По грузинскому поверью, при рождении великого человека на кровлю дома садится ястреб. Кружились ли ястребы над крышей убогой лачужки в час, когда раздался первый крик Иосифа, — история не сохранила. Если и кружились, то у родителей не было оснований верить в приметы. Это только в сказках сын сапожника становится царем, а в жизни он обычно так и остается сапожником. Кто же знал, что сказка станет былью? Если бы какая-нибудь гадалка рассказала родным мальчика о его грядущей судьбе, над ней бы только посмеялись: знаем, мол, этих гадалок, «быть твоему сыночку царевичем, королевичем, а позолоти ручку, яхонтовый, я тебе еще и не такого наговорю…» Но жизнь иной раз подкинет такой сюжет — никакой писатель не придумает, постесняется…
      Будущий владыка полумира впервые увидел свет в захолустном грузинском городке Гори, в семье сапожника и поденщицы, в убогой комнатке убогого домика, которую снимали его молодые родители. Оба — Виссарион и Екатерина — происходили из семей бывших крепостных крестьян. Заканчивался 1878 год, всего-то семнадцать лет назад в Российской империи отменили крепостное право, и мальчик был из первых детей в обеих семьях, что были рождены свободными, — и это в краю, где свобода и достоинство часто ценятся превыше самой жизни!
      Предки сапожника Виссариона были родом из осетинского села Гори. Это из тысячекилометрового российского отдаления не видно разницы между грузином и осетином, а на Кавказе, в кипящей многонациональной и многоконфессиональной каше, важен был не только народ, но даже и племя, ответвление этого народа. Позднее поэт Мандельштам напишет про Сталина: «…И широкая грудь осетина» — он бывал на Кавказе и понимал значение племени для жителей гор.
      Осетинское происхождение приписывали и матери Иосифа. Впрочем, матери много что приписывали позднейшие биографы, уложившие ее в постель к такому количеству богатых и высокопоставленных особ, что куда там «мисс Грузии», если бы таковая в то время существовала, — даже сам государь император Александр Освободитель не остался равнодушен к прелестям рыжей крестьянки из Гори. Однако никаких не только доказательств, но даже оснований подозревать, что Иосиф Джугашвили не был сыном своего отца, пока еще никто не привел. Так что и мы будем говорить о его предках не по линии императора или путешественника Пржевальского, а по линии сапожника Виссариона Джугашвили.
      Известно, что прадед Виссариона, Заза, был человеком неспокойным. Два раза он участвовал в крестьянских восстаниях против князей, два раза бежал, скрываясь от наказания, был соратником князя Эристави, который в начале XIX века поднял антирусский мятеж. Восстание потерпело поражение, а Заза с семьей переселился в селение Диди Лило, неподалеку от Тифлиса. Первым из Джугашвили, живших в селе, как записано в местных документах, был Иосиф (должно быть, это и есть Заза). Ну и как после этого не поверить в таинственную власть имени?
      Одним из детей Иосифа-старшего был Вано, зажиточный крестьянин-винодел. Он имел виноградник, торговал вином в городе и снабжал им старшего сына Георгия, который держал трактир на проезжей дороге. Второй сын, Виссарион, был еще подростком. Но недолго длилось благополучие семьи. Глава ее умер, не дожив и до пятидесяти, Георгия убили грабители, и младший сын, оставшись сиротой, бежал. Почему он бросил дом и пусть маленькое, но свое хозяйство, — неизвестно. Может быть, долги, или враги, кровная месть — как бы то ни было, после смерти отца и брата он спешно отправился в Тифлис, столицу Кавказа, надеясь затеряться в многолюдном городе. Там Виссарион освоил ремесло сапожника, и, когда ему было около двадцати лет, купец Барамов, решивший открыть сапожную мастерскую, сманил молодого мастера в Гори.
      Гори — городок маленький, однако с богатой историей. Это древняя столица Картли, расположенная на скрещении трех важных дорог — к Каспийскому, к Черному морю и в Россию. Еще в 90-е годы XIX века Максим Горький в своих бесконечных странствованиях по России добрался и до этого уголка Кавказа. «Городок в устье Куры невелик, — писал он, — с порядочную деревеньку. Посреди — высокий холм. На холме крепость. На всем колорит какой-то дикой оригинальности: знойное небо над городом, буйные шумные воды Куры, неподалеку горы, в них пещерный город и еще дальше горы Главного хребта, осыпанные нетающим снегом».
      «Гори» по-грузински означает холм. Легенда гласит, что вершина того холма, что в центре города, в незапамятные времена была местом сражений дэвов . Потом здесь воевали друг с другом люди: гурки, персы, монголы — кто только не осаждал город. Для защиты от врагов на холме возвели крепость, положив в основание стен кости тех, кто погиб, защищая свою землю от захватчиков, чтобы крепче стояла крепость, чтобы прочнее были стены и непреклоннее люди, чтобы в трудную минуту рядом с живыми вставали мертвые. Грузия — благодатный край, но много желающих завладеть им, и земля ее полита кровью щедрее, чем дождями. Есть у грузин легенда: однажды земля перестала родить хлеб, потому что пропиталась кровью, и тогда люди решили отмыть ее. Но когда они сделали это, когда вымыли всю кровь, то земли не осталось, лишь голые камни.
      В России крови пролилось не меньше, но там земли много, и она все впитала и все приняла, а в Закавказье земли мало, и за нее во все времена шла жестокая битва. Грузия всегда воевала, и только с приходом белого царя, с появлением русских на эту землю пришел мир. Однако память о войнах осталась, как осталась память о войнах глубоко в сердцах русских, — не зря же Россия поняла и приняла грузина Джугашвили-Сталина, такого же потомка воинов, как и какой-нибудь Иван из Рязани, которую жгли семь раз да семь раз восстанавливали. И не зря грузин Джугашвили-Сталин превыше всех ставил русский народ, признавая и называя его старшим братом всех народов, в том числе и своего.
      …В то время, когда Виссарион и Екатерина поженились, населения в Гори было всего-то шесть тысяч человек — по нынешним правилам такой населенный пункт не может даже считаться городом, а тогда он был даже уездным центром. Большинство жителей составляли армяне, немного меньше было грузин, остальных народностей совсем мало. Соответственно примерно пополам делилось население города и по вере: в Гори было семь армяно-григорианских храмов и шесть православных церквей. Свою церковь и полторы сотни прихожан имели католики, остальные обходились, как придется. В городе насчитывалось шесть учебных заведений: три начальных училища — городское, духовное православное и духовное армянское, женская начальная школа, женская прогимназия и учительская семинария. Так что не таким уж захолустным был этот городок — какой-никакой, а уездный центр, и учились в нем дети со всего уезда. Да и места были благодатные, недаром неподалеку, в селении Боржоми, находилась резиденция наместника Кавказа, рядом с ней поместья местной знати. Горийские купцы торговали не только с Закавказьем, но и с Азией, и с далекой Европой. Однако вся эта роскошь мало касалась сапожника и его семьи.
      Виссарион прижился в Гори: благодатная земля, чистый воздух, ремесло есть, клиенты есть, так что вскоре он смог открыть свою мастерскую — чего еще желать? Разве что жену. За дело взялись вездесущие свахи и вскоре сосватали ему шестнадцатилетнюю Екатерину Геладзе, Кеке, как звали ее дома, — дочь крестьянина, круглую сироту, которая после смерти родителей вместе с братьями жила у своего дяди в Гори. Жених был хороший: работящий, самостоятельный — какого еще желать? И опекуны девушки согласились сыграть свадьбу.
      Родители Иосифа были людьми, по местным понятиям, образованными. Не только Виссарион знал грамоту, но даже Екатерина: оба умели читать и писать по-грузински. Виссарион говорил на четырех языках — впрочем, такие «полиглоты» были не редкостью на многонациональном Кавказе, достаточно эти языки перечислить: грузинский, армянский, русский и тюркский. Екатерина по-русски не говорила.
      Они поженились в мае 1874 года, когда жениху было 24 года, а невесте — 16 лет, и через положенные девять месяцев появился на свет их первенец Михаил, который уже через неделю открыл счет могильным плитам семьи Джугашвили на горийском кладбище . Второй сын, Георгий, родился в декабре 1876 года и умер от кори, не дожив до семи месяцев. И вот теперь появился на свет третий, Иосиф.
      Родился он 6 (18) декабря 1878 года, о чем имеется запись в метрической книге Успенского собора в Гори. Однако дата жизни Сталина отсчитывается от 9 (21) декабря 1879 года. Этому факту существует много объяснений, одно другого заумнее, но, по всей вероятности, причина проста: в те годы, когда у него не было ни дома, ни семьи, ни имени, в тюремные документы, а оттуда в официальные, а потом и в партийные попали данные одного из многочисленных фальшивых паспортов, с которыми он перемещался по стране. Ему было все равно, что записано в паспорте, лишь бы документ надежный, и когда он заметил ошибку, исправлять было уже поздно. Да и так ли был важен какой-то год человеку, который и имя-то свое, данное при рождении, слышал лишь на тюремных перекличках?
      …В надежде перебить несчастливую судьбу мать сменила кума. «Ты, конечно, человек очень добрый, — сказала она крестившему старших детей Якову Эгнатошвили, — но рука у тебя тяжелая. Так что извини меня, ради бога…» Тот не обижался, ведь правду сказала Кеке. Крестным Иосифа стал Михаил Цихитатришвили.
      У нового крестного и в самом деле оказалась легкая рука. Правда, мальчик переболел тифом, который в то время был бичом Закавказья, но не умер. Потом он перенес оспу — и снова выжил, только на память остались рябины на лице, как говорят в любимом им русском народе, на личике черти горох молотили. Впоследствии одной из его кличек было Чопур, что значит «рябой», а еще позднее питерские меньшевики звали его Иоська Корявый, позаимствовав прозвище, данное ему крестьянами в сибирской ссылке. Ну, корявый-то корявый, да умный, и по женской части тоже на невнимание не жаловался, как в том же русском народе говорят: «Мужик чуть казистей черта — красавец». Так и что с того, что рябой?
      Вскоре смерть опять закружилась над головой ребенка: он ушиб левую руку, в суставе началось нагноение, затем заражение крови, и Екатерина не чаяла уже спасти сына, но опять жизнь победила, только рука потом всю жизнь плохо действовала. Здоровья мальчик был слабого, болел часто и много, но цеплялся за жизнь упорно, и детская смертность, которая была в то время в Российской империи тридцать процентов по первому году жизни да тридцать по второму, его в свою черную статистику не включила, отыгралась на братьях.
