Канцлер ждал почти час. Нелер VI несмотря на всю чрезвычайность положения не торопился его принять. У короля были на то серьезные причины, о которых первый министр хорошо знал, но о которых не мог ничего сказать. Во-первых, всесильный владыка был болен. Больших усилий стоило ему каждое утро вставать, одеваться и заниматься государственными делами, тяжесть которых, вместе с бременем старости становилась все более непосильной. Дела империи были столь же плохи, как и здоровье ее повелителя. Монарх знал из предварительных докладов, о чем сегодня пойдет речь, и не спешил тревожить свое бренное тело. Вместилище, которое душа его вскоре должна была покинуть.
      Еще вчера король чувствовал себя сносно. Но в это утро сил подняться с постели у него не было. Он с трудом произнес несколько невнятных слов, обращаясь к слугам, но так и не поднялся. Ожидания первого министра вместе с молитвами во всех церквях не принесли облегчение. Однако к полудню король, собрав силы, принял своего любимца государственного канцлера Реке Нолузского прямо в постели. Но, выслушав его терпеливый и короткий доклад так и не смог ничего сказать. В таком состоянии Нелер VI, несмотря на тщетные усилия придворных врачей, находился потом еще несколько дней. Затем пришла смерть.
      Все эти дни риканский двор был обеспокоен. Однако государственные дела даже в момент всеобщей растерянности небыли забыты. Так было и в первый день ожидания.

* * *

      Два, одетых с ложной скромностью в темную, из дорогих тканей одежду, лакея открыли большое окно и впустили поток свежего еще не огненно жаркого воздуха в королевский кабинет. Лязгнув железом, гвардейцы взяли на караул и в комнату средних размеров с большим столом и массивным креслом посередине, в котором некогда столь величественно располагался король, вступил статный мужчина. Он бросил короткий взгляд на большой портрет на стене, изображавший рикансконго короля в годы его молодости окруженным святыми духами. Красивый пейзаж обрамлял это незатейливое в своей роскоши и помпезности зрелище. И если отбросить все художественные приемы, использованные в нем, то можно было смело сказать: "Здесь изображено риканское величие".
      Человек вздохнул и отвел глаза. Слуги закрыли окно и вышли. Королевскому и имперскому канцлеру, застегнутому в старомодный светло-коричневый колет, можно было дать лет шестьдесят - не больше. Но, несмотря на свои годы, он держался бодро и даже немного резко. Впрочем, с королем он всегда был учтиво предупредителен и осторожен. Теперь же, когда многие вопросы трона висели на волоске, он принял на себя еще большую осмотрительность.
      В воздухе пахло немного резкими благовониями. Давали о себе знать расположенные по углам сосуды с ароматной жидкостью. Почувствовав едкое благоухание, канцлер с нервным наслаждением потер руки. Ровно, проглатывая секунду за секундой, шло время. Канцлер не чувствовал его, наслаждаясь коротким мигом одиночества. Но кротостью момента нельзя было обмануться: Реке был человек государственный, безжалостный и коварный, антигуманный настолько, насколько должен быть антигуманен первый министр всякой тирании. Впрочем, он не ненавидел людей - чернь была ему безразлична. И он всегда судил о ней со статистическим небрежением. Его беспокоили налоги и пошлины, он заботился о финансах, армии и чиновниках. Он требовал суровости приговоров для этой самой черни, но он никогда и не думал о том, что эти люди могут думать и чувствовать, надеяться и ждать, быть добрыми и справедливыми. В его уме, в его приказах и решениях справедливость всегда принадлежала сильным этого мира и была не чем иным как законом. Он был гордецом. Хитрым, лицемерным гордецом. Но его излюбленной личиной была скромность.
      Канцлер, расположившись в кабинете короля, вызвал к себе главного придворного врача. Тревожные мысли не покидали Реке Нолузского. Его круглощекое с узким подбородком лицо, с толстыми как будто квадратными ушами было сморщено до омерзительности. Беспокойные мысли одна за другой заставляли черные, недобрые в эти минуты глаза метаться.
