десять раз все переписывать. Возьмусь и за стиль. Не только одними сюжетами будут интересны рассказы. Вот будет отдельная комната. Пятнадцать метров. Диван сюда. Там стенка для книг... И белить здесь каждый год не надо. Обои! Хорошо. Курить прямо в комнате. Тоже удобно. Трубку надо купить... Фу? Курить ведь тогда не буду, решил уже. Брошу. И начал-то только из-за этой эпопеи... А секретер у окна, как и раньше. Там стол для Валентины. У-у? Сколько места-то еще... Два стула... или три. Когда-нибудь и кресла. Хорошо будет читать в кресле, а рядом маленький столик, на котором перфокарты и ручка, чтобы сразу выписки делать. А ведь еще можно читать и в постели, лежа... И Валентина иногда на ночь почитает. Теперь вместе. Незаметно усну, она свет выключит. А если она уснет раньше, то я сразу иду на кухню. Вот где читать-то! Боже, что за кухня! Квартира! На все плевать. Ведь теперь не придется сидеть под храп тещи. Никакого храпа, никакого! Это же ведь просто невероятно. Неужели можно спать, не слыша чужого храпа, всеобъемлющего, вечного?.. Далеко вот только. Но все образуется, утрясется... И троллейбус когда-нибудь на Чердак пустят. Но тишина. Главное - тишина! Тишина... тишина... И звук...
      ...шагов.
      Туфли, темно-красные с черным, на толстой, которой не страшна никакая грязь, подошве, но легкой на ходу, бесшумной.
      Заныли суставы. Вот сейчас. Вот сейчас будет трудно сделать шаг. Минут пятнадцать-двадцать будет больно, как будто кто-то выворачивает пальцы из суставов. А потом...
      ... - Встаньте! - крикнул Федор. Гул от его голоса раскатился по... (тут еще не было найдено слово). Те трое низко приникли к полу. Четвертый перестал играть обрывком цепи.
      - Кто? - спросил Федор.
      - Федька, - прохрипел боярин. - Михайлов сын... Собака Приклонов.
      - Это который на Казань ходил? - уточнил Федор.
      Вот именно? Не просто "он", а Федька! Собака Приклонов.
      И что это он вырядился в такую погоду-погодищу? Ах, да... Учреждение. Ведь эти туфли и не ходят по грязи, не для того они сработаны. Разве что: туда-сюда двадцать метров по чистому асфальту, потому что в центре города асфальт метут и стараются не пускать сюда самосвалы с ошлепками грязи.
      Одни из кабинета, другие в кабинет. Эти тоже импортные... А почему? Почему я думаю, что они импортные? Так ведь надежные и крепкие, красивые. Такие разве в магазине купишь? Прошу прошения! Поэтому и думаю, что они импортные. А на самом деле, может быть, и наши, со знаком качества.
      И снова шум из кабинета. А секретарша, кажется, и не заходила туда, чтобы передать мою просьбу. Но просить вторично или посоветовать провернуть это дело побыстрее я не мог. А время шло. Да черт с ним, со временем! Оно идет у всех. Вот разве что у меня сейчас проходит бесполезно. А оторвать Главного распорядителя от работы, значит, отнять у него минуту, а может, и полторы, если разговор затянется. Тогда у него время пропадет зря.
      И всего-то нужно: вам в квартире пока отказано по такой-то и такой-то причине. Всего хорошего! Ах, да... Ведь отказано. А в голову лезут дурные мысли. Шифоньер сюда поставлю, телевизор туда, это в угол, то к косяку. И знаю, знаю, что чушь, что о другом думать надо, о работе, которая уже какой месяц не может сдвинуться с места, а все равно... Как наказание, как сумасшествие, как вечный плен: это сюда, то туда... не поцарапать бы пол... Щели замазать... пластилином не буду, усыхает он со временем... хорошо бы шпаклевкой, а в углах и косяки пластырной лентой... а обои... цветики-цветочки... пять лет белить не надо... да здесь только потолок... с душой надо относиться к квартире, лелеять ее, ухаживать за ней... плитку в ванной комнате... не купить плитку... или повезет... Гвозди... Вот гвозди проблема? Вернее, их вбивание. Продают, правда, "подарок" или "сюрприз" для новосела... Дюбели!
      Тьфу!
      Дюбель?
      Дюбель и есть!
      Тряхнул покрепче головой, нечаянно посмотрел на секретаршу, ту, к которой обращался с просьбой. Видел ее однажды в этом же кабинете. Ничего о ней не знал, потому придумать ее не составляло труда. ...
      - Здравствуйте, Машенька! - сказал он.
      - Ах, - ответила секретарь Машенька и запахнула домашний халатик из розовых махровых полотенец. А вот прическа на голове у нее была в совершеннейшем порядке, модная и красивая, очень идущая к ее востроносенькому, чуть припухлому личику. - Федор Михайлович еще не приходил. - Машенька на всякий случай заглянула в кабинет своего начальника, двери которого оказались не опечатанными и даже не на замке, и ахнула. Главный распорядитель сидел за своим столом и, видимо, изучал деловые бумаги.
      - Мое имя Федор, - представился поджарый...
      Что дальше будет, я еще не знал.
      Секретарша что-то положила в папку, наверное, с тиснением "На подпись" и тоже взглянула на меня. Наши взгляды встретились. Я понимал, как ей не хочется, идти в кабинет. Она уже предполагала, с каким вопросом пришел я, чувствовала: Геннадий Михайлович тоже знает это и будет недоволен, что промокший да еще наверняка злой проситель рвется в его кабинет. Секретарша медлила, едва уловимыми машинальными движениями поправляя свое строгое деловое платье. Я отвел глаза и снова уставился в пол.
      Импортные или отечественные туфли изредка проходили передо мной.
      Ну, хорошо. Почему не сказать просто: извините товарищ, снова неувязочка вышла. Придется подождать. Ведь я и не просил, и не заикался даже о новой квартире. Ну, пятый десяток, а все равно писатель-то я еще молодой, хотя и подающий надежды. И ничего сверхпрекрасного у меня не написано. "Фирменный поезд" да еще рассказишки. И страна не говорит о моих творениях. Город даже не говорит. Ну, получаю иногда письма от читателей, так ведь все больше от самих пассажиров фирменного поезда, от Артемия, Валерия Михайловича... Да и кто из писателей не получает их. Особенно с просьбой выслать книжку с автографом. Так что просим извинить, но не заслужили вы еще, товарищ Федор. А все равно противно. Не просил предложили - отказали. Отказали, это уж точно. Но почему никто не скажет? Нет, так нет. Уйду, просить не стану. А вот приперся же сюда, хотя меня никто и не приглашал.
      Ботинки мои все еще не просохли, да и от пальто, по-прежнему, пахло сыростью.
      Я чуть пошевелился. Секретарша смотрела на меня с тоской и неприязнью. Почему это она из-за какого-то там писателя должна пережить несколько неприятных секунд или даже целую минуту? Сидит и сидит. Уж пора бы и понять. Тоже мне, несчастный, разнесчастный! Секретарша схватила папку и вошла в кабинет.
      Я облегченно вздохнул. Ну, сейчас будет определенность. Не надо мне ничего кроме определенности.
      Секретарша вышла из кабинета и сказала:
      - Я еще не доложила о вашей просьбе. Геннадий Михайлович занят.
      - ...Хорошо, - ответил Федор.
      А дальше было то, ради чего он пришел сюда. Вокруг по-прежнему была тьма, но он теперь отлично знал путь и поэтому шел быстро, словно торопясь, уверенно. Вид Федора привел человека с факелом в трепет. Федор молча прикурил от факела уже давно торчавшую изо рта сигарету. Пустил дым. Человек застонал и чуть не уронил факел.
      - Митроха Лапоть, - вспомнил Федор.
      - Смилуйся!..
      - Хорошо, - ответил я.
      А секретарша все непонимающе смотрела на меня.
      И я теперь не знал, что мне делать, ждать ли еще, или уже нужно уходить. Но, во-первых, меня еще не выгоняли из приемной, во-вторых, я так ничего определенного и не узнал.
      Секретарша перестала обращать на меня внимание. Я остался сидеть, только чуть переступил своими мокрыми ботинками. Слава Богу! Не захлюпало. И наслеженное мною уже высохло. Ничего почти и не видно. Нет, вовсе и не испортил я этот паркет.
      А там-то ведь тоже паркет. Ну, не совсем, конечно, а так... похоже. Псевдопаркет. Наклеенные заранее досточки на плиту и так, и эдак. А уж из этих плит и настилают пол. Натирать только чем-то надо. Тоже целое дело. Но все же не красить. С этой покраской полов всегда беда да и только. Чтобы получилось хорошо, нужно на два раза. А это значит - неделю жить у родственников. Хорошего мало. А если покрасишь ацетоновой, то на следующий год начинай все сначала. А тут натер и кончено. Столы поставлю Валентине и Ольке, а себе секретер, потому что бумаги в обычный стол не вмещаются. И твори. Твори! Выдумывай! Фантазируй! И не спеша. Ну, совершенно без всякой тебе спешки. Теперь надо работать по-настоящему. Главное-то ведь в чем? А тишина! Тишина... Никакой храп тебе не мешает ни работать, ни спать. А писать есть о чем. Вот об этом самом путешественнике во времени. И имя ему дать, непременно - Федор. Потому что еще неизвестно, что с ним произойдет в этом путешествии. Сам написал, самому и расплачиваться. Нечего других впутывать в это дело. А в секретере...
      Секретарша глянула в окно, что-то нетерпеливо переложила на столе.
      - Геннадий Михайлович вызвал машину...
      Это сообщение, кажется, предназначалось мне. Но я не понял. Недоуменно посмотрел на женщину. Машину? Что же это означает?
      Сердясь на мою непонятливость, секретарша добавила:
      - Геннадий Михайлович сейчас поедет...
      - Но мне только одну минуту. - Я почему-то заторопился, смешался, растерялся.
      - Хорошо. Сейчас спрошу.
      Туфли уже минут тридцать не прогуливались передо мной, но я только сейчас осознал это.
      Секретарша стала вдруг задумчивой, вся - внимание, озабоченность, и с этим видом вошла в кабинет. Вышла она минуты через три.
      - Геннадий Михайлович не сможет вас принять.
      И все.
      Я поднялся, осторожно, медленно, потому что сейчас нужно было сделать удачный переход к ходьбе, сказал спокойно, вежливо, секретарша ведь тут ни при чем:
      - Извините. До свиданья.
      - До свиданья, - ответила она. Вторая тоже кивнула.
      И тут я понял, отчетливо, ясно, достоверно, что Главный распорядитель абсолютными фондами все эти часы, что я сидел здесь, знал, знал, что в приемной у него торчит писатель, проситель, неудачник. Не мог он не знать. Ну да ладно... Проживем.
      2
      Я вышел в коридор, пустой и гулкий. Постоял, застегнул верхнюю пуговицу пальто, вытащил из кармана перчатки, зачем-то затолкал их в шапку.
      А ведь можно и в коридоре отнять эту минуту у Геннадия Михайловича. До машины-то ведь ему все равно идти пешком.
      Прошла минута, две, три, пять. Я все стоял. Главный распорядитель вышел из кабинета в приемную. Голос его был слышен и в коридоре. Геннадий Михайлович что-то говорил своим секретарям. Я уже приготовил фразу, короткую и точную, чтобы не отнимать у него времени на осмысливание вопроса.
      Главный распорядитель вышел в коридор. И коридор для него был совершенно пуст.
      - Здравствуйте, Геннадий Михайлович, - сказал я.
      Геннадий Михайлович услышал звук человеческого голоса, оглянулся, вернее, просто посмотрел вбок, туда, где я стоял. На лице его отразилось мгновенное недоумение. Что это? Голос? А кто говорит, не видно. Не было никого в коридоре. Ни одного человека!
      - Здравствуйте, Геннадий Михайлович, - повторил я. - Моя фамилия Приклонов.
      И тут, наконец, меня заметили, но не остановились, а все так же неторопливо и с достоинством, перекатываясь с пятки на носок прекраснейшего и добротнейшего ботинка, проследовали вперед, оставляя за собой всем понятное:
      - ст...
      Нормально.
      Главный распорядитель абсолютными фондами шел уверенно и спокойно. Теперь, вне стен рабочего кабинета, обеспокоить его было не так-то просто. Да и шагов до автомобиля, который дожидался его у дверей вестибюля, оставалось совсем немного, какая-нибудь сотня или того меньше. Я поспешил за распорядителем.
      - Геннадий Михайлович! Скажите, пожалуйста, почему мне снова отказали в квартире?
      Объяснять сейчас, что я не просил эту квартиру, что ее мне предложили, что я был страшно рад и уверен, что теперь уж все нормально, сейчас не представлялось возможным. Нужно было задавать вопросы точные и краткие. Однозначные.
      Геннадий Михайлович не оглянулся, не остановился, даже не замедлил шага, да и с какой стати стал бы он это делать. Он только сказал раздраженно и громко:
      - Не зна-аю!
      Причем звук "а" он немного растянул, отчего получилось такое впечатление, словно он отталкивался от меня рукой.
      То, что квартиры не будет, я понял еще утром, когда произошла заминка со сдачей моей прежней квартиры уполномоченному с завода, где я работал. И ответ удивил меня не этим, не отказом, хотя форма его и показалась мне странной.
      - Но ведь именно вы и должны это знать, - сказал я. А действительно, к кому я еще мог обратиться за разъяснениями? Ведь во всех других инстанциях только неопределенно пожимали плечами. Дом заселялся, я был в списках, но старую квартиру никто не брал на себя смелость принять. А без документов о ее сдаче я не мог получить ордер на новую. Это-то ясно. Вдруг я пожелаю захватить обе квартиры! Но причины заминки?
      - Я не могу дарить тебе четырехкомнатную квартиру, да еще заводу двухкомнатную!
      Главный распорядитель раздражался все больше. Эти прилипалы, просители. Интеллигенция! Тихой сапой лезут с "пожалуйста" и "прошу прощения".
      Да при чем тут "дарить"? Ну при чем тут какое-то дарение? Не подарки мне нужны, не подачки, не куски, которые я и не собирался у кого-то рвать. Ну, если не положено, если не заслужил, если еще рано, если нет возможности, так и не надо срывать меня с места. Ведь человек привыкает. Вот и я привык уже и к тяжести, которую носил в своем сердце, и к тесноте, в которой приходилось жить, и к тому, что нет места для работы. Ну зачем же он так? Зачем дарить? Мне -четырехкомнатную, а заводу - двухкомнатную, ну, то есть ту, в которой я сейчас жил. Да что же это? Что?
      Геннадий Михайлович был мне понятен. Я мог, мог придумать его! Никакого труда это для меня не составляло. Вот только не хотелось...
      А ведь была н другая встреча. Жара давила неимоверная. Я, как всегда, проводил свой отпуск в городе. Одуревши от жары и писанины, я спал. Помятый, спросонья, небритый, я ничего не понимал. Валентина растолкала меня, сказала: "К тебе пришли". А какой-то незнакомый человек торопит: "Скорее. Геннадий Михайлович ждет. Книжку свою подписали? Книжку обязательно. Как она у вас называется?" Книжек не было. Вернее, были, но мало. Не хватало книжек. "Какому Геннадию?" - не понимал я. - "Главному распорядителю абсолютными фондами. Через пять минут должны быть у Геннадия Михайловича. Да можете вы побыстрее?" - "Квартиру обещают", - шепнула Валентина. - "Какую квартиру?" - "Может и дадут, раз обещают", - сказала Пелагея Матвеевна. Я все равно ничего не понимал... Даже не умывшись, влез в черную "Волгу". В приемной Главного распорядителя толпилась очередь. Сопровождающий подталкивал меня в спину. Вокруг зашумели: "Без очереди! Постоял бы, не старый!" - "По вызову", - объяснила секретарша, но ее не слушали. Хотелось сбежать, но уже открывалась двойная дверь с тамбуром... "Писатель Приклонов", - доложила секретарша и исчезла. "Здравствуйте!" сказал я. Геннадий Михайлович сидел и не видел. В его кабинете раздался посторонний звук, словно вошел кто-то. Вид у меня, я знал это, был подзаборный. Меня все же обнаружили. "Где заявление?" - "Какое заявление? не понял я. - Книжка вот... Никакого заявления у меня нет". - "Пиши". Я положил на стол заляпанную вспотевшими руками книжку. Геннадий Михайлович отогнул корочку, хмыкнул. "Ах, да, - ужаснулся я. - Ручку. Ручку дома забыл. Подпись". Я отнимал время, я торопился, я даже не написал "Уважаемому", просто: "Геннадию Михайловичу с наилучшими пожеланиями!" Книжка захлопнулась. "Пиши заявление". - "Да о чем же?" - "Квартиру тебе даю... четырехкомнатную". - "Спасибо. Не ожидал". - "Ожидал, ожидал". - "А нельзя сначала ее посмотреть?" - "Чего тебе ее смотреть?" "Посмотреть..." - "Пиши заявление". Геннадий Михайлович пустил по столу чистый лист бумаги. "Все же... сначала посмотреть". Геннадий Михайлович утратил интерес ко мне. Это было ясно. "Как хочешь. Но чтобы заявление завтра было у меня на столе". - "Вот спасибо! Съездим и сразу же заявление". Геннадий Михайлович нажал на столе какую-то кнопку. "Спасибо. До свиданья", - сказал я и шмыгнул в уже открывающуюся дверь. В приемной недовольно зашумели посетители. Я отнял у них время. Про квартиру мне верилось и не верилось. Все было слишком быстро и неожиданно. А потом все сорвалось...
      - Ты что, не мог пойти к директору завода и сказать, чтобы он отдал твою квартиру городу?
      Мы уже спускались по мраморной лестнице. Главный распорядитель хотя и был раздражен, но нес свое тело все так же с достоинством.
      Может быть, ему все-таки чуть-чуть стыдно, думал я. Ну не за то, конечно, что не дал мне квартиру, а потому что сорвал человека с места, вольно или невольно, но все же заставил его ходить, спрашивать, унижаться ведь, потому что никто не желает отвечать на мои вопросы. Вот он наверняка и говорит так грубо, потому что смущен, потому что ему хоть немножечко, а все-таки неудобно.
      - Так ведь это совсем не моя работа, - вспомнил я о своей попытке прорваться к директору завода.
      - А ты думаешь, что я за тебя буду ходить и носить эти справки. Ты что думаешь, у меня другой работы нет?
      Вот теперь Главный распорядитель не скрывал своей злости и даже какой-то ненависти. Он на миг остановился на лестничной площадке, чтобы смерить меня с ног до головы бешеным взглядом. Ну нет, совесть его сейчас не мучила, да и случалось ли это когда прежде? Никакого неудобства, тем более - стыда, он сейчас не испытывал. Он был у себя, в своей вотчине. Он сейчас являл собою разгневанного барина, который может подарить, но может и посмеяться, может кинуть кость, но может тут же и отобрать ее.
      - Я думаю, - сказал я, - что для этого у вас есть специальный штат работников. И потом... я пытался пробиться к директору завода, но он даже не захотел со мной встретиться. Ведь я для него простой настройщик.
      Теперь уже и я говорил со злостью. Ну нет, я не холоп, тут у Геннадия Михайловича выйдет промашка.
      Мы уже шли по холлу нижнего этажа, а через стеклянные двери можно было рассмотреть "Волгу" и шофера в ней, который только и ждал, чтобы распахнуть дверцу.
      Мое заявление о попытке прорваться к директору завода Геннадий Михайлович оставил без внимания. Дележ квартир, городу или заводу, от меня не зависел. Да и что я представлял собой, хилый писатель? Очень много развелось их, и все умные, все знают, на что имеют право, на что - нет.
      Главного распорядителя вдруг прорвало окончательно.
      - Ты знаешь, сколько я уже подарил вам всем квартир?! - Он кричал.
      Нет, я не знал этого. Да и кому - всем?
      - Нет! Ты знаешь, сколько я уже подарил вам квартир?! Вы только от меня их и получаете! Я дарю, а вам все мало! Скольким художникам и писателям я подарил квартиры, ты знаешь?! Нет?! А вы все ходите! Дай квартиру! Дай квартиру! Дай квартиру! Вы ничего больше не можете, кроме как просить: дай! дай! дай!
      Геннадий Михайлович сам отворил двери Учреждения и вышел на тротуар.
      Я держал шапку в руках. Но это не от робости, просто руки задеревенели.
      Главный распорядитель продолжал кричать:
      - Вам все дай! Дай! Дай! Дай!
      Прохожие оглядывались, но, правда, не останавливались.
      А что ему можно было сказать в ответ? Что он подлец? Да он уже столько раз это слышал. Что он не интеллигентный человек? Эка беда! Плевал он на все интеллигентство. Ведь он заведовал распределением абсолютных фондов.
      И потом... Ведь я все-таки подарил ему свою книжку. И это мое действие все время висело на мне, как камень на шее.
      "До свиданья" мы друг, другу не сказали. Я сейчас вообще ничего не смог бы сказать. Главный распорядитель сел в автомобиль, и "Волга" тронулась с места.
      Значит, дарить! Барин холопу! Благодетель просителю! Прохожий нищему! Но все же точнее всего: барин холопу. И откуда только такие берутся? Ну уж нет! Холопа из меня не сделать!