      …Хорошие дома в Гори были на двух-трех улицах внизу. Нижняя часть города считалась богатой, верхняя — бедной. Улочки с неказистыми домишками расползались по горным склонам: летом пыль, осенью грязь. Молодые жили на одной из таких улиц, снимая комнату в крохотном одноэтажном домике — во второй комнате жили хозяева. Стол, четыре табуретки, кровать, буфет да сундук — вот и вся меблировка. В подвале — кухня, где помещались очаг, стол, табуретка и колыбель. Конечно, не княжеские хоромы, однако по горийским меркам Виссарион обеспечивал семью неплохо. Дело его росло, вскоре появились двое помощников, которые не только работали, но и жили в его семье, однако, несмотря на нахлебников, в доме всегда была еда, было масло, никогда они не продавали вещей, и Екатерине почти не приходилось работать, разве что время от времени, по случаю.
      Едва Coco научился ходить, как, по примеру прочих детей верхней части города, стал большую часть времени проводить на улице, куда, как горошины из разорванного стручка, с самого утра высыпали ребятишки. Иной раз друзья забегали поиграть и к нему домой, но стоило прийти отцу, высокому, мрачному, с тяжелым взглядом, как ребятишки притихали и старались быстрей убежать на вольный воздух, пугались, чувствуя в мрачном сапожнике какую-то недобрую силу…
      Детские игры были под стать древней задаче кавказского воспитания: сделать из мальчиков воинов. Дня не проходило, чтобы Coco не подрался: иной раз он приходил с улицы побитый, иной раз сам кого-то бил, всякое бывало, однако от честной драки не уклонялся. Дрались один на один, дрались и командами — это называлось «криви». Взрослые в праздники устраивали кулачные бои, ну а для детских игр будней не существует, и мальчишеские драки вспыхивали, как сухая трава от случайной искры, — дрались улица на улицу, дети из нижнего города били «верхних» и наоборот. Все мальчишки имели рогатки и самопалы — горе птицам и всему, что двигалось в зоне видимости прицела! Никто их за это не ругал — так положено, мальчики должны стрелять, должны становиться бойцами, а не прятаться от жизни за материнскую юбку. Coco был мал ростом и с больной рукой, однако силен, ловок, играл и дрался не хуже прочих, и если не мог заслужить уважения за силу, то заслужил его за смелость и независимый нрав.
      …Недолги были счастливые годы детства. Отец начал пить и постепенно, оправдывая поговорку, стал «пить, как сапожник». Семья кочевала с квартиры на квартиру — нигде хозяева не хотели держать пьянииу. Он еще работал, стучал своим молотком на рыночной площади, но денег домой почти не приносил, спуская их по кабакам. Екатерине пришлось самой зарабатывать на кусок хлеба для себя и Coco. Она работала поденно — стирала, убирала, пекла хлеб в домах горожан, а муж теперь появлялся дома только для того, чтобы себя показать, «воспитывая» жену и сына. Жена, по правде сказать, тоже не давала ему спуску, характер был у нее крутой и рука тяжелая. Как-то раз, став свидетелем одной такой родительской драки, десятилетний Coco кинулся на отца с ножом — и потом несколько дней прятался у соседей.
      Еще одной причиной постоянных раздоров в семье было воспитание ребенка. Кеке хотела для сына лучшего будущего, чем у его родителей, а самое лучшее, что могла придумать женщина из простого народа, — это видеть его священником. Она обивала пороги, уговаривала, унижалась и в конце концов сумела устроить мальчика в начальное духовное училище. Это было трудно: мало того, что в училище принимались преимущественно выходцы из духовного сословия, так еще и преподавание здесь велось на русском языке, которого не знала грузинская беднота. Но училищное начальство понимало, что если при поступлении требовать знания русского, то классы будут стоять пустыми, поэтому при училище существовало два подготовительных класса, где детей учили языку. Но Coco, с самого раннего детства обладавший великолепной памятью и восприимчивостью, ускорил события. Он занимался русским языком с сыном домохозяина и так преуспел в нем, что в 1888 году мальчика приняли сразу в старший подготовительный класс училища.
      Однако учиться Coco пришлось недолго. «Ты хочешь, чтобы он стал митрополитом? — кричал пьяный Виссарион. — Не бывать этому! Я сапожник, и он будет сапожником!» В 1890 году, когда мальчику было десять лет, с ним случилось несчастье — он попал под фаэтон, повредив ноги. Виссарион увез сына в Тифлис, к врачу, но назад не отпустил, а устроил его на ту же фабрику Адельханова, где нашел место и для себя. Coco мотал нитки, убирал, был на побегушках у старших. Работа от зари до зари в душном цехе вскоре бы, вероятно, доконала слабого здоровьем мальчика, если бы навестить его не приехала мать. Увидев, во что превратился ее обожаемый Coco, Кеке, потерявшая всякий страх перед мужем, увезла его обратно в Гори. «Выбирай, — зло крикнул на прощание отец сыну. — Или ты остаешься со мной, или едешь с ней, но тогда я знать тебя больше не желаю!»
      Все это было так или примерно так: известно, что условие такое было поставлено и что после того, как Иосиф выбрал учение, отец совершенно прекратил помогать им с матерью. Кеке, вернувшись в Гори, всем говорила, что муж ее умер — и на самом деле он перестал существовать для них с сыном. Виссарион все больше пил, опускался и в конце концов 7 августа 1909 года умер от цирроза печени в одной из тифлисских больниц, куда был доставлен из ночлежного дома. Похоронен он на общественный счет, могилу никто никогда не искал. А на просьбу музея в Гори опознать предполагаемую фотографию отца Сталин — три раза! — даже не ответил…
      …И вот после ада тифлисской мебельной фабрики снова Гори, свежий воздух, горы, жаркое лето и промозглая зима. Жили они с матерью в крохотной комнатушке, дверь открывалась прямо во двор. Крыша текла, в доме было холодно, да и голодно тоже. Coco вернулся в училище, но вскоре над его будущим снова нависла угроза. Как ни мала была плата за обучение — всего-то 25 рублей в год, но и она была не под силу бедной поденщице. И снова Кеке обивает пороги, снова унижается перед богатыми попечителями. Настойчивость матери и еще в большей степени огромные способности мальчика принесли свои плоды: его не только освободили от платы за обучение, но даже назначили небольшое пособие: три рубля в месяц. А когда мальчик подрос и стало ясно, что он обещает стать украшением училища, пособие увеличили до семи рублей — а вдруг мать передумает и заберет его, отправит на работу? Но Кеке и не думала менять своего решения. Coco должен был стать священником, и он станет священником, на этот счет у суровой матери Иосифа не было никаких сомнений.
      Строгая и целеустремленная, Кеке не делала поблажек ни себе, ни сыну. До старости он помнил, как тяжела рука матери. «Почему ты меня так била?» — уже став главой государства и отцом троих детей, спросил он как-то. «Вот ты и вырос хорошим!» — был ответ. Однако мальчик любил мать и прощал ей то, чего не простил отцу. В 1935 году она вспоминала: «Я работала поденно и воспитывала сына. Трудно было. В маленьком темном домике через крышу протекал дождь и было сыро. Но никогда, никогда я не помню, чтобы сын плохо относился ко мне». После того, как Иосиф обосновался в Москве, он приглашал мать переехать к нему, но Екатерина отказалась, оставшись доживать свой век там, где прожила всю жизнь, — в Гори.
      Как ни трудно они жили, но мать всеми силами старалась, чтобы сын не чувствовал себя хуже других. Одет он был небогато, но добротно и чисто, мать даже сделала ему длинный красный шарф — шарф в то время был для детей примерно то же, что сейчас фирменные джинсы: предмет гордости. Постепенно она выучилась на портниху, тогда стало полегче. Одеть и накормить — это то, что могла сделать для него мать, остальное он делал для себя сам.
      Вспоминают, что исключительные способности Coco проявились с самого раннего детства. Всех поражали его память и восприимчивость. Ему не надо было учить уроки — феноменальная память и умение концентрироваться позволяли запоминать все, что говорил учитель, прямо на уроке. Слишком часто в детях исключительный талант компенсируется исключительным же разгильдяйством, однако не таков был Coco. С самого начала обучения в училище и до конца он оставался неизменно первым учеником, никогда не прогуливал и не опаздывал, а будучи дежурным, неумолимо отмечал все нарушения. Он никому не давал списывать — правда, и не отказывал в помощи. И даже тот учитель, которого дети прозвали «жандармом», сделал его своим помощником. Если бы дело было где-нибудь в России, то такой набор качеств вызвал бы к Coco всеобщую нелюбовь одноклассников, не терпевших «любимчиков», но не так было в Грузии, где очень развито почитание старших, в том числе и учителей.
      Сын глубоко верующей матери, он и сам был очень набожен, никогда не пропускал служб, неукоснительно выполнял церковные правила и следил, чтобы их выполняли другие. Он очень любил петь, легко выучил ноты и вскоре уже помогал регенту училищного хора, иной раз заменяя его. Как лучший чтец в училище, Coco обучал других чтению псалмов, был главным чтецом и певчим на торжественных молебнах. Первые зерна сомнения заронил в его душу Дарвин. Однажды он сказал одному из товарищей: «Знаешь, нас обманывают, Бога не существует. Прочти-ка эту книгу…» — и дал ему Дарвина. Для неискушенного детского ума книга стала непреодолимым соблазном — попробуй-ка совместить теорию происхождения видов и школьный урок Закона Божия. Правда, рассказывают, что когда король спросил Дарвина, где первое звено его цепочки, великий ученый ответил: «Оно приковано к престолу Всевышнего». Но этого, естественно, в российских переводах конца XIX века не писали, так называемое просвещенное общество больше любого просвещения было озабочено тем, чтобы привить тем, кого оно просвещало, собственные убого-материалистические представления о мире.
      Несмотря на маленький рост и плохо действовавшую левую руку, на то, что он был отличником и помощником учителей, Coco пользовался популярностью у детей. Он был компанейским, сильным, ловким и всегда стремился быть первым — в играх, в драках, в учебе. В Грузии никто ничего плохого в таком стремлении не видел, наоборот, все эти качества в детях поощрялись, равно как поощрялось и чувство соперничества. Мальчики должны становиться мужчинами, а мужчина должен быть или хотя бы стремиться быть первым.
