- Огонь!
- Два залпа в минуту, - бормотал Эвил. - Только бы они смогли дать два залпа. Только бы смогли.
Эвил Эви, окруженный пышной, разряженной, словно на встречу к богине мертвых, свитой внимательно следил за тем, как развивалась вражеская атака. Он был доволен. Из уже поступивших донесений он знал: неприятельская кавалерия понеся под огнем его батарей заметные потери обогнула фланги, так и не найдя тех, кто своим живым телом, а не огненным потоком был бы готов ее встретить. Предпринятые за минувший час две атаки имперской пехоты на фланговые укрепления были отбиты и оставили в мягкой траве склонов жизни тех, кто посягнул бросить жребий судьбе.
На противоположной стороне фельдмаршал Телгоре, также был доволен. Его кавалерия, пускай и с потерями, но через четверть часа или пусть час должна была обрушить свой неукротимый удар в тыл повстанцам. И с этим моментом, когда пики волн жандармов разорвут живое тело вражеского тыла, а лучшие части пехоты обрушатся и сметут центр, должен был пробить роковой удар последнего мига мятежа. Сомкнув клещи, смяв и разорвав, растоптав и уничтожив армию восставших провинций, герцог собственной рукой нанесет на знамена своей доблестной армии слова: "Слава любит непобедимых!"
- Я жду от вас только победы, только вражеских знамен у моих ног, - говорил Телгоре своим генералам.
Пятьдесят метров. Новый орудийный залп. Разящая смертельным дожем картечь. Страшная в своем величии, красивая в своей силе и великолепная в своей славе армия империи вот-вот уже нанесет свой смертоносный удар.
Сражение началось, и первые души грешников начали свой путь к небу. Тактика Эви принесла свои плоды. Шеренга за шеренгой пехота повстанцев сыпала свой огненный поток свинца на надвигающегося неприятеля. Ответный огонь был слабым. Приученная делать ставку больше на мощь своей тяжелой пехоты, чем на огонь своих стрелков, армия герцога не могла достойно ответить методично орошавшим ее смертью шеренгам. И в те минуты, когда до сокрушительности ее удара было всего ничего, она потеряла строй. Вместо того чтобы слаженно и жестко смести неприятеля, она смялась, рассыпалась как черствый пирог и под ударом контратакующей повстанческой пехоты не сокрушила врага.
Надежды командующего Эвила Эви оправдались. Сомнений в успехе у него не было, хотя волнение и охватило его в первый миг сражения. Реорганизация армии, которую он так быстро произвел, дарила свои плоды. Большее количество офицеров на роту придало полкам слаженность, быстроту, уверенность и порядок. Применение линейного построения дало возможность сделать ставку на залповый огонь, переложив тем самым основной груз в сражении на мушкетеров. Снижение числа пикинеров и увеличение количества стрелков, также сыграло свою роль.
Завязавшись бой не привел в первые часы сражения к разгрому центра повстанцев, но напротив сковал силы атакующих. Так и не преодолев первой линии неприятельской обороны, имперцы увязли в ней. Она, поглотив все их резервы, вместе с бесплодностью атак на фланговые редуты, оставила герцогу только один шанс на победу: конницу в тылу врага.
Весело размахивая широкополыми фетровыми шляпами, артиллеристы и солдаты милиции приветствовали командующего. Побывав в пеших линиях, где он лично руководил боем, и уже сменив павшего коня, Эвил Эви поднялся к редуту. Он был бодр и уверен. Полковник Лорене, встретив полководца на склоне, приподнялся в седле и закричал:
- Ваша светлость, еще одна атака отбита!
- Приветствую вас!
- Ура герцогу! - ревели ополченцы.
Слившись из двух больших туч, большая масса на равнине, перестраивалась для атаки. Генерал Гокер, чей темно-синий старомодный колет носился за готовившейся к схватке линией где-то внизу, отдавал приказы, размахивая рукой. Гром барабанов едва заглушал крепкоголосые выкрики офицеров и сержантов.