      А ведь на душе-то отлегло. Отлегло, ей-богу! И даже хамство чиновника задело лишь гордость. А вся, так сказать, информационная сторона этого хамства принесла почему-то облегчение. Принесла! Все известно, все ясно, не надо ломать голову, мучиться незнанием, томиться ожиданием. Ничего теперь не надо. Ничего. Да черт с ней, с квартирой! И еще тысячу раз черт с ней! Стыдно вот только перед Валентиной. Но ведь Валентина молодец. Она все поймет. Хоть и тяжело ей, а все равно поймет. Реакция тещи меня сейчас не интересовала. Олька вот вся издерганная. Но ей-то легче. Она еще не понимает. Видит, но не понимает. Ага! Светлое что-то появилось в душе. Это от того, что все, наконец, объяснилось, хоть и таким образом, но все же объяснилось. Это сейчас даже радовало. Ну, огорченье семье, обида, стыд, что ящики уже упаковали. Но это все пройдет, пройдет. Вся шелуха пройдет, все дерьмо отвалится. Все, все, все нормально. Сейчас только первое напряжение с души сбросить. Но тут есть испытанное средство.
      Уже в шапке, но еще без перчаток завернул я за угол гастронома. Нет, сюда не за водкой. Нужно было, пожалуй, зайти в писательскую организацию и, если ответственный секретарь еще не уехал, доложить о происшедшем. Не жаловаться, нет, боже упаси! Жаловаться я никому не буду. Но и просить тоже. И вообще, пошли-ка все благодетели куда подальше! Работать надо. Ведь написал же на кухне по ночам полсотни рассказов. Да. И еще напишу. Только чтобы никаких дерганий, чтобы ничто не отвлекало. Ну, от отвлечений, конечно, никуда не денешься. Да и от тещиного храпа тоже. Но все же не хамство...
      Перестал, что ли, падать снег? Ага. Не совсем, правда, но сыпал реже, да и не такой мокрый. И подмерзало к тому же. Дело к ночи. Зима скоро, зима. И хорошо, что зима. И вообще все хорошо... Вот ноги только. Испанский сапог. Пытка. Но это уже совершеннейшая ерунда. Привычное дело.
      Вдоль трамвайной линии, мимо городского сада дошел я до писательской организации. В окнах темнота. Ясно. Все ушли. Ну, ладно. И то сказать, времени-то ведь уже седьмой час.
      В том-то и дело, что седьмой час! Скоро водку перестанут продавать. А выпить сегодня нужно было обязательно. И в последний раз. С радости я выпил уже много. А с горя, да и не горе это вовсе, а облегчение, ну, словом, из-за квартиры этой можно в последний раз. За упокой ее души. Два-три дня еще, конечно, пройдут в разговорах, но уж потом только одна работа. Что я значу без своей работы, без своих рассказов и повестей? Да и самому в первую очередь это нужно, самому. Ну вот и начнем. А бояре пусть дарят холопам. Благо, такие еще не перевелись и долго, наверное, не переведутся. Да и никогда не переведутся.
      В гору я поднялся малолюдными переулками и вышел на Тополиный бульвар. Здесь, возле кинотеатра "Октябрь", агентства Аэрофлота и продовольственного магазина бурлила толпа. На остановке в переполненные троллейбусы и автобусы лезли одуревшие от долгого ожидания пассажиры. Кто-то выскочил чуть ли не на середину проезжей части дороги, пытаясь остановить такси, но, кроме резкого скрипа тормозов, да отборной брани шофера, не получил из этого предприятия ничего. И поделом. Дорога уже начала леденеть, улица узкая, движение напряженное.
      Стемнело. Зажглись фонари.
      В полураскрытые двери продовольственного магазина стремились пробиться два встречных потока людей. Это им как-то удавалось и уже привычно не вызывало ни у кого удивления. Я тоже протиснулся. Отдел, где продавали водку и табачные изделия, для удобства покупателей располагался прямо у двери. Я пристроился в конец очереди.
      Все-таки удивительно, как изменилось у меня настроение. От гнетущей неизвестности и растерянности к какому-то освобождению. Обиды не было. Да и на кого обижаться? Осталась злость, но она уже проходила. Она и накатилась-то не от того, что мне снова не дали квартиру, а оттого лишь, что меня обхамили. Хамство это забыть было нельзя, но и основывать на его действии свою дальнейшую жизнь тоже не стоило. От всей этой истории оставалось только одно - Валентине будет стыдно, что она уже упаковала посуду, связала узлы, поторопилась, обрадовалась прежде, чем ей вручили подарок. А подарок-то и не дали вовсе. Так только, показали, а потом: это не для вас. И без извинений.
      Из кармана пальто я достал тройку, смятый рубль и мелочь. Конечно, достаточно было и четвертинки водки, чтобы уснуть нормально, но продавали, как всегда, только поллитровки. Да бог с ней... Можно и ноль-пять. В таком состоянии, в каком я находился сейчас, опьянеть было невозможно. Да и не хотелось мне пьянеть, а только расслабиться. Сейчас бы только расслабиться и уснуть.
      Бутылка оттопыривала левый карман пальто, но никаких неудобств или сомнений на этот счет я не .испытывал. Несет человек в кармане водку и несет. Значит, ему так нужно. Да и домой несет, а не под забором тянуть из горлышка. До дома было рукой подать. Я спешил, чтобы скорее все рассказать, и уже хотелось, чтобы мое сообщение осталось где-нибудь в прошлом, ну хотя бы в пятиминутном. Но невозможность путешествий во времени не замедляла мой шаг, чуть ли не бег. Если нельзя, чтобы это уже осталось в прошлом, то пусть оно скорее произойдет в будущем, потому что сразу же за этим наступит и облегчение.
      Вот и дом, вот и подъезд, а вот уже пятый этаж и ободранная дверь, виденная тысячи раз. Ключ в замочную скважину, поворот. Дверь открывалась без скрипа.
      Я вошел в коридорчик, хлопнул дверью, начал расстегивать пуговицы пальто. Из кухни выглянула Валентина. Теща сидела на диване и смотрела научно-популярную передачу по телевидению. Из второй комнаты, маленькой, вышла Олька. Все уставились на меня, но ничего не говорили, не спрашивали.
      - Не вышло, - поспешил сообщить я.
      - Вот черт! - сказала Валентина и исчезла на кухне, там у нее что-то кипело.
      - Да-а, - сказала дочь. И в голосе ее слышалась растерянность.
      - Не дали? - спросила Пелагея Матвеевна.
      - Не дали, - выдохнул я.
      Ну вот. Главное теперь уже позади. Теперь можно коротко, потом подробнее, затем уже вспоминая и самые мельчайшие подробности, рассказать все. Рассказывать, конечно, придется не раз. И родственникам, и знакомым, но к тому времени уже появится стереотип рассказа, хотя повторять его не будет никакого желания. А потом уже и вообще: не дали и все.
      Валентина немного погремела на кухне посудой, убавила там, наверное, газ у плиты и снова вышла.
      - Значит, не дали? - спросила она и поправила очки мокрыми пальцами
      - Не дали. В следующий раз, наверное.
      - Да уж сколько раз и все следующий, - пробурчала Пелагея Матвеевна,
      Я снял пальто, шапку, шарф, развязал шнурки своих мокрых ботинок, швырнул их с ноги в угол. Ноги застонали, отходя, распухая. Вытащил из кармана бутылку, потряс ею над головой.
      - Последняя... с радости. Теперь будем пить только с горя.
      - Ну и ладно, - сказала Олька.
      - Проживем, - согласилась Валентина.
      - Уж тут и жить-то осталось... - Это подала свой голос Пелагея Матвеевна,
      Я прошел в комнату, но на узлы и картонные коробки старался не смотреть.
      3
      "...Эксперимент кончился, и Федор, даже не сняв с рук присоски-электроды, вышел в коридор покурить.
      Курилка располагалась возле запасного выхода и там всегда дуло, чуть ли не свистело. В общем, было неуютно да еще и грязно. Федор прошел к главной лестнице, постоял мгновение и спустился на один марш вниз. Здесь на площадке было тепло и полусумрачно. Лестница вела в подвальные помещения, где размещались различные технические службы, и еще дальше вниз, но Федор никогда туда не спускался. Повода просто не было.
      Группа, в которой работал Приклонов, занималась исследованием точек акупунктуры. Работы велись уже какой год, а механизм загадочных "китайских" точек оставался непонятным. Научные работники пропускали через точки электрический ток, пытались воздействовать на них магнитным полем. Груды таблиц и графиков росли, но и только...
      Кожа рук после пробоя электрическим током саднила, горела. И то, что через час это ощущение пройдет, не приносило облегчения, потому что через час эксперимент будет продолжен.
      Федор стоял и курил в неположенном месте, как, впрочем, делал часто. Комендантша не раз ловила его здесь и стращала штрафом, но он лишь отмалчивался, тушил о каблук сигарету и уносил окурок в кулаке. И, может быть, то, что он не бросал в сердцах окурок на пол, и удерживало суровую женщину от справедливого наказания. С того места, где он стоял, открывался вид на коридор подвала, расширяющийся возле лестницы, замусоренный, пыльный, слабо освещенный. Откуда-то доносился грохот, визг пилы, удары молота о наковальню, раздался крик, но не о помощи, а вопль жуткого страха. Нет... Показалось. Просто здесь очень шумно.
      Научный работник докурил сигарету, но продолжал стоять в раздумье. Что-то влекло его вниз, но что-то и удерживало. Нужно было пойти в лабораторию и вычертить пару графиков, но подвал все настойчивее звал его вниз.
      На марш выше, с лестницы в коридор, из коридора на лестницу сновали научные работники, иногда тащили ящики с приборами, а то и просто пакет со съестным из буфета.
      - Федя, - вдруг услышал Приклонов - Не ходи туда. Прошу тебя.
      Федор удивленно оглянулся на голос. На ступеньках лестницы стояла Валентина.
      - Куда туда? - нервно спросил Приклонов.
      - Туда. Вниз. Прошу тебя.
      - Да что я там не видел?
      - Соглашаешься, а все равно ходишь.
      - Никогда я туда не ходил.
      - Если бы не ходил...
      Федор вынул из пачки еще одну сигарету. Советов жены он не понимал, но расспрашивать дальше не хотелось. Это даже запрещалось. Все сдвинулось с места и понеслось к какой-то непонятной, но уже намеченной цели. Кажется, Валентина поняла это, потому что больше ничего не сказала и убежала вверх по лестнице.
      Да что же там, подумал Федор. Если бы Валентина его не предупредила, он мог бы и не сделать шага вниз. Такие колебания были у него и раньше, но он всегда сдерживал себя. Почему же тогда Валентина утверждала, что он не раз бывал там? Все это было странно, и все это нужно было проверить. Он сделал шаг вниз, другой, третий. В подвальном коридоре никого не было, только где-то в дальнем его конце маячила фигурка человека, но так неясно, что даже невозможно было понять, мужчина это или женщина.
      С незажженной сигаретой во рту, просто-напросто забыв о ней, Федор медленно прошел по коридору из конца в конец, обнаружил, что в одном месте коридор раздваивается, и пошел по неисследованному еще рукаву. При каждом его шаге из-под ног поднималась пыль. Последняя стоваттная лампочка осталась позади, а он все шел и уже начинал думать, что коридора такой длины здесь не может быть. Но вот впереди вспыхнул свет, приблизился, разросся в фонарь. Мимо проскочил человек, держа в опущенной руке что-то продолговатое, багор, что ли? Фонарем он загораживал свое лицо, так что Федор не узнал его. Да это было и не важно. Мало ли кого он не знал в институте? Главное, что научные сотрудники здесь что-то делают, чем-то занимаются. Да-а... Площадей всегда не хватает. Им только разреши, так они вокруг института деревянных сарайчиков понаделают, забьют все аппаратурой и никакая "техника безопасности" даже свой нос туда не сунет. Идти стало уже совсем трудно. Темно. Того и гляди, что наскочишь лбом на какую-нибудь трубу отопления или колено вентиляционной системы. Федор вытянул вперед обе руки, одну чуть повыше, чтобы защитить голову. Продвигался он медленно. Иногда и вовсе останавливался, чтобы ощупать бетонные стены с той и другой стороны коридора. Что-то подсказало ему об опасности. И тогда, вытянув вперед ногу, он не нащупал пола. Но это была не ловушка, не дефект строительства. Коридор ступенями уходил вниз.
      Федор понимал, что идти дальше не следует, но остановиться уже не мог. Скользя левой рукой по стене, он начал осторожно спускаться. Лестница шла левым винтом. Запахло сыростью, и все та же тьма. В кармане лежал коробок спичек, но Федор не решался чиркнуть хотя бы одной. Спускался он долго и монотонно, пока вдруг не осознал, что пальцы не ощущают привычный бетон. Под ладонью были шершавые камни. Федор знал, что камню здесь взяться неоткуда, строители не применяли в своих работах трудоемкий камень. И все же здесь была каменная кладка! Огромные, хорошо обработанные, тщательно пригнанные друг к другу глыбы камня.
      И тут вдруг пришло непонятное знание. Знание, что впереди еще шесть высоких ступенек, сводчатый потолок с мокрыми скользкими потеками, заплесневелые стены, еще одна лестница, большое помещение, окованная железом дверь, а за ней...
      А за ней было то, ради чего он пришел сюда.
      Вокруг по-прежнему расстилалась тьма, но он теперь отлично знал путь и поэтому шел быстро, словно торопясь, уверенно. На ступенях очередной лестницы стоял человек с факелом. Он вдруг затрясся и чуть не грохнулся Федору в ноги. Слышно было даже, как стучали его зубы. Откуда-то донесся вопль. Но человек с факелом испугался не этого страшного звука. В трепет его привел вид Федора. И Федор молча прикурил от факела уже давно торчавшую изо рта сигарету. Пустил дым. Человек в кафтане, мягких сапогах, какой-то странной шапке и с алебардой в левой руке, теперь Федор рассмотрел и это, застонал и чуть не выронил факел.
      - Митроха Лапоть, - вспомнил Федор.
      - Смилуйся! - захрипел стражник.
      - Да ты-то тут причем? - зло удивился Федор.
      - Верой, правдой...
      Федор стряхнул пепел на сырой пол, ничего не ответил и начал спускаться дальше. Низкая сводчатая темница в свете колеблющихся факелов. За крепким дубовым столом, вцепившись в него оцепеневшими пальцами, то ли приподнимаясь, то ли, наоборот, опускаясь, застыл опричный боярин Захарья Очин-Плещеев, один из бесчисленного рода князей Очин-Плещеевых. На столе горела свеча, лежали бумаги, гусиные перья, стояла чернильница, литая, тяжелая даже на вид. Рядом со столом валялись в ногах трое. Четвертый, голый по пояс, разогретый тяжелой работой, стоял и поигрывал обрывком цепи.
      - Встаньте! - крикнул Федор. Гул от его голоса раскатился по темнице. Те трое еще ниже приникли к полу. Палач перестал играть цепью. Встаньте, - уже спокойно сказал Федор. - Прошу вас.
      На полу началось движение, послышались всхлипывания. Боярин, низко наклонив голову, начал с трудом подниматься.
      - Да ты-то сиди, - загрохотал усиленный стенами голос Федора. - А эти пусть встанут. Чего они метут кафтанами пол? Тут за сто лет не выметешь.
      Палач загыкал, но под холодным взглядом Федоровых глаз смешался, заклокотал горлом, подавился. Федор взял одного из лежащих на полу за крепкий воротник, приподнял, тряхнул, но тот упорно валился на колени. Два других несмело поднялись, но старательно отворачивались, шмыгали носами. Федор одной рукой рванул валившегося и швырнул его в угол как мешок. Палач засопел. И Федор понял, что того поразила сила, с которой он отбросил пристава. Такой в худом теле пришедшего палач не ожидал. Физическую силу он мерил по себе и теперь мгновенно и навсегда стал верным рабом непонятного.
      - Кто? - спросил Федор.
      - Федька, - прохрипел боярин Очин-Плещеев. - Михайлов сын... Собака Приклонов,
      - Который на Казань ходил? - уточнил Федор.
      - Он... собака... Порчу напущает.
      - Давно?
      Захарья Очин-Плещеев понял по-своему:
      - С утра бьемся. Боюсь, отпустит.
      - У меня не сбежит! - ощерился палач.
      - Душа, душа сбежит! -крикнул боярин и тут же испугался своих слов. Живого надо...
      - Чем пытал? - спросил Федор.
      - Хы!.. Дыбой... Ручишки-то как верви теперь вьются. Хоть туды, хоть сюды...
      - Скотина! - закричал Федор.
      - Гы!
      - Сам на дыбу пойдешь! - крикнул и Захарья Очин-Плещеев.
      - Старался... умаешься тут, - испугался палач.
      - Ладно. Открывай. Посмотрим, что можно сделать. - Федор щелчком пустил потухшую сигарету в угол, где все еще лежал пристав.
      - Сбегет... - прошептал один из двух писарей.
      - У меня не сбегет, - пообещал Федор и повернул говорившего лицом к свече, слегка пригнул. Нет, лицо незнакомо, перекошено, искажено гримасой. Второй сам, не дожидаясь, зажмурился на свечку. - Не знаю, - сказал Федор. - А тот кто? - Он кивнул в угол.
      - Не прогневи! - взмолился боярин - Бес попутал!
      - Ну-ну!
      - Тоже Федька Приклонов. Собака! Два их, два... Пытать прикажешь?
      - Помогать будет, - определил Федор. - А вообще-то их три! Три Федьки Приклоновых.
      - Мать, пресвятая богородица! - завопил 3ахарья, опричный боярин. Спаси и помилуй!
      Федор нагнулся к боярину, поднес к своему лицу свечу.
      - Похож, князь?
      - Нечистая сила! - заорал Очин-Плещеев, - Сегодня на Приклонова, вчерась на Гниду 3аременного!
      - Работа такая, - пояснил Федор. - Будешь похож. Ну что, охлынул? Жила в тебе слабая, князь.
      - Господи, спаси... господи, спа... господи...
      - Ладно. Пора. Кто будет записывать?
      - Худородный писаришко... - вылез из-за спины один из двух, видно побойчее.
      - Вот и пиши!
      - Приказуй... свят, свят, свят!
      Второй тоже взял перо, но оно у него в руках ходило ходуном.
      - Чтоб вас... - озлился Федор. - Открывай!
      - Преблагой царь! - неожиданно завопил третий из угла н поднялся. - Ты хорошо делаешь, что наказуешь изменников по делам их!
      - Преблагой, преблагой! - согласился Федор и приказал: - Иди за мной. Вины вычитывать будешь. Да открывай же!
      Палач засуетился возле двери, загремел запорами.
      - Взглянуть бы, - осмелился опричный боярин Захарья Очин-Плещеев.
      - Дойдет очередь, увидишь, - пообещал Федор.
      - Видит Бог!- взмолился боярин. - Прегнуснейшие, богомерзкие и кровожадные падут! Как по Малютиной сказке в Подгорецкой посылке Малюта отделал полторы тыщи ручным усечением, а из пищали отделано пятнадцать!
      - Открыл?! - в крайнем нетерпении крикнул Федор, не обращая внимания на слова боярина.
      - Во, - сказал палач. - Вылеживается. Дыху у него мало.
      В тусклом свете нескольких факелов Федор увидел лежавшего на полу человека в окровавленных лохмотьях. Поза его была нелепой, неестественной. Он был в беспамятстве. Втащив в пыточную слабо сопротивлявшегося пристава, Федор притворил за собой дверь, наклонился над тем, кто еще недавно был человеком, пробормотал:
      - Федя... Что они с тобой сделали? Не успел, не успел... - Быстро определив на ощупь точки акупунктуры, которые отвечали за общее состояние организма, он пальпацией (надавливанием пальцами) попытался привести Приклонова в чувство. Это долго не удавалось. Тогда он начал ощупывать вывернутые в суставах руки, ловко вправил все вывихи, поглаживанием срастил несколько переломов. Выяснять, что произошло с внутренними органами, не хватало времени, да и дело это было сложное. Приклонов, наконец, пришел в себя. Он слабо застонал, промычал что-то, узко, щелочкой открыл глаза.
      - Очнись, Михайлов сын, - попросил Федор. -Уходить отсюда надо.
      - Все, - простонал Приклонов. - Отходил свое...
      Федор снова занялся точками акупунктуры, по особому надавливая на них, поглаживая, массируя. Пристав, сгорбившись на полу чуть поудобнее, одним глазом наблюдал происходящее. Чудо! Чудо! Господи, спаси и помилуй!
      Приклонов уже мог стоять, но вид его все еще был ужасен.
      - Иди, Михайлов сын... иди... Там тебя будут ждать.
      - Ты кто? - спросил хрипло Приклонов.
      - Я - ты.
      Приклонов внимательно посмотрел в лицо Федору. Запомнить своего спасителя. И отшатнулся.
      - Наваждение!
      - Я - Федор Михайлович Приклонов.
      - А я?.. Бес меня путает!
      - И ты - Федор Михайлович Приклонов. Иди. Пора.
      Он приоткрыл дверь пыточной. Та ржаво заскрипела. Палач спал стоя, только цепь валялась на полу. Писари тонко посвистывали носами.
      - Вверх по лестнице, - сказал Федор, - по коридору, затем по каменной винтовой лестнице, снова по коридору... Держись рукой стены. Как только камень перейдет в бетон, ты у своих. Понял?
      - Бетон? - переспросил Приклонов.
      - Бетон, бетон. Поймешь, все поймешь. Прощай, Федор, сын Михайлов. Может, и встретимся еще...
      - Храни тебя господь... - сказал Приклонов и, пошатываясь, начал взбираться по каменным ступеням. Он еще ничего не понимал, кроме одного: пыточная осталась позади.