      Однако вскоре Coco перестал играть с ребятами — появилось новое увлечение, которое захватило мальчика целиком и продолжалось всю оставшуюся жизнь. Это были книги. Теперь на переменах он не участвовал в играх, а сидел в сторонке с книжкой, отделываясь от обращавшихся к нему односложными замечаниями. Вскоре он перечитал все, что мог достать в маленьком уездном городке, получив доступ во все личные книжные собрания…
      Жизнь Иосифа, а соответственно и история России могли бы сложиться по-иному, если бы Кеке приняла предложение учителя Гогличидзе, который, перейдя в 1894 году в Тифлисскую учительскую семинарию, предложил матери забрать мальчика с собой и устроить его туда на казенный счет. Однако Екатерина была непреклонна: ее сын должен посвятить себя Богу. В мае 1894 года Иосиф закончил училище и поступил в Тифлисскую духовную семинарию. Если бы мать знала, куда она отправляет сына, — кто знает, может быть, и приняла бы предложение учителя. Но она не могла этого знать. Для нее семинария была местом, где готовят священников, и только. А на самом деле там давно уже готовили не священников, а революционеров. ..

      Отцы Тифлисской семинарии очень пеклись о тишине и благолепии. Порядки в учебном заведении были совершенно иезуитские — надзор строжайший, постоянные обыски, кондуит, карцер, вся жизнь на виду друг у друга и у отцов-наставников. Но на деле выходило не то, о чем мечталось: семинария была первым рассадником крамолы во всем Закавказье, впоследствии из ее учащихся революционные партии черпали свои лучшие кадры. Да и в стенах самого учебного заведения тоже было неспокойно. За несколько лет до описываемых событий семинарист Сильвестр Джибладзе (один из тех, кто впоследствии приохотил Иосифа к партийной работе) ударил ректора за то, что тот назвал грузинский язык «языком для собак». Через год один из бывших семинаристов убил ректора.
      В 1893 году семинарию в очередной раз потрясли беспорядки — Coco узнал о них еще в Гори от своих друзей Ладо Кецховели и Михи Давиташвили. Учащиеся объявили забастовку, на неделю прекратив занятия и предъявив требования: прекратить обыски и слежку, а также уволить нескольких человек из числа особенно не любимых учениками наставников. В ответ 87 человек были отчислены (23 из них высланы из Тифлиса), а семинарию закрыли на год. Занятия возобновились только в 1894 году — как раз в тот год, когда там начал учиться Иосиф Джугашвили. Естественно, отношения между начальством и учениками нисколько не улучшились.
      …Привыкший к вольному воздуху гор, в Тифлисе Coco попал совсем в другой мир. Целые дни юные воспитанники проводили в четырех стенах, на виду друг у друга и у наставников. В семь утра подъем, молитва, утренний чай, потом занятия до двух часов дня. В три часа — обед, в пять — перекличка, после которой выходить на улицу запрещалось. В восемь часов вечерняя молитва, затем чай, приготовление уроков и в десять — спать. И так изо дня в день.
      Но если бы в этом учебном заведении царил истинно христианский дух, то едва ли такой распорядок стеснял бы Иосифа. Если бы он нашел здесь пищу для своей горячей души, этот пылкий юноша, не знавший алчности, не склонный к разгулу, страстно любивший книги и одержимый жаждой справедливости, мог бы стать одним из подвижников церкви. Но иезуитские порядки в Тифлисской семинарии могли только оттолкнуть от церкви, что в результате со многими воспитанниками и случалось — не зря же из ее стен выходило столько крамольников.
      …Сначала Coco пытался вести себя по-христиански. Те, кто знал его в первый год семинарской жизни, вспоминают, что он был тихим, предупредительным, застенчивым. Однако в мальчишеском коллективе христианские качества ценятся мало, и очень скоро Иосиф вспомнил горийские привычки и стал кидаться на обидчиков с кулаками, пожалуй, и сверх меры. Знакомые того времени говорили про него: «Странный грузин — не понимает шуток. Отвечает кулаками на самые невинные замечания». От хорошей жизни на людей не кидаются…
      Он по-прежнему был не силен физически и мал ростом, однако искупал эти недостатки отчаянной храбростью и отвагой в драке. И все же ему приходилось трудно: маленького роста, рябой, с больной рукой, с необычными манерами — а ведь известно, как дети «любят» тех, кто на них не похож. В Гори, где его знали с малолетства и принимали таким, какой он есть, это был нормальный, общительный и дружелюбный мальчик, но теперь, попав в чужую холодную среду, он замкнулся. Однако все преодолимо, горячая, страстная натура взяла свое, и через некоторое время Иосиф стал в семинарии не менее популярен, чем в духовном училище. Отчасти помогли драки, а отчасти и книги…
      Чтение светских книг было в семинарии строжайшим образом запрещено, поэтому воспитанники проявляли к ним особый интерес. В Тифлисе существовала народная «Дешевая библиотека», где все они и паслись. Их заставали за чтением неположенных книг, изымали литературу, записывали в кондуит, сажали в карцер — все тщетно! Чтение занимало у Иосифа все свободное и значительную часть несвободного времени. Успеваемость его начала снижаться, участились записи в кондуитном журнале о том, что он читал неположенную литературу. Его записывали в кондуит, лишали права выходить в город, сажали в карцер — все тщетно, от этого запретный плод становился только слаще и слаще. Этот юноша был не из тех, кого можно сломить подобными наказаниями, — его не смогли сломить и куда более суровые испытания. Он был не то что упорным… в русском языке существует слово «упертый» — оно точнее.
      В своем стремлении к знаниям Иосиф был не одинок. В то время в семинарии существовал ученический кружок, руководимый Сеидом Девдориани, в который осенью 1896 года вступил и Иосиф. Впрочем, изучали они вещи совершенно невинные — художественную литературу и книги по естественным наукам, все разрешенное цензурой, никакой нелегальщины. Но запреты и преследования отцов-наставников даже романам Гюго придавали пряный заговорщицкий привкус.
      Тогда же, в семинарии, Иосиф начал писать стихи. Точнее, никто не знает, когда он впервые сложил слова в рифмованные строчки, но после первого курса он решил попытать счастья и что-нибудь опубликовать. Попытка оказалась более чем успешной: первый же визит в редакцию газеты «Иверия» закончился тем, что юного поэта принял сам Илья Чавчавадзе, крупный грузинский общественный деятель и редактор газеты. Чавчавадзе отобрал для опубликования пять стихотворений. Несколько позже еще одно появилось в газете «Квали».
      Если бы не революция, грузинская литература, вполне возможно, пополнилась бы еще одним хорошим поэтом. О качестве первых поэтических опытов Иосифа говорит тот факт, что в 1901 году одно из этих стихотворений было включено в пособие по грузинской словесности, составленное М. Келенджеридзе. В 1907 году другое стихотворение из подписанных псевдонимом «Сосело» было приведено в «Грузинской хрестоматии, или Сборнике лучших образцов грузинской словесности».
      А ведь их автору было всего шестнадцать лет! Но вскоре новое увлечение властно вторглось в его жизнь, и написание стихов стало занятием неинтересным. Разве будет мужчина играть в оловянных солдатиков, если ему предлагают настоящую винтовку и боевого коня?
      …Первые годы Иосиф учился хорошо, да иначе и нельзя было. Обучение в семинарии отнюдь не было бесплатным. Платить надо было 140 рублей в год (40 рублей за обучение и 100 — за содержание). На казенный кошт принимались лишь сироты или юноши из самых бедных семей и преимущественно духовного звания. Иосиф происходил из самой бедной семьи — беднее некуда! — но не из духовного звания, так что надежды на казенный кошт было мало. Однако мать и в семинарии сумела найти покровителей, и для него сделали исключение. При таком статусе хорошо учиться было просто необходимо. Первый класс он закончил восьмым по успеваемости, второй — пятым.
      По поводу того, какое образование получил Иосиф Джугашвили, немало в свое время насмешничали товарищи по партии — те, что были из интеллигенции и кичились тем, что прошли через университетские аудитории. А уж после начала антисталинской кампании и говорить нечего: иного эпитета, кроме «недоучившийся семинарист», никто и не применял. Чем недоучившийся семинарист хуже недоучившегося студента — да пусть бы и доучившегося — совершенно непонятно. Вот, например, Владимир Ильич, закончивший экстерном Казанский университет, — много ли с того образования толку? За семинаристами, по крайней мере, отцы-наставники следили и заставляли уроки делать, а гражданские студиозусы сплошь и рядом проводили время, как в известной песне: «От зари до зари, как зажгут фонари, вереницей студенты шатаются», и учились два месяца в году — летнюю сессию да зимнюю. Тем не менее Ленин — образованный, а Сталин — нет…
      Какие предметы изучали в семинарии будущие священники? Разумеется, Священное Писание, историю Церкви. «Специальные» предметы: церковно-славянское пение, грузинско-имеретинское пение, основы богословия, гомилетику, то есть искусство церковной проповеди, литургику, дидактику.. Языки: русский, грузинский, древние (как минимум греческий и церковно-славянский). Словесность, гражданскую историю, математику, физику, логику, психологию — неплохой набор! Первые годы Иосиф учился хорошо, и даже при том, что в старших классах он стал превращаться в отстающего, но тем не менее азы преподаваемых предметов при своей феноменальной памяти усваивал. Это не говоря уже о колоссальной страсти к самообразованию, которую он сохранил на всю жизнь. По разным данным, в день он прочитывал от 300 до 500 страниц текста по самым разным отраслям знания, а в тюрьмах и ссылках, поскольку заняться больше было нечем, читал еще больше. К тому времени, когда Сталин стал главой государства, он превратился в одного из образованнейших людей своего времени. Ну, правда, бумажки под названием «диплом» так и не получил, поскольку уже в третьем классе у него появились новые интересы и увлечения, и учеба отошла на второй план.