- Будьте готовы, - произнес Эви, обращаясь к Нецино. - Отправляйтесь к нашей кавалерии и ждите приказа для контратаки.
15 тысячная лавина прославленной в бесчисленных победах имперской конницы уже надвигалась словно встревоженный криком горного путника снег. Казалось, ничто не могло удержать ее напор. Драгуны и легкие кавалеристы на флангах, жандармы
с пиками на перевес в первых шеренгах волн по центру. 15 тысяч кавалерии! И тут случилось то, чего никто из атакующих не ожидал.
Бесстрашно преодолев линию огня артиллерии, конная лавина была встречена жестоким залпом мушкетов. Всадники, потерявшие строй, люди, бродившие в поисках коней, испуганные лошади, потерявшие хозяев, метались по полю, разрывая новые линии атакующей кавалерии. Это было чудовищное зрелище. Мертвые тела людей и животных падали сраженные беспощадным огнем. Кровь, ржание и крики разносились повсюду. Казалось, не люди здесь убивают людей, сея свинцовые зерна пуль и картечи, а смерть взмахом огромной косы лишает жизни потоки плоти.
Падая и переворачиваясь под смертоносным огнем, кавалерийские волны, в шквале пыли и порохового дыма, все же достигали тех, кто столь беспощадно поражал славу, величие и силу уходящей эпохи. Но острые, ощетинившиеся ежами пик, рифы встречали имперскую кавалерию, и в этот миг безысходность атаки бросала ясность даже в ослепленные кровью ран, бешенством и порохом глаза. Конная лавина, теряя людей и животных, катилась волна за волной. Оставляя жизни и распространяя ужас, волны не могли разбить камень. Груды тел и потоки еще мечущейся жизни свидетельствовали об этом. Железные, на больших и сильных лошадях жандармы сотнями падали сраженные свинцовой лавой. Воткнутые в землю пики, вместо того чтобы опрокинуть обороняющихся, путали ноги атакующим.
Где-то на фланге, атакуя, спешившиеся драгуны палашами, огнем мушкетонов и пистолетов кое-как прокладывали себе дорогу. Где-то отчаянно и резко сеяли среди шеренг мушкетеров смерть, верхом и подперев ногами шатающуюся землю, жандармы. Ветер играл красивыми бело-синими султанами на их шлемах. Обреченная ярость царила средь тех, кто во имя уже покинувшего мир властителя и ради собственной наживы, а быть может и славы, все еще боролся за любовь фортуны. Но обреченность уже витала над ними.
В острый, тревожный момент схватки Эвил отдал приказ. И через пять минут влекомые жадной игрой битвы, рота за ротой, поток за потоком, яркой лавиной желто-зеленых камзолов, вальтрапов, перьев султанов пошли в атаку кирасиры и драгуны мятежников. Обнажив палаши и кавалерийские шпаги единой горизонтальной линией металла, усиленные медленным шагом пикинер, они ринулись на врага.
- Комбинированная атака, - голосом творца в шестой день произнес Эвил.
Солнце уже стоявшее в зените дарило дань улыбки блеску начищенных кирас и шлемов.
- Красиво! - зачарованно произнес молодой офицер.
Эвил развернул коня. Он был доволен. Рой мыслей Цезаря кружился золотыми пчелами в его голове. Это было великолепно, он властелин стихии жизни и смерти, повелитель войны. Теперь он будет направлять путь истории. Но все это не было еще концом. С другой стороны, прорубая фронт, понеся и продолжая нести огромные потери, в крови, бессилии, ярости и неистовстве шел бой. Имперские силы, подкрепленные последними резервами, мяли и теснили первую линию повстанцев.
- Теперь бросьте в атаку все наши резервы, - распорядился Эвил.