      Федор хлопнул дверью. В сводчатой комнате проснулись, испуганно, тягостно.
      - Молчит что-то богомерзкий... - начал было Захарья Очин-Плещеев, и тут в пыточной раздался крик. Мороз прошел по коже у палача.
      - Лютует шибко. Послабже бы надо.
      В пыточной пристав Приклонов вычитывал вины. Федор, приподнятый на дыбе, закричал:
      - Будьте прокляты, кровопийцы, вместе с вашим царем!
      Пристав Федька, шибко удивленный тем, что этот оказался на дыбе, но не привыкший особенно размышлять, да еще вдруг почувствовавший, что всемогущий - черт ли, дьявол ли! - находится в его руках, сразу сообразил, что ему делать.
      - Опричь кого замышлял злодейство?!
      - Неоправданно историей! Глупо! Дико! Будьте людьми! - Федор кричал так, что его слышали в сводчатой комнате. Писцы заскрипели перьями.
      - Ну завел... - зевнул Захарья Очин-Плещеев. - Каждый день одно и то же... Эка невидаль!
      Пристав Федька озверел. То кнут, то раскаленное железо появлялись в его руках. Федор иногда проваливался в яму беспамятства, но лишь на мгновение. Страшная мысль пришла ему в голову...
      Он многое, многое знал. Ведь у него в своем времени была отличная историческая библиотека. Читал Федор и Скрынникова, и Соловьева, и Ключевского, и переписку Грозного с Курбским, и многое другое, даже "Ономастикон" Веселовского. Из "Ономастикона" и узнал, что обязательно встретит здесь Приклонова и того, другого - пристава. Знал, что к концу царствования Ивана Грозного разорится Центр и Северо-запад Руси. Знал, что население Руси сократится втрое. Обезлюдеют сельские местности. В Московском уезде будут засевать только одну шестую пашни. В Новгородской земле - одну тринадцатую. Села и деревни превратятся в кладбища. Все знал и хотел сказать: остановитесь!
      Знал и надеялся, что простым словом можно что-то изменить.
      И вот та страшная мысль: не поймут... не поймут! Рано. Поздно. Нужно. Не нужно. Зря.
      Ан нет... Ведь Федор, сын Михайлов, все-таки ушел из пыточной. Значит, не зря. Не зря! А все остальное?
      Прошлое нельзя изменить. И вовсе не потому, что оно прошлое. Вовсе не потому.
      Пристав тащил какой-то чурбан. Тащил и аж сам вздрагивал от сладостного ужаса.
      Испанский сапог, подумал Федор. Это не страшно. Это привычно. Уж тут-то Федька просчитался. Пристав Федька крутанул винт.
      - Будьте людьми!
      Знакомая, привычная боль вошла в суставы ноги.
      - А вот ежели так! - радостно возопил Федька. - Покрепше...
      - Будьте лю...
      И никакой боли. Ничего. Ничего вообще.
      - Отошел, кажись, - появляясь в дверях, растерянно сказал пристав Федор Михайлович Приклонов.
      - Собака! - чему-то испугался опричный боярин Захарья Очин-Плещеев.
      А Федор, иногда выныривая из беспамятства, вставал и шел дальше. Ощупывал стену. И уже что-то незнакомое было под его пальцами. А, это же бетон, как сказывал тот, подумал он и снова нырнул в бездонную темень.
      Окончательно очнулся Федор возле лестницы, ведущей из подвала на первый этаж. Несколько человек из лаборатории стояло вокруг. Слышалось:
      - Что с ним?
      - Кто его так отделал?
      - И ведь уже не в первый раз!
      - Федя! - приподняла его голову Валентина, - Да что же это?!
      - Жив! Смотрит!
      - Все сказал, - прошептал Федор.
      - Что? Что он говорит?
      - Только ведь и сказать-то, по правде говоря, было нечего, - добавил он. - Не поняли.
      - Скорую!
      - Не надо скорую... - Федор попытался встать. Ему помогли. - Все нормально, ребята...
      Валентина вытирала кровь с его лица и плакала.
      - Успокойся, - попросил Федор. - Ничего особенного не произошло. В подвал просто ходил.
      - И куда он там ходит?
      - Да нет там ничего! Нет! Ерунда какая-то.
      - Ты идти-то можешь, Федя?
      - Могу. Пустите. Умоюсь только.
      - Смотри. Через десять минут философский семинар. А тебе доклад делать.
      - Не беспокойтесь. Доложу.
      - Федя, - сквозь слезы прошептала Валентина. - Бросил бы ты все это... а!
      - Ладно... Видно будет... Так вы идите...
      Валентина осталась его ждать.
      Федор вошел в умывальную комнату, начал осторожно смывать с себя кровь. Мешал блестящий браслет из какого-то неизвестного ему металла с куском цепи. Браслет был на правой руке. Ладно, подумал Федор, дома спилю. А пока руку в карман. Нормально все. Нормально. Вот только как там его спаситель?"
      4
      Дня через четыре после нашего несостоявшегося вселения в новую квартиру пришел Афиноген.
      - Здорово, миряне; - прогудел он, заняв собой почти весь коридорчик.
      Афиногена я не придумал.
      Когда мы ехали в фирменном поезде "Фомич", Артемий Мальцев ночью разговаривал с бабусей. Бабуся рассказывала о своем сыне Афиногене. Я не слышал их разговора. Чуть позже я взялся за повесть о наших приключениях и написал выдуманную биографию Афиногена. Артемий читал черновик. Оказалось, что рассказ бабуси я повторил слово в слово. Из окончательном варианта повести биографию Афиногена выбросили по чисто техническим соображениям: она замедляла развитие сюжета, а сам Афиноген в повести так и не появился.
      Вот что тогда выбросили:
      "Бабуся прикусила губу и посмотрела на Артемия сухими, горячими, жгуче молодыми глазами.
      - Все хорошо, голубчик, но вот один шалопай у меня уродился, младшенький. Сорок пять лет уже подлецу стукнуло. А все гудит, гуди-ит. Старшие-то и воевали и ранены были. Работали. Все люди с умом и обстоятельные. А уму помогают своими руками. А этот Афиноген, в войну-то еще мальчишкой был. Уж сообразительный и на всякие выдумки горазд! В колхозе-то каких только хитростей не понапридумывал. Трактора у него сами пахали, а комбайны жали. Сидит, бывало, на пригорочке, а трактор с плугом ходит по полю, сам заворачивает, нигде огрехов не делает. И пахота хорошая".
      Я понимал, что такого в войну не могло быть, но верил. Хотелось верить...
      " - Непривычно все это было, - продолжала бабуся. - Председатель придет и давай костеришь его на чем свет стоит. А малец улыбается. Председателю это и подавно в обиду. Выгоню, говорит, к чертям собачьим! Лоботрясы мне не нужны! Оно с виду-то, может, и похоже было на это. Но ведь трактора-то пахали. Жутко смотреть было, как они без человека ходили. Раз, другой, третий обругал его председатель, а потом и в привычку вошло. Вроде присказки. Афиногенишь, мол. Это о тех, кто плохо работал. Ну, а мой уж школу кончил. Приходит раз домой и говорит: "Хватит, мама. Пусть председатель сохой пашет. Не может он поверить, а я мучиться не хочу. Да и не лежит у меня душа к деревне. В город поеду. В Москву! Учиться буду!" Я так и ахнула. В город! Да еще в Москву! Ждут его там не дождутся! Тут у нас ведь уже и житье полегчало. Старшие шестеро с фронта пришли. У кого еще и перед войной дети были. А другие сразу переженились. Работай, да радуйся, хотя радости-то, правда, было мало. И то счастье великое: живы все. Но Феня заладил свое, ни родителей, ни братовьев не слушает. Что делать? Меньшего вроде всегда балуют. И сам не .замечаешь, а получается. Советовали, увещевали, он все свое. Ну, купили ему хромовые сапоги и отпустили. Месяца три молчал, потом письмо пришло, учится, мол, в Москве, в университете. Я и слова-то такого выговорить не могла. Агроном спросит, на каком он факультете? А я и сказать ничего не могу. И что это такое - факультет? Учился Фена, приезжал на каникулы, рассказывал. Отец, братья соберутся, он им что-то рисует, чертит. Лбы нахмурят, смотрят, молчат. Физика - наука-то, которую он изучал. Молчат, не верят, а потом еще и смеяться начнут. Я их стыжу, а они свое: "Ну, Феня, сочинять ты мастак!" Обидится, уйдет, а потом что-нибудь в колхозе или дома сотворится. То дома перепутаются, глядишь, а соседи уже другие. Сельпо однажды поднял на воздух метров на пять, продавщица Манька по веревке спускалась. А мужики, что за водкой пришли, грозились побить Феню. Ну это они, конечно, так. Столько братовьев, кто его тронет... А лезть по веревке за своими бутылками поопасались. Потом уж, когда бабы пришли кое-чего купить, так он снова магазин в земле укрепил. Будто так и было. А все не верили ему. Фокусы, мол? В цирке в городе и не то показывают! Фокусы... Рассказывал, что ему и в университете не верят. Не может быть там чего-то и все тут! И не помню уж чего... По науке какое-то слово. А так к нему братовья хорошо относились, любили младшенького. Потом как-то приехал, смотрю: выпивши. Отец, да мать, братья вы мои, да племяши хорошие! И два дня беспробудно. И где только зелье доставал? В доме ни капли В сельпо не ходил. Приносил, что ли, кто? Так и не узнала. Потом снова все хорошо. А осенью пишет, что учебу свою бросил. Ну, а раз бросил, то, значит, в армию забрали. Через три года вернулся, неразговорчивый, хмурый. Жену привез. Мальцу-то уже, Коленьке, пятый годок пошел. А ведь ничего Феня нам раньше и не говорил про женитьбу свою. И про науку больше ни слова. Горько уж нам стало, что Феня в физику свою не выбился, ну да ладно, лишь бы человеком был. В деревне не остался. Уехал в Фомск. Работать устроился в мебельный магазин грузчиком. Известно, какая там работа. Погрузил, выгрузил, затаскивать какой-нибудь шкаф поартачился, потому что выше первого этажа бесплатно не положено, ну, а за пятерку - пожалуйста. Сколько их за день-то, этих рейсов. Деньги шальные. От таких толку не бывает. К пяти часам уже и водочки примут. А после пяти у грузчиков вообще частная лавочка открывается. Магазин доставку оформляет только до пяти, а люди-то до пяти в основном сами работают. Вечером самый и наплыв. Крутятся, а все равно едва успевают. Ну и уставали они страшно как. Была, я у него в гостях, видела все. Работа, что ни говори, тяжелая. Товарищи-то знали, что он когда-то на физику учился, да бросил. Так и прозвали - "физик". А что, мол, твоя физика для грузчиков может сделать, кроме подъемного крана? Так нам с ним несподручно. Злился он. Видно, о физике только н думал. Сноха говорила, что пишет он иногда что-то по ночам, но никому не показывает. Да и кому показывать? А потом сделал он друзьям грузчикам подарочек. Какая-то нуль-упаковка называется".
      В Марграде нам с Афиногеном встретиться не довелось. Не до этого было. Да и не знал я, что бабуся и ее внучек Коля привезли Афиногена в Марградское отделение Академии наук на предмет изучения его изобретения: нуль-упаковки. Сам-то я тогда прибыл в Марград в служебную командировку по рекламации на многоканальный тензометрический усилитель. И только в Фомске...
      "Милый ты мой голубчик! Я сейчас знаю, что он хотел от жизни. Он хотел много ей дать, но хотел много в взять. Но то, что он предлагал, никого не заинтересовало, этого даже никто не понял, его просто высмеяли.
      И вот он уже двадцать с лишним лет грузчик. И это с его-то гордостью. Ничего плохого не хочу сказать про грузчицкую работу. Тяжелая, но ничуть не хуже других. Дело в том, что она ничего не дает его душе. В душе-то он все равно физик, хотя я и не понимаю, что он там такое сделал. А эти каждодневные пятерки покупателей, которым он услугу оказал, они ведь на выпивку идут. Не углядела я за ним. Он уже два раза лечился, не помогает. А семья у него хорошая. Трое детей. Коленька вот университет кончил, в Старотайгинском Академгородке работает. Этим-то он в отца пошел. И умом, и ростом, и фигурой. Только бы на кривую дорожку не ступил, как отец. Вот приедет он в Фомск, и тогда отец совсем другим делается. Тут у них разговоры разные начинаются. Сидят, чертят, пишут, спорят. Но верх-то всегда берет Афиноген. Кольке-то еще до отца далеко. И не пьет Феня в это время. Но чувствую, что душа у него все равно болит: пролетела жизнь и ничего в ней интересного не получилось".
      Однажды через мебельный магазин я узнал адрес Афиногена и познакомился со странным грузчиком. И тут оказалось, что оба мы интересны друг другу. Изобретение Афиногена не подтвердилось, и я иногда думал: а вдруг от очередного запоя его спасла именно моя дружба? По вечерам мы иногда ходили друг к другу в гости. Сидели обычно на кухне, если это было у меня, и в комнатке с отгороженной кухней - у Афиногена. В сарае Афиноген оборудовал себе нечто вроде художественной студии. Он рисовал, лепил, чеканил. Эти занятия тоже помогали ему держаться.
      И вообще я вскоре понял, что Афиноген в первую очередь художник. Грузчик ли, физик, но всегда художник.
      В сарай он, правда, меня ни разу не приглашал и картины свои не показывал.
      5
      Ну так вот...
      - Здорово, миряне? - прогудел Афиноген, заняв собой почти весь коридорчик.
      - Здравствуй, Афиноген Каранатович, - ответил я, пожимая огромную ладонь. - Раздевайся, проходи.
      - Разденусь, коли пришел.
      Афиноген был широк в кости, высок, слегка сутул. Таскать шкафы и диваны такому было нипочем. Лестницы вот только в стандартных домах узковаты.
      Он снял шапку, полушубок, валенки, подшитые в два слоя, пригладил седые, торчащие в разные стороны волосы.
      - Вот и зима, Федор Михайлович.
      - Да уж зима, - согласился я. - Ты проходи.
      Афиноген шагнул в комнату. На диване сидела Пелагея Матвеевна и смотрела по телевизору хоккей.
      - Как здоровье, Пелагея Матвеевна? - пробасил Афиноген.
      - Здравствуй, Феня... Какое уж теперь здоровье? Давление вот поднялось. Скорую помощь бесперечь вызывают. Уколы ставют. А так какое здоровье...
      - Здравствуй, Афиноген, - выглянула из кухни Валентина. - Что поделывает жена?
      - Да дома дела найдутся.
      - Ох, и не говори. Все дела, да дела.
      - Здравствуйте, - выглянула из второй комнаты Ольга и тут же скрылась, покрепче притворив дверь. Гость даже и не успел ответить.
      - Подруги там у нее, - объяснил я. - В пальто сидят. На минутку пришли.
      - На минутку, а уж третий час сидят, - сказала Пелагея Матвеевна.
      - Пусть сидят, - махнул я рукой. - Чем по подъездам-то околачиваться...
      - Так, значит, снова с квартирой ничего не выгорело? - спросил Афиноген и с опаской опустился на стул, тяжело под ним заскрипевший.
      - Пока не выгорело, - ответил я.
      - Обещают, обещают, а не дают, - огорченно сказала Пелагея Матвеевна. - Зачем тогда в писатели поступал?
      - Да дадут, дадут.
      - Догонют и еще раз дадут! - сказала старуха н, поджав губы, уставилась в телевизор, звук которого был приглушен. Там в это время забили в чьи-то ворота шайбу. - Федя, ведь это Испазита?
      - Да нет, - с некоторой досадой ответил я. - Эспозито у канадцев играет. А это наши: "Спартак" и "Динамо".
      - А-а... - согласилась теща. - То-то я смотрю, что на Испазиту смахивает.
      Пелагею Матвеевну я не придумал. Жизнь ее прошла тяжело, как и у многих тысяч других женщин, оставшихся во время войны в тылу без мужей, С четырьмя детьми на руках, младшенькая из которых, Валентина, даже и не помнила своего отца. Голодная деревня, голодный город. Мне почему-то казалось, что Пелагея Матвеевна даже не понимала всей трагедии, выпавшей на ее долю. У нее была одна сверхзадача, подсознательная - выжить, чтобы вырастить детей. Малограмотная, непредприимчивая, простоватая, она могла исполнять только подсобные работы. Вершиной ее карьеры была должность вахтера в небольшом гараже. Но это уже ближе к пенсии. Однажды, сразу после войны, она пыталась заняться спекуляцией, если только можно так выразиться. Одолжила у кого-то денег и поехала в Старотайгинск за чугунками, надеясь продать их в Фомске подороже. На обратном пути все чугунки у нее реквизировали, да еще преподнесли штраф за попытку спекулировать. Так прогорело это рискованное мероприятие. А в нетопленой комнате ее ждало четверо детей. Старшие подрастали и начинали работать, работать и учиться, учиться и работать.
      Выжили.
      Валентина поступила в университет уже сразу после школы. Времена стали полегче. Но тут всевозможные болезни начали одолевать старуху. Аукнулись и лесозаготовки, и осенний сплав, холод и голод.
      - А я уж думал, таскать твое барахлишко придется, - сказал Афиноген. Ребят крепких подобрал.
      - Да кому таскать - найдется, - отмахнулся я и от резкого движения сморщился. Жутко саднило кисть руки.
      - Ты что? - спросил Афиноген.
      - Да... пустяки... рука немного болит.
      - Ну-ка, покажи. Да что это с ней?
      - Браслет надавил.
      - Что за браслет? - удивился Афиноген, разглядывая запястье. - Ничего себе браслетик! Тебя в кандалы, что ли, заковывали?
      - Да кто это меня в кандалы? Вроде, не за что... Силу свою в настройке проверяли. Наклеиваешь на пружину с браслетом тензодатчик и растягиваешь ее. А по прибору, измерительному усилителю опре...
      - Вот он, браслетик, - сказала Валентина, показываясь из кухни. В руках у нее было то самое кольцо из неизвестного мне материала. - Едва распилил. Так и ходил бы!
      - Ну-ка, ну-ка, - попросил Афиноген. - И впрямь кандалы! Откуда?
      - Да слушай ты их больше! - рассердился я. - Валентина, просил же...
      - Кандалы и есть! - сказала Валентина. - Ты бы хоть Ольку пожалел!
      - Да никакие это не кандалы! Ну... Писать начал.. Один там у меня в прошлое пропутешествовал, а его в пыточную.
      - Ты знаешь, Афиноген, пишет, пишет по ночам, а утром то избит, то в кандалах, то связанный, то еще что-нибудь. Не знаю, кому "скорую" вызывать.
      - Да ерунда все! - Не любил я эти разговоры. - Это не со мной, а с тем, про кого пишу. Это его в кандалы заковывали... А впрочем, даже и его не заковывали На дыбе он висел.
      Откуда у меня взялся этот странный браслет, я сам до сих пор понять не мог. Не было такого в моих рассказах.
      - Ерунда, а едва распилил железку-то, - подала голос Пелагея Матвеевна. Она хоть и смотрела хоккей, а разговор тоже не пропускала, благо информация тут поступала по разным каналам.
      - О чем рассказ-то, Федор Михайлович? - спросил Афиноген.
      - Да разве это расскажешь... Незакончен он к тому же.
      - А все-таки..,
      - Ну, про боль человеческую.. про пытку жизнью...
      - Ой Валя! - позвала .старушка. - Дай мне лекарство. Опять в глазах круги. Поют, поют, а толку никакого!
      - ...про ответственность...
      Валентина сходила на кухню за лекарством.
      - А ты то принесла?
      - Да то, то, мама.
      - Понимаешь, Афиноген Каранатович, в двух словах пересказать свой же рассказ, это все равно, что перед толпой раздеться, Стыдно, а главное, кажется, никому не нужно.
      - Папа, - выглянула дочь. - Ты по физике можешь задачку решить?
      - Сейчас, Оля. Сейчас решу.
      - Так дай почитать! -почему-то обрадовался Афиноген.
      - Да я же от руки пишу. Ты разве поймешь мои каракули?
      - А ты не беспокойся, Федор Михайлович, пойму, если захочу.
      - У него не фантастика, а черт знает что! - сказала Валентина.
      - Не одна ты такого мнения придерживаешься, - согласился я. - Сейчас принесу. Хочешь, так поразгадывай.
      Я вошел в маленькую комнату. Три дочерины подруги на мгновение стушевались, но тут же вновь зашушукались, чему-то засмеялись.
      Вид комнаты являл собой купе спального вагона. Справа от двери письменный стол дочери, дальше кровать жены. По цельной стене - кровать дочери, шифоньер, моя кровать. Слева от двери -секретер, надстроенный до потолка частью со стеклами распиленного когда-то серванта. Между кроватями дочери и жены - глухая часть того же серванта - пенал для хранения белья. Два стула, возле стола и секретера, заключали обстановку. Больше здесь уже ничего нельзя было разместить при всем желании. Подруги, да н сама Ольга сидели на кроватях.
      - Вы почему не разденетесь-то? - спросил я и понял, что это прозвучало как сигнал к отходу. - Да ладно. Сидите. Где задачка?
      Ольга ткнула пальцем в раскрытый учебник.
      - Вы тут, конечно, уже поломали над ней головы?
      - Поломали, - ответила дочь.
      - Не может быть, чтобы она не имела решения!
      - Ответ, по крайней мере есть. А вот решение...
      - Решим... Совместно будем решать или мне сначала одному?
      - Совместно!