      Маленький человек вошел в кабинет. Нет, это не было живое геометрическое состояние. Просто королевский врач выглядел таким, что, казалось, внушало каждому: сейчас этот человек мал, испуган и ничтожен.
      - Как здоровье его величества? - спросил канцлер.
      - Его величество чувствует себя несколько лучше, - произнес Кено, дрожащим голосом существа уставшего от забот королевского лекаря. Перекатываясь как волны, его слова тревожно вздрагивали.
      - Он может говорить?
      - Да, но разум его покидает. Похоже, ночью произошло кровоизлияние...
      Канцлер поморщился и задал следующий вопрос:
      - Он что-нибудь сказал?
      - Да, все время повторяет имена святых и беседует... простите, может, я ошибаюсь, с богом и дьяволом одновременно. Эти слова успокоили некоторые тревоги министра. И он уже не так тяжело, но все же резко, спросил:
      - Чего стоит ждать? Говорите прямо и честно, так прямо и так честно, как если бы вы говорили королю! Кено вздрогнул, но, поняв, что сейчас ему ни что не угрожает, немного успокоился. Впрочем, на речь его это мало повлияло.
      - Несколько дней... Его величество проживет мак...
      - Сколько? Говорите! - взорвался нетерпением Реке.
      - Четыре дня. У нашего господина всегда было крепкое здоровье. Другой умер бы немедленно...
      На какой-то момент наступила тишина. Врач обратил свой взор к небу, а министр спрятал его в бумаги. Птицы доносили свои радостные голоса через окно. Все было так, как будто этим тварям было плевать на то, что прикованный к жизни муками последних дней умирал в своей постели великий монарх. Реке сделал знак и врач удалился.
      Несколько часов канцлер работал с корреспонденцией. Не было ничего особенного. Отданные распоряжения хранить все случившееся за этот день в тайне как будто выполнялись. Безмятежный город еще не знал о том, что пришло время считать последние дни жизни тирана. Реке набрал полные легкие горячего воздуха. Работы было много. Первый министр принимал высших государственных сановников одного за другим. Принцу была послана секретная записка. Шли бесценные часы. Вызванная канцлером графиня Риффи пребыла во дворец только к вечеру.
      Весь двор, отправившийся рано утром на охоту устроенную принцем, почти ничего еще не знал. Но слухи, эти безжалостные вестники долетали до него. Многие титулы трепетали от ужаса, иные дрожали от знобящей жажды править. Другие, согнутые и притаившиеся, чудились себе уже поднявшимися, вставшими у трона как его опора.

* * *

      Красивая женщина вошла в кабинет.
      - Я ждал вас дорогая моя, - беспокойно, но приветливо встретил гостью канцлер. - Вы уже получили мою записку?
      - Да, это очень тревожное послание. Неужели все так плохо?
      - Завтра, максимум послезавтра наш король и император умрет. Меня волнует тут не столько сам этот факт, сколько его последствия. Поэтому я решил посоветоваться с вами насчет нашего общего будущего. Вы слывете умнейшей и благороднейшей женщиной королевства. Бесспорно, мысли ваши бесценны, - тут, конечно, старый плут канцлер лукавил и льстил. Он не любил своевольную графиню. Впрочем, он вообще никого не любил. Так говорить, а вернее вообще столь открыто беседовать на острую и важную государственную тему его заставляло признание большого влияния графини и, прежде всего, воздействие этой красоты на ее тайного любовника герцога Телгоре.
      - Что я могу посоветовать вам, умнейшему государственному мужу моей Родины? Что женщина может сказать тому, чьи руки создавали величество Рикана? Разве вам нужны мои советы?
      - Да мне нужны ваши советы, - лукаво улыбнулся канцлер. - И именно ваши советы мне и нужны. Наши дела плохи. Вернее внешне они благополучны. Но мне-то хорошо известно, что это за благополучие. Мы с огромным трудом держим в руках имперские земли. На юге мы вроде бы вот-вот прижмем к ногтю морских мятежников, в этом есть, бесспорно, большая ваша заслуга графиня, - и он отвесил учтивый поклон. - Но заговорщики, шпионы и изменники которыми, несмотря на все усилия, кишмя кишит наша империя, только и ждут момента, чтобы разрушить хрупкое благополучие.