Он видел как неприятель, ожидая удара своей кавалерии, направил всю пехоту на фланговые укрепления и центр. Бросил вновь, стремительно, как будто одним огненным голосом общей воли, втянувшей все эти силы жизни в смертельный поток, говоря: "Пришло ваше время! Принесите мне лучи солнца, пока еще день, пока идет бой, пока перед вами враг и пока это возможно!"
Опрокинутый поток имперской конницы был смыт потоком неожиданной силы. Прорубаясь плотными полковыми колоннами конных, подкрепленных лесом пик и мушкетным огнем пеших, весь этот еще борющейся, еще не сдавшийся дождь войны вдруг застыл небесными каплями, превратился в снег и растаял.
Тысячи изрубленных, лежащих горами изуродованных людьми и металлом животных и человеческих тел производили страшное впечатление. Опрокинутый и бегущий, сдающийся и еще дерущийся враг был, тем не менее, разбит. Его больше не было. Не было больше лучшей в мире кавалерии.
Разъяряя шпорами и без того измученное красивое животное, в окровавленной кирасе, в измятом ударами клинков шлеме, с запекшейся кровью на устах, кирасирский полковник Риве подскакал к командующему, уже обратившему взор в друге направление, и бросил к его ногам знамена. У него не было слов, чтобы передать всю радость торжества и горя.
- Наш Нецино сложил голову, - громко, хрипло, трагически и героически, в то же время, проревел Риве. - Но мы побеждаем, уже взято пять тысяч пленных!
- Поздравляю вас генерал! - ответил Эвил, осознавая вдруг, что его старого боевого друга больше нет. Больше нет его упрямого баса, нет его порывистых движений храбреца. - Слава и война жестоки, особенно когда ты в плену правил ограниченного вмешательства и не все в силах изменить,- подумал он.
Эвил еще раз посмотрел туда, где еще шло сражение и, обращаясь уже к другому своему командиру, сказал:
- Вторую линию в бой!
Воздух наполнился простой мелодией сигналов, лишь на мгновение выделившейся из общего шума битвы.
Узнав, что кавалерия разгромлена, атака на фланги провалена и видя еще отчаянье храбрости своего, все еще дерущегося центра, герцог Телгоре бросился в пекло смерти. Но когда и тут, сметаемые повстанцами имперцы сперва дрогнули, потом задрожали, и в конец были опрокинуты и раздавлены, он проревел раненный в плечо, роняя подхваченное только что знамя:
- Сражайтесь!
Но все уже было кончено. Он зарубил несколько солдат, когда и сам был повержен неистовым ударом, чьей то шпаги.
Конные гвардейцы его конвоя, долго искали среди потоков разгромленной и бегущей мощи своего герцога. Они нашли лишь окровавленное тело. Телгоре был все еще жив, когда его привезли в Ше, где в доме мельника он, наконец, встретил вечность. Это произошло в четыре часа, в это время имперской армии уже не существовало.
Глава 10. Необычное желание
- На этой планете всегда убивают, - говорил Эвил. - Успокойтесь и знайте: еще не пришло время повернуть здесь те рычаги, которые позволили бы спасти жизни людей. Таких планет масса. Путь в будущее, путь к прогрессу тернист и твой мир тоже еще не пришел к нему.
Странно. Необычно, что в главной риканской тюрьме Гоно, где Калугин, точнее Вирк Режерон, находился уже две недели, ему снились необычные сны. То ночь к нему приходил президент Типун и Вирк начинал задавать ему чудные вопросы, спрашивая прочное ли у него кимоно, или сколько стоит галстук или пиджак. То электрические лампочки начинали доказывать ему конечность ресурсов, в то время как он отстаивал мысль о том, что все во вселенной бесконечно. Но лампочки не соглашались, спорили. Он злился, колотил их и плохо спал. Но самыми странными и самыми частыми были сны об учебе. Они снились чаще остальных, повторяя в странном винегрете одну и туже смесь событий.