      - Одному!
      Мнения подруг разделились.
      - Одну минуточку! Вы пока прочтите условия задачи. - Я повернулся к секретеру и вытащил из него тетрадь, толстую, в клеточку, 96-листовую. Займу сейчас Афиногена Каранатовича и к вам. - Я вышел в большую комнату.
      Комната была проходной, с огромным проемом в стене между коридорчиком и кухонькой, с очень неудобной планировкой. Три кровати здесь было не разместить. Комнату занимала теща. Здесь стояли: пианино, телевизор, письменный стол Валентины и стенка в торце комнаты с книгами, проигрывателем и магнитофоном.
      Когда-то, лет двенадцать назад, чуть ли не сразу после вселения в эту квартиру, мы поместили Пелагею Матвеевну в маленькую комнату с Ольгой. Но теща неимоверно, ужасающе храпела. Лишь одну ночь втихомолку проплакала в страхе внучка, и старуху вернули в проходную комнату. Конечно, больному человеку было здесь не сладко. Через комнату постоянно приходилось ходить, почти тут же гремели кухонной посудой. Правда, немного скрашивал жизнь старухи вечно включенный телевизор.
      Дочь подросла и спать с нею в одной комнате казалось мне мучительно стыдном. Но другую квартиру раз за разом не давали. Что-то сюрреалистическое было в этих предложениях, комиссиях, посещениях лиц, которые намеревались сюда вселиться. Они нисколечко не стеснялись хозяев, вслух "расставляли" свою мебель по углам и вдоль стен. Это было противно слушать, но я их понимал. Я и сам расставлял мебель в каждой вновь предлагаемой квартире, правда, лишь в своем воображении. Странными казались мне и причины отказов, когда я словно в заколдованном круге ни от кого не мог добиться ответа. Каждый раз мы с женой решали не поддаваться больше на провокации, жить себе и жить здесь, но проходило время, злой волшебник снова предлагал нам квартиру, и когда мы решали, что уж на этот-то раз все будет в порядке, начинали упаковывать вещи, непонятное насыщало атмосферу вокруг нас, и я тыкался как слепой котенок в приемные и кабинеты, выслушивая ничего не значащие обещания, успокаивания и еще что-то, названия чему я не мог придумать, и все закручивалось в какой-то постыдной карусели, откуда меня в конце концов выбрасывало центробежной силой,
      И тогда я покупал бутылку водки, начинал считать себя человеком, освобождался от всего нелепого, что успевал нацепить во время квартирной эпопеи. По ночам меня мучил тещин храп. Каждый вечер, ложась в постель, я уже ждал этого храпа, боялся, ненавидел и потому лишь настраивал себя на него. Уже много лет я не спал нормально. Но когда впереди не было никакого просвета, я чувствовал себя все же увереннее, тогда я не расслаблялся.
      - На вот, - сказал я Афиногену, -в конце там...
      - Вам какую-нибудь закусочку соорудить? - спросила Валентина.
      - Нет, благодарствую, - серьезно ответил Афиноген, - сейчас я очень занят необходимейшим делом, так что выпивки не принимаю.
      - Ох, уж и занят! Что же это за дело, если не секрет?
      - Да никакого секрета и нет. Жилплощадь вот для фантаста пробиваю.
      - Пробьете вы! - развеселилась Валентина. - Сидите уж...
      - Я серьезно, Валентина Александровна.
      - У вас только с бутылкой дело серьезно.
      - Нет, нет. Никаких бутылок. Правда, Федор Михайлович?
      - Правда, Афиноген Каранатович, - согласился я.
      Работать, работать надо было!
      В это время задремавшая было старуха дико всхрапнула. и проснулась. На экране телевизора продолжали бегать хоккеисты.
      - Федя, это ведь Испазита? - как ни в чем не бывало спросила она.
      - Да нет же! - рассмеялся я. - Эспозито играет в другой команде.
      - А че смеешься... Я же вижу, что Испазита.
      - Ну пусть Эспозито.
      - Валя, ведь это Испазита?
      Почему-то из всех хоккеистов Пелагея Матвеевна помнила лишь одного Эспозито.
      - Ах, мама, мне не до хоккея.
      - Конечно, Испазита, - убедила себя старуха. - Смеются еще...
      - Читай, - сказал я Афиногену и снова отворил дверь в маленькую комнату.
      Что-то у девушек вид был совершенно неподходящий для решения задач по физике.
      - Ну, как дела с задачей? - спросил я.
      - Никак.
      - Давайте смотреть. Где она? Так-с... Так-с... А что такое фокальная плоскость? А... Ясно... А это линейчатый спектр?.. Странно... Тогда решетка должна быть.
      - Так она и есть! - сказала Ольга.
      - А! Ну, так тогда все ясно.
      Через минуту задача была решена. Причем я лишь задавал наводящие вопросы, большей частью для самого же себя.
      - А! - воскликнула Ольга, - 3адачка-то ерундовая! И с ответом сходится.
      Подруги меня явно стеснялись, и я поспешил уйти. В большой комнате уже сидела соседка. На лбу Пелагеи Матвеевны лежало мокрое полотенце.
      - Пошли в кабинет, - сказал я Афиногену.
      - Идите, идите, - напутствовала нас Валентина.
      - Ой, я, наверное, помешала? - заволновалась соседка.
      - Нет, нет, - возразила Валентина. - Им там удобнее.
      6
      Кабинетом я вполне серьезно называл кухоньку, крохотную, два метра на два. Но здесь все-таки можно было уединиться.
      - Так что у тебя, Федор Михайлович, с квартирой?
      - Ерунда, - отмахнулся я.
      - А все-таки?
      - Да, понимаешь, мы ведь живем в заводском доме. И в случае, если я съеду отсюда, завод немедленно вселит в квартиру своего очередного.
      - Логично, - кивнул Афиноген.
      - А Учреждение тоже желает поселить сюда кого-нибудь из своей очереди. Раз мне Учреждение дает, то уж старую квартиру ему за это подавай непременно.
      - Так ведь у Учреждения, вроде, никаких прав на нее нет.
      - Нет, - согласился я.
      - В чем же тогда дело?
      - Геннадий Михайлович не может дарить мне четырехкомнатную, да еще заводу двухкомнатную.
      - Да что же он дарит заводу? Его же собственное? И при чем тут дарить?
      - При всем при том. Непосильно для Учреждения так разбрасываться квартирами.
      - Тут мой стариковский ум ничего понять не может. Тебе обещали квартиру?
      - Обещали. Резолюция горисполкома даже есть.
      - Так в чем же дело?
      - Там написано об улучшении жилищных условий писателя Приклонова.
      - Ну?
      - А если мне дадут новую квартиру, а старую заберет завод, то получится, что я получил новую квартиру, вместо того чтобы улучшить.
      - А это что, не одно и то же?
      - Как видишь, не одно.
      - Ничего не понимаю. Тебе обещали квартиру?
      - Обещали. Уже три раза давали... но не до конца. Тут все дело в том, что мне не квартиру положено, а улучшение жилусловий...
      - Совсем ты меня, Федор Михайлович, запутал. Ты мне одно скажи, дадут тебе квартиру?
      - Нет.
      - А что тебе сделают?
      - Улучшат жилищные условия.
      - А каким образом можно улучшить жилищные условия?
      Я обомлел. Смотрел на Афиногена, но не видел его Где-то над затылком возникла точка. Не дышать, задержать ее на мгновение. Сказать: "Так..." Так, так все так. Все мгновенно связалось, расставилось по местам, превратилось в рассказ. Это у меня часто бывает. Возникает точка, в которой уже заключен рассказ. Только бы не спугнуть его. Все еще смутно, подсознательно, но рассказ-то готов. Готов! А как и почему, объяснить не могу. Да и не хочу. Готов рассказ про квартиру, про то, каким образом можно улучшить жилищные условия. Про везучего человека Артемия Мальцева, его жену, детей. Про друзей их. Я уже знал рассказ до последней точки и... еще не знал его. Но это обычно, нормально. Сейчас нужна была только ручка да бумага. Все получится. Я никогда не спешил писать. Приятно носить в голове рассказ, существующий пока лишь в виде точки. Это как секрет, как тайна. Торопиться нельзя и в то же время уже хочется написать этот рассказ. Так, так, все так. Наверное, я глупо улыбался,
      - Тьфу, - сказал Афиноген. - На тебя смотреть, так счастливее человека нет.
      - Сейчас нет.
      Носились же в голове всякие сюжеты. Многое было начато. У меня всегда в работе полтора десятка рассказов. А вот этот вспыхнул, и все в миг изменилось. И что мне теснота! Что мне тещин храп! У меня ведь есть нечто! Я, может, и запел бы сейчас, да вот только не умел.
      - Сколько раз ты уже "вселялся" в новую квартиру?
      - Трижды, Афиноген Каранатович. Трижды.
      - Тогда тоже причины были?
      - Были, были причины. В первый раз оказалось, что нецелесообразно селить всех писателей Фомска в один дом...
      - А сколько вас всех?
      - Пятнадцать.
      - И в тот дом всех поселили?
      - Никого не поселили.
      - При чем тогда: всех?
      - Вот этого, Афиноген Каранатович, не знаю.
      Давай, давай, Афиноген. Спрашивай. Что еще нужно. Какое-то слово. Крутится оно возле, а не поймешь. Какое-то одно слово для рассказа нужно.
      - А во второй раз?
      - А во второй раз выяснилось, что в городе пять тысяч семей живет в подвалах.
      - Как это выяснилось? Что, до твоего случая никто этого не знал?
      - Знали, наверное.
      - Ты представляешь, сколько нужно домов, восьмидесятиквартирных, чтобы всех выселить из подвалов? Шестьдесят с лишним!
      - Да там тогда ошибка с ордером произошла.
      Ошибка! Ошибка с ордером! Вот ведь что нужно-то было: ошибку, ошибочку милую, маленькую такую, настолько очевидную, что она никому не бросится в глаза. Да я ведь уже столько месяцев про ту ошибку со своим ордером знал, а ошибка для рассказа в голову не приходила! Почему же это так? Не знаю. И никогда не узнаю. Но уж теперь-то все в порядке. Радуйся, Артемий Мальцев! Афиноген своим вопросом создал в моей голове рассказ. Фантастический рассказ о твоей квартире!
      - Понимаешь, Афиноген... ха-ха! - Меня просто распирало от смеха. Не удержишься никак.
      - Развеселая, я вижу, у тебя жизнь, Федор Михайлович.
      - Не жалуюсь... Ха-ха-ха... Фу! Ты прости меня, Афиноген Каранатович. - Я еще раза два хохотнул и все же успокоился. - Там в ордере стояло: пятьдесят семь квадратных метров. А на самом деле в квартире было сорок семь квадратных метров. Кто-то описку сделал. Вот если бы в ордере площадь была записана правильно, мы бы квартиру получили. Ну, а когда разобрались, уже поздно было. Да и не я, конечно, разобрался, а те, которые въехали.
      - Бред собачий! Ордера, подарки, метры! Еще ждать будешь?
      - Нет, Афиноген Каранатович, не буду я ждать. Мы с Валентиной решили, что нам новая квартира не нужна.
      - Ну, молодец!
      - Да... Зашел я на следующий день в писательскую организацию... Ответственный секретарь спрашивает: ну как, мол, дела с квартирой? Нормально, отвечаю. - Ну вот, а ты волновался, нервничал, не верил! - Не дали, говорю, квартиру. - Как не дали?! Это почему еще не дали?! -Я объясняю. А он: пиши объяснительную записку! Квартиру он не получил? Нам их что, каждый квартал дают?! Я и написал. Все, как в пьесе, по лицам. А в конце сообщил, что подарки мне не нужны.
      - Не нужны?.. Что же теперь делать будете?
      - Ничего, жили ведь раньше, проживем и еще.
      - Тьфу! Баранья голова...
      - Так ведь здесь ничего не поделаешь. Заколдованный круг. Вот если бы у меня вовсе квартиры не было...
      - Да-а... - сказал Афиноген.
      - А ты-то сам, Афиноген Каранатович, вспомни, как развертывались дела с нуль-упаковкой. Ведь была она, была! Сам, своими собственными глазами видел! И другие видели. Ведь двое людей очень даже просто проникли в макет Марградского универмага. А потом получили телеграмму от ученых: с одной стороны, вроде бы, действительно, существует эта нуль-упаковка, а с другой - нет ее и не может быть никогда. Как это понять? Так ведь дело и заглохло.
      - Там совсем другое дело, -нахмурился Афиноген. - Там ведь для проникновения нужен был вполне определенный человек. Может, в комиссии такого не оказалось?
      - А поезд? А пасека? Тут ведь специальные люди. были не нужны! И все равно - было, не было.
      - Для проникновения в нуль-упакованный мир всегда нужны люди определенного психологического склада. Это дело сложное.
      - Конечно. Нуль-упаковка - сложное, а квартира - простое.
      - Должны же ведь понимать, что у всех, кто работает, есть свое рабочее место. А у писателя оно дома! Дома! Ему, кроме жилплощади, бумаги да ручки, больше ничего не надо.
      - Как не надо?
      - Ну, это другое. Вдохновение, работоспособность и прочее. Но писать-то, писать где?! На кухне пишешь? По ночам?
      - На кухне, - согласился я. - Тут ничего поделать нельзя. Конечно, тещин храп загонит меня в психолечебницу, но уж там и отосплюсь... Это что-то ужасное - храп. Камера пыток. Интересно, была или нет в средние века пытка храпом? Мне почему-то кажется, что была. Никому не выдержать.
      - Уж не потому ли ты и про камеру пыток написал?
      - Может быть. Не знаю. Написал и все. Это снимает напряжение. Напишешь, как мучили человека и вроде самому легче станет. Не один ты такой. Только если я и пишу что ужасное, то только про себя, про Федю Приклонова, то есть. Да был, был такой Федор Михайлович Приклонов. Казань брал. В опричнину попадал. А что дальше - неизвестно. Отделали или отпустили. В "Ономастиконе" Веселовского сначала прочитал. Есть там упоминание о Приклонове. А потом уж и временем этим стал специально интересоваться. Но все рука не поднималась. Не хватало чего-то. А вчера вот заснуть никак не мог, встал да и написал.
      - И продолжение будет?
      - Теперь, раз начал, будет. Я его сквозь время хочу протащить. И в настоящее, и в будущее.
      - А почему их там у тебя три?
      - Сам еще не знаю. Но почему-то получилось три.
      - А с Главным распорядителем абсолютными фондами все так и оставишь?
      - Что значит - оставишь? Я ничего не брал, так и оставлять нечего.
      - У вас, писателей, все на заметке. Где-нибудь да и вставишь.
      - Возможно. Ручаться не могу.
      Да что тут ручаться?! О той истории, которая произошла со мной, я писать не хотел. Противно было. А вот о другой... Я ведь мог, мог выдумать Геннадия Михайловича! Так вот о том, другом Главном распорядителе я действительно хотел написать. У меня уже и сюжет был в голове. Собственно, он начал складываться еще там, в приемной, когда меня привезли на "Волге". Этот рассказ я не чувствовал в виде точки. Он складывался по частям, по следам событий, по отпечаткам событий в моем сознании. Рассказик должен был получиться веселым и безобидным. Я знал, что писать про Главного распорядителя абсолютными фондами реалистический рассказ не стоило. В моих глазах Главный распорядитель был нетипичен.
      - Я тебя вот еще о чем хочу спросить, - сказал Афиноген. - В твоем рассказе в нашем времени оказался другой Приклонов?
      - Пожалуй, что так, - согласился я.
      - Почему, пожалуй? Ты же ведь писал рассказ, тебе и знать! Так тот или не тот?
      - Скорее всего не тот.
      - Нашего-то Приклонова в кандалы не заковывали?
      - Нет. На дыбу поднимали, а в кандалы - нет.
      - А почему же ты, Федор Михайлович, в кандалах оказался?
      - Ну вот. И ты туда же... Производственная травма. Да и не травма даже, а так, пустяк, даже в санчасть не обращался.
      - А железка?
      - Что железка?
      - Откуда цепь с кольцом взялась, Федор Михайлович?
      - Придумал.
      - Та-ак... А почему Валентина Александровна вдруг в каком-то НИИ оказалась? Она ведь, кажется, в Политехническом работает? Преподавателем...
      - А в рассказе она в НИИ работает. Это ведь все-таки рассказ, а не хроника жизни нашей семьи.
      В большой комнате началось какое-то движение. Загремел таз. Торопливо пробежали в коридор Ольгины подруги.
      - Федя, - открыла дверь кухни Валентина, - "Скорую" опять вызывать надо. Маме плохо.
      - Сейчас, - ответил я. И Афиногену. - В автомат бежать надо.
      - Пошли. Позвоним. Да и домой мне пора. А ты, Федор Михайлович, как-нибудь заскочи ко мне на днях. Дело есть.
      - Ведь сколько раз говорила, - сказала Валентинам - попроси в писательской организации, чтобы тебе телефон поставили.
      - Телефон! Еще чего захотела. Хм... Телефон. Не так-то просто.
      - А бегать по автоматам легче?
      Пелагея Матвеевна сидела на диване, закрыв лицо мокрым полотенцем, по которому в таз ручьями бежала кровь. Кровь шла из носа. Вот уже с месяц, как только началась очередная эпопея с квартирой, иногда по нескольку раз в день случалось это.
      - Да не надо "скорую", - донеслось из-под кровоточащего полотенца. Каку холеру ее вызывать.
      - Я все же вызову, - сказал я.
      Соседка уже ушла. Дочь и жена суетились возле Пелагеи Матвеевны. Подруги, распрощавшись, выскочили на лестничную площадку.
      Я вызвал "скорую", вернулся в квартиру, сообщил, что машина вот-вот придет, и снова вышел, чтобы встретить врача.
      Афиноген ждал меня внизу. По его лицу было видно, что он что-то хочет сказать мне. Но тут подошла "скорая".
      Врачи сделали, что могли, и уехали. Ничего непоправимого в тот вечер не произошло. Потекла, потекла у старухи кровь из носу, да и перестала.
      7
      Черт дернул меня начать писать. Но потом я об этом перестал жалеть. Писать было интересно. Когда я говорю: придумал, то на самом деле я ничего не придумал. На самом деле все так и было, есть или будет. Ну, а если и не будет, то не беда, я придумаю что-нибудь еще.
      Первый рассказ я начал писать по картинкам. Журнал "Техника-молодежи" предложил конкурс по рисункам, иллюстрациям, на которых было изображено все, что могло встретиться в фантастических романах: пришельцы, звездолеты, дельфины, египетские пирамиды, непонятные статуи (каменные - решил я про себя) и люди. Впрочем, они вполне могли быть пришельцами. Я тогда еще не знал, что все, что я напишу, все было, есть или будет, но почему-то сделал все "наоборот". Каменные статуи стали у меня разумными существами, люди -кибернетическими машинами, и дальше все в таком же духе. Рассказ я писал девять месяцев, по одной строке в день. Мне жалко было зачеркивать уже написанное, и я ничего не зачеркивал. Рассказ я назвал "Почти как люди?" Вру, вернее, ошибаюсь. Рассказ назывался: "Не только нам подобные..." Оказалось, что такие рассказы уже писали и до меня. Я впервые был потрясен волшебной силой фантастики.
      Теперь-то я уж точно знаю, что придумать, чего бы не было, нет или не будет, невозможно. Но тогда я этого не знал и написал еще пятьдесят рассказов. Начиная с десятого, я тратил на рассказ уже от одного дня до трех. И это не потому, что я стал быстрее водить пером по бумаге. Я просто немного наловчился. Рассказы мои никто не печатал. Рассказы мои никто из редакторов и рецензентов даже не читал, потому что они не были фантастическими. Но я-то писал фантастические, даже научно-фантастические!
      Писать мне нравилось, но тематику я решил изменить. Со звезд я свалился на Землю. У меня в это время впервые возникла еще смутная догадка, что ничего нельзя придумать. Но окончательно я еще этого не почувствовал. Я стал писать о том, что хорошо знал, о самом простом, обыденном, о том, словом, что каждый видел тысячи раз. Мои рассказы стали называть фантастическими. Я не возражал, потому что меня не спрашивали. А если бы и спросили, я все равно бы не возразил, хотя уже почти знал, что ничего придумать нельзя.
      Рецензенты стали почитывать мои рассказы, но редакторы еще не решались их печатать.
      А потом я взял да и написал о том, что произошло в фирменном поезде, который шел из Фомска в Марград.
      Так я стал кое-где официально называться писателем. А до этого был просто настройщиком тензометрической аппаратуры. Еще раньше я учился в политехническом, а до этого - в школе. Школа была хорошая. Потом из нее сделали интернат для умственно отсталых детей. Но это ничего, потому что из нашей школы успели выйти доктора и члены-корреспонденты Академии наук. А что будет дальше, я не знаю, потому что не хочу придумывать... Еще раньше была война. Отец воевал. Мать весила сорок килограммов. Старший брат возглавлял в школе комсомольскую организацию. Младшая сестра ходила в детсад. Бабушка пыталась что-то варить. Все мы жили в одной комнате с печкой посредине. Так было теплее. Впрочем, другой у нас и не было.
      Я родился в 1936 году. А что было еще раньше - не помню, хотя и знаю из книг. Я ничего не придумываю. Я знаю, что было сто и сто миллионов лет назад. Ну, конечно, в самых общих чертах. Но для повседневных забот и этого за глаза. Я даже знаю, что Солнечная система образовалась из газопылевого облака или чего-нибудь другого, но это к делу не относится. Когда потребуется, я все буду знать точно, потому что ничего не придумываю.