      - Все это ужасно, граф. Меня, признаюсь, тоже тревожат все эти вещи. А ведь за время правления его величества, мой покойный отец обзавелся немалыми владениями в имперских землях. Да и...
      - Да и ваш возлюбленный герцог Телгоре также имеет немало дохода со своих новых имений, - смело продолжил канцлер тонко прерванную мысль графини.
      Прелестная девушка, которой было не более двадцати лет, и в которую так безотрадно влюблены были столькие мужчины, умолкла, опустив в порыве ложной скромности очаровательный взор. Она была действительно очень красива и, бесспорно, хитра той хитростью, которой в век заката феодализма отличались властолюбивые поклонницы роскоши и славы.
      - И вот что я думаю, - неожиданно резко прервал миг тишины канцлер. - Принц глуп, но он будет королем. Что же это справедливо, но дела..., - тут он на миг умолк. - Дела ждут, нет, требуют, внимания, пристального внимания.
      Графиня слушала затаив дыхание и нервно покусывая свои очаровательные губки. Ее дивные карие глаза, в черном, вишнево-винном омуте которых так жаждал утонуть Режерон, смотрели в седое лицо первого после короля человека в империи. Казалось, она трепетала. Но это внешнее проявление волнения вовсе не выдавало скромности этой натуры. Нет, эта женщина не была скромна. Коварна? Да. Пышные черные волосы, превосходная фигура, томный взгляд и хитрый ум - были ее оружием.
      Ноздри канцлера расширились. В эти минуты, а вернее в эти непродолжительные часы рождался новый порядок власти в стране. Далекие от народа, чуждые ему по духу и интересам люди, погрязшая в роскоши знать и палачи, веками плывшие в реках крови истории, решали его судьбу. Король еще не умер. Еще слабо дышало его тело, еще принц безмятежный и безразличный к надвигающейся смерти отца кричал в моменты страстного порыва охоты: "Ату, ату его!" И уже все было решено. Три человека: старый канцлер, прозванный в народе "вечный как зло", графиня Риффи, которую люди называли просто "шлюха" и герцог Телгоре, командующий имперской армией образовали союз. Вернее, этот альянс сложился уже месяц назад, но лишь теперь он приобретал подлинное значение. Когда заговор созрел и усилился, а это произошло быстро, герцогу Телгоре было послано тайное письмо, в котором имелись следующие слова: "Наш любимый отец скоро встретит духов хранящих небесный престол, скоро его благородный потомок вступит на золотой порог величия нашей доброй и славной державы. С этого дня три силы должны стать его опорой: ум канцлера, красота графини и меч герцога. Мы ждем от вас только победы".
 

 
      Дорога из Манра в Рикан заняла две недели. Все их Режерон провел один. Спрятанный в тяжелую закрытую со всех сторон от мира повозку, он преодолел немалое расстояние пути, почти ничего не увидев, и почти ничего не съев. Это были мучительные дни и ночи. Вонь и грязь в тюремном экипаже была ужасна. Привычный к хорошей среде обитания Вирк, чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Так, в полном дискомфорте антисанитарии, трясясь бог знает сколько суток, он был доставлен в столицу королевства. Страшно устав от этого вынужденного путешествия Режерон был рад, когда оно завершилось.
      - Что же, это достойное наказание за мои романтические ошибки. Но разве я виноват в том, что мое время воспитало в моей голове такие нелепые иллюзии? - думал Вирк. - И все-таки тут мерзко. Гадкое место. И уж конечно никакого доброго настроения тут быть не может. Дорога продолжала заунывно тянуться, совершенно не интересуясь тем, что о ней думает одиноко дремлющий в своих нехитрых рассуждения пассажир.
      " Кажется, дышит вечер,
       Легким ароматом дымящихся труб.