      …Скоро Иосиф стал, наравне с Сеидом Девдориани, одним из лидеров ученического кружка. Семинаристы по-прежнему изучали художественную литературу и книги по естественным наукам, но постепенно в поле их зрения стали попадать и науки общественные. В сочетании с крамольным духом, которым была исполнена семинария, это привело к тому, что кружок разделился. Часть его членов, и Сеид в том числе, придерживались прежнего направления, а другая половина все меньше интересовалась романами Гюго, физикой и биологией и все больше — политэкономией, социологией и прочими науками об обществе. Лидером этой группы естественным образом стал Coco. Но самостоятельно разобраться в хитросплетениях общественных наук юные семинаристы были не в состоянии. Срочно требовался наставник — и он не замедлил появиться.
      В числе старых, еще горийских друзей Иосифа были братья Кецховели — Ладо и Вано. Семья, что называется, «с традициями» — старший брат Николай и его жена были связаны с народниками, младшие же братья пошли дальше, явно склоняясь к нарождающейся социал-демократии. Исключенный из Тифлисской семинарии после забастовки 1883 года, Ладо поступил в Киевскую семинарию, однако своих вольнодумных привычек не оставил, и вскоре у него на квартире была обнаружена нелегальная литература. Ладо повезло: объявленная в 1896 году по случаю коронации Николая Второго амнистия избавила его от преследований полиции. Однако из семинарии юного вольнодумца выгнали, и он снова вернулся в Тифлис, где устроился корректором в типографию, предвидя, что скоро знакомство в области книгопечатания и опыт работы очень и очень пригодятся. Осенью того же года, к вящей радости Coco, Ладо взял на себя руководство их ученическим кружком. А в 1898 году, когда Сеид Девдориани закончил семинарию и поступил в Юрьевский университет, линия Джугашвили полностью возобладала. Семинарский кружок стал готовить молодых марксистов, которые самого Маркса, правда, пока не читали, и имели относительное представление о его взглядах — очень относительное! — зато были с ними полностью согласны. А главное, они очень хотели изменить ту жизнь, которую видели вокруг себя, и тут уже было все равно — Маркс или кто другой даст им в руки тот точильный камень, на котором юные революционеры станут оттачивать свои мечи. Но для Иосифа теория значила много: приход в кружок Ладо был настолько важен для него, что именно от этой даты — осени 1897 года — он отсчитывает свой революционный стаж.

      Большинство революционеров приводит на этот путь иррациональная жажда разрушения, ниспровержения существующего порядка. (Наблюдение о том, что «революция пожирает своих детей», появилось не на пустом месте. После победы революции ее творцы-разрушители становились смертельно опасны для нового общества в той же мере, в какой они были опасны для старого, и в целях самосохранения новой власти приходилось проводить «дезактивацию».) В то время этой жаждой разрушения были охвачены практически все образованные слои российского общества — не зря же радикальные революционные партии создавались выходцами из дворянства и интеллигенции. Но нет правил без исключений — даже в самых радикальных организациях имелись люди, которых привели в революцию другие мотивы. Один из таких — Иосиф Джугашвили.
      Была у него одна черта, в общем-то характерная для грузина, но редко у кого она проявлялась так обостренно. С самого раннего детства его отличало стремление к справедливости. Когда Coco был совсем маленьким, то мечтал стать писарем, чтобы составлять людям прошения и жалобы. Потом, став постарше и поняв, что прошениями мира не изменить, решил сделаться волостным начальником, хотя бы в одной волости навести порядок и защищать обиженных. Но время шло, он все больше и больше узнавал жизнь, в которой проблемы не решались доброй волей отдельных начальников. Смириться с церковным объяснением порядков, царивших в мире людей, ему не давали молодость и пылкость натуры — казалось, что достаточно установить на земле справедливое общество, и в людях возобладают лучшие свойства души, они сами собой изменятся и заживут достойно и счастливо. (Кстати, гораздо более опытные и просвещенные люди придерживались в то время того же заблуждения, например, французский писатель Эжен Сю или наш Чернышевский.) Гораздо позднее, безнадежно позднее стал ему понятен смысл слов Достоевского: «Все предусмотрели господа социалисты, только натуру человеческую недоучли». В восемнадцать лет он не читал этих слов, и даже если читал, то не услышал, а если и услышал, то не поверил. Юноше с горящими глазами казалось, что найдено универсальное лекарство от всех бед — марксизм, и это свое заблуждение он разделял с другими людьми, многие из которых были куда старше и опытнее. Иосифа привело в революцию не юношеское фрондерство, не стремление к политической карьере, не мода — а быть революционером в то время было куда как модно! — не счеты с режимом, его привело в революцию обостренное стремление к справедливости. И он, выбрав раз в жизни цель, устремился к ней с упорством горной реки, той, что пробивает себе дорогу сквозь гранитные скалы.
      …Вскоре Иосиф познакомился с единомышленниками вне семинарии. Кроме ученического, он стал членом того кружка в городе, в который входил Ладо. В то время основным родом деятельности революционеров были пропаганда и самообразование, время было такое… подготовительное. В самом начале 1898 года один из его новых знакомых, Сильвестр Джибладзе, привел юношу на занятие кружка железнодорожных рабочих. Умный, обладавший незаурядным даром популяризатора и наученный премудростям проповеднической работы, которые он вовсю применял в пропагандистской практике, Coco пришелся социал-демократам ко двору и вскоре получил собственный кружок, составленный из молодых русских рабочих-железнодорожников (русские и грузины занимались отдельно по причине языкового барьера). Летом он стал членом Тифлисской организации РСДРП.
      У большинства его товарищей увлечение марксизмом оказалось преходящим. Остепенившись, они отходили от «заблуждений молодости» и становились добропорядочными буржуа. Не то Иосиф: упорный и целеустремленный, свою дорогу он выбрал раз и навсегда.
      Теперь, когда он определил свой жизненный путь, учеба в семинарии стала помехой, она отнимала время у революционной работы, а еще больше мешал строгий семинарский надзор. Учился он все хуже и хуже, четвертый класс закончил с одной четверкой (остальные — тройки), поведение тоже хромало, и уже в 1898 году инспектор Дмитрий Абашидзе предложил исключить Иосифа Джугашвили из семинарии. Ректорат его не поддержал, уж больно способен был юноша, авось одумается! Но тот и не думал исправляться, да и заканчивать семинарию явно не хотел — зачем ему! Экзамены за пятый класс Иосиф решил не сдавать, и летом 1899 года был отчислен из семинарии. И вот он свободен… но что теперь? Как жить, где жить, на что жить?
      …В Тифлисе ему некуда было идти, и Иосиф отправился домой, в Гори. Ничего хорошего от встречи с матерью он не ждал, однако куда денешься! Действительно, прием дома ему был оказан такой, что пришлось прятаться от матери. Скрывался он за городом, в садах, куда товарищи приносили еду, а потом отправился в село Цроми, где проводил лето у отца-священника его друг Михаил Монаселидзе. Молодые люди были полны планов и надежд. Время от времени к ним наведывался Ладо, все вместе они обсуждали будущую работу в Тифлисе — как от просветительства, которое давно уже в зубах навязло, перейти наконец к делу. Зачем создавали рабочий актив — естествознание в воскресных школах изучать, что ли? Лето кончилось, и Иосиф вернулся в Тифлис. Революционной работы было предостаточно, а вот жить оказалось негде и не на что. Он ночевал у товарищей, перебивался случайными уроками. Но не имей сто рублей, а имей сто друзей — помог Вано Кецховели, который работал в Тифлисской физической обсерватории и там же жил (за этим громким названием скрывалась банальная метеорологическая станция). Он разделил с бездомным другом казенную комнату, а вскоре устроил его на работу в ту же обсерваторию. Потребности у Иосифа были очень скромные. Питался он чем придется, одежды было — только то, что на нем, так что биографы довольно легко датируют фотографии Сталина по тому, во что он на этих фотографиях одет. В первый год своего самостоятельного плавания по волнам революции он носил черную русскую блузу-косоворотку, старый коричневый плащ, русский картуз, жил, как уже говорилось, в комнатке при обсерватории, занимался пропагандой, но все чаще задавал себе вопрос: а для чего ему заниматься пропагандой? Что дальше?
      …Не он один задавал себе этот вопрос. В тифлисской организации назревал раскол между «старыми» и «молодыми» эсдеками. «Старики» по-прежнему занимались просвещением рабочих и считали, что ничего другого делать пока не нужно, — эта группа во главе с Ноем Жордания впоследствии составит ядро меньшевистской организации Закавказья. «Молодые», которыми руководил Ладо Кецховели, требовали перехода к активным действиям, у них было много нерастраченных сил, однако недостаточно влияния и авторитета, чтобы настоять на своем и направить организацию по выбранному ими пути. Споры продолжались и продолжались, и вот Coco, набравшись решимости, вынес этот «верхушечный» конфликт на рассмотрение рабочих. Впрочем, этот шаг тоже никакой пользы не принес, кроме того, что у него отобрали кружок. Уж очень разные были весовые категории — «старики» создали организацию, за ними был статус руководителей, опыт работы, они держали в руках финансирование. Если бы хоть одно выступление трудящихся, хотя бы одна забастовка, чтобы стронуть эту лавину. А там пойдет…
      Неугомонный Ладо все не успокаивался и добился наконец своего: 1 января 1900 года остановилась тифлисская конка. Правда, первый блин вышел комом — дирекция даже не пожелала разговаривать с забастовщиками, а просто вызвала полицию, разрешив спор арестом зачинщиков, чем стачка и закончилась. В результате тифлисская организация приобрела некий небольшой опыт забастовочной борьбы, но потеряла Ладо: полиция дозналась, что он был организатором стачки, и ему пришлось, спасаясь от преследования, срочно перебраться в Баку. И все же без первого блина не будет и прочих, лиха беда начало — забастовка состоялась!
      Казалось бы, неудача рабочего выступления надолго отобьет у «молодых» охоту к активным действиям. Но это только казалось. Летом «блины» пошли один за другим: в начале июля остановилась табачная фабрика Сафарова, в конце — табачная фабрика Бозарджианца, в августе — завод Яралова и еще одна табачная фабрика, памятный Coco обувной завод Адельханова. 1 августа забастовали железнодорожные мастерские. В городе появились печатные листовки — заработала первая нелегальная типография социал-демократов.
      Но и эта стачка закончилась поражением: в город ввели войска, начались массовые увольнения рабочих и аресты зачинщиков. Однако организация не была разгромлена, как перед началом стачек предрекали меньшевики, наоборот, теперь, когда рабочие увидели, что у эсдеков не скучно, она начала крепнуть. Зашевелилась и полиция. В мае 1901 года в Тифлисе прошли массовые аресты. Иосиф остался на свободе, однако решил не искушать судьбу, тем более что обыск-то у него на квартире провели, — и перешел на нелегальное положение. Теперь он был настоящим революционером, одним из первых профессиональных революционеров в России.