      На работе я кое-что изобретал, но не машину времени.
      Машину времени изобрел не я н даже не Уэллс. Но об этом в другой раз.
      Впрочем, иногда можно обходиться и без всякой машины.
      Я сидел и писал на кухне. Здесь было удобно. Можно вскипятить чаю или заметить, что с Пелагеей Матвеевной опять плохо. С просьбой вызвать "скорую" она обращалась редко. Это означало, что ей уже очень плохо, совсем невмоготу.
      Но сейчас она храпела, и я мог писать спокойно. Я и писал. Мне нравилось это занятие.
      8
      "...В центре города, ничем не прикрытого с юго-запада, ветер свирепствовал. Влетев с широкого вольного простора на Центральную площадь, он бешено метался в поисках выхода, а затем стремительно нес волны колючего снега по улицам и прилегающим переулкам мимо института радиоэлектроники, дома Ученых, трибуны, верхнего гастронома и Учреждения. Прохожие, старательно отворачивая лица, закрывая их варежками и перчатками, сгорбившись бежали на работу. Не опоздать, да не поморозиться бы. Оглядываться по сторонам тут было некогда, так что никто и не удивился даже и не заметил, скорее всего, как со стороны Центральной площади по направлению к Учреждению двигался человек. Двигался себе и двигался. Эка невидаль! Человек был в сером слегка помятом костюме в мелкую клеточку, голубой нейлоновой рубашке, без галстука и в разношенных летних туфлях-плетенках. Телосложение человек имел если и не тщедушное, то уж во всяком случае очень поджарое, а выражение лица - добродушное и вроде бы даже лукавое.
      Человек посмотрел на часы, свои, наручные, но шагу не прибавил, не спешил, видимо, или цель была близка. Человек прошел мимо верхнего гастронома, огромные окна которого замерзли снизу доверху, улыбнулся чему-то, чем дистанционно, телепатически ввел заведующую мясо-рыбным отделом в секундную панику, и, не останавливаясь, прошел дальше. Заведующая отделом отдала небывалое распоряжение выбросить на прилавок... Впрочем, это к делу совершенно не относится...
      Человек дошел до массивных, деревянных с толстым стеклом дверей Учреждения и остановился, видимо, достигнув цели своей прогулки. Стекла дверей совершенно замерзли, ну не единой щелочки, но человек преспокойно рассмотрел через эту пустяковую, даже просто несуществующую для него преграду милиционера в холле у лестницы и человека в штатском у столика с телефоном. Поджарый мог преспокойно пройти через такую немудрящую, без особых ухищрений дверь, но решил не пугать милиционера и позвонил, нажав кнопку. Пиджак его при этом задрался, а за шиворот влетело порядочно снега, но худощавый даже не поморщился.
      Из молочного магазина наискосок, сквозь специально оттаянный ртом глазок в толстом слое льда на стекле за человеком наблюдали. Вернее, наблюдали не за ним, а за тяжелой дверью Учреждения, надеясь не пропустить момент, когда она откроется. Обычно можно было ждать и у самих дверей, но в сегодняшний мороз и продирающий до костей ветер... Брр!
      Человек сквозь замерзшее стекло видел, как милиционер снимает крючок, а из магазина наискосок сквозь оттаянный глазок видели, что человек этот собирается войти внутрь, следовательно, и им пора покидать предварительные позиции. Милиционер из гордости не стал спрашивать, кто это там рвется, потому что время уже приближалось к девяти, и вот-вот должны были нахлынуть и сами работники Учреждения, да, наверное, один из них, первый, уже и стоял на улице. Дверь отворилась, милиционер понял, что ошибся. Такие здесь не работают, но рвать ручку на себя было уже поздно, да и неловко как-то: человек вот раздетый стоит, замерзнет еще, а потом неприятности, то да се... А из молочного магазина уже скользнула цепочка людей, державшихся за руки, хотя никто им этого и не советовал. Сами догадались.
      - Вы к кому? - на всякий случай строго спросил милиционер. - Еще рано...
      - К Федору Михайловичу, - ответил тощий.
      - Конечно... Мороз... Входите.. . Только здесь еще никого нет.
      - Как это никого нет? - удивился человек в сером, чуть помятом костюме.
      - Вот именно? - поддержали его подоспевшие с другой стороны улицы. Как это никого нет?
      Милиционер был молод и не боялся нападения, даже вооруженного, поэтому он отступил в сторону и начал пропускать желающих, раза два проговорив при этом:
      - Еще полторы минуты...
      - Полторы минуты, а тут никого? - задал кто-то нехороший вопрос.
      Милиционер и сам сегодня был несколько удивлен. Обычно в это время кто-нибудь из работников Учреждения да приходил. Уж не праздничный ли день сегодня? Милиционер напряг свою память: нет, совершенно точно, день был обычный, будничный, приемный. Милиционер постоял у двери еще немного, но здесь ему больше нечего было делать, и пошел на свой пост, на котором, впрочем, делать ему тоже было нечего. Вдруг сверху, с лестницы скатился, да еще чуть было не сбил его с ног начальник транспортного отдела Учреждения, что-то крикнул неразборчивое и получил сверху ответ. Да как же это, растерянно подумал милиционер, ведь не входил никто. А тут еще секретарь начальника отдела капитального строительства тяжело вывалился из своей приемной. Там, чуть дальше, тоже захлопали дверями. И на втором, да и на третьем этаже... Отовсюду доносились звуки, означавшие, что рабочий день в Учреждении начался. Все пришло в движение. Милиционер расстегнул было кобуру, но даже не взялся за рукоятку пистолета и снова застегнул ее. Никто, вроде, не буянил, не кричал, не рвался и даже не просил о помощи.
      Человек в сером костюме поднялся на второй этаж и повернул направо, к приемной Главного распорядителя абсолютными фондами. Он шел уверенно, словно знал дорогу, намного обогнав цепочку людей, выпорхнувших из молочного магазина на противоположной стороне проспекта, да это и не удивительно, ведь он и в холл вошел первым, да и побойчее был, пошустрее, попробойнее.
      Худощавый заглянул в открытую дверь приемной и ласково сказал:
      - Здравствуйте, Машенька!
      - Ах, - ответила секретарь Машенька и запахнула домашний халатик из розовых махровых полотенец. А вот прическа у нее на голове была в совершеннейшем порядке, модная, и красивая, очень идущая к ее востроносенькому, чуть припухлому личику. - Ах! - повторила Машенька. Даже халат не успела переодеть. Вечно в спешке.
      - Это ничего, - успокоил ее посетитель. - Так даже лучше. По-семейному, по-домашнему.
      - Вы так думаете? - недоверчиво спросила девушка.
      - Я знаю это точно, - ответил человек. - Федор Михайлович занят?
      - Федор Михайлович еще не приезжал, - сказала секретарь и на ее лице уже не было домашнего выражения, а появилось служебное, хоть и приветливое, а все же чуть с холодком, но уж точно - деловое.
      Секретарь на всякий случай заглянула в кабинет своего начальника, двери которого оказались не опечатанными и не на замке, и ахнула в третий раз. Главный распорядитель сидел за своим рабочим столом и, видимо, старательно изучал какие-то деловые бумаги. Машенька попробовала захлопнуть дверь, которая, вдобавок, была с небольшим тамбуром, двойная, но у нее ничего не получилось. А тут еще во всю противоположную стену приемной, закрывая собой картину "Научные работники на заготовке сенажа" одного местного, но известного и в столице художника, появилось зеркало, ровнехонькое, без единой волны, новехонькое, и в нем отразился Федор Михайлович за своим рабочим столом, видимый теперь всем, кто уже вошел в приемную.
      "Что же теперь будет?" - в ужасе подумала секретарь Машенька, толкая взбесившуюся дверь, и на всякий случай, для самооправдания сказала, громко, надрывно, со слезой, чуть ли не истерикой в голосе:
      - Федора Михайловича нет. Он сегодня не принимает!
      Но все вошедшие в приемную видели, что Федор Михайлович есть, но вот будет ли он принимать - это еще являлось вопросом.
      - Мария Георгиевна! - вдруг позвал Главный распорядитель. - Начинайте прием. Только проследите, пожалуйста, чтобы сегодня было не более тысячи четырехсот сорока одного посетителя. Больше не успею, хоть разорвись.
      - Ах! - в четвертый раз сказала Машенька, она же Мария Георгиевна, и побежала я столу за списком, поискала его среди каких-то листочков, потом опомнилась и взяла в руки переплетенную типографским способом тетрадь, на которой золотым тиснением значилось "Список посетителей на прием к Главному распорядителю абсолютными фондами на двадцать шестое ноября". Сам список состоял из листов пятидесяти с лишним,
      - Федор, - вызвала секретарь уже твердым голосом, окончательно справившись с волнением.
      - Это я, - отозвался худой.
      - Тут только имя, - чуть озадаченно сказала Мария Георгиевна. Розовый халатик очень шел к ней.
      - Вполне достаточно, - сказал Федор Приклонов.
      - Я тоже так думаю, - согласилась Мария Георгиевнам. - Прошу вас в кабинет Федора Михайловича. - Она, оказывается, слегка картавила, но от этого казалась еще милее,
      - Чем могу быть полезен? - спросил Главный распорядитель и, приподнявшись, протянул вошедшему сухую, но крепкую и мужественную ладонь. - Федор Михайлович Приклонов, - представился он.
      - Федор, - сказал сухощавый, ну в точь похожий на Распорядителя, и пожал ему руку.
      Рукопожатие первого посетителя понравилось Федору Михайловичу. В него как бы влилась непоколебимая уверенность, что сегодня он всенепременно сможет принять тысячу четыреста сорок одного посетителя.
      - Так чем могу? - еще раз спросил Главный распорядитель.
      - Прошу прощения. Просьба совершенно пустяковая. Не согласитесь ли вы надеть пиджак и галстук?
      Это Федор проверял настройку.
      - Ах да! - воскликнул Федор Михайловича. - Завертелся совершенно. Верите ли, даже галстук нет времени завязать. Все дела, вопросы, решения, совещания... Простите, а мы с вами раньше не встречались? Уж очень мне знакомо ваше лицо. Так и кажется, что видел вас неоднократно.
      - Мы с вами раньше не встречались, - с нажимом ответил посетитель.
      - Жаль, очень жаль.
      А Федор тем временем вытащил откуда-то коричневый галстук, уже завязанный широким узлом, немного перегнулся через стол, но не сдвинул при этом с места ни одной важной бумаги, отвернул воротничок рубашки Федора Михайловича, нацепил галстук, затянул, но не туго, да и не слабо, а в самый раз, и снова расправил воротничок.
      - Теперь хорошо, - сказал он.
      - Чудесно, - согласился Федор Михайлович.
      А Федор уже снимал с себя пиджак. Потом махнул им как мулетой перед мордой быка, проверяя реакцию, и вежливо, нисколько не принижая человеческого достоинства, опустил его на не слишком широкие плечи Федора Михайловича. Пиджак словно тут и сидел, даже цвет его изменился и стал темно-коричневым в мелкую полоску, в унисон с брюками.
      - Премного, премного благодарен! - сказал, Федор Михайлович. - Будут ли еще какие просьбы?
      - Я совершенно удовлетворен вашим решением, - сказал Федор, теперь .уже без пиджака. - Спасибо! До свиданья!
      - Наша святая обязанность... - бросил ему вслед Главный распорядитель. - Да! Одну минуточку!
      Федор остановился в дверях.
      - Будьте добры! Сколько будет тысяча четыреста сорок один, ну, скажем, с учетом выходных и праздников, на двести пятьдесят?
      - Триста шестьдесят тысяч двести пятьдесят человек, - мгновенно ответил Федор.
      - Значит, за год успею охватить всех, - удовлетворенно сказал Федор Михайлович. - Всего хорошего! Мария Георгиевна, прошу следующего.
      Система была настроена согласно пунктам технического задания, и работала нормально.
      В кабинет вошла гражданка.
      Федор пересек приемную, наполненную оживленными и жизнерадостными людьми, точно знающими, что сегодня они обязательно добьются того, за чем безуспешна ходили от одного месяца до нескольких лет.
      А в коридоре на Федоре снова оказался тот же чудесный серый пиджак фабрики "Таежница". Тот же, да, наверное, не совсем, потому что, и с Федора Михайловича эта часть одежды не исчезла,
      Федор стоял в коридоре, но слышал и видел все, что происходило на трех этажах, во всех кабинетах, и приемных.
      - Слушаю Вас, - сказал Федор Михайлович гражданке.
      Гражданка объяснила ситуацию с жилплощадью, в которой она оказалась. Но, странное дело, говорила спокойно, не плакала, словно просто пришла к соседке поболтать о том, о сем.
      - Один момент, - сказал Федор Михайлович и сразу же нашел нужную папку с делами. - Алевтина Сидоровна Сидоренко? Вам выделена квартира в восьмидесяти- квартирном доме, второй подъезд, второй этаж, сорок четыре квадратных метра. Вам ордер сейчас или подождете до обеда?
      - Хм... Ордер! Да что я с ордером делать стану? В доме-то этом еще и потолков нету. И когда еще будут...
      - Не может быть! - заволновался Федор Михайлович. - Его должны были сдать три дня назад! Сейчас проверим. - Федор Михайлович схватил трубку телефона, соединяющего его с заведующим отделом жилищного строительства. Никифоров?
      Федор щекотнул Никифорова за пятку, тот хихикнул, ойкнул и оказался в кабинете Главного распорядителя.
      - Что там с домом на Восьмилинейной?
      Никифоров пожевал губами.
      - Так... Значит, правда? Не сдали? А акт о приемке подписали!
      Никифоров тяжело вздохнул.
      - Ясно, Лично о вас, Никифоров, поговорим позже. А сейчас немедленно изыщите возможности и примите меры по устранению недоделок... Я думаю, должность Главного снегоочистителя города вам больше подходит.
      Федор Михайлович никогда не называл своих подчиненных на "ты".
      Никифоров радостно засмеялся, хлопнул себя ладонью по лбу, сказал:
      - Сегодня все сделаем. А новому повышению очень рад!
      И за две минуты, прямо по телефону на всех стройках города организовал бригады, работающие по подрядному методу строительства, да так умело все у него получилось, что когда создавалась последняя, первая уже действительно, безо всякого обмана и очковтирательства заканчивала дом на Восьмилинейной.
      Гражданка Сидоренко хотела было подождать до обеда, но Федор Михайлович чуть ли не насильно вручил ей ордер на новую квартиру, сказав:
      - Тут случай совершенно ясный. Живите на здоровье!
      Гражданка взяла ордер, но ей при этом было как-то неудобно. А за дверями приемной ее уже ждал курьер транспортного отдела с подписанной всеми, кому положено, заявкой на грузовой автомобиль для перевозки имущества Алевтины Сидоровны Сидоренко со старой квартиры на новую.
      Дело с гражданкой Сидоренко заняло у Главного распорядителя семь минут, и это его озадачило, потому что такими темпами всю тысячачетырехсотсорокаодновую очередь принять было невозможно. Еще с минуту Федор Михайлович Приклонов искал выход из создавшегося положения, потом вскочил, подбежав к огромным настенным часам без боя, чтобы не отвлекали, перевел стрелку на семь минут и пятьдесят секунд назад. Кто это ему подсказал, выяснить невозможно. Но не лишено основания предположение, что он дошел до всего сам.
      Не останавливаясь на достигнутом уплотнении рабочего времени, Главный распорядитель пошел значительно дальше. Выяснив у Марии Георгиевны, сколько человек явилось на прием по квартирному вопросу, а таких оказалось ровно пятьсот четырнадцать с поло... нет, нет, без половины, не считая ста семидесяти пяти претендующих на расширение, Федор Михайлович тут же раздал всем ордера, пожав каждому оквартиренному руку, и подсчитал в уме, что на сегодняшний день осталось еще две тысячи пятьсот незаселенных квартир. Правда, шестьдесят процентов должны были быть распределены по заводам и другим организациям, десять - для военнослужащих, но тридцать процентов, то есть, семьсот пятьдесят квартир все-таки в наличии имелось, а это был неплохой задел для работы на завтра, даже если подрядные бригады устроят себе передышку. Нельзя же было все время работать такими стремительными темпами. Никифоров, телепатически уловив безмолвный вопрос Федора Михайловича, немедленно заверил, что бригады, работающие по подрядному методу, не подведут. И это было чистой правдой даже в условиях зверского холода и сошедшего с ума ветра.
      Столь быстро расправившись со значительной частью дел, Главный распорядитель абсолютными фондами довольно потер руки и начал принимать следующих посетителей.
      И каких тут только не было вопросов! И с детскими садами и яслями, и с прорванной канализацией и трубами отопления. Один гражданин пришел даже с жалобой на родильный дом имени Николая Александровича Семашко, и Федор Михайлович тут же удовлетворил его просьбу, хотя сам даже не успел вникнуть в суть дела. Да и не обязательно это было - вникать. Главное, чтобы человек ушел удовлетворенным, окрыленным успехом, радостным.
      Федор Михайлович не спешил, но делал все быстро, расторопно. Мария Георгиевна едва успевала помечать птичками фамилии людей, входящих и тут же выходящих из кабинета. Три внезапно возникшие на своих местах машинистки ласково касались пальцами клавиш пишущих машинок и не отказывались печатать с неразборчивого текста. Руководители отделов, успевшие умыться и причесаться, звонили по телефону, принимали решения и граждан с просьбами, в коридорах не было никакой беготни, нужные лица возникали в кресле напротив, даже не выходя из своего кабинета, и тотчас же корректно исчезали, когда надобность в них проходила, с тем, чтобы появиться за своим рабочим столом.
      В зале заседаний крутили "Сибирь на экране" для тех, кто мог потерять здесь хотя бы десять минут своего драгоценного времени. Из ресторана доставляли беляши с мясом и пиво "Омагниченное". Все это раздавалось бесплатно, только бы, не дай Бог!, кто-нибудь не остался недовольным. Лекторы общества "Знание" проводили индивидуальные беседы о вреде алкоголя и даже отвечали на вопрос: почему в городе продают лишь одну водку? В Старотайгинск, где гастролировал Венский балет на льду, дали телеграмму-молнию с просьбой немедленно выехать в Фомск для выступления в холле Учреждения. А под полом уже устанавливали холодильные машины и вот-вот должна была начаться заливка искусственного льда.
      Гигантская машина Учреждения работала с грохотом, все-таки слишком много здесь было колес, колесиков и винтиков. Федор метался по этажам с масленкой, стараясь не допустить назревавшей где-нибудь остановки. Тут подлить масла, там протереть ветошью, здесь пощекотать под мышкой, повязать коричневый галстук с широким узлом, да еще и не удавить при этом, там накинуть на плечи пиджак в мелкий рубчик или полоску, здесь подвинтить, там отпустить, ослабить пружины, проверить надежность рычагов управления, приободрить какой-нибудь винтик, отполировать его головку, полукруглую, круглую или вовсе впотай, расцепить зубья, садануть пад зад маховику, чтобы крутился как следует, проверить, достаточно ли поступает в систему энергии, нет ли где утечки налево, да и направо тоже.
      Словом, крутился Федор как угорелый. Уж и пуговицу на воротничке оторвало, и лацкан пиджака где-то зацепило, и колени брюк лоснились от масла. Вроде все нормально, но не мешает проверить еще раз. Так. Так. Все так. Теперь ажур. Можно и перекурить, вздохнуть свободнее, отдышаться.
      Ну и работенка!
      Федор бросился на улицу немного поостыть. Тридцать градусов мороза, может, чуть больше. Хорошо! Прохладно. Ветерок обдувает.
      Над входом в Учреждение уже повесили новую вывеску: "Вечный двигатель для удовлетворения все возрастающих нужд населения". В приемное отверстие машины втекала очередь понурых, замерзших граждан, а из выходного отверстия выплескивалась радостная волна отогретых материальным теплом и отеческой заботой людей, бодро волокущих на своих плечах кто трехкомнатную квартиру, кто детские ясли, кто штамп на прописку, а один так даже тащил теплотрассу, отремонтированную, можно сказать, созданную заново из отличных труб нужного диаметра и теплоизолирующего материала, с кирпичной кладкой и бетонными перекрытиями, с траншеей и самим переулком Подгорным, кажется. Тут и не разглядишь толком, так быстро гражданин все уволок. Кто-то тащил в студенческую столовую "Дружба" коровью тушу, которая заунывно тянула: "Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья". А впрочем, слов из-за воя ветра почти нельзя было разобрать, хотя мелодия была та самая.
      Заработала машина, удовлетворенно сказал сам себе Федор и подставил разгоряченное лицо встречному ветру.
      А чуть поодаль в каком-то мальчишеском пальтишке, шапке с надорванным ухом и еще неразношенных ботинках местной фабрики стоял писатель Федор Михайлович Приклонов. Стоял и не решался подойти к другому Федору Михайловичу Приклонову, чтобы спросить, как там третий Федор Михайлович Приклонов?
      А потом повернулся и, неуклюже переступая ногами, иногда морщась, пошел на завод..."
      9
      Была середина месяца и аврал на заводе для настройщиков еще не начался. Я пришел домой, как всегда в таких случаях, часов около пяти вечера. Вся семья была в сборе и потихонечку собиралась ужинать. Пелагея Матвеевна смотрела передачу "На переднем крае науки". Она немного "оклемалась", хотя медсестра из третьей горбольницы продолжала ходить ставить ей уколы. Ольга разучивала на пианино первую часть "Патетической" сонаты Бетховена. Валентина раздвигала на кухне стол. Я снял ботинки и сразу проковылял на кухню.