       Новый крадется ветер, оскалом коричневых губ.
       Мысли озноб картинный тиной пустой тишины
       Манит и спит за гардиной лысеющий страж тишины " ,- картинно, словно обращаясь к какой-то незримой аудитории, продекламировал он, когда вместо синего, уже начавшего темнеть от приближения ночи, неба, в маленьком окошке его тюрьмы на колесах, приподнявшись на соломе, он заметил серо-красные крыши домов. Так увидел он новое место своего пребывания.
      Повозка, перестав трястись, со скрипом остановилась. Звонко хрустнул в замке ключ и массивная, обитая металлическими полосами, дверь отворилась. Непостижимая свежесть ворвалась своим холодным потоком в зловоние и грязь фургона. Вирк глубоко вздохнул и потянулся. Но это был короткий, беспощадно прерванный миг. Несколько человек грубо вытащили его наружу. Ему завязали глаза и через сотни шагов вперемешку со ступеньками впихнули в какое-то помещение. Это и была его новая камера. Скрипнула дверь, и где-то невдалеке пискнули мыши. Воздух здесь показался ему райским, тропическим ароматом, по сравнению с тем, пропитывающим все, смрадом в котором он провел последние дни. Но это было ошибочное облегчение. Условия существования, с которыми он столкнулся здесь, были не лучше, чем в последнем месте его пребывания.
      Вирк спустился по лестнице ведущей от решетчатой двери, чувствуя, что его глаза начинают привыкать к темноте. В просторной подземной камере было много народа и мало воздуха. Пища, как это выяснилось спустя несколько часов, была тут хоть и обильной, но плохой.
      Столичная тюрьма Гоно имела дурную репутацию. Это было, по слухам, ходившим по всей стране, место, где в заточении держали самых опасных государственных преступников. В числе их, как это вскоре обнаружил Вирк, были художники, поэты, философы, словом все те, чье дело несет в себе наибольшую угрозу ненасытным правителям. Владетелям, надеющимся через наслаждение превратить свое, постоянно полное скуки, существование в вечность. Были в тюрьме и просто бунтовщики, и заговорщики. Но и все. Других преступников, как то просто убийц, грабителей или воров держали в иных государственных тюрьмах. В Гоно их не было. Это поистине была тюрьма для народа, хотя в отдельных ее камерах сидело и немало аристократов. Но именно народ, именно простой люд, которого так опасался королевский режим, был тем главным узником, который если не своим телом, то своим духом наполнял эти места. Возможно, поэтому именно простые, не черствые, но и не слащаво-мягкие, какими казались аристократы, люди вели борьбу за свое право быть людьми не только здесь, но и повсюду на этой планете? Возможно, не понимая всего умом, они чувствовали на чьей стороне правда в непрекращающейся борьбе? Именно поэтому их беспощадно карали из века в век, бросая в тюрьмы, сжигая на кострах, вешая, отрубая им руки, чтобы они не могли писать и головы, чтобы они не могли думать. Но разве все это могло остановить пробуждающийся поток свободной мысли?

* * *

      Монах отошел в сторону, пряча в пышных подбородках улыбку. Он помог сильным. И его хорошо вознаградили: деньги и обещание хорошего прихода согревали душу служителя церкви. Спасаясь из разгромленного мятежниками монастыря, он прятался в лесу, опасаясь каждого звука. Он все видел в этих местах, но прежнее самообладание вернулось к нему лишь, когда первый имперский отряд появился на горизонте.
      - Скотина, животное! - ревел герцог. - Тварь, мерзкая грязь, плебей! Мятежник, предатель!
      - О, ваша милость простите низкому и жалкому человеку его глупость. Умоляю вас!
      - Простить? Нет уж, ты будешь повешен. Шваль!
      Толстая некрасивая женщина с грубым и глупым лицом развалила свой огромный зад на ступеньках двухэтажного каменного дома и внимательно, со злобой годами терзаемой, беспощадно и незаслуженно избиваемой жертвы, следила за тем, как ее муженек валялся в ногах великого герцога. Она не любила его. Ее дети и соседи, стоявшие поодаль, также, пропитанные подобным чувством, следили за тем, что должно было произойти. Некоторые из них сочувствовали старому бедолаге.