После первых допросов, убедившись в их бесчеловечности, цинизме и жестокости, Вирк попросил Эвила избавить от страдания всех честных и хороших людей в одной камере, да и в одной тюрьме, с которыми он оказался.
- Необычное желание, - сказал в крошечное окно, у которого стоял Вирк, Эвил. - Ладно, будет, по-твоему, - и он улыбнулся.
Вирк тоже улыбнулся, улыбка получилась не тюремно доброй. Он вообще сильно подобрел за время их знакомства с Эвилом. Они стали друзьями, если вообще можно сказать, что у землян бывает дружба. Раньше Павел не верил в дружбу, он был хоть и умным, внешне доступным, но закрытым и недоверчивым человеком. Зато его товарищи по учебе всегда могли положиться на него, а ведь еще вопреки своему душевному складу он был остроумен, смел, добр, и всегда весел. Как объяснил ему потом Эвил: невротические черты были в нем развиты гораздо меньше, чем у большинства людей. К тому же, он был критически восприимчив, что позволяло в дальнейшем избавиться от недостатков психики и шагнуть в будущее. Это был сложный путь, трудности которого ему обещал уже не ангел, а человек, изменивший его жизнь так же, как ему было суждено изменить жизнь своей планеты.
- Калугин! Я могу видеть ваш курсовик? - строго спросил профессор Строительных машин.
Это был страшный человек, потерять шанс увидеть диплом в общении с ним было легче легкого. Но вот пробиться к экзамену и сдать его казалось невозможным.
- Николай Иванович, у меня готова только первая часть, но поскольку сдавать нужно...
- Да Калугин, сдавать нужно. Сейчас промежуточный отчет о работе. Что у вас готово?
Павел приготовился соврать.
- Ваши женщины это животные, хищники. Вы мужчины замучили их, терзали веками, а теперь, когда дверка клетки приоткрыта, удивляетесь что зверь готов вас сожрать, - неизвестно откуда вмешался Эвил.
Он почему-то говорил о женщинах. Странный, изящно-красивый образ одной из них пронизывал всех, и лица и голоса, и движения. Это была она, та самая, трагически-неудачный роман с которой потряс Павла много лет назад. Ее грубоватый, но такой любимый голос все время твердил:
- Мы должны расстаться Павел! Я так решила. Это будет лучше для нас и для тебя...
Лихорадка терзала его тело, мучительной болью, как тяжелыми риканскими кандалами сковывалась душа. Одно в этой химере словно накладывалось на другое. Все смешивалось, переворачивалось, прыгало и проносилось мимо как жизнь. Как многие бессмысленно проглоченные годы. А он, видя ее большое лицо, красивый рот, чувствовал, что он целует ее сейчас и это последний поцелуй, а дальше? Дальше смерть, ведь жить без нее он не сможет. Это невозможно! О, какая у нее красивая грудь, как сладко ласкать ее. Как сладко чувствовать ее объятия и обнимать ее. Как хочется слиться с ней. Почему? Из-за чего!
- Только если ты будешь сильным, ты сможешь справиться и изменить свою жизнь, - говорит Эвил. - Помни, тебя окружает буржуазное общество, а это путь капканов. И самый страшный из всех их - любовь, вернее то, что вы ей называете.
Павел слышит каждый удар своего сердца.
- Это конечно не любовь, это садомазохистская привязанность,- продолжает Эвил. - Но нужно уметь бороться и с этим зверем. Тем более что именно он выпивает большинство твоих сил.
- Знаешь, Павел, я решила, мы должны расстаться... Мне жаль.
- Тебе жаль? Я... люблю тебя! - он плачет, ощущая безбрежное море своего непонятного, томящего горя.