      - Ты почему раздетый ходишь в такой мороз? - спросила Валентина.
      - Как это раздетый? Ничего я не раздетый!
      - Мама же говорила, что ты утром ушел в одном пиджаке. Что еще за мода? - подозрительно посмотрела она на меня.
      - Да тут и идти-то всего три минуты, - начал сдаваться я.
      - И однако раньше ты раздетый не ходил. Хоть и три, а все равно мороз. Да еще ветер!
      - Ладно, не буду больше, - сдался я.
      - Ага! Значит, все-таки ходил?
      - Ну... Ходил.
      - О, господи! А что это с пиджаком у тебя?
      - Где? - испугался я. - Что это у меня с пиджаком?
      - Да тебя в мясорубку, что ли, толкали? Пуговицы у рубашки нет... А с брюками... Да ты что сегодня делал?
      - Станок ремонтировал... фрезерный.
      - Фрезерный! С каких это пор настройщики стали фрезерные станки ремонтировать?
      - Так ведь работы-то у нас пока нет. А без дела сидеть тоже не положено.
      - Федор, скажи честно. Ты опять чудачил?
      - Чего я чудачил?
      - Скажешь, нет?
      - Работал я.
      - Работал... А ты знаешь, что сегодня в городе творилось?
      - Ничего в нем не творилось.
      - Глянь-ка в окно.
      Я выглянул в форточку, потому что окно совершенно замерзло. Дом наискосок, который еще вчера, еще сегодня утром глядел пустыми проемами окон, без крыши, засыпанный чуть ли не до второго этажа строительным мусором, заселялся. В четыре его подъезда одновременно рвались восемьдесят ответственных квартиросъемщиков с диванами, холодильниками и прочим скарбом. Дом стоял как игрушечка. Строительный мусор исчез. Еще ранее наполовину растасканный предприимчивыми людьми забор - тоже.
      - Ну что, видел? - спросила Валентина.
      - Видел. Повезло людям. Пусть вселяются.
      - Конечно, пусть. Да только дом не могли так быстро достроить и сдать комиссии.
      - Сейчас подрядный метод на стройках внедряется,
      - Да хоть, сверхподрядный! Не могло этого произойти.
      - Не могло, да произошло. Я-то тут при чем?
      - Ты, Федор, не выкручивайся. Куда ты с утра пошел раздетым?
      - Куда я хожу по утрам?
      - В том-то и дело, что тебя до обеда на работе не было.
      - Да там еще и настраивать нечего. Через неделю всерьез начнем.
      - Значит, не был?
      - Где не был?
      - На работе!
      - А... на работе. С утра я на работе действительно не был.
      - Ох, когда ты только человеком станешь? Где же ты был? Да еще раздетый?
      - Ну... в Учреждение ходил... в пальто, впрочем, и шапке...
      - И что? Дал тебе Геннадий Михайлович квартиру?
      - Да я и не просил.
      - Что же тебя туда понесло?
      Я не любил говорить про свои литературные дела. Пока пишешь, никому это неинтересно. Да и сыровато получается. Когда еще до кондиции дойдет. Слава богу, Валентина никогда моими писаниями не интересовалась.
      - Я же говорил, что пишу повесть про одного... во времени он путешествует. В прошлом, настоящем и будущем.... Вот ночью написал про настоящее. Черновик, конечно, еще... Да и вообще ерунда! Не нравится мне эта глава. Как-то все не так у меня получилось... Писал, писал и вдруг вижу, что он уже в Учреждении... Ну вот и пошел посмотреть, правда это или нет.
      - Убедился?
      - Кажется, правда? Я его лишь издали видел. Чувствую, что занят. А в само Учреждение я входить не стал. Так... постоял на улице немного. Перерыв у него был. Охладиться выскакивал. Я и домой пошел... На... на работу, то есть.
      - Значит, это все его шутки? И с домами, и с ремонтом теплотрассы, и с плавательным бассейном?
      - Ну уж подробности мне неизвестны. Тем более про плавательный бассейн. Тут, кажется, никакая фантастика не поможет.
      - Ох, Федор... - Валентина все же заметно поуспокоилась. - Напишешь ты что-нибудь на свою шею. Сегодня на кафедре только и разговоров было, что всем квартиры дают. Даже преподавателям и ассистентам политехнического. С ума сойти можно, сколько квартир дали! Три или четыре... А ты, выходит, не просил?
      - Нет. Чего еще просить?
      - Ладно... Ужинать будем... А те, что сегодня вселяются, они взаправду квартиры получили? Ну, не произойдет так, что это им только приснилось или пошутил кто над ними?
      - Нет, уж мой Федор, сын Михайлов, так зло шутить не станет. Он все сто раз обдумывает, прежде чем сделает.
      - А Геннадия-то Михайловича, говорят, с должности Главного распорядителя снимают...
      - Так уж и снимают! Да кто его снимет? Может, на повышение переводят?.
      - А может, и на повышение. Только, говорят, у нас теперь новый Главный распорядитель будет.
      - Это не нам решать.
      - Знаю, что не нам. Я ведь о том, что слышала... Режь-ка хлеб.
      Нарезав хлеб, я расставил три тарелки, солонку, перечницу, разложил вилки, ложки. Обедать в нашей кухоньке вчетвером не представлялось возможным даже в принципе. А Пелагее Матвеевне, восьми пудов весом, сюда и войти-то было трудно. Она ела или в комнате, или после нас. И мне из-за этого всегда было ужасно стыдно, словно я нарочно унижал старуху.
      - Иди зови Ольку, - сказал Валентина.
      Я шагнул в комнату, остановился у косяка и сначала взглянул, что там делается на экране телевизора. Какой-то ученый рисовал на доске формулы. Теща меня не видела. Вернее, не слышала, так как Олька в это время раз за разом повторяла какое-то трудное место.
      - Ты, Оля, так бурчишь или чего-нибудь играешь? - спросила Пелагея Матвеевна.
      Это был стандартный вопрос. И задавала его старуха не со зла или желания причинить внучке неприятность. Не понимала она и, наверное, совершенно искренне хотела понять, просто так бурчит на пианино внучка или играет что-нибудь правильное.
      Олька хлопнула крышкой пианино и резко встала.
      - Да играй, мне-то что, - сказала Пелагея Матвеевна.
      Но играть уже было нельзя. Этот вечный эффект "публичности", невозможность уединиться, побыть одному, заняться интересным, любимым делом, зная, что никто не смотрит тебе в спину.
      - Оля, пошли есть, - сказал я.
      - Сейчас, - через силу ответила дочь, но сначала пошла в ванную умываться. Я знал, что Ольга будет долго плескать в лицо холодной водой, прежде чем выйдет оттуда.
      Здесь нужно было вечно сдерживаться. На себя я давно махнул рукой, тещу во внимание не принимал, считал, что Валентина живет в одной квартире все-таки со своей матерью и ей от этого легче, а Ольгу старался всячески ограждать от тягостных эффектов тесноты. Не заходил в комнату, если к дочери являлись подруги; вслух в присутствии Пелагеи Матвеевны просил Ольгу поиграть на пианино, этим как бы беря ответственность на себя; провел динамик от магнитофона в маленькую комнату, чтобы его можно было включать, не мешая бабушке. Какие же все это были мелочи, потуги, самообман. Я чувствовал, чувствовал, как что-то рвалось в душе, подгонял время, надеясь на перемены к лучшему, не верил в них и писал. Писательство стало для меня единственной отдушиной в нормальной на первый взгляд жизни.
      - Мама, ты сейчас будешь есть или потом? - спросила Валентина.
      - Да потом, ладно уж, - ответила Пелагея Матвеевна.
      Я включил у телевизора звук. Хоть и ничего не понимала в этих передачах Пелагея Матвеевна, но звуки человеческого голоса убаюкивали ее, успокаивали. Она всегда любила разговоры. А музыка, эстрадная или симфоническая, раздражала ее.
      Эти ужины втроем, когда дверь кухни прикрыта, я любил. Получался какой-то семейный круг, где можно рассказать о своих радостях и неудачах, зная, что все примут близко к сердцу, но никто не будет особенно охать и внешне расстраиваться. Здесь все переходило в какую-то шутку, минуя этап тягостных переживаний. И беды уже не казались такими страшными, а удачи сверхудачами. Одно выражение: "Ну, ты даешь, папаня!" или: "Да брось ты об этом думать, Федор" снимало, хотя и не до конца, нервное напряжение.
      - Отец-то опять своими рассказами кашу заварил, - сказала Валентина.
      - Влюбил кого-нибудь друг в друга? - спросила дочь.
      - Да нет, стареет он. Про любовь пишет все меньше и меньше.
      - Ничего я не старею. Просто, кроме любви, в жизни есть еще очень многое.
      - А что ты опять натворил, папаня?
      - Да ничего особенного, во-первых. А во-вторых, если что и было, то это Федор, сын Михайлов.
      - А! - воскликнула Ольга. - Ты говорил, что у нас был какой-то предок. У Юрия Долгорукого или Петра Первого...
      - Во времена Ивана Грозного.
      - Все равно. Дом, что ли, заселил?
      - Вот напечатают если, тогда и почитаете. Только это, наверное, будет не скоро. Если вообще будет...
      - Что-то тебя и в журналах давно не публиковали, - сказала Валентина.
      - Опубликуют еще. Бумаги, сама знаешь, мало... А что нового в школе?
      В школе, в отличие от всего другого мира, интересные новости были всегда. После новостей пошли анекдоты, планы на завтра. Но тут в квартиру кто-то позвонил. Ольга открыла дверь. К жене пришли подруги, но без мужей. А я подумал, что нужно сходить в гости к Афиногену.
      10
      Афиноген жил в деревянном бараке, где занимал с семьей две комнаты, в одной из которых была отгорожена кухонька. Комнаты были большие, каждая метров в двадцать квадратных.
      Двое детей поздоровались со мной и юркнули во вторую комнату. Афиноген что-то мастерил на кухонном столе, но сразу же все бросил, встал, протянул широкую ладонь.
      - Проходи, Федор Михайлович, гостем будешь!
      - Я отвлек тебя от дела?
      - Какое у меня может быть дело? Так... К выходу на пенсию готовлюсь.
      - Выгонишь тебя на пенсию! Да и рановато еще.
      - Все равно придется. Вот и начал. Шучу, конечно. К другому готовлюсь. Письмо прислали, что какая то комиссия из Марградского отделения Академии наук собирается ко мне в гости.
      - Это по поводу нуль-упаковки?
      - Не совсем... Да только что толку, если они все заранее не верят. Готовлюсь вот. Да только одному мне не справиться. Помощь нужна. Человек надежный нужен. Тебя, Федор Михайлович, хочу просить.
      - Да что меня просить. Я согласен. Справлюсь ли только с помощью-то? Да и что нужно делать?
      - А сделать нужно вот что... Веру им свою показать... убежденность. Ты вот в макет моего универмана-то продолжаешь верить?
      - При чем тут вера? Тут знание.
      - Значит, все-таки до сих пор убежден, что был такое явление нуль-упаковка?
      - Я уже не одной комиссии это докладывал. Но могу и еще.
      - Вот и хорошо! - обрадовался Афиноген. Даже руки потер от удовольствия. -Это я тут по хозяйству. А мастерская у меня, знаешь, в сарае. Великое дело - сарай! И все-то в нем можно сделать. А в этих пятиэтажках и из квартиры-то не высунешься. Да не возражай, не возражай. Я не против твоих благоустроенных. Я только говорю, что сарай необходимость. Малюю вот там. Стучу. Пилю. И никому не мешаю. Так что, Федор Михайлович... А у тебя все без изменений?
      - Нормально у меня все.
      - Нормально и будет. А я вот некоторые свои холсты сюда перенес, сарай ведь не будешь все время отапливать.
      - Давно хотел посмотреть. - Я еще когда вошел, сразу же заметил три холста, висящие по стенам. Два из них были завещаны, один простыней, второй цветастой тряпкой. Афиноген словно устраивал выставку своих картин. Позволишь взглянуть?
      - Отчего не взглянуть. Смотри. Готовься.
      - К чему это еще мне готовиться?
      - А к встрече комиссии.
      Я не понял, что он имел в виду, пожал плечами н подошел к глухой стене, чуть ли не вовсю длину и ширину завешанной разноцветной занавесью.
      - Это напоследок, - сказал Афиноген. - Сначала вот...
      Он подвел меня к небольшой картине, висящей между окнами. На холсте было изображено лицо женщины... или нет. И не поймешь сразу. Какая-то галактическая туманность.
      - Модернизм? - на всякий случай спросил я.
      - Модернизм, экспрессионизм, абстракционизм? Глупость это. Картина и все. Не видишь, значит, не надо.
      Я не обиделся, потому что мало что понимал в живописи.
      - Да тут и не сразу поймешь!
      - А ты не понимай. Ты чувствуй! Здесь чувствовать надо! Поймешь, не поймешь, - забурчал Афиноген. Видно было, что он немного расстроился.
      Я чуть отошел, остановился... Лицо... галактика... и два глаза. Один зеленый, второй карий. Снова подошел ближе. Что-то получилось. И теперь, уже уверенно отойдя на два-три шага, я медленно пошел на картину, не отводя от нее глаз. У меня аж дух захватило на мгновение. Прекрасная женщина-галактика, вот что это было! Мать, материя, природа, первоисточник! И дух, струящийся через глаза, живые, разноцветные, дикие, непонятные.
      - Ну, Афиноген...
      - Почувствовал, - тихо выдохнул Афиноген.
      - Да что же это?! Ведь даже страшно, жутко. У тебя тут самая великая тайна природы! Женщина-галактика...
      - Можно и так назвать. А вообще-то - "Свет Вселенной". Да дело не в названии. Понравилось, значит?
      - Вот это да! Нет, Афиноген Каранатович, это тебе не рассказики клепать. Это настоящее...
      - Брось прикидываться, Федор Михайлович. Наслышан о твоих рассказах... Сегодня вот приходили. Сносить, говорят, барак будут. То никакого звуку, а то сразу - сносить. Да и по городу разные слухи ходят.
      - А ты слухам не верь. Показывай еще.
      - Смотри, коли интересно. Но экзамен ты уже прошел. А эти две я тебе покажу просто так. Афиноген сбросил простыню со следующего полотна. Я снова ничего не понял. Вернее, понял. Но тут же ничего и не понял. Картина была размером метр на два и располагалась вертикально.
      Чуть боком к зрителю сидел человек. Вернее, он ни на чем не сидел. Просто поза его тела соответствовала позе сидящего человека. Перед ним располагалась плоскость с нарисованными на ней квадратиками, треугольниками и другими фигурами, некоторые из которых были разорваны, но не более, чем в одном месте. У меня создалось странное ощущение, что эти фигурки живые, что они двигаются, мыслят. Даже какая-то растерянность чувствовалась в них, страх перед чем-то происшедшим. Человек держал одну из фигурок. И ясно было, что он взял ее из одного разорванного четырехугольника и намеревался перенести в другой.
      Вся картина была выполнена в чуть абстрактной манере.
      Отходить назад и возвращаться здесь было бесполезно. Это не помогло бы почувствовать картину. Я оторопел в смятении. На картину хотелось смотреть. Смотреть и молчать. И так продолжалось минуты три.
      - Хватит, - сказал Афиноген и попытался было закрыть картину.
      - Подожди, - попросил я. - Тут вот что у тебя... Это двумерный мир... Двумерные существа... Они способны воспринимать только длину и ширину. Но они у тебя явно разумны. Они чем-то обеспокоены. Я очень хорошо чувствую растерянность этих фигурок. Трехмерное существо - человек - выдернул из какого-то "помещения" одно из существ и сейчас перенесет его в другое. Ну да! Ведь для них исчезновение подобного им существа необъяснимо, невозможно! Так же, как его появление вот здесь.-Я показал пальцем на разорванный в одном месте квадрат, куда, по моему мнению, человек должен был опустить "двумерца". - Тут нужно только одно условие: двумерный мир должен иметь свойство отражать световые лучи, падающие на него извне. И тогда мы, жители трехмерного мира, сможем увидеть его. Мы увидим все, находящееся внутри любого двумерного закрытого вместилища. А если мы сможем из нашего трехмерного мира брать двумерные предметы, то схватим предмет, находящийся внутри закрытого двумерного вместилища. Для этого нам не нужно переходить через его границы. Достаточно поднять предмет над двумерным миром в третье измерение, а затем опустить в другое "помещение". С точки зрения "двумерцев", произошло бы необъяснимое чудо.
      - А ты, Федор Михайлович, кажется, действительно поможешь мне. Чую я.
      - Если смогу, так помогу... Только ты подожди - Успокоюсь я. - А в голове возникла мысль: а если из четырехмерного мира выхватить трехмерный предмет? Но и только. Дальше я еще ничего не понимал.
      Афиноген зашел за перегородку и выпил из кадки воды. В соседней комнате чему-то смеялись дети.
      - Хлебни, - посоветовал хозяин. - С мороза. Только что привез. У нас из скважины.
      Я хлебнул. У меня заломило зубы от ледяной воды, и я почему-то успокоился.
      - Теперь показывай дальше.
      Третье полотно занимало почти всю стену. Афиноген рывком сдернул с нее цветную тряпку.
      Я увидел стеклянный куб, нарисованный стеклянный куб. И больше ничего. Но это только вначале. Я оглянулся на Афиногена, тот смотрел на меня хитро и чуть выжидательно. Ладно, поразмышляем. Стеклянный куб... Я постоял некоторое время в задумчивости, покрутил слегка головой. Что-то получалось. Отошел шага на два, затем чуть в сторону. Куб исчез. Вернее, не исчез, а теперь я смотрел через одну его грань, перпендикулярно ей самой. На глазах куб из трехмерного превратился в двумерную фигуру, в проекцию куба на плоскость. Превращение было мгновенным и впечатляющим. Ай да, Афиноген! Вот какие чудеса он может делать на простом холсте? Но оказалось, что это еще не все. Ободренный успехом, я сделал несколько шагов в другую сторону. С кубом снова произошло превращение. В трехмерном кубе возник еще куб, меньшего размера. И какие-то линии или плоскости соединяли первое и второе тело. Я выбрал точку, с которой, как мне казалось, удобнее смотреть, и замер на несколько минут. Сначала ничего не произошло. Потом с пространством что-то случилось. Холст, сам холст стал вдруг трехмерным. Я уже не рассуждал, не удивлялся. Я стремился вперед. Мне хотелось, нестерпимо хотелось узнать, что там, что там за этим трехмерным холстом. И вот то, что я вначале принял за куб в кубе, начало оживать, обретать смысл, неожиданный и таинственный, но возможный, возможный! Там было что-то, что неудержимо влекло меня. Я протянул руку, кажется, даже успел заметить, что она как-то странно трансформировалась. Но тут Афиноген вернул меня к действительности.
      Я еще непонимающе и потрясенно хлопал ресницами, когда в квартиру вошла жена Афиногена, Зоя Карповна. Она подозрительно посмотрела на мужиков, но, кажется, ничего не обнаружила.
      - Соображаете? - спросила она.
      - Соображаем, - пробасил Афиноген, - да только совсем не то соображаем.
      Из второй комнаты прибежали дети, полезли в хозяйственную сумку. Мать, наверное, ходила в магазин.
      - Чай пить будем, - сказала хозяйка.
      - Нет, спасибо, - отказался я. - Домой пора.
      - Отчего же...
      - Мы еще в сарай сходим, - сказал Афиноген.
      - Да, да, - обрадовался я. - Нам еще в сарай надо.
      - Он там рисует, - пояснила жена Афиногена. И по тому, как она это сказала, стало ясно, что занятие это она очень и очень одобряет. Может, и не понимает, а одобряет. Ведь как изменился Афиноген после того случая с фирменным поездом... Слава богу! Ведь совсем пропадал человек. И я, кажется, не вызывал у нее особых подозрений. Ну выпьем когда, так в меру. А не пить после таких Фениных запоев, это значит держаться волевым усилием. А Феня не держался, он просто не хотел. А ведь это совсем не одно и то же. Мы пошли в сарай.
      Я почему-то представлял себе сарай захламленным и пыльным, но увидел перед собой настоящую мастерскую, пусть и без естественного дневного света, да ведь все равно была зима. Здесь стоял верстак для столярных работ, стол, заваленный листами латуни, различный инструмент, несколько стульев и табуретов. Дощатый пол был чисто подметен. В углу стояла остывшая печь, сооруженная из железной бочки. В сарае было холодно, но все же не так, как на улице.
      - Садись - предложил Афиноген. Но я сначала походил, дотрагиваясь руками до разных предметов. У Афиногена было свое место. Свое! Он мог здесь уединиться, работать, творить!
      - Хорошо тут у тебя, Афиноген Каранатович, - сказал я.
      - Не жалуюсь. Ты садись. - И не дожидаясь, пока я усядусь, продолжил. - Сделал все, как хотел. Ну, насколько было возможно. А ты представляешь себе свою квартиру, свой кабинет?
      - Какой кабинет! - вскричал я,
      - Да ты постой, постой... В мечтах, во сне....
      - А... Там-то представляю. Тихо. Стол. Книги. Окно. И главное, я никому не мешаю. Никому.
      - Страдаешь?
      - Бывает.
      - Что уж там - бывает. Страдаешь вовсю!
      - Из моей души, Афиноген Каранатович, страдание исчезает, если я нахожу слово высказать его.
      - Подробнее не расскажешь о своем кабинете, о жилплощади для фантаста?