      Смуглый исполин, герцог Телгоре огромной картофелиной лица надменно глядел на распростершееся у его ног тело мельника. Этот человек был виноват. Будучи старостой деревни, он не только не сообщил имперским властям, что день назад тут прошла на восток колонна повстанческой армии, но и напропалую врал, что ничего не видел. Герцог не любил лжецов. Но еще больше он не любил тех, кто вставал на сторону борьбы с такими как он: благородными, сильными мира сего, знатными и богатыми.
      По местным меркам небольшой деревеньки Ше, старик Зенго, а так звали мельника, был человек не бедный. Он слыл хитрецом и скрягой, но никто не мог сказать, что он дурно относится к своим соседям. Впрочем, хороших манер в этих местах не встретишь, и по сей день. Да и к чему эти, хорошие манеры? Мельник, несмотря на все его достоинства, коих было немного, и, невзирая на все его пороки, коих насчитывалось немало, был человек убежденный. Искрений поборник кватийской ереси, а попросту протестант, он глубоко уважал дело восставших провинций и может именно из-за этого, переборов страх, скрыл от имперцев то, что счел нужным скрыть. Мельника никто не любил - но молчанием его поддержало все селение.
      - О, я глупый старик! Глупый старый дурак! - восклицал мельник. - О, как... зачем мне... за что? Ваша милость...
      В герцоге не было жалости. Он знал свое дело и чтил свою волю. Он был таким человеком. Иным был мельник. Его повесили прямо на большом раскидистом дереве у ворот того самого дома, в котором теперь расположился герцог. Жену и четверых угрюмо молчавших детей, выставили вон. Герцог рвал и метал. Ярость его в своем безудержном порыве к полудню отправила на тот свет еще четверых крестьян.
      Факт стягивания к мятежникам ополчения, прошедшего и через эти места, открылся случайно. Разведка ничего не знала. След частей противника остыл раньше, чем конные разъезды авангарда могли его застать. На помощь в трудную минуту пришла церковь. В лице ободранного монаха она открыла реальную картину.
      - Сколько теперь людей у мятежников? - размышлял герцог. - Точно я этого не знаю! Пройдет еще не меньше суток, прежде чем мы сможем представить себе насколько пополнились силы этого сброда. Единственное, что успокаивает: перевес в наших руках. Но время... Время требует действий.
      К деревне собирались войска. Уже подошла вся кавалерия и почти все пехотные полки, ожидались только шедшие в арьергарде части и артиллерия. Утром, как решил фельдмаршал, а именно этот почетный чин был недавно пожалован герцогу Телгоре, должно было произойти сражение. Его разведка уже уточнила местонахождение неприятеля, и теперь он только ждал, когда прибудут все силы.
      - Странный человек этот простолюдин, - думал имперский главнокомандующий, немного успокоившись. - Вот и жена его ненавидит, и дети не бог весть как любят, да и сама эта скотина изрядный мерзавец. Жулик. А вот впутал свою глупую шкуру в этот мятеж. И ведь всего-навсего мельник, а туда же к дворянам и купцам. Нет, я определенно не понимаю этих смутьянов.
      Но мысли о судьбе крестьянина не долго занимали большую, кудрявую, посаженную на огромное коротконогое тело, голову герцога. Он разложил карту, наорал на нескольких офицеров и, определив положение противника, наметил план сражения. Действовал герцог быстро, но тщательно. Казалось: все "за" и "против" учтены. Военный совет, который был устроен час спустя, еще раз убедил этого не знавшего поражений зверя огня и железа в истинности выработанной диспозиции. Он для себя понял смысл поступков неприятеля, так неожиданно открывшего ему путь на Керр. Герцог был этим озадачен, но по-прежнему не сомневался в победе.