Время тикает на невидимых часах. Мгновение за мгновением оно отсчитывает что-то не имеющее сейчас, да и вообще, значения. Он среди прошлого, он в минувшем и оно тоже в нем. Но возможно его вообще нет, его не было и недолжно было быть. И в этот миг, когда трогательно и мучительно он чувствовал себя таким маленьким и слабым, почти ребенком, почти небытием... И в этот момент пустота его мира взрывалась вспышкой красок настоящих подлинных чувств силы. Его мышцы напрягались, и он говорил:
- Пусть убирается к черту! Женщин много и я свободный человек. Здесь некто не властен надо мной.
- Наш мир отличается от вашего, мы более гуманны, у нас ни кто не станет мучить тебя. Как к представителю низшего психического типа к тебе могут отнестись сурово и попытаться даже вернуть тебя обратно на Землю, но помни ты сам хозяин своей судьбы.
- Где ваш курсовик Калугин? Мы отправим вас обратно на Землю! Таким не место в университете, вы должны пополнить федеральную армию. Послужите, потом будете учиться.
Он мечется. Но, вот странная черта всех снов: в момент, когда рассудок уже покидает его, он вспоминает, что спит.
Железо с болью врезается в его руки и ноги. Боль и холод.
- Не бойся ничего, - говорит Эвил, которого Павел видит рядом с собой за партой, перед взором сурового еще не седого преподавателя. - Ты сам хозяин своей судьбы. Тебя, конечно, могут попытаться вернуть обратно в твой мир, но я научу тебя что делать.
Павел внимательно, долгим недоверчивым взглядом, как при первой встрече, осенью 2001 года в городском парке, смотрит на странного светлого, сурового, с лицом молодого праведника человека. Но человека необычного и праведника необычного, странного свободного и раскованного, танцующего с большим синим зонтом на желтых листьях.
- Я твой друг. Знай это, и полагайся на меня. Я помогу тебе взять то, что должно принадлежать и тебе, и твоим собратьям по планете. Впрочем, уверен, ты сделаешь это сам. Но... Если кто-то из наших попытается помешать тебе, будь смел и честен. Скажи: "Я свободный человек. Это мой выбор". После этих слов тебе никто не станет препятствовать, потому, что у нас нет насилия, и мы уважаем больше всего свободу и разум человека.
Профессор хмурится. Мария смотрит суровым взглядом палача. Он напрягает мозг, силясь проснуться, но бытие не возвращается к нему. Он улыбается, потому, что вспоминает, что Эвил похитил всех заключенных из государственной тюрьмы. Куда они исчезли? Наверное, на острова, туда, где только и есть маленькая толика свободы на этой планете. В эту эпоху. Тюрьма совершенно пуста, в ней никого кроме него и охраны нет. Караулы усилены. Пятьдесят гвардейцев стерегут его мирный, он ухмыляется, сон. Вчера город был охвачен паникой: не сбивая замков, не прорубая стен, и не распиливая решеток, бежали все заключенные. Ужас! Старший Риканский отец проводит в молитвах целые дни. Остался один, самый страшный и самый опасный заключенный. Но почему он не бежал? Профессор в смятении, рядом стоит королевский прокурор, на его лице страх. Мария с оскалом тигра прячется в угол аудитории за старую штору. Исчезли все студенты. Больше некого мучить.
- Я свободный человек, - говорит Павел. - Я свободный человек, - повторяет Калугин. Он больше не плачет, хотя чувствует что его глазам холодно, он сам все решил и не отступит больше от права разума подчинять себе события. Красивое кареглазое лицо исчезает. Рассеивается прокурор. Пропадает страх. Ошеломленный профессор, поправляя съехавшие очки, разевает рот. И оттуда в порыве резких слов выпрыгивают белки. Взмахивая рыжими хвостами, они бегут к Павлу. Он берет их и чувствует, возможно, впервые в жизни чувствует радость того, что он не один в этом мире.
- Я всегда не один, - шепчет он.
Белки спрыгивают у него с рук на желтые листья. Они бегут к деревьям, таким красивым деревьям. Эвил Эви, необычайно спокойный, властный и добрый, идет с ним рядом.