      Зима 1901 года, первая нелегальная зима Coco, прошла относительно спокойно. Социал-демократы отдыхали от классовых боев и занимались «разбором полетов». Помимо прочего, перепуганное руководство организации после поражения стачки приказало уничтожить с таким трудом созданную типографию — теперь ее надо было организовывать заново. Так что дел хватало. Но зимний отдых не прошел даром: 1 мая 1901 года встретили во всеоружии — демонстрациями и прокламациями. Почувствовав опасный рост революционного движения, активизировалась и полиция. Аресты шли за арестами, эсдеков «снимали» слой за слоем, но обезглавить организацию не удавалось, наоборот, кровопускание шло, пожалуй, даже на пользу. «Развлекались» неположенным образом молодые радикалы, а отвечали за их дела прежние лидеры — они и шли в тюрьму, освобождая дорогу молодым, так что организация РСДРП быстро «левела» и активизировалась, а ее молодые вожаки занимали все более видные места.
      Если б не аресты, Coco долго бы еще оставался пропагандистом, а так в начале ноября 1901 года он стал членом комитета тифлисской организации РСДРП и почти сразу же получил новое партийное задание — наладить работу в Батуме.

      Задание было не очень сложным, однако все же не каждому по плечу. Этот город, лишь в 1878 году отвоеванный у турок, крупный промышленный и портовый город с достаточно развитым рабочим классом, был важен для социал-демократов. К тому времени там существовала воскресная школа для рабочих, и этим бы вся работа эсдеков в Батуме, пожалуй, и ограничилась, если бы делу не помогли сами власти: в 1900 году здесь появились тифлисские рабочие, высланные за участие в железнодорожной стачке. (Отлично, кстати, придумано — высылать из охваченных волнениями городов в еще мирные места активистов-забастовщиков. Нет лучшего способа разгонять крамолу по стране.) Вокруг высланных быстро стали складываться кружки недовольных. Теперь, чтобы поставить работу, требовался сильный и энергичный организатор, и тифлисцам поневоле пришлось поделиться — туда отправили Coco, которому, кстати, надо было на время, пока полиция не угомонится, исчезнуть из города.
      В Батуме, как уже было сказано, имелись стихийно возникшие рабочие кружки, так что Иосифу было на кого опереться, и он уже привычно начал сколачивать заводские организации. Первыми, с кем он встретился, были рабочие завода Ротшильда, где имелся небольшой рабочий кружок. «Каждый из вас, — сказал Иосиф после небольшой речи о задачах организации, — должен привести к нам еще хотя бы по одному человеку». Затем — завод Манташева. Там один из рабочих, Дементий Вадачкория, организовал у себя дома собрание, пригласив семерых рабочих ненадежнее. Когда все собрались, появился руководитель кружка завода Ротшильда Канделаки с неизвестным молодым человеком в черной рубахе, длинном летнем пальто и мягкой черной шляпе — это и был пропагандист из Тифлиса Coco. Коротко и доступно он рассказал о цели собрания, о том, чем занимаются социал-демократы, а в конце беседы сказал: «Вас семь человек, соберите каждый по семи человек у себя на предприятии и передайте им нашу беседу». Так он работал — достаточно просто, но эффективно. Уже через месяц, в новогоднюю ночь, состоялось собрание новой организации, где присутствовали 25 человек.
      Но это не был бы Иосиф, если бы тут же не начались забастовки — по любому случаю, который мог стать поводом для того, чтобы рабочие выставили претензии хозяевам. «Проба пера» состоялась на заводе Ротшильда, где за участие в ликвидации пожара выплатили премии только мастерам и бригадирам, обойдя тушивших огонь рабочих. Те возмутились, Иосиф подсказал, что и как делать, — и вспыхнула стачка. Однако кроме восстановления справедливости забастовщики попутно потребовали еще и отмены работы в воскресные дни. Поскольку работа по воскресеньям и так была с 1897 года запрещена законом, то администрации ничего не оставалось, кроме как удовлетворить требования.
      Более серьезная забастовка произошла на заводе Манташева — уже через неделю после первой. Во-первых, это было ничем не спровоцированное выступление. Во-вторых, и требований выставили больше. В «первой серии» было: отмена ночных работ и работы в воскресные дни и вежливое обращение со стороны мастеров и администрации. Но, поскольку хозяева не спешили идти на уступки и даже вызвали полицию, то последовала и «вторая серия» с требованием повышения заработной платы, отмены штрафов. В конце концов и эта забастовка закончилась победой рабочих. Да, опытный организатор — половина победы!
      Между тем Иосиф оставался и членом Тифлисского комитета РСДРП. Энергии у него было на несколько человек. Он все время ездил в Тифлис, на обратном пути привозя оттуда необходимое оборудование для типографии, так что вскоре она была создана и в Батуме. Правда, по уровню технического прогресса батумские печатники недалеко ушли от Гутенберга. Типография расположилась в той же комнатке, где жил Coco. Он писал листовки, и наборщики тут же набирали их вручную — шрифт был разложен в спичечных и папиросных коробках. Затем набор готовили к печати, смазывали краской, клали сверху лист бумаги и вращали винт станка до тех пор, пока лист плотно не прижимался к набору, так что получался оттиск. После чего все сооружение развинчивали, брали новый лист, и все начиналось сначала. Работа была тяжелой и требовала много сил и времени, тем более что вскоре типография стала кочевать по городу, пока не обрела наконец пристанище… на городском кладбище, в одном из склепов. Удобств меньше, но зато есть и преимущество: гарантирована полная безопасность для хозяина конспиративной квартиры!
      Пока все шло хорошо, но вскоре интересы трудящихся и хозяев столкнулись всерьез. В конце февраля дирекция завода Ротшильда объявила о намерении провести массовые увольнения — более чем массовые, ибо увольнению подлежали около 40% работающих на заводе. В ответ вспыхнула забастовка, но теперь хозяева чувствовали себя уверенно и ответили на все требования отказом. Рабочие уперлись, администрация отреагировала обращением в полицию, которая арестовала зачинщиков, чем забастовка, по идее, и должна была закончиться. Однако не те времена стояли на дворе, и вместо финала все это стало прологом.
      Арестованных заперли в пересыльной тюрьме. Вечером у тюрьмы собралась толпа в несколько сот человек — рабочие требовали или освободить товарищей, или арестовать всех. Требование было явно демагогическим — всех, мол, не пересажаешь! Однако на сей раз полиция решила пойти навстречу пожеланиям народа, и в здание пересылки затолкали всю толпу — мол, ночку посидят, охолонут, успокоятся и утром спокойно пойдут по домам. Однако утром выручать арестованных явилась вторая половина трудового коллектива завода Ротшильда. Вновь пришедшие решили штурмовать здание, чтобы освободить товарищей, а те, услышав, что их пришли выручать, попросту вынесли двери пересылки и вырвались наружу. Все бы ничего, но городские власти для охраны тюрьмы вызвали войска. Оказавшись между двух возбужденных толп, растерявшиеся солдаты открыли огонь. Итог стачки в Батуме: 20 раненых и 13 убитых. Это было самое крупное по числу жертв столкновение рабочих с полицией после стачки на Обуховском заводе в Петербурге. Полиция начала расследование и довольно скоро выяснила, что одним из организаторов забастовки был некто Иосиф Джугашвили. Его выследили и 5 апреля 1902 года арестовали.
      Для революционера тюрьма — дело, в общем-то, житейское. Рано или поздно туда попадал всякий. Сидели эсдеки много и часто и умели организовать тюремную жизнь с пользой для себя и своей партии. Не зря у них в ходу был термин «тюремные университеты». На воле подпольщики всегда были заняты, а в тюрьме уж чего-чего, а свободного времени сколько угодно, и его умели использовать с толком. «Политические» читали в камерах лекции, устраивали диспуты, обсуждения книг, а к ним внимательно прислушивались прочие арестанты, и часто бывало так, что молодой человек, попавший в тюрьму по какому-нибудь пустячному делу, выходил оттуда убежденным социал-демократом или эсером.
      Арестовать-то Иосифа арестовали, но дальше у полиции не очень-то получалось. Его пытались привлечь к делу о забастовке, однако доказательств — тех, которые мог принять во внимание суд, — не было, а агентурные донесения к делу не подошьешь. Сам он, естественно, полностью отрицал свою причастность к этому инциденту. Около трех месяцев его содержали под стражей, однако толку так и не добились. Полиция оказалась в трудном положении, но тут батумским следакам повезло. Еще в самом начале следствия они снеслись с Тифлисом. Бюрократическая машина в царской России работала медленно и со скрипом, а в этом случае создается впечатление, что кто-то в Тифлисском жандармском управлении еще и умышленно все запутывал (ничего удивительного, эсдеки имели своих людей повсюду, в том числе и там). Но все же машина работала, и к концу батумского следствия выяснилось, что в столице подследственный Джугашвили тоже был известен не с лучшей стороны, проходя по делу о Тифлисском социал-демократическом кружке. Так что его продолжали держать в тюрьме — теперь уже по новому делу.
      Многих начинающих революционеров тюрьма пугала и навсегда отталкивала от революции. Многих, но не Иосифа — к такому повороту событий он был готов с самого начала: для революционера арест — дело времени. Свое заключение он использовал для самообразования. Товарищи по камере вспоминают, что Coco был всегда с книжкой, а в бесконечных диспутах оттачивался его полемический талант. Кроме того, некоторые, хотя и усеченные, возможности для борьбы имелись и в тюрьме, так что сидеть было не скучно.