      На 52 тысячи собранных под командованием герцога солдат насчитывалось лишь 14 тысяч риканцев. Остальные, тоже наемники, были воинами самых разных имперских земель. Тут имелись и прославленный бертейцы, верные слуги короля и императора, здесь можно было видеть и смуглых шавирнцев и белых, голубоглазых солдат из Про. Кавалерия, 15 тысячами которой располагала армия герцога, состояла преимущественно из тяжелых, почти полностью закованных в железо жандармов . Драгуны и немногочисленные легкие кавалеристы никогда не считались командующим серьезной силой. В войне прославленный фельдмаршал всегда предпочитал прямой сильный удар тяжелой пехоты и тяжелой конницы, и лихие фланговые охваты. Он был столь же резок и смел в атаке, как и в обыденной жизни. Его перу не принадлежало ни одного военного трактата. Он был практик, но практик стремительный и не глубокий. Слывя лучшим военным в империи, герцог Телгоре, тем не менее, был лишь сверкающим мечем. Стратегия, наука более тонкая, чем прямой удар была далека его уму. Политиком герцог был и того хуже. Его обольщала слава. Он любил повелевать, но ум его, несмотря на громкий титул, не позволял этому человеку стать разумом государства.
      Раскинувшись вокруг Ше, лагерь уже встретившего где-то далеко небо короля Нелера VI был полон разнообразными людьми. Они смеялись, дерзили друг другу, спорили, играли в азартные игры, предвкушая скорую богатую добычу. Им выплатили жалованье: роскошь, на которую у герцога, как и у его славной державы, всегда не хватало денег. Жизнь кипела. Совещались офицеры, чистили оружие и чинили снаряжение кавалеристы, упражнялись пехотинцы. Одним словом бодрый дух не покидал императорскую армию. Последними подошли обозы, изрядно обрадовав славных вояк доброй выпивкой и вкусной закуской. В бедной деревеньке нечего было взять, кроме сладости некрасивых крестьянок и терпкой скудости бедной пищи. И то давалось все это солдатам без охоты.
      Отчужденные отношения, в век которых нам все еще приходится жить, господствуют над людьми с той властной силой, уклониться от которой кажется почти невозможным. Они лишают труженика результатов его труда, отлучая творца от его творения и отнимая у него, порой, даже химеру славы. Наш мир дарит незаслуженное тем, кто волей закономерностей истории и случая фортуны вознесен наверх. Тем, чьей власти принадлежат не просто судьбы других людей, но их помыслы и стремления. Однако этими людьми руководят не их собственные, возникшие из них самих желания. Они дети своего времени, и послушны ему. Люди эти, принадлежи они к классу рабовладельцев или феодалов, относись они к чиновникам, или буржуазии, являются той силой вековых событий, которая, воплощая не собственную волю, а закон борьбы противоположного, ведет их. Толкает на множество поступков, будит одни чувства и заставляет засыпать другие. Носители силы и власти, представители общественных классов-господ совершают то, что история умами других людей объявит потом позором. В непрерывной схватке идей и действий сходятся разные силы. Победа в этом сражении не всегда обеспечена тем, кто стоит за прогресс. Но даже если здоровые и передовые силы терпят поражение, то в этом временном триумфе старого уже скрыта его грядущая гибель. Возможно, обуреваемое этими мыслями солнце вчерашнего дня покинуло небо, открыв промежуток ночи тем, кто завтра должен был стать не тем, чем он был многие века, а новым, сильным и здоровым, стать будущим.
      Раскинув ноги, уродливое, со связанными руками и искривленным лицом висело тело. Дерево, которое приняло эту смерть, было безмятежно. Его широкие ветви, устремив свои листья к дарующему свет, а значит жизнь небу, казалось, не тяготились своей ролью помощников палача. Сейчас по воле безжалостных, своекорыстных, безразличных к жизни других людей, существ это большое и гордое растение видело смерть на своих ветвях. На дереве не было за это вины.
 

 
      - Я знал, - произнес Эвил Эви, отрывая глаз от подзорной трубы и обращаясь к своей свите. - Именно так все и происходит.