      - Я все сказал.
      Афиноген отодвинул мольберт. За ним оказалась еще одна дверь, не гармонирующая со всем остальным. Словно Афиноген вырвал ее из какой-то стандартной многоэтажки и поместил сюда.
      - Попробуй открыть, - попросил Афиноген.
      Я подошел и взялся за ручку.
      - Хватит, - остановил меня Афиноген. - Завтра приезжает комиссия. Ты уж помоги мне, Федор Михайлович.
      - Да чем же?!
      - Приходи сюда вечерком и все.
      11
      "...Эксперименты не шли. Как говорили в группе, кто-то путал научных сотрудников, сбивал их, направлял в тупик. На некоторое время можно было выключить аппаратуру, заняться пока обработкой таблиц, построением графиков, осмыслить полученный материал.
      Все вышли покурить. Но дверь на улицу возле курилки была открыта. Работники какой-то лаборатории таскали упакованное в огромные ящики оборудование. Волны холодного воздуха неслись по коридору. Покурить можно было и возле своей комнаты. Мгновение все еще молчали, потом кто-то сказал: "Послушай...", и начался обычный в таких случаях научный треп.
      Федор медленно, бочком отошел в сторону, постоял возле лестницы. Вниз идти было уже незачем. Неуверенно сделал он несколько шагов вверх. На площадке между первым и вторым этажом распахнулись двери актового зала. Там сейчас было ветрено и холодно. Федор это знал точно. Его несло вверх все быстрее. Между вторым и третьим на маленькой дверце, которая вела в кинобудку, висел пудовый амбарный замок. Антикварный. Федор уже бежал. Он помнил, что там, выше, есть еще одна дверь. Аппендикс библиотеки и актового зала был высотой всего в два этажа. Между четвертым и пятым стена была сложена из стеклянных кирпичей. А на высоте пояса приклеилась маленькая глухая дверца, которая никуда не вела. Это знали в институте все, ну, во всяком случае, многие, и никому не приходило в голову открывать ее. Здесь можно было лишь вывалиться с огромной высоты. Дверь не запиралась. На ней не было никаких замков ни висячих, ни врезных.
      Федор перевел дух. Его непреодолимо тянуло открыть дверь, словно звали его и нельзя было отказать. Вверх и вниз по лестнице сновали люди. А при них лезть в дверцу было почему-то неудобно. Но и ждать бесполезно: тут ходят целый день. Он принял непринужденную позу, но так, чтобы в любое мгновение рвануть ручку.
      - Папаня! - донеслось снизу. Это, задыхаясь от спешки, кричала Ольга. - Ну зачем ты туда? Ведь снова...
      Федор не дослушал, легко распахнул дверцу и, зажмурившись от яркого света, шагнул. Последнее, что он услышал, было тихое:
      - Папаня...
      Под ногами был твердый пол. Стены огромного зала дугами уходили вверх. Свет струился отовсюду. Все было просто и красиво, даже изящно, но ничто не останавливало взгляд, лишь где-то вдалеке, диссонансом, чернела точка, притягивающая к себе, как магнит. Федор пошел вперед, уже зная, где он очутился. Это и страшило его, и манило, звало. Противиться зову было нелепо, да и не хотелось.
      Федор шел и точка, увеличиваясь в размерах, превращалась в стол и сидящего за ним человека. Человек ждал Федора, аккуратно сложив руки на пустой столешнице.
      - Здравствуйте, - сказал Федор.
      - Здравствуйте, - ответил человек. - Меня зовут - Федор-сто восемьдесят Михайлович-девяносто шесть Приклонов-семнадцать. Садитесь, пожалуйста.
      Федор продолжал стоять.
      - Что же вы? - удивился Приклонов-17. - Ах, да... Ну да уж потерпите. Или, быть может, имеете сильное желание сесть на мое место?
      Федор промолчал.
      - На вас, уважаемый, поступила жалоба от писателя Федора-десять в девятой Михайловича-два на десять во второй, в квадрате, попросту, Приклонова-сто. Фантаста, между прочим... Что вы имеете сказать в свою защиту? Ах да... презумпция невиновности... Простите, простите... Начнем, пожалуй, со следующего. Автор "Фирменного поезда" это ведь вы и есть?
      - Я, - согласился Федор и почувствовал, что голос его дрогнул.
      - Любопытная вещица, ничего не скажешь. И долго вы ее писали, если, конечно, это не профессиональный секрет?
      - Четыре часа. Пока в поезде спал Артемий Мальцев. Писать нужно было именно, когда он спит.
      - И что же, вы всегда так быстро пишете повести?
      - Нет. Но тогда очень нужно было. А Артемия...
      - Ах, - отмахнулся Приклонов-17. - Знаю, знаю про Артемия, Артемахуса, Артемида, Артюшу и прочая и прочая. Но очень хотелось бы знать, как вы сами считаете: можно ли было написать такую большую, между прочим, повесть за такой короткий, откровенно говоря, срок? Да еще в условиях эмоционального стресса.
      - Все что-то делали, старались... Я - тоже. А повесть я потом дорабатывал. Даже урезать пришлось. Редактор категорически потребовал.
      - Хорошо, хорошо, хорошо! - всплеснул руками Приклонов-17. - Верю, верю, верю. Но доказательства... Где доказательства? Ах, простите, совсем забыл. Снова эта проклятая презумпция! Вы, естественно, можете не защищаться, пока мы не предъявим вам доказательства вашей вины.
      - Предъявляйте, - сказал Федор.
      - Вы ведь знакомы с фантастом Федором?
      - Нет, не знаком.
      - Ну как же! С фантастом Федором Михайловичем Приклоновым!
      - Я - Федор Михайлович Приклонов.
      - Ну вот видите! А говорите, что незнакомы. Нехорошо с самого начала.
      - Я не могу быть знаком с самим собой. В этом случае понятие "знаком" теряет свой смысл.
      - Теряет? Хм... Согласен. Это вы хорошо сказали: теряет свой смысл. Надо запомнить. И все же... Я имею в виду Федора-десять в девятой Михайловича-два на десять во второй, в квадрате, то есть, Приклонова-сто. Только не путайте его со мной.
      - Нет, не знаю, - заявил Федор. - Насколько я понимаю, он, да и вы из двадцать третьего века?
      - Совершенно верно. А уж если говорить точнее, то из самой середины, середки, сердцевины двадцать третьего... Все равно - нет?
      - Не имел чести.
      - Смотрите, вам виднее. Но ведь придется очную ставку...
      - Любопытно познакомиться.
      - Ах, даже любопытно! И что же, ни тени трепета, страха перед содеянным?.. Фу, прошу прощения... Все забываю. Начнем, пожалуй.
      - Валяйте, - согласился Федор.
      - Прощу возникнуть истца! - торжественно сказал сидящий за столом.
      Чуть толкнув Федора плечом, так что тому даже пришлось попридержать возникшего, рядом сделался, образовался, появился фантаст Федор-109.
      - Прошу, так сказать, прощения, -чуть нервно сказал он. - Спят, что ли, там? Не могут "возникнуть" меня нормально. Все с выкрутасами, шаляй-валяй, за что только время получают?!
      Федор, сидящий за столом, терпеливо ждал, когда возникший поостынет.
      - Вы успокоились? - спросил он через некоторое время. - Учтите, что банк может опротестовать этот вклад и тогда ваше время тю-тю, в трубу вылетит.
      - Мое время священно! - заявил Федор-109.
      - Да, да, конечно, - согласился сидящий за столом. - Никто не спорит.
      - Вор! - вдруг грубо сказал Федор-109. - Вором был, вором и остался!
      - Будьте взаимно вежливы, - попросил Федор-180.
      - Конечно, - внезапно согласился Федор-109. - Прошу, так сказать, прощения. Но Федор - вор!
      - Объясните же наконец! - потребовал Федор.
      - Один момент! Один момент! Вот заявление фантаста Федора, - сидящий за столом показал двум другим пустую ладонь, - в котором истец обвиняет Федора Михайловича Приклонова в плагиате.
      - Что? - удивился Федор.
      - Да, да. В плагиате. В ваше время уже было известно выражение "плагиат"?
      - Было. Что же это я у него украл?
      - А повесть-то! - заявил Федор-109 и, чуть отодвинувшись, уставил руки в бока. - А "Фирменный-то поезд "Фомич"!
      - Но позвольте! - заволновался Федор.
      - Не позволим! Всею массою времени не позволим! - внезапно взвизгнул обворованный.
      - Позвольте... Как я мог украсть повесть, если жил на триста лет раньше вас? Кроме того, я ведь писал о том, что произошло со мной и моими друзьями. Так что ваше предположение полностью ошибочно.
      - Хм, - сказал сидевший за столом, - он что, правда жил на триста лет раньше?
      - Ну, конечно, - заулыбался Федор.
      - Экая безделица ! - заорал Федор-109. - Что же тут особенного. Пропутешествовал во времени и баста!
      - Да мы еще не можем путешествовать в будущее, - заверил Федор. - Мы еще и в прошлое-то только на пятнадцать лет.
      - Вы не можете?! Ха-ха! А кто, по-вашему, может?
      - Да пока еще никто.
      - Никто! - взревел Федор-109. - Никто, говорите! А товарищ Обыкновеннов?! Пришелец с планеты Ыбрыгым!
      - Что товарищ Обыкновеннов? - струхнул почему-то Федор.
      - Ведь товарищ Обыкновеннов очень даже запросто может путешествовать во времени туда, прошу прошения, и сюда.
      - Не знаю, - пролепетал пораженный Федор.
      - А я знаю. Знаю, что вы перед тем, как написать свою, если только можно так выразиться, повесть, вели приватную беседу с товарищем пришельцем!
      - Да какой он пришелец? Обыкновенный человек.
      - Не скажите! О чем вы в таком случае беседовали, если не секрет? ехидно спросил Федор-109.
      - Да так... О том, о сем... О жизни... Очень умный человек товарищ Обыкновеннов.
      - Еще какой умный! Ведь это он вам и передал мою рукопись, - зловеще заключил обворованный фантаст.
      - Ничего он мне не передавал! Слышите! Я сам написал эту повесть!
      - О-хо-хо! - сказал сидящий за столом. - Вас послушать... И чем только люди занимаются. А еще говорят, что время - время.
      - Не понял, - сказал обиженный фантаст, - не понял вас, Федор-сто восемьдесят Михайлович-девяносто шесть.
      - Да что же тут непонятного? Сядьте на мое место, все и поймете.
      - С удовольствием, - еще не веря, сказал Федор-109.
      - А фантастика? - растерянно спросил Федор.
      - Какая еще фантастика? - оскорбился Федор-109. - Тьфу! Вот вам ваша фантастика? - Он как-то осторожно обходил стол, пританцовывая, похлопывая его ладонями.
      - Зад немного размять, - сказал сидящий за столом, с трудом встал и действительно начал разминать свой костлявый зад, тоже похлопывая его ладонями.
      Фантаст тотчас же занял его место и великая озабоченность выступила на его лице.
      - Я вас слушаю, - осторожно сказал он.
      - Вменить в обязанность! - вдруг взорвался разминавший зад. - Чтобы не ерепенился! Не сомневался. А брал без размышлений!
      - Вменим, - пообещал Федор-109. - Возьмет! Как миленький возьмет, да и еще раз возьмет! А пока маленький презент, так сказать, от будущего. Фантаст открыл дверцу стола, выдвинул ящик, вынул из неге что-то блестящее и позванивающее. - Самозашелкивающиеся... - пояснил он. - Не каждому, не каждому такое счастье выпадает. Ловите!
      Федор машинально подставил ладони и на его правом запястье щелкнул замок изящного, прочного кольца. С кольца свешивалась пятисантиметровая цепочка. Второго кольца не было. Заметив недоумение Федора, сидящий за столом пояснил:
      - Все нормально. Все правильно. Это кольцо Мебиуса, только не в пространстве, а во времени. Как только вы возьмете... заметьте: как только вы возьмете, оно защелкнется и на второй руке. И тогда уже ваша взяла! Прекрасная вещица. С гарантией на один миллион лет.
      Браслет не жал и даже был не виден на руке, если опустить ее вниз.
      "Дома распилю", - подумал Федор и спросил:
      - Больше у вас тут нечего посмотреть?
      - Мы не для того вас вызывали! - заорал тот, что теперь сидел за столом. - Не на смотрины! Ах, да! Прошу прощения. Вы в официальном учреждении, между прочим. Прошу помнить. Так что он там отказался взять?
      - Один момент. Может, уважаемый Федор Михайлович недопонял-недопонял! Но о нуль-упаковке-то, надеюсь, имеете какое-то представление? Так ведь?
      - Так, - согласился Федор. - Имею.
      - И Афиногена знаете?
      - Знаю Афиногена Каранатовича.
      - И чем он сейчас занимается, знаете?
      - Что показывал, то знаю.
      - Знает он, все знает! - закричал сидящий за столом. - В бараний рог!
      - А дверь-то, дверь-то он вам показывал, - осторожно спросил тот, который стоял.
      - Показывал, - ответил Федор.
      - И жилплощадь фантасту нужна?
      - Ох, нужна жилплощадь, - чистосердечно признался Федор.
      - Тогда все в порядке! - заключил сидящий за столам. - Все, все вам прощается. Более того, вот тут передо мной сидел Федор-сто восемьдесят Михайлович-девяносто шесть Приклонов-семнадцать... Так я вам по секрету скажу, что это не он сидел, - шепотом добавил Федор-109.
      - Нет, нет, не он, - быстро согласился Федор-180.
      - Это вы, извиняюсь, сидели... Вы...
      - Я? - удивился Федор. - Никогда я там не сидел. Да и желания сидеть нет.
      - Да будет, будет желание. Все будет. В нашем мире все возможно. Слава, почет, уважение, банкеты, издания вне плана.
      - А что же вы?
      - Господи, боже мой! Да мы - это вы и есть. Все, все преотлично. У истца больше нет претензий? - спросил он сам у себя и сам же ответил: Надеюсь, что нет.
      - Какие могут быть претензии к Федору Михайловичу Приклонову? Мы же его любим!
      - Любим? - переспросил сидящий за столом. - Ах, да... Любим. Ну, конечно, любим! Как же нам самого себя не любить! Любить надо. Обязательно надо.
      - Все. Идите и берите. И комиссию убедите, что нуль-упаковка существует.
      - Какую еще комиссию? - не понял Федор.
      - Да ту, что сегодня должна посетить Афиногена Каранатовича. Нам все, все известно, хе-хе...
      - Да в чем же я ее должен убедить?
      - Ну вот. Снова да ладом! Ведь вам жилплощадь нужна?
      - Нужна.
      - А Главный распорядитель абсолютными фондами пока не дает.
      - Возможности, значит, пока нет.
      - Ну, конечно, пока. Не дает, не дает, да вдруг даст, - забегал вокруг Федора Приклонов-17. - Только когда это еще будет? С бригадным подрядом вот никак не могут наладить дело. То да се. А тут сразу. И, уверяю, Афиноген Каранатович не поскупился. Квартирка у него получилась, что надо. Любо-дорого! Тишь, да гладь, да божья благодать! Сиди пописывай. Теща-то ведь здорово храпит? Ну вот... Конечно, почему бы ей и не похрапеть в свое удовольствие? Да только вам, насколько я знаю, это мешает. Мешает, мешает, не отпирайтесь! А здесь у вас все будет. И номера... не какие-нибудь там десять в девятой... об этом и подумать-то неприятно... а единицу присвоим. Федор-один Михайлович-одни Приклонов-один. А то - десять в девятой!
      - Между прочим, - заметил сидящий за столом, - это вы сейчас Федор-десять в девятой.
      - Как это я? Я Федор-сто восемьдесят.
      - Был да сплыл!
      - Позвольте!
      - Нет, не позволю!
      - Да я вас силой!
      - А я ручками, ручками уцеплюсь!
      - Оторву, оторву паршивые руки неудавшегося фантаста!
      - Так ведь фантаст-то теперь вы?
      - На!
      - Хра!
      Бац! Грох!
      Оба Федора Михайловича Приклоновых, и тот, что сто восемьдесят, и тот, что десять в девятой, клубком покатились по блестящему скользкому полу. И разобрать, кто есть кто, теперь уже было невозможно.
      Что-то недосказанное было в этом разговоре. Что-то от Федора хотели недостойного, подлого. Подчиняясь какому-то внутреннему порыву, он подошел к креслу и сел в него. И сразу же все стало ясно.
      - Эй вы! - грубо окликнул дерущихся Федор. - Поработали и хватит, пора отдохнуть!
      Подействовало. Федоры с порядковыми номерами расцепились, встали, наскоро привели себя в порядок, обратились в слух.
      - Вот что, - сказал Федор. - Вы тут, насколько я понял, ерундой занимались. Кто из вас пойдет к Афиногену Каранатовичу? Что? Даже желающих нет? Странно. Кто же убедит комиссию? Великое изобретение Афиногена не должно пропасть во времени? Что вы без него? Так... Нуль без палочки. Ты, Федор-десять в девятой?
      - Это не я, это он - Федор-десять в девятой!
      - Нет, не я, а ты! Я - сто восемьдесят!
      - Прекратите, - вдруг устало попросил Федор. - Не хотите, не надо. Мне иногда приходит в голову, что ваш нуль-упакованный мир нужно уничтожить. Он нуль, хотя и упакованный. Нет в нем ни добра, ни фантазии. Бред собачий! Страшно, но надо. На этом и порешим. Никто не пойдет к Афиногену. Никто! А другого случая не представится, потому что Афиноген уже не перенесет этого. Он и держался-то только надеждой, что ему поверят, помогут этой верой, человеком сделают. Жаль Афиногена Каранатовича. Но никто из нас троих этого уже не увидит. Конец! Простимся, что ли, Федоры Михайловичи Приклоновы?
      - Нет! - заорал один.
      - Нет! -заорал другой.
      - Я! - согласился первый.
      - Мы! - согласился второй.
      - Не позволю! Никуда вы не пойдете!
      - К чертовой матери! - завопил один и бросился бежать.
      - К чертям собачьим! - загундосил второй, догоняя первого.
      - Глупцы! Ведь тот, кто поможет Афиногену... - Федор вдруг смутился... - Ведь тот и станет основателем этого "будущего". Стойте!
      Федор выскочил из-за стола. Догнать, догнать, во что бы то ни стало догнать. Задержать! Зубами! Ногтями!
      Но все-таки слаб был Федор, хотя и бросил давно это прилипчивое занятие - питье. Да и суставы пальцев ног взмолились от боли. Мешал бежать и браслет с цепочкой. Нет, не догнать ему было шустрых двойников. Но среди тех, уже на бегу, снова разгорелась борьба. Кто-то из Федоров подставил ножку другому. Тот упал, успев схватить первого за штанину. И покатились они по чудному полу. Тут снова один вырвался и пробежал в лидерах метров сто. И снова свалка. Хоть и секунду длилась она, но Федор успел приблизиться.
      Давайте, давайте, еще, еще поборитесь, мысленно упрашивал их Федор.
      Догнал он своих двойников у самых стеклянных кирпичей. Федор-109 уже рвал ручку двери. Оттаскивая то одного, то другого, Федор окончательно измотался. И в какой-то момент пропустил бросок наиболее шустрого из двойников. Дверь распахнулась.
      "Что я наделал?" - успел подумать Федор, и тут блестящий дворец будущего со сверкающим полом, уходящими ввысь арками и неизвестно откуда льющимся светом, рухнул. С карниза, срываясь, падал Федор-109.
      Федор очнулся на крыше актового зала. Все кости болели, глаз распух, губы разбиты в кровь. Завывал ветер, и Федор почувствовал, что он замерзает, но не было сил даже пошевельнуться. Откуда-то сверху раздались крики, потом перед уцелевшим глазом проплыла веревочная лестница, чьи-то сильные руки приподняли его и передали в другие.
      Федор с досадой подумал, что этот проклятый фантаст из двадцатого века все-таки спер у него фантастическую повесть, и захрустел зубами. Стало теплее и чуть темнее. Он уже лежал на носилках.
      - Ты лежи, папаня, лежи, - сказала Ольга. - У нас занятия санитарной дружины. Никто не хочет изображать из себя раненого. А нам баллы срежут.
      - Ладно, - прошептал фантаст и подумал, как хорошо, что в институте есть санитарная дружина.
      Его куда-то понесли, но не особенно осторожно, потому что в носилках лежал совершенно здоровый человек с поломанным ребром, распухшим глазом и разбитой губой".
      12
      - Папаня! - ахнула Ольга. - Кто это тебя разукрасил?
      - Да пустяки, - отмахнулся я.
      - О, горе мое, - вздохнула Валентина. - На тебя бодяги не напасешься. И чем вы только на заводе занимаетесь?
      - Тензометрические усилители настраиваем. Конец месяца. Кто-то из заказчиков приехал и давай требовать: оттарируйте им усилитель на консольной балке, и все тут. А у нас же новая методика настройки. Балки давным-давно метровым слоем пыли покрылись. Ну... приволокли, датчики проверили, какие оборвались - заменили, нагружать стали. А одна балка возьми да и сломайся. Меня вот и шарахнуло.
      - Сочиняешь, папаня, - немедленно уличила меня во лжи дочь. - Мы же учебно-производственную практику проходили на вашем заводе и прекрасно знаем, что это за балочки. Они маленькие и уж сломаться никак не могут. Их и загружают-то килограммов в десять.
      - Опять?-испуганно спросила Валентина.
