То была эпоха молодых королей. Целая плеяда властителей – юных или едва миновавших юность, талантливых и не очень, деятельных и ленивых, трусливых и отважных – взошла на престол сразу в нескольких странах. Ганнибал в пунийской Иберии, Птолемей IV Филопатр в Египте, Филипп V в Македонии, Антиох III, будущий Великий, в Сирии.
      Антиоху исполнилось всего двадцать два. А на престоле он очутился в девятнадцать. А время было непростое, ой непростое! Особенно, когда ты юн и неопытен, и рядом нет никого, кто подал бы верную руку.
      Возлежа на ложе, поставленном посреди шатра, Антиох мрачно размышлял об этом. Шатер был громаден, и мог вместить человек пятьдесят, что и случалось, когда царь созывал на совет родственников и друзей. Но сейчас его роскошное чрево было пустынно. Свет трех толстых свечей, закрепленных в массивном, разлапистом, с поддоном треножнике, установленном чуть правее от кресла, бросал зыбкие блики на бархатистые завеси, тяжелые, привезенные с Востока ковры, тускло поблескивал на драгоценной посуде и оружии.
      Смеркалось. Утомленному ратными упражнениями царю хотелось спать. Если бы не Гермий, Антиох верно тут же лег на застеленное пардусовой шкурой ложе и забылся крепким, без видений сном. Но канцлер, чей профиль в жирном сиянии свечей Удивительно походил на крысиный, улучил удобную минуту, чтобы вернуться к разговору, какой он затевал на протяжении уже нескольких дней.
      – Измена! Измена гнездится всюду! – горячо шептал он, обдавая Антиоха теплым тошнотворным запахом кислого вина и дурно работающего желудка.
      – С чего ты взял? – бормотал Антиох, заранее зная, каков будет ответ. – Ты слишком подозрителен, Гермий.
      – Я?! – Возмущение заставляло канцлера сорваться на крик. – Я подозрителен, ваше величество?! Да причем здесь я?! Разве не сама жизнь подтверждает правоту моих слов? Вы неосмотрительно поверили… – Фраза показалась Гермию рискованной, и он поспешил поправиться. – Нет, не так. Человек царственно благородный, вы оказали высокую честь этим проходимцам Молону и его братьям. Вы доверили им в управление важнейшие области государства, возведя их на высоту, о какой эти проходимцы не осмеливались и мечтать! И что же?! Не прошло и года, как они предали вас! Предали подло, коварно, нанеся удар в спину в то самое время, когда мы все озабочены судьбою державы! Эти негодяи… – Канцлер захлебнулся гневом и утратил нить повествования. Не найдясь, что добавить, он возбужденно потряс сухоньким кулачком. Резкое движение разогнало застоявшийся воздух, из-за чего задремавший было царь очнулся. Был он еще совсем юн, худ телом; тонкое нервное лицо и грива иссиня-черных волос делали Антиоха похожим на нахохлившегося ворона. Приближенные про себя так и называли его – Вороненок.
      Подавляя зевоту, Антиох выдохнул:
      – Все правильно, Гермий. Но не стоит так волноваться. Молон и его семейка получат свое!
      – Да! Да! Но сколько сил на это уже потрачено и еще будет! Вместо того чтоб наводить порядок на южных рубежах державы, мы вынуждены вести полки на восток, а в это время эти наглые Птолемеи собирают дань с наших городов!
      – Разберемся и с ними!
      – Если только новая измена черной язвой не поразит государство!
      Канцлер умолк, ожидая реакции государя. Антиох лениво почесал нос. По правде говоря, в настоящий момент его более занимала не какая-то там измена, настоящая ли, иль придуманная подозрительным Гермием, а мысль о сне. Но положение заставляло прислушиваться к предостережениям канцлера, тем более что при всех своих недостатках тот был дельным чиновником, недаром оба Селевка – брат и отец – прислушивались к его советам.
      – Ты опять об Эпигене? – с тоскою спросил царь.
      – О нем! И не только!
      – И что вы только не поделили!
      – Эпиген – предатель! Это он подбил Молона выступить против вашего величества!
      – Чушь! – лениво протянул Антиох и ласково провел рукой по прохладной рукояти приставленного к креслу меча.
      – Это правда!
      – Почему я должен верить тебе?