- Ничего не нужно говорить, - объясняется он. - Смысл событий не всегда решается словами. Даже если ты молчишь, ты можешь значить для истории больше чем, если ты говоришь о многом. Научись все понимать, но разучись обо всем говорить.
Палач прикасается к Павлу горячим, раскаленным железом. Это наяву. Это по настоящему. Боль, жар, холодный пот. На него кричат. Он молчит.
- Медитация. Свобода, равенство, братство, - думает он.
Снова прикосновение раскаленного, огненно-красного железа. Жуткая боль. Вывернутые руки. Снова вопросы. Нужно ответить?
- Я вас ненавижу. Вы за все ответите! Вы заплатите за муки миллионов, за унижение свободы, за подавление мысли! Час расплаты...
Как больно. Запах горелого мяса. Дрожь. Сознание то покидает, то возвращается. Неужели у него не хватит сил?
- Эвил я выдержу, - кричит Павел. - Не нужно облегчать мне страдания. Я хотел средневековой романтики, время узнать ей вкус пришло. Выдержу, - он сжимает зубы.
Эвил стоит рядом.
- Я выиграл войну, - говорит он.
- Я буду умным, - думает Павел. - Я буду сильным. Я уже умный и сильный, я стану еще более умным и еще более сильным. Я буду свободным. Я все понял.
- Странно, он ничего не сказал, - говорит канцлер.
- Скажет, - отвечает Первый прокурор.
- Нет. Этот будет молчать, - заключает палач, опуская раскаленный прут в кадку с водой. Потом, слушая шипение остывающего металла, добавляет сочувственно:
- Добрый парень.
Его глаза закрываются. Холодно.
- Тебе страшно? - слышит он голос Марии.
- Нет, уходи.
Часть 2. На борту истории.
Глава 1. Научный совет.
Зал, в который они прошли, был большим и светлым. Крупный прозрачный диск, расположенный в середине, был не чем иным, как столом без ножек. Единственной вещью, которую можно было назвать здесь мебелью. Прожив в среде подобных явлений немало времени, Калугин успел привыкнуть к необычным вещам, и еще более необычному к ним отношению. Однако это было непросто.
В окружающем его новом мире не было фетишизма, да и вещи тоже практически отсутствовали. У людей, а всех разумных живых существ тут называли "людьми", даже если они совсем на них не походили, не было почти ничего. Они имели одежду, ничтожных размеров портативные компьютеры, разные другие необходимые предметы и все. Все остальное, в чем они нуждались, возникало как будто из воздуха. Нужны были стулья. Они появлялись. Требовался стол или постель - они возникали. Но эти скупо перечисленные вещи были всем, в чем испытывали потребность эти существа. Продукты, которые они принимали в пищу, и информация - вот то, в чем действительно испытывали нужду. Но с ней не было никаких проблем: глобальная инфосеть опутывала своими невидимыми каналами галактику и при помощи персонального компьютера, который являлся той суммарной машиной, с которой работал каждый, можно было узнать что угодно. Пища, создававшаяся по индивидуальным заказам, появлялась там и тогда, где и когда она требовалась. Никакого культа из нее не делали.
Пожалуй, самым интересным местом в жизни людей были компьютеры. Эти ничтожные устройства, размеры и дизайн которых варьировались в зависимости от вкуса владельца, были, как правило, очень маленькими. Их носили либо на руке, там, где мы все еще носим часы. Но ремешка у них не было. Это были легкие приборы цветомобильного пластика, весившие не более десяти грамм. Достаточно было прислонить компьютер к руке или одежде, и он прикреплялся сам. Работать с этими устройствами было просто. Нужно было дать прибору команду, облачив мысль в слова, а не эмоции, или произнеся команду вслух, как она моментально выполнялась. То, что вам было нужно, можно было получить в виде изображения возникавшего перед вами, причем видеть его могли не все. Информация тоже могла быть звуком, который, также был слышен не всем. Текстовый вариант, как и образы, появлялся в воздухе, в виде листов его тоже можно было получить. Тонкие, почти прозрачные страницы мгновенно ткались в пространстве, облачая в текст линейного письма все, что вы искали и хотели иметь.