      Осенью 1903 года Батум посетил экзарх Грузии. Узнав, что высокий гость пожелал осмотреть тюрьму, Иосиф устраивает приуроченную к этому событию демонстрацию заключенных. После этой истории его переводят в Кутаиси, и, оставив в наследство тюремному начальству организацию заключенных в Батуме, он принимается за то же самое уже в новой тюрьме. Там в июле 1904 года Иосиф устраивает бунт заключенных, избрав в качестве меры воздействия на власти… металлические тюремные ворота. Гулкие удары переполошили весь город, в тюрьму срочно приехали губернатор и прокурор. Требования у заключенных были самые простые: построить нары, два раза в месяц устраивать банный день, содержать политических отдельно от уголовных, вежливо обращаться и пр. Ошарашенное начальство удовлетворило требования, в отместку согнав политических в самую худшую камеру. Впрочем, даже худшая камера была не настолько плоха, чтобы испортить удовольствие от отсутствия уголовных соседей. Разве что для Иосифа это ухудшение условий было ощутимо. В тюрьме его и без того слабое здоровье серьезно пошатнулось, вплотную приблизился бич Кавказа — туберкулез.
      …И так вот он, нисколько не скучая, сидел в кутаисской тюрьме. Ну, естественно, перевод подследственного из одной тюрьмы в другую для полицейской бюрократии был операцией непосильной — в Тифлисе, где решалась его судьба, Джугашвили «потеряли». Когда следствие было окончено, местное жандармское управление, которому надоело возиться со столь беспокойным заключенным, предложило выпустить его до решения дела под особый надзор полиции. Тифлис отказал, Иосиф остался в тюрьме, однако кто-то в каких-то бумажках что-то не то написал, и к тому моменту, когда дело Джугашвили решилось, Тифлисское жандармское управление почему-то было уверено, что он выпущен под надзор полиции. Его стали искать и, естественно, нигде не нашли, после чего объявили розыск по всей Грузии. На протяжении всей этой суматохи разыскиваемый преспокойно сидел себе в кутаисской тюрьме.
      Полиция так и не смогла довести дело до суда, и после года с лишним ареста по делу Джугашвили было принято решение, специально придуманное как раз для таких случаев — когда все известно, а доказать ничего не получается. Орган, также специально созданный как раз для таких случаев, — Особое совещание при Министерстве внутренних дел (и вовсе не большевики его придумали, они просто повторили опыт царской России) постановило: выслать в Восточную Сибирь сроком на три года. После этого его полтора месяца искали, еще два месяца готовили к этапу, и к месту ссылки он отправился только в конце ноября — в демисезонном пальто и легких ботинках. Ну, а кого это волновало — правительство брало на себя расходы по транспортировке заключенных, но снабжать их еще и теплой одеждой оно было не обязано. Между тем имущества у Иосифа было, как и всегда, только то, что на нем. И денег столько же, сколько всегда, — ни рубля. Небольшую сумму выдал отправляемым по этапу товарищам комитет РСДРП, да батумские рабочие собрали около 10 рублей и немного провизии. С чем он и отправился в сибирскую зиму…
      …Конечно, Иркутск не Якутск, есть в Российской империи места и подальше. Но Восточная Сибирь — это очень далеко, и там очень холодно. Из Иркутска путь лежал дальше, в уездный город Балаганск, а оттуда — в селение Новая Уда. Как Иосиф в декабре, не имея теплой одежды, доехал до Новой Уды, история умалчивает. Зато стражники могли быть спокойны за нового ссыльного — зимой он никуда не денется, в Сибири без шубы не побегаешь. Точнее, они так думали, что могут быть спокойны…
      Деревенька была крохотная, ссыльных в ней всего четверо. На ее нижнем конце, в бедном домике из двух комнат на краю болота, у крестьянки Марфы Литвинцевой и поселился Иосиф. Стояла зима, морозы доходили до минус тридцати градусов, а он в чем приехал, в том и жил, купить зимнюю одежду было не на что. Но он все равно не собирался задерживаться в ссылке и достаточно скоро ушел в побег. Правда, в первый раз отъехал недалеко — недооценил сибирские морозы, по пути понял, что без теплой одежды не доедет, и вернулся обратно.
      Зато во второй раз побег был удачным. Бежал он накануне Крещения, 5 декабря, рассчитывая, что стражники в праздник перепьются и ссыльных проверять не станут. Расчет, правда, оказался верен лишь наполовину — стражники перепились, однако дело свое и в пьяном виде знали, так что уже 6 января сообщение о побеге было разослано по всей округе. Но все же праздник дал Иосифу возможность благополучно добраться до Балаганска, а это был какой-никакой, а город — народу больше, больше и ссыльных, легче спрятаться. Товарищи укрыли его на несколько дней, снабдили теплой одеждой и отправили дальше, через Ангару, к станции Зима. К тому времени приметы беглеца были разосланы по всей округе, но его искали на путях, ведущих в Россию, а Иосиф отправился на восток, в Иркутск, где ему предстояло добыть деньги на дорогу и документы. Раздобыв и то и другое, он отправился на Кавказ.
      Эта история во многих деталях загадочна. Дело в том, что побег из Сибири — дело не дешевое. Лишь в плохих фильмах ссыльные бегут «в никуда», добираясь на попутных лошадях да безбилетными пассажирами четвертого класса. На самом деле в Сибири механизм поимки беглых был отработан, так что первый же ямщик или кондуктор отвел бы такого «путешественника» в полицию и получил положенную за поимку беглеца награду. Для побега нужны были деньги, и немалые — как минимум на билет, причем желательно не третьего класса, на питание во время долгой дороги да на всякие непредвиденные расходы. Нужны были и надежные документы. И если по поводу прочих побегов Иосифа точно известно, кто их финансировал, то здесь ясно лишь одно: деньги он достал в Иркутске. Откуда? Их могли собрать ссыльные, мог помочь кто-нибудь из «спонсоров», коих везде было достаточно, «на революцию» скидывалось все образованное общество. Наконец, теоретически их могли перевести и из-за границы. Точно известно только одно: оттуда их не переводили. Батумские социал-демократы были тут ни при чем.
      Однако Сталин и сам внес изрядную путаницу в историю своего побега. Позднее, уже после победы революции, он любил время от времени рассказывать истории из дореволюционного прошлого или приводить их «к слову», в качестве примеров. И уж тут-то его творческая фантазия разыгрывалась вовсю! Истории эти излагались во множестве вариантов, обрастая по пути авантюрными ходами и колоритными подробностями. Что касается первого побега из Сибири, то известны три версии того, как это было, и все три — в авторском изложении. Согласно одной версии, он заставил местного мужика везти его к ближайшей станции — 120 верст! — приставив к горлу кинжал. В другой — договорился, что на каждой станции будет выставлять ямщику «аршин водки». Что это такое? О, это он может сейчас показать! Брался деревянный аршинчик и вплотную уставлялся серебряными стаканчиками с водкой. Да если бы Иосиф имел деньги на такое количество водки, да еще и серебряные стаканы, то ему не было бы нужды ехать за деньгами в Иркутск. То он будто бы нанимался в секретные осведомители к приставу, о чем получал соответствующее удостоверение и щеголял им на всем пути из Сибири до Кавказа. В общем, фантазия работала отменно. А вот о том, что было после побега, Сталин рассказывать не любил.

      Вернулся Иосиф на Кавказ в самое неподходящее время. В Тифлисе одна за другой шли волны арестов, товарищи, знавшие его, были кто в тюрьме, кто в ссылке, новые комитетчики не то чтобы относились с недоверием, но — с прохладцей. За полтора года, что он здесь не был, много воды утекло. Правда, познакомился он тогда с молодым Львом Розенфельдом, будущим видным большевиком — тем, кто под фамилией Каменев позднее станет одним из его основных оппонентов. Еще и другое знакомство относится к тому времени — с рабочим-механиком Сергеем Аллилуевым, тоже большевиком и отцом многочисленного семейства, для которого он долгое время будет «как родной», а потом и на самом деле станет родственником…
      Однако знакомства знакомствами, но делать в Тифлисе Иосифу было нечего. Тогда он отправился в Батум, но и там его не ждали. Руководителем организации в то время был один из противников Coco, по фамилии Рамишвили, который вовсе не горел желанием делиться властью. Рамишвили приказал к работе Иосифа не допускать, квартиры не предоставлять, а тем, кто давал кров беглецу, грозил исключением из организации. Иосиф перемещался по Батуму с квартиры на квартиру, и везде его неотступно преследовал Рамишвили, требуя, чтобы никто ему ни в чем не помогал. Чтобы как-то оправдать такое отношение к создателю организации, он распустил слух, что в Батуме появился провокатор. Никто не обвинял Иосифа прямо, лишь шепоток шел за спиной, но это-то и было хуже всего. На прямое обвинение можно дать прямой ответ, а что делать в том случае, когда тебе никто ничего дурного не говорит? Просто прячут глаза и переходят на другую сторону улицы.
      Основания для подозрений найти было можно, хотя бы тот же побег, на который неизвестно кто дал деньги. Кто бы их ни дал — Иркутск, Тифлис или Женева, но только не Батум. А раз беглец не хочет давать по этому поводу объяснений, значит, бежать ему помогла полиция. Объясниться же он не мог, не позволяли правила конспирации. О том, что их лидер — фигура в партии более крупного масштаба, чем руководитель городской организации, батумцам тоже знать не полагалось. Так конспирация обернулась против Иосифа, и он в той организации, которую создал, стал изгоем.
      Положение было отчаянным. Ему не только не давали работать — негде и не на что оказалось жить. Он решил вернуться обратно в Тифлис, но даже полутора рублей, необходимых на дорогу, не мог отыскать, хотя всего за несколько месяцев до того рабочие устраивали для него складчину. Наконец, сумел уехать на паровозе. Но и в Тифлисе его тоже особенно не ждали. Плохо дело, совсем плохо…
      В марте 1904 года в Батуме прошли крупные аресты, комитет был фактически разгромлен. Новым руководителем стал близкий друг Ладо Кецховели (сам Ладо к тому времени умер в тюрьме, а то все было бы куда проще). Иосиф вернулся в город, надеясь все-таки наладить отношения с организацией. Доверять ему особо не доверяли, однако участвовать в партийных собраниях разрешили. Но большинство в городе по-прежнему было меньшевистским.
      Трудно сказать, чем отличались кавказские большевики от кавказских меньшевиков, ибо линии раздела проходили где угодно: между грузинами и инородцами, по степени близости к источникам финансирования — по любым признакам, кроме политических программ. Однако, узнав о расколе в партийной верхушке, джигиты, привыкшие жить кланами, тут же радостно поделились на большевиков и меньшевиков и начали бесконечные разборки за власть в организации, что очень злило Иосифа — дело надо делать, а не интриги плести. 1 мая, во время маевки, проходившей на берегу моря, между большевиками и меньшевиками произошла очередная ссора, быстро перешедшая в хорошую драку. Иосиф, естественно, не остался в стороне и был жестоко избит. После этого оставаться в Батуме было нельзя, да и в Тифлисе нечего искать. Окончательно отлученный от партийной работы, Иосиф уехал к матери в Гори.