      - Да, - нехотя ответил я. - И не желаю я этого, а иногда получается. Еще когда из поезда в Марграде вышли, решил, что завязываю. Все. Кончено. Но ведь оно от меня не зависит...
      - Нет, Федя, от тебя многое зависит.
      - Квартеру, ли чо ли, дают? - нараспев спросила Пелагея Матвеевна.
      - Да никто ничего не дает! - Я даже рассердился.
      - М-м... А я думала, квартеру дают, - сказала теща, не отводя взгляда от телевизора, где всмятку рубились хоккеисты.
      - Примочку сделать? - спросила Валентина.
      - Да само пройдет, не беспокойся.
      - Пройти-то пройдет, а будешь ходить, людей пугать своим синяком.
      - Да ты ему забинтуй, - посоветовала дочь.
      - Ага, - согласился я. - Забинтовать можно.
      - Это, Федя, ведь Испазита? - спросила Пелагея Матвеевна.
      - Он, он самый, - подтвердил я.
      - Ну... я же вижу, что личность-то на Испазиту смахивает...
      - Вы ешьте без меня.
      - В ночь, что ли, настраивать будете? - недовольно спросила Валентина.
      - Да нет. Афиноген просил к нему зайти. Комиссия из Марграда приезжает. Просил помочь. Хочется мужику доказать, что нуль-упаковка и в самом деле возможна.
      - Занимались бы вы лучше делом, - посоветовала жена.
      - Нет, нет, папка, вы уж лучше что-нибудь необыкновенное выдумывайте!
      - Ох, Оля, да разве можно выдумать необыкновенное...
      - А вы старайтесь!
      - Нет, это уж вы теперь старайтесь. Ваше время приходит.
      Валентина чем-то смазала синяк и забинтовала мне голову наподобие тюрбана, но так, что шапку все же можно было натянуть. Я оделся и открыл дверь квартиры.
      - Ты когда придешь-то?! - крикнула мне вслед Валентина.
      - Вот уж не знаю. Как все кончится, сразу и приду.
      - Банкет, наверное, для комиссии будет?
      - Какой банкет? Афиноген Каранатович - частное лицо.
      - Ну, давайте! - напутствовала жена.
      Я вышел на улицу и поднял воротник пальто. Мела поземка и вообще было неуютно. Я попытался понять, почему этой ночью написал какую-то непонятную главу о будущем. Во-первых, рассказ вылился внезапно, без всякой подготовки, без всяких размышлений и даже озарений. Я писал и не думал, что же будет в следующем абзаце. Само писалось. Во-вторых, ведь совсем не таким представлял я себе будущее. И была, была в тайнике души мысль написать роман о потомках. Была! Но все не хватало времени. Да и мысль-то, по правде говоря, еще не созрела, не рвалась на бумагу. А что собой представляли вот эти Федоры, "сто восьмидесятый" и "десять в девятой"? Я ведь чувствовал, что это мое продолжение, только при каких-то особых обстоятельствах. И что-то тут было связано с квартирой и нуль-упаковкой Афиногена. Ответ крутился где-то рядом, уже стучался, да что говорить, я уже все знал, но знал как-то не так, как положено, интуитивно, словно сам остановил знание на пороге.
      13
      В окнах Афиногеновой квартиры горел свет, но я решил сначала толкнуться в сарай и не ошибся. Из мастерской Афиногена тянуло теплом и чуть - дымком. Радостные голоса приветствовали меня. Я ничего не успел сообразить, как тут же оказался в объятиях Артемия Мальцева.
      - Федор! - кричал он. - Кого я вижу?!
      - Господи... Артемий...
      - Сколько лет, сколько зим!
      - Полтора года... зима... осень... - забормотал я растерянно. - Ты-то как сюда, Артемий?
      Мне и в самом деле казалось, что со времени нашей последней встречи прошло много лет и много зим. И в то же время все происшедшее в фирменном поезде произошло чуть ли не вчера. Но парадоксы времени меня уже не удивляли, а только лишь очень интересовали.
      - Ну, наши дороги теперь, кажется, переплелись навечно. - Мальцев выпустил меня из рук и сделал шаг назад, чтобы получше рассмотреть. - Что это у тебя с глазом? Ячмень сел?
      - Ячмень проклятый, - обрадовался я. - Никогда не было, а тут сел.
      - Его студить нельзя. Надеюсь, ничего страшного?
      - Ерунда одна. Все пройдет. - Я огляделся и поздоровался со всеми другими присутствующими.
      Здесь оказался Геннадий Федорович, шеф Артемия, которого я помнил еще по фирменному поезду. Один из "академиков". Тот самый, который никак не среагировал на мой клич: "Академики, в ресторацию!" Не нашел я тогда поддержки в его душе. Два незнакомых человека. Ну и, конечно, Афиноген Каранатович, вырядившийся как на свадьбу, но немного сумрачный и тихо взволнованный.
      - Ну, все, кажется, собрались? - спросил Геннадий Федорович.
      - Все, - ответил Афиноген.
      - Начнем?
      - Сейчас... Одну минуточку, - попросил Афиноген и начал что-то искать. Я понял, что он отдает эту "минуточку" мне, чтобы я хоть немного поговорил с Артемием.
      - Читал, Федор, читал твой роман, - сказал Мальцев.
      - Повесть, Артемий, повесть.
      - В рукописи-то был роман. Ведь это я был первым читателем "Фирменного поезда".
      - Хорошо, что я его тогда тебе отдал. Ход получился. А сам бы я ничего не смог пробить.
      - Ну, когда нами заинтересовалась наука, твой роман понадобился и как подробнейший протокол событий, что ли, в нашем поезде. Так что, как только ты его написал, так тут же, можно сказать, стал писателем.
      - Не стал я еще писателем, Артемий... Ладно. Сам-то как живешь? Как Инга? Дети?
      - Инга молодец. На повышенную, правда, уже не вытягивает, но все равно молодец. А дети растут. Сашка в третий класс ходит. Валентина в детский сад. А Мишеньку еще в ясли носим... О! Тут у нас такая история с квартирой была! Ошибка произошла. Но об этом коротко не рассказать. После поговорим. Крутимся, по правде говоря, как белки в колесе. Едва вырвался в Фомск.
      Упоминание о квартире и ошибке с этой квартирой меня заинтересовало. Я уже точно знал, о чем напишу рассказ, название даже придумал: "Квартира площадью тридцать восемь кубических метров".
      - Ты, Артемий, извини, - сказал я, - но все же как здесь-то оказался? В комиссии?
      - Я уже говорил, что наши дороги переплелись навечно. С Иваном я буду полгода работать. Я ведь в Марграде ломаю голову над проблемой параллельных пространственно-временных миров. Это очень близко связано с темой Ивана и очень отдаленно, но все же имеет отношение к нуль-упаковке. Да и встретиться хотелось. И с Афиногеном Каранатовичем, и с Иваном, и со Степаном Матвеевичем. Ты-то с ними связь поддерживаешь?
      - Редко, Артемий. Редко. Слышал, что Иван надеется как-то облегчить страдания Степана Матвеевича. Тот ведь так все и путешествует во времени...
      - Знаю. Этим мы с Иваном и займемся. А ты-то, Федор, как в эту комиссию попал?
      - Да нет. Я не в комиссии. Я просто. Афиноген Каранатович попросил прийти.
      - В поезде ведь только Семен и Валерий Михайлович могли проникать сквозь нуль-упаковку. Неужели и у тебя получилось?
      - Нет. Я не пробовал. Но зачем-то Афиногену Каранатовичу понадобился. Верю я, Артемий, в Афиногена Каранатовича. И в его открытие верю. В картины. Ты вот не видел... Я вообще в него верю.
      - Ну, поговорили и хватит? - спросил Геннадий Федорович.
      - Не к спеху, - подал басом Афиноген.
      - Нет, нет, давайте, - заторопился я.
      - Итак, -тоном конферансье возвестил Мальцев. - Нуль-упаковка!
      - Скорее, нуль-прорисовка, -поправил его Афиноген.
      - Как! - воскликнул Геннадий Федорович. -Уже нуль-прорисовка. А как же с нуль-упаковкой?
      - В общем-то, это две разновидности одного и того же явления, объяснил Афиноген. - И то и другое в экспериментах не повторяется. В этом вся и беда.
      - Вот именно, - сказал один из членов комиссии. - В науке основное для каждого феномена - повторяемость.
      - Да, да, - подхватил другой. - Вот и полтора года назад бились, бились с этой нуль-упаковкой, а ничего не нашли, хотя читали потом отчет о событиях в фирменном поезде "Фомич". Да ведь и в самом поезде эффект сначала был, а потом исчез!
      - Ко времени моего прибытия, - подтвердил "академик", - феномен уже не наблюдался.
      - Это не физический феномен, - сказал я. - Это психофизический феномен.
      - Вроде телепатии, что ли? - не поверил первый член комиссии.
      - Про телепатию ничего не могу сказать, - сообщил я.
      - Лженаука! - подтвердил Геннадий Федорович. - Давайте ближе к делу.
      Афиноген, как и вчера, отодвинул в сторону мольберт с холстом, не тронутым кистью. Все подошли поближе, стараясь, правда, не загораживать при этом свет. В стене сарая находилась дверь. Дверь как дверь. Коричневая, с косяками и стандартной ручкой. И даже номер был прибит: 137. Ничем не примечательная дверь, кроме одного: в дощатой стене этого сарая она была неуместна. Все молча смотрели на дверь, не прикасаясь к ней руками.
      - Войти в нее надо, - сказал наконец Афиноген.
      - Если надо - войдем, - пообещал Геннадий Федорович и взялся за ручку двери.
      Но только никакой ручки двери здесь не было! Рука его схватила пустоту.
      - Что такое? - удивился Геннадий Федорович. - Голографическое изображение?
      - Нарисовано, нарисовано это, - отчего-то волнуясь, сказал я. - Вы еще не видели картин Афиногена Каранатовича.
      - Ну и что, что не видели? - сказал один из членов комиссии. - Картину от настоящей двери я еще могу отличить. - Он тоже попытался открыть дверь.
      И все другие по очереди провели опыт. Когда у всех не получилось, Афиноген взял дверь за косяки, легко оторвал ее от стены и развернул боком. Это действительно оказалось картиной, нарисованной в натуральную величину на холсте.
      - Искусство, - сказал Мальцев.
      - Да, несомненно. Но мы ведь здесь не ради искусства. У нас совсем другие задачи, - напомнил Геннадий Федорович.
      Афиноген снова поставил картину таким образом, что она стала обычной дверью, и сказал:
      - А вот Федор Михайлович войдет.
      - Федя! - испугался Артем. - Ведь она сработана... э-э... нарисована...
      - Я сейчас объясню,- начал Афиноген. -За этой дверью расположена жилплощадь для писателя-фантаста Федора Михайловича Приклонова. Комната для его тещи, дочери, спальня-кабинет...
      - Зал для приемов, - иронически вставил "академик".
      - Нет, зала нет. Кухня и прочее. Я хочу, чтобы Федор Михайлович наконец получил возможность работать нормально. Может, ему и подарят настоящую квартиру, да только когда это будет, а ему уже сорок два года. Быстро время бежит.
      - И вы хотите убедить меня, что это не бред? - спросил "академик".
      - Это не бред, - ответил я за Афиногена. Я ничего не знал про нуль-прорисовку да этого момента, но я верил Афиногену. - Это не бред. Это фантазия. Я и сам не понимаю, в чем здесь дело, но это есть, есть!
      - Есть, Федор Михайлович, - подтвердил Афиноген.
      А я вспомнил весь тот ад, который представляла моя теперешняя квартира, тихий, без ссор и ругани, тесный, тоскливый, невыносимый. Себя, живущего уже на пределе; жену, махнувшую на все рукой и не верящую ни в какие изменения к лучшему; дочь, которой молодость и свои особые заботы позволяли еще радоваться жизни и не замечать тесноту; тещу, семидесятилетнюю старуху, больную, уставшую, которая даже не представляла, что можно жить в отдельной, тихой, не проходной комнате. Вспомнил я и все эпопеи получения квартир, последний разговор с Главным распорядителем абсолютными фондами... И мне так захотелось уйти в другой мир, благожелательный, уютный, красивый, просторный... так захотелось, что я, сам того не замечая, протянул вперед руку, ощутил твердость железной ручки, потянул ее на себя. Дверь заскрипела, но не очень, чуть-чуть, самую малость, и я перешагнул порог.
      Большая квадратная прихожая. Направо - кухня. Я открыл уже настоящую дверь. Кухня была раза в два больше, чем в моей квартире. Здесь стояла электрическая плита, в углу от пола до самого потолка - встроенный шкаф для посуды. Я покачал головой и вышел в прихожую. Прямо вела стеклянная дверь в большую комнату площадью метров двадцать с большим окном и лоджией. Налево из прихожей и чуть назад - комната метров шестнадцать, рядом еще одна метров десять квадратных. Дальше из прихожей шел коридорчик с тремя встроенными шкафами и антресолью. Санузел и рядом маленькая комнатка метров в шесть квадратных. Это и был мой кабинет. Здесь уже стоял полуразвалившийся секретер с рукописями и книгами, надстроенный до самого потолка. Тяжелый стул. И больше ничего. Я сел на стул и ласково начал трогать свои папки, не развязывая их. Я и так очень хорошо знал, что в них было.
      Я чувствовал, что какая-то бессмысленная улыбка появилась на моем лице. Так я просидел минут двадцать. Потом я встал и направился к выходу. Квартирка была та. Та самая.
      - Есть! - услышал я, выходя из нарисованной двери.
      - Ну? - нетерпеливо спросил Мальцев.
      Афиноген смотрел куда-то в бок.
      - Спасибо, Афиноген Каранатович, - тихо поблагодарил я. - Спасибо.
      - Да что там... Пиши на здоровье.
      - Рассказывайте! - навалились на меня со всех сторон.
      - Да что рассказывать? Квартира там, четырехкомнатная, с улучшенной планировкой, серии "восемьдесят пять".
      - План, планчик, пожалуйста.
      - Что видно из окон?
      - Время года? Время года - тоже зима?
      - А водопровод? Вода есть? Как с электричеством? Откуда там могут взяться вода и электричество?
      - Геннадий Федорович, помните, у меня был случай с квартирой? спросил Мальцев.
      - Что за случай? - поинтересовался "академик".
      - Товарищи! Там все было ясно, - сказал Геннадии Федорович. - Ошибочка в официальном документе, в ордере, то есть. Квартира площадью тридцать семь кубических метров. А в объеме, как известно, бесконечное число плоскостей. Вот Артемий н получил квартиру с бесконечным числом комнат и кухонь. Хорошо, хоть балкон не входил в указанную площадь. Через него семью Мальцевых и спасли. Ошибку в ордере, естественно, исправили... Но мы-то сейчас исследуем феномен нуль-упаковки!
      - Нуль-прорисовки, - поправил его Афиноген.
      Так... Рассказ мой про квартиру скончался, не успев родиться... Но это не беда... Напишу другой.
      - Товарищи! Вернемся к нуль-прорисовке. Федор Михайлович...
      Я долго чертил план квартиры, рассказывал, что там видно из окон, из чего сделан пол, вспоминал цвет обоев и еще многое другое.
      Комиссия работала. Кое-что я не запомнил. На что-то не обратил внимания. И меня попросили повторить вхождение в нарисованную дверь.
      Я исполнил просьбу, но без всякого желания, предварительно собрав все заявки, чтобы не входить в третий раз. Я даже взял с собой фотоаппарат и сделал несколько снимков, которые могли пригодиться комиссии.
      - Ну что ж, - заключил работу комиссии Геннадий Федорович, - феномен нуль-прорисовки, кажется, действительно имеет место. Хотя работы здесь еще очень и очень много.
      - Поздравляю тебя с новой квартирой, Федя, - сказал Мальцев. - От души рад!
      Я не ответил.
      Комиссия собрала много материалов и теперь нужно было хоть немного привести их в систему. Афиноген пригласил всех к себе домой пить чай. Но многоопытные члены комиссии хорошо представляли себе последствия таких чаепитий и отказались. В барак к Афиногену пошли только я и Мальцев. Мальцев был радостно возбужден встречей. Хозяин достал к чаю законную бутылку водки. Сидели вспоминали и сам фирменный поезд и его пассажиров. Даже пытались строить предположения, почему в нем все так произошло... Ведь тайна фирменного поезда до сих пор не была разгадана. Напротив, объяснений становилось все больше и больше. Афиноген был настроен как-то чинно, благородно, пил мало, так что в конце концов жена его даже забеспокоилась.
      По моей просьбе квартирного вопроса в этот вечер не касались.
      Но вот настало время расходиться. Афиноген и я проводили Артемия до остановки и усадили в автобус. Уехал Мальцев.
      - Ну? - сказал Афиноген.
      - Что, ну?
      - Я ведь тебе дарю ту дверь, Федор Михайлович.
      - Спасибо, Афиноген Каранатович. Спасибо за доброту.
      - Да что там! Нарисовать недолго. В тебе все дело. Тебе спасибо, что помог старику.
      Афиноген вынес из сарая полотно, натянутое на деревянную раму.
      - Помочь? Или сам донесешь?
      - Да в ней и весу-то никакого. Конечно, донесу сам.
      - Ну, живи себе на здоровье, Федор Михайлович. Твори. Пиши. Читать будем.
      - А сам-то ты? Почему себе не нарисовал дверцу? Тоже ведь не хоромы.
      - Да зачем нам со старухой? Колька вон подрос. Доктор наук. В Старотайгинске окопался. Средний школу кончает. В Морфлот собрался. А младшенькая с нами проживет. Сарай же у меня, сам знаешь, какой!
      - Картину я возьму, Афиноген Каранатович. А вот жить там не стану.
      - Это почему же?
      - Хоть я и фантаст, а от реального мира не отрываюсь. И в вымышленном, созданном своим воображением мире жить не хочу.
      - Тогда хоть писать уединяйся.
      - А вдруг воображение больное? Афиноген Каранатович, мне ведь и так хорошо. Жена у меня, дочь, ты вот, Артемий... Друзей у меня много. А ты не расстраивайся. Я тебе, Афиноген Каранатович, очень благодарен. Ты для меня больше, чем эту квартиру сделал.
      - Эх, Федя... - Афиноген сгреб меня в охапку. - Упрямец ты. А нравишься. Ну, упрямец! Таким и оставайся.
      14
      Я приволок картину домой.
      Пелагея Матвеевна смотрела телевизор и иногда оглушительно всхрапывала, вздрагивала и тут же задавала вопрос:
      - Это ведь, который женился, Оля?
      - Да нет, бабушка! Тот уже в городе живет. А этот только что сюда приехал.
      - Ну... Я же вижу, что тот.
      Ольга дергала плечами.
      Валентина сидела в ногах у матери и тоже смотрела отсутствующим взглядом в экран.
      - И куда ты этот шедевр ставить будешь? - спросила она.
      - А к стене за свою кровать.
      - Ты, папаня, сначала посмотри, что возле твоей кровати делается...
      - Что там может делаться?
      - Секретер твой исчез... А в нем ведь твои рукописи.
      - Да вы что?! - мгновенно озверел я и бросился в маленькую комнату. Секретера в ней действительно не было. - Фу! - Так же внезапно успокоился я. - Фу! Это же все Афиноген Каранатович. Это он для комиссии. Сейчас внесем.
      - А что комиссия-то? - спросила Валентина.
      - А комиссия признала, что что-то такое Афиноген Каранатович все же открыл, изобрел.
      - Фенька изобрел?! - не поверила Пелагея Матвеевна. - Смотри-ка ты...
      Я оттащил кровать в сторону и поставил ее торчком.
      - Фокусы буду показывать, - сказал я, прислонил картину к стене, взялся за ручку и... начал работу. Книги, папки, тетради, стул. С секретером пришлось, конечно, покорячиться. При каждом резком движении, при чуть заметном усилии пронзительная боль впивалась в ребра. Но через полчаса мой угол принял полагающийся ему вид. Кроватью я прижал картину к стене, чтобы не падала.
      - Это твои или Афиногеновы фантазии? - пойнтересовалась жена.
      - Афиногена Каранатовича.
      - Тебе до такого в жизни не додуматься.
      - Правда, Валентина, правда. Не додуматься.
      - Только пусть он в своей квартире фокусы показывает. Пол теперь мыть надо.
      - Вымоем...
      Я вспотел после перетаскивания своего барахла, снял повязку со лба.
      - Господи! - сказала Валентина. - Ну на кого ты похож! Весь избит, волосы торчком. Бродяга подзаборный... - И добавила уже на кухне: - Вот горе-то мое... О-хо-хо...
      - Нормально, папаня, - сказала дочь. - Вид у тебя почти что геройский.
      Пелагея Матвеевна спала сидя.
      А я ночью снова долго не мог уснуть. Храпела теща. В голову лезли всякие мысли. Хотелось, ох как хотелось отодвинуть кровать и войти в тихую нарисованную квартиру. Но что-то удерживало меня. Будущее, что ли?
      Я встал и начал писать рассказ, но уже не про квартиру и не про путешественника во времени. Этот этап в моей жизни кончился. Я и так потерял много времени. Подумать только, за четыре месяца не написать ни одной путевой строчки!
      Все, все, все! Теперь все. Работать надо. Через открытую форточку слышался скрип отдираемых досок. Это предприимчивые жильцы растаскивали забор, который отделял наш дом от стройки. От стройки! Как же... Неужели все зря? Но... но ведь сломанное ребро болело, а вспухший глаз ничего не видел...
      Ладно! Будем работать.
      1977 г.