      Гром барабанов, яркие имперские знамена, грохот надвигающейся атаки заключенный в плотные трехтысячные колонны уже будили утро начавшегося сражения.
      История создается людьми. И возможно именно в битвах она обретает ту романтическую сладость, которой пропитаны мечты потомков и слава современников. Но это плод разума и силы победителей, а не просто случайность. Хотя, если верить истории, эта дивная птица или, если хотите, заяц играет в войне, как и в жизни, немаловажную роль. И все же разум, даже если он обращен к уничтожению живого и есть, то главное без чего невозможно победить.
      Едва только стало светло, как герцог Телгоре начал атаку. План его был прост: обрушить пехоту на центр неприятеля расположившегося между двумя укрепленными холмами, одновременно выслать в обход всю кавалерию и атаковать вражеские редуты на флангах. Имея почти двойное превосходство, осуществить этот план казалось делом простым и разумным.
      - Знаете, что я думаю? - поинтересовался Эвил Эви у командира его кавалерии генерала Нецино.
      - Могу предположить.
      - Отведите всю нашу кавалерию с флангов и разместите между первой и второй линией пехоты. В свою очередь, мы направим все части нашей милиции на фланговые укрепления. Пусть попробуют их взять! А вам Гокер, я поручаю наши резервы, отправьте их также в центр, между первой и второй линией. И... ждите моих приказаний.
      Спустя час, в течение которого командующий Эви переместил свой центр наблюдения с высоты Кулусского холма на склон Мине, началось сражение.
      Построившись в терции, то есть, расположив в больших колоннах плотную массу пикинеров, и рассыпав в их окружении мушкетеров, имперская армия, дав несколько пушечных залпов, развернула атаку под непрерывным огнем повстанческих орудий расположенных на высотах. По три тысячи вооруженных огнестрельным и холодным оружием городских ополченцев, вместе почти со всей артиллерией армии защищали свои укрепления на расположенных по флангам холмах. Под жестокий огонь попала и имперская кавалерия, которой было поручено, смести фланги союзной армии и, обрушившись на ее тылы, вместе с атакой во фронт других сил уничтожить противника.
      Еще не произошло первое столкновение, еще ни одной пики не вонзилось в живое тело человеческой жизни, и ни одна пуля еще не сразила храбрости тех, кто был в этот день впереди. Еще противники только готовились скрестить свои шпаги и палаши, но уже сейчас под ядрами и бомбами сыпались на землю первые мертвые и искалеченные тела.
      Небо, чистое и голубое, трава, зеленая и пушистая после сытно впитанной землей воды нескольких пасмурных дней, все это было лишь пейзажем, декораций того события, которое готовилось столько времени, и должно было пролить столько крови.
      Пороховой дым рассеялся. Плотные шеренги облаченных в железо пехотинцев, одетых в ярких красках бертейской и тюронской пехоты, с гордо устремленными ввысь длинными пиками предстали перед ровной линией построенных в шесть шеренг мушкетеров. Орудия сделавшие уже первый залп были вновь заряжены. Без лишней суеты канониры готовились поднести запалы к большим неповоротливым чудовищам.
      Раздалось несколько резких команд. Мушкетеры с точностью машин стали выполнять их, готовясь дать первый залп. Каждые две роты вооруженных фитильными мушкетами солдат обрамлялись двумя ротами пикинеров. Весь этот строй сотканный из четырехротных полков и составлял первую линию обороны мятежников.
      Когда легкий ветер совсем разогнал облако пыли и порохового дыма, то обороняющимся стали видны жидкие, рассыпавшиеся линии неприятельских мушкетеров. Держа в руках свои орудия смерти и сошки к ним, они медленно шли впереди плотной массы тяжелых пехотинцев, которая больше походила на странного рода лес. И снова грянул залп, оставив искореженные тела раненных и убитых. Прямо по своим павшим товарищам пехота продолжала шествие. Не теряя уверенность, имперские пехотинцы медленно продвигались на встречу своей, быть может смерти, быть может, победе.