Разумеется, Калугин знал, что ничто не берется ни откуда, но это не мешало ему терзаться вопросами о том, что и как образуется здесь, словно по волшебству. Однажды он спросил, откуда все возникает вокруг, словно из пустоты, у Эвила Эви. Тот долго смеялся, а потом пояснил, что воздух это не пустота и что переход материи из одной формы в другую может быть самым различным. Более точно разобраться в этих чудесах Павлу тогда не удалось.
Искусство пользоваться персональным компьютером было очень простым. Эта полезная вещь понимала множество языков и служила идеальным переводчиком. Однако Калугин не скоро научился воспринимать информацию, направляя ее в мозг напрямую в виде мыслей, а не через свои "сенсоры". Хотя, как он отмечал позднее, в этом не было ничего сложного. Просто нужно было расфокусировать взгляд, ровно и медленно дышать и расслабиться. Искусство находиться в расслабленном, а не агрессивно напряженном состоянии также открылось Калугину в этом мире.
В комнате, куда они зашли с Эвилом Эви, уже было несколько человек. Некоторые из них сидели в прозрачных креслах без ножек с задумавшимся видом. Другие, также сидя или стоя совещались. Собравшиеся были одеты в разных цветах, но "покрой", а их одежда не была скроена, а скорее была свита из тончайших нитей, был у всех очень похож. Это были легкие, простые брюки и куртки. Обувь выглядела такой же элементарной. Но между тем, во всем, что можно было видеть на людях, явно усматривалась истинная красота прогресса.
Прекрасное в том виде, когда оно совершенно лишено излишеств было тут повсюду. Нелепый средневековый костюм Павла и Эвила сильно выделял их в общей среде. Эвил к тому же нес с собой большой черный саквояж.
- Время пришло, - произнес легким, тихим голосом одетый в костюм синего цвета человек.
Вернее это был совершенно не человек. Он скорее походил на большого четвероногого зеленого спрута. Передние щупальца, бывшие по счету шестыми и имевшие раздвоенные концы, казались чем-то вроде рук. Павел отметил, что тон одежды странного существа хорошо сочетался с природным окрасом. Объявивший начало заседания был темно-зеленого цвета. Вообще, какие либо заседания были здесь редки и всегда происходили только по особым случаям. В основном все вопросы решались сквозь пространство. Здесь все друг другу доверяли.
Участники научной конференции стали располагаться вокруг диска. Павел заметил в общей массе, а здесь собралось около двадцати существ, пару красивых женщин. Собственно здесь все выглядели хорошо, если не считать тех, кто в силу своей природы просто выпадал из земной эстетической градации. Дамы не обратили на Павла никакого внимания.
- Не хотят удивляться, - подмигнул ему Эвил, отметив для себя, как тонкий психолог, что Калугин его сотрудницам понравился.
Он легко вычислил это по простому движению рук. Оно показалось ему излишне иррациональным, и он сделал вывод.
Между тем как все сели, зеленый спрут-"председатель", коснувшись немного рыжеватыми с обратной стороны щупальцами костюма, произнес:
- Мне приятно видеть весь наш коллектив собравшимся вместе. Есть причины, по которым наша сегодняшняя встреча имеет особое значение.
Все посмотрели на Эвила Эви и Павла.
- Нам необходимо решить один серьезный вопрос, - продолжал оратор. - Интересы научного познания, которым мы все занимаемся, требуют, чтобы мы остановились в своем вмешательстве в дела планеты Перуло, или наоборот усилили его. Мне хочется услышать самые разные аргументы, прежде чем мы сделаем выбор, но нам стоит знать, что на Ено и Земле подобный нашему эксперимент провалился, и работы из-за неосторожности сотрудников вообще пришлось почти свернуть.