      Сдаваться он не собирался, но настроение было подавленным. Что делать, как выпутаться? К тому времени о нем уже знали в заграничном руководстве, но не настолько хорошо, чтобы можно было апеллировать к ЦК. По счастью, в 1903 году в партии появилась промежуточная структура — Кавказский Союз РСДРП, руководящим органом которого стал Союзный комитет. Можно было попробовать поискать защиты там. Самым старшим и уважаемым членом Комитета был один из основателей грузинской социал-демократии М.Г. Цхакая. К нему и решил обратиться находившийся в отчаянном положении Иосиф. От того, поверит или не поверит ему этот человек, зависело все будущее молодого революционера.
      Цхакая в то время находился в глубоком подполье, однако Иосиф сумел разыскать его и через общих знакомых попросить о свидании — и тот согласился на встречу с возможным провокатором! Это уже само по себе говорит о том, что в то время Джугашвили был в большевистской колоде далеко не «шестеркой». Свидание состоялось, Иосиф рассказал о себе, о своей работе, о проблемах в Батуме — все рассказал. К тому времени он уже чувствовал, что масштабы города ему тесны, и предложил использовать себя для работы непосредственно на Союзный комитет. Цхакая дал ему новую литературу и посоветовал отдохнуть — этот совет был равносилен приказу, и Иосиф вернулся в Гори, тем более что он действительно за последний год очень устал. Два месяца, пока Комитет проверял Джугашвили, он пребывал дома в полном неведении относительно своей дальнейшей судьбы. И только по окончании проверки ему позволили вернуться к работе, но уже не в Батуме и даже не в Тифлисе.
      Союзный комитет оценил опыт и таланты Иосифа и включил его в число своих агентов. Его отправили в только что созданный Имеретино-Мингрельский комитет. Трудно понять, повышение это было или понижение. С одной стороны, под его началом были крохотные сельские и городские организации, а с другой — он становился все-таки деятелем не городского, а губернского масштаба, занимался созданием партийных ячеек там, где их раньше не было. По-видимому, эта работа также была проверкой, потому что очень скоро, летом 1904 года, после очередной волны арестов, он стал сразу членом краевого комитета — его вместе с Каменевым кооптировал туда Цхакая, окончательно поверивший новому товарищу. Теперь Джугашвили был одной из первых фигур в социал-демократическом движении Кавказа, пройдя весь путь от рядового пропагандиста, в котором он не пропустил ни одной ступеньки.

      К тому времени он взял себе новый псевдоним, назвавшись именем человека, чья судьба до самой глубины тронула эту возвышенно-романтическую душу. Трудно сказать, когда Иосиф прочел роман Казбеги «Отцеубийца», но почему-то именно эта книга, одна из множества историй о «благородных разбойниках», которые он слышал с детства, поразила его в самое сердце. Мститель — храбрый, благородный и одинокий — один из любимых народных грузинских героев. И главный герой «Отцеубийцы» — из этого же ряда.
      Время действия книги — борьба горских племен под руководством Шамиля с русскими, сюжет достаточно незатейлив. Главные герои — молодая крестьянская пара Иаго и Нуну и их друг Коба, а также предатель Гиргола. Судьба разлучает юношу и девушку: из-за козней Гирголы Нуну похищена, Иаго попадает в тюрьму, откуда юношу освобождает Коба. Они оба становятся разбойниками, борцами с русскими. Молодой крестьянин погибает в бою, его невеста тоже гибнет, обвиненная в убийстве своего отца, и только Коба остается в живых, чтобы за всех отомстить. Финальную точку в сюжете ставит его выстрел, направленный в сердце предателя. Этот герой стал путеводной звездой для молодого революционера: прочитав книгу. Иосиф начал именовать себя Кобой и того же требовал от товарищей, и когда те шли ему навстречу, его лицо сияло от радости.
      Конечно, новый Коба не собирался, по примеру героя романа, садиться на коня, брать винтовку и мчаться в горы. Другое было время и другая борьба. Однако новый псевдоним оказался кстати: обстановка в империи накалялась, вне всякого сомнения, назревали серьезные события, и встречать их с уменьшительно-ласкательным именем Coco в качестве партийной клички было как-то несолидно.
      Коба, словно горьковский Буревестник, метался по Кавказу, наводя порядок в выраставших, как грибы после дождя, мелких организациях, постоянно сражаясь с меньшевиками, которые были сильны, куда сильнее большевиков. Тифлис, Баку, Кутаиси, снова Тифлис и опять Баку, где в конце 1904 года три недели длилась мощнейшая забастовка на нефтяных промыслах, в результате которой был подписан первый в России коллективный договор. Страна кипела. Повсюду либеральная оппозиция выступала с требованиями реформ и свобод, а в рабочей среде одна за другой проходили стачки и демонстрации. 13 января в Тифлисе состоялась первая массовая демонстрация, которая закончилась грандиозной дракой с разгонявшими ее городовыми и казаками. В Баку же охватившее страну напряжение разрядилось иным образом: в начале февраля в центре города армянин убил мусульманина, и на следующий день весь город был охвачен межрелигиозной бойней, получившей название армяно-татарской резни (татарами называли в то время вообще всех мусульман).
      Но даже революционные события не смогли консолидировать партию социал-демократов, которая, как и весь Кавказ, была кипящим котлом разборок и страстей. В этой связи любопытна одна история, которую приводит в своей книге телохранитель Сталина Алексей Рыбин. «В 1904 году грузинские революционеры для нелегальных собраний сняли в Тифлисе подвал в доме банкира. Вскоре они решили принять в партию нового товарища —Годерадзе. На собрание пришел представитель РСДРП (по-видимому, имеется в виду Союзный комитет. — Е.П.).Молодой, никому не известный. Назвался Кобой. Сказал: «Пока надо воздержаться от приема в партию Годерадзе». Все были этим обескуражены. Через три дня Годерадзе снова появился, а следом за ним — Коба. К всеобщему изумлению, на сей раз Коба сам предложил принять Годерадзе. Пораженный такой резкой переменой мнения, С. Кавторадзе схватил со стола керосиновую лампу и швырнул в лицо Кобе, который сумел увернуться. Лампа врезалась в стену и разбилась вдребезги. Спокойно закурив трубку, Коба невозмутимо произнес:
      — Нехорошо получается. Банкир предоставил нам помещение, а мы вместо благодарности могли поджечь его дом.
      Если внимательно прочесть эту историю, она о многом говорит. Что, собственно, произошло? Одна из организаций эсдеков решила принять в свои ряды нового человека. На собрание пришел представитель Союзного комитета, то есть один из лидеров движения на Кавказе, и попросил повременить — вероятно, по поводу этого самого Годерадзе были какие-то сомнения. Через три дня снова пришел и предложил принять товарища в партию — совершенно ясно, что кандидата проверили, сомнений больше нет, человек надежный. О чем тут спорить, к чему лампами кидаться? А кидание лампами становится понятным только при одном раскладе: если этот самый Кавторадзе был меньшевиком. Тогда его возмущение вполне понятно: чего этот большевик тут раскомандовался? Принять, не принять — какое его дело, какое право он имеет нам указывать и нас контролировать?! Кстати, поведение Иосифа в этой ситуации выгодно отличается от манер его оппонентов, что говорит о достаточно большом опыте подобных «дискуссий» и неустанной работе над собой — подумать только, какой-то год назад он тоже решал вопросы взаимоотношений с меньшевиками с помощью кулаков! Новая работа явно пошла ему на пользу.
      Косвенно эта история говорит и о том, что уже тогда Коба занимался в партии обеспечением безопасности, а такую работу могли поручить только абсолютно надежному человеку, следовательно, он прошел все проверки и был полностью очищен от обвинений в провокаторстве.
      Вопросы соотношения большевиков и меньшевиков в РСДРП пыталась регулировать агитация, но по-настоящему решала полиция. В начале января, после волны арестов, в Тифлисском комитете в большинстве оказались меньшевики. Тогда оставшиеся на свободе большевики, отказавшись подчиниться партийной дисциплине, спрятали партийную библиотеку, кассу и типографию. Отсюда был уже только один шаг до окончательного раскола, который и состоялся весной 1905 года — на Кавказе образовались два руководящих центра социал-демократии, тут же начавшие отчаянную борьбу за сторонников, которую большевики постепенно проигрывали в численности — зато брали темпераментом.
      Темперамент в то время был очень в цене, поскольку ЦК решил, что пора брать курс на вооруженное восстание. Молодые социал-демократы с радостью восприняли это известие и занялись подготовкой боевиков. Коба руководит созданием «красных сотен» в Чиатурском марганцево-промышленном районе, одновременно в качестве разъездного агента Союзного комитета занимается подготовкой всеобщей политической стачки. Страна охвачена революционным безумием, и острее, чем где бы то ни было, это проявляется на Кавказе. В Баку снова резня, горят нефтепромыслы. Демонстрации становятся все ожесточеннее, завершаясь кровавыми столкновениями с казаками и городовыми, в Тифлисе одна такая драка унесла жизни около 100 человек. В середине октября начинается повсеместное создание отрядов самообороны, или «красных партизан». Стало так горячо, что даже большевики и меньшевики на время помирились.
      Всероссийская политическая стачка завершилась подписанием Манифеста 17 октября, который на время вывел из борьбы либеральную интеллигенцию, с упоением кинувшуюся в политику. Но что рабочим-то с того Манифеста! Их просто использовали как ударную силу, и они это прекрасно поняли. Стачка закончилась, однако столкновения с полицией продолжались, события выходили из-под контроля. Коба радостно мчался на гребне революционной волны, он был молод, полон надежд — казалось, еще немного, еще чуть-чуть, старый мир рухнет и на его обломках можно будет строить грядущее царство свободы и справедливости. Как пелось в популярной революционной песне того времени: «В царство свободы дорогу грудью проложим себе». Революция тоже была поэзией — по состоянию души. Была она поэзией и по количеству чернового труда — «в грамм добыча, в год труды». Но Иосифу было не привыкать…
      Но все это — забастовки, демонстрации, боевые дружины, оружие, типографские станки и прочее, вся эта кропотливая работа партийного организатора — лишь одна сторона деятельности Иосифа. Тем-то он и был силен, тем в конце концов и взял, став над другими товарищами по партии, что они были либо чистыми политиками-теоретиками, либо практиками, «прорабами революции», Коба же совмещал в себе и то, и другое.
      С самого начала, с семинарского кружка Иосиф серьезно и упорно изучал марксизм и постепенно становился если и не теоретиком, то крупнейшим на Кавказе истолкователем теории Маркса — спасибо семинарскому образованию, это он делать умел! Ко времени, о котором идет речь, он уже был известен и за границей. Примерно в 1903 году состоялось заочное знакомство с Лениным, который услышал об Иосифе от одного из его друзей, в то время находившегося в Берлине. В конце 1903 года, уже в Сибири, Иосиф получил письмо Ленина, которое тщательно, несколько раз перечитал и по старой конспиративной привычке сжег — потом он долго не мог себе этого простить.
      Ленинские работы Иосиф читал все. Его поражало, как этот человек умеет излагать свои мысли. «Только Ленин умел писать о самых запутанных вещах так просто и ясно, сжато и смело — когда каждая фраза не говорит, а стреляет», — писал позднее Сталин. В то время он преклонялся перед Ильичом до такой степени, что его в насмешку называли «левой ногой Ленина». И вот в декабре 1905 года на партийной конференции в финском городе Таммерфорсе они наконец познакомились. Правда, Иосиф был несколько разочарован внешним видом вождя, тем, что «горный орел нашей партии» оказался отнюдь не богатырем-великаном, а человеком весьма и весьма среднего роста. Коба и сам был не великаном, но он ведь не «горный орел партии», а всего лишь подмастерье революции — так он позднее определил свой профессиональный уровень того времени…
      Однако как бы он сам себя ни оценивал, на этой конференции, первом в своей жизни чисто политическом мероприятии, Иосиф сразу же заявил о себе как о думающем политике и крупном партийном деятеле. Он обратил на себя внимание, рассказывая о положении дел на Кавказе. По тому, как он владел информацией, как излагал ее, видно было, что это человек серьезный — и если не формально, то фактически он показал себя крупным политиком, хотя и работал пока в масштабе своей карликовой партии. И, что было для него еще важнее, они сразу нашли общий язык с Лениным — оказалось, что эти двое смотрят на происходящее одними глазами. С тех пор Иосиф делит свое время между текущей партийной работой и заграничными поездками, поскольку после событий 1905 года ЦК прочно прописался в эмиграции. …Казалось бы, Иосиф так недолго пробыл за границей, но события в России развивались стремительно. Когда он вернулся, на улицах Тифлиса шли уже настоящие бои рабочих с полицией и войсками. Однако восстание было быстро и жестоко подавлено. Тогда тифлисские социал-демократы вступили на путь террора — они приговорили к смерти начальника штаба Кавказского военного округа генерал-майора Грязнова и 16 января 1906 года привели приговор в исполнение. Коба был одним из организаторов этого теракта. Рассказывают, что на самом деле все было еще интереснее: Грязнова приговорили меньшевики, но они не сумели организовать теракт, и тогда Коба выхватил инициативу у них из рук, а потом сам же над ними и подсмеивался.
      Так что, как видим, он был на все руки мастер — и организатор, и политик, и террорист, и даже стратег… В конце января Иосиф был вынужден на время стать затворником на конспиративной квартире (при падении с конки он разбил в кровь лицо, а в такое время с подобной физиономией нечего было и думать показаться на улице). И вот в один прекрасный день к хозяину квартиры прибегает маленький сынишка и с восторгом сообщает отцу, что дядя играет в его солдатиков. Тот, естественно, решил, что малыш все придумал, и пошел посмотреть, что на самом деле происходит. Иосифа он застал над картой Тифлиса — тот с упоением разрабатывал план вооруженного восстания и действительно передвигал по карте оловянных солдатиков, позаимствованных у малыша. Однако штурм Тифлиса не состоялся — революция шла на убыль. Работа социал-демократов все больше перемешалась в область политики, а центр движения снова был за границей. Праздник кончался, начинались будни, и будни эти были серыми.
      Что ж, политика так политика. Иосиф занимал уже такое положение в Кавказском Союзе РСДРП, что и эта область партийной жизни мимо него не проходила. В начале апреля 1906 года он отправляется в Стокгольм на съезд партии — единственный большевик из одиннадцати кавказских делегатов. В апреле 1907 года едет в Лондон, где проходил V съезд РСДРП. Удручающее впечатление произвел этот съезд на горячего Кобу, особенно решение о роспуске боевых дружин, принятое, поскольку революция явно пошла на спад. По этому вопросу они с Лениным выступили против и оказались в меньшинстве. Зато в порядке компенсации за поражение договорились между собой кое о чем другом. В Тифлис Коба вернулся в начале июля, и вскоре был произведен самый, пожалуй, знаменитый «экс» большевиков — нападение на почту, в ходе которого было похищено 350 тысяч рублей.
      Среди интеллигентских воздыханий о том, что — какой ужас, большевики занимались «эксами», они злодеи, у них руки по локоть в крови — так вот, среди всех этих воздыханий господа воздыхатели совершенно забывают о том, какое тогда было время. Кавказ полыхал вовсю: кровавые столкновения рабочих с казаками и войсками, где жертвы исчислялись иной раз десятками, а иной —и сотнями, радостно активизировавшаяся уголовщина, наконец, армяно-татарская резня, унесшая сотни жизней. И то, что в каком-нибудь мирном 1895 году было бы ужасно, в 1905-м не казалось таковым, заслоненное куда более масштабными кровопролитиями — и далеко не во всех была вина большевиков. Уж межрелигиозной резни они точно не устраивали!
      Нужда в деньгах была острая. После Манифеста многие обеспеченные «спонсоры» революционного движения, получив от революции то, что они хотели, прекратили давать радикалам деньги, а деньги были нужны больше чем когда-либо, революция стоит дорого. И тогда социал-демократы стали добывать средства с помощью «экспроприации», или, сокращенно, «эксов», а по-простому обычных грабежей и налетов. Нужны деньги — грабанем почту или кассу, делов-то… Царское правительство было их врагом, шла война, и подобная акция являлась в их глазах не уголовщиной, а чем-то вроде налета партизан на вражеский обоз.
      В то время главным помощником Кобы по части подобных деяний был легендарный большевистский боевик Семен Аршакович Тер-Петросян, более известный по тому имени, которое дал ему в свое время Иосиф, — Камо. Он тоже был родом из Гори, познакомились они с Иосифом тогда, когда последний добывал средства к существованию уроками. В числе его учеников был и Тер-Петросян, сын армянского купца, которого надлежало подготовить к поступлению в офицерское училище — отец потом всю жизнь локти кусал, что нанял сыну такого учителя. Вместо училища, пообщавшись с Coco, Семен вступил в РСДРП. У него были некоторые неправильности в русском произношении, товарищи подсмеивались над ним, отсюда и кличка. Однажды, посланный с каким-то поручением, Семен спросил: «Камо отнести?» (вместо «кому»). «Эх ты, камо!» — рассмеялся Иосиф. Вскоре случайное прозвище стало кличкой одного из самых отчаянных боевиков в истории российского революционного движения.
      Отец Тер-Петросяна был вне себя: вместо того чтобы заниматься делом, его дети буквально прилипли к «этому голодранцу Coco», однако все уговоры и угрозы были тщетны. А Семен нового знакомого буквально боготворил. Но и сам он был для большевиков ценным приобретением: беззаветно храбрый, находчивый, изобретательный, отчаянный авантюрист по натуре, он успешно выполнял самые опасные поручения. Камо и был главным действующим лицом в том поистине роковом по своим последствиям «эксе».
      13 июня 1907 года, в 10.30 утра, кассир и счетовод тифлисского отделения Государственного банка получили присланные из Петербурга деньги и повезли их в банк на фаэтоне под сильным казачьим конвоем. В центре города с крыши дома князя Сумбатова в процессию полетела бомба, еще несколько бомб бросили оказавшиеся поблизости боевики. Впоследствии писали: взрывы были такой силы, что погибли около пятидесяти человек, не считая раненых, но, по правде сказать, верится в это слабо. Кони, запряженные в фаэтон, остались целы. Кассир и счетовод тоже не пострадали — их всего лишь выбросило взрывом из фаэтона (а может статься, они и сами оттуда выпрыгнули — кому охота получить пулю, защищая казенные средства). Целью взрывов было не разнести полгорода и не перебить кучу народа, а всего лишь нейтрализовать конвой, и эта цель была достигнута — от взрыва и суматохи казачьи лошади стали беситься, конвой рассеялся, ошалевшие кони понесли фаэтон через площадь. На другом ее конце высокий прохожий бросил еще одну бомбу прямо под ноги лошадям. С проезжавшей мимо извозчичьей пролетки соскочил какой-то офицер, выхватил из разбитого фаэтона мешок с деньгами и умчался прочь.
      «Экс» был дерзким и вроде бы успешным, однако толку от него не получилось. Деньги оказались в крупных пятисотрублевых купюрах, и их номера, известные казначейству, тут же передали во все российские и заграничные банки. Кредитки не только не удалось обменять, но при попытке обмена были арестованы несколько видных большевиков, и среди них Камо — захваченный в Германии, он притворился сумасшедшим, да так искусно, что ввел в заблуждение всех экспертов. Несколько лет спустя деньги пришлось сжечь, поскольку в них не было никакого проку. Камо же выдали в конце концов русскому правительству, однако его поместили не в тюрьму, а в психиатрическую больницу, откуда он тут же благополучнейшим образом сбежал.
      Но все это было потом. А пока что налет прошел блестяще, Ленин посмеивался, а ЦК был в бешенстве. Эти грузины не только не распустили боевиков, но провели свою операцию практически сразу же после съезда, вопреки его решениям, словно бросив вызов осторожному большинству. Такое нельзя было оставлять безнаказанным, организаторы «экса» должны поплатиться за самоуправство. ЦК постановил провести партийное расследование этого дела, но не прислал своих людей, а поручил его Кавказскому областному комитету. Там в то время преобладали меньшевики, которые только и ждали возможности свести счеты с Кобой, тем более что и денег от этой дерзкой операции им не досталось, все ушло большевикам.