- Странно, что я его понимаю, - мысленно рассуждал Калугин, - ведь он явно говорит на своем языке. Впрочем, этому тут удивляться не стоит, здесь говори хоть на таробарском, тебя все равно поймут. Атмосфера такая, - продолжал думать он.
Эта мысль почему-то понравилась ему.
- Что он имеет в виду, когда говорит это свое "почти свернуть", - шепотом обратился Эвил к своему соседу, сильно походившему прической на ирокеза.
Началось обсуждение. Говорили по очереди.
Внимательно рассматривая начавших высказываться ученых, Павел заметил, что те из них, кто явно относился к виду homo, выглядели очень молодо. И тут удивительная мысль пришла ему в голову:
- А ведь я тут самый молодой! Мальчишка, - он самодовольно заерзал, почувствовав себя как будто новорожденным.
- Классовая структура позднефеодального общества глубоко и детально изученная нами еще сто лет назад на Проло дала возможность аргументировать теорию Ле о задержке вызревания факторов социальной революции в условиях мягкого температурного баланса и полуторостандартной продолжительности года. К тому же длительность переходных сезонов на нашей планете довольно велика и составляет, напомню, четыре месяца. Все это указывает, что выдвинутый Эви и его коллегами тезис о зрелости буржуазной революции на этой планете не может восприниматься серьезно. Напротив, по оценкам нашего отдела Геобиологической фактурности истории, требуется еще как минимум двадцать местных лет, прежде чем, - тут высокий и худощавый докладчик остановился, внимательно оглядел встревоженный его выступлением зал и продолжил, - мы сможем говорить о таких изменениях.
Вслед за этим представителем незнакомой Павлу расы выступило еще несколько существ с подобными же оценками ситуации. В общем тоне прозвучало только несколько, не очень глубоко аргументированных, выступлений в поддержку Эвила. Правда одна из выступавших, по ее поводу Эвил шепнул Павлу, что это Реку, симпатичная девушка с короткой стрижкой и смелым взглядом, быстро и решительно доказывала, что, судя по наблюдаемым признакам, классовая структура буржуазии уже созрела для революции, в то время как крестьянство еще не может выступить ей в поддержку.
- Кажется у Ленина "Великий почин", пять признаков класса, - крутилось в голове Павла. Теперь он хорошо чувствовал как глубоко, насколько лучше его эти люди понимают природу общественных отношений.
- Мое выступление отложено, - шепнул ему Эвил. - Ты готов высказаться?
- Может не... - засмущался он, но в мгновение, справившись с неожиданностью, твердо сказал:
- Я попробую.
И он попытался. Его слушали, и это было приятно, ведь он был еще почти ребенком истории. Он был младше их не просто биологически: ему было всего двадцать три года, а им каждому не меньше ста и это еще самым молодым. Его возраст как явление общественной жизни означал, быть может, отставание от них на тысячу лет!
- Полагаю, есть кое-что, что выпало из вашего внимания. Это половая мораль риканцев, ее средневековый монолит дал существенную трещину. Об этом свидетельствуют внешне незаметные, но довольно популярные трактаты Жукора. Один, из которых называется "Гонение добродетели", а второй "Порицание целомудрия". Это очень острые произведения, в них высмеиваются не только пороки феодальной знати, но и безропотные тяготы жизни простых людей. Благодаря бедствиям империи, в числе которых на первом месте война, благодаря распаду традиционной церкви и брожениям все эти мысли заметно изменили представление о мире передовых сил планеты, - Павел чувствовал, как ошеломлены окружающие и как доволен Эвил.
Оглядывая всех, он видел, что его друг улыбается так, словно говоря: "Вот-вот милые детки, хотели поймать волка, а попали в капкан".
- Откуда вам известно все это? - не скрывая удивления, такого редкого в этом мире, спросил гуманоид сидевший недалеко от Павла.