      – У меня есть доказательства!
      Царь отмахнулся.
      – Не намерен больше слушать твоих доносчиков. За октодрахму они обвинят даже собственную мать. Причем в любом преступлении.
      – А если царь прочтет письмо, адресованное Эпигену Молоном?!
      Антиох был молод, но не по годам рассудителен.
      – Это не есть доказательство, – сказал он. – Во-первых, это письмо мог составить кто угодно, а необязательно шпионы Молона. Во-вторых, даже если они и переправили это письмо, сей факт вовсе не означает, что получивший его – предатель. Возможно, враги хотят очернить преданного мне генерала.
      – Да, согласен! – По востроносому личику канцлера пробежала быстрая тень, хищно блеснула дорогая застежка, дарованная Гермию в виде особой милости. – А если он получил такое письмо и утаил его?
      Царь задумался.
      – У тебя есть доказательства тому?
      – Нет, – гадюкой скользнул в сторону Гермий. – Но я располагаю кое-какими сведениями.
      Антиох встал и прошелся к входу в шатер, где застыли блестящими статуями два соматофилака, и обратно.
      – Это меняет дело. Но и здесь я могу оправдать Эпигена, предположив, что он просто испугался быть заподозренным в измене.
      – Боязнь быть заподозренным – уже есть измена! – воодушевился Гермий. – Дыма без огня не бывает. Если приближенный к царю человек испытывает подобные чувства, значит, он виновен. Если не в измене, то в преступных помыслах!
      – Резонно! – прошептал царь, чувствуя, как недоверие черной змеей проскользнуло в сердце. – Чего ты хочешь?
      – Правосудия! Прикажи обыскать дом Эпигена, и, если я прав, пусть попробует оправдаться. Если ж не сможет, суди его царским судом. Если же он окажется честен, пусть обвинит меня!
      – Справедливо, – еще немного подумав, решил Антиох. – Да будет так.
      Это царское «справедливо» решило судьбу Эпигена. Как только стемнело, сыщики, подкрепленные отрядом воинов, ворвались в шатер отважного генерала, не раз и не два противившегося воле канцлера Гермия и зато им ненавидимого. После недолгих поисков они нашли, что искали – письмо, адресованное Эпигену бунтовщиком Молоном. Эпиген пытался протестовать, крича, что первый раз видит это письмо. Тогда один из сыщиков коротким ударом поразил генерала мечом в бок. Один из сыщиков, накануне подбросивший фальшивое письмо в бумаги Эпигена…
      Канцлер торжествовал. Он избавился от главного из своих врагов, и теперь его боялись все прочие. Теперь Гермий ежедневно пред сном являлся в шатер Антиоха и нашептывал о новых предательствах.
      – Молон и Александр – вот враги явные. А сколько тайных: Ахей, Зевскид, Аполлофан.
      – И они тоже? – ужасался Антиох, уже готовый верить в новые заговоры.
      – Конечно! – по-крысячьи хищно щуря острую физиономию, горячо шептал Гермий. – И я разоблачу их. Разоблачу!..
      Он выискивал врагов целую зиму, пока войско пережидало суровую пору в Селевкии. По весне армия продолжила путь к Вавилону, где зимовал бунтовщик Молон. Но тот не стал дожидаться приближения царских войск. Молон не слишком-то доверял вавилонянам, известным своим раболепием и склонностью к измене. Они легко приняли его и столь же легко могли и предать. Ускользнув от антиоховых полков, Молон бежал в Мидию, де имел много людей, преданных ему лично. Прознав о маневре бунтовщика, царь бросил наперерез конницу и легкие полки критян, агрианов и ликийцев.
      Молону пришлось замедлить шаг, а потом и вовсе остановиться, отбиваясь от яростных наскоков тарентийских всадников. К ночи Антиох настиг беглеца. Гермий ликовал.
      – Поймаем бунтовщика и допросим! Наверняка он назовет не только Эпигена. Я всех выведу на чистую воду! Всех!
      Приближенные Антиоха бежали прочь от царского шатра, опасаясь попасть в число этих всех. Генералы настолько боялись быть обвиненными в сговоре с неприятелями, но ни один из них даже не проверил выставленные на ночь посты, а Молон, словно зная про то, решил воспользоваться беспечностью врага.
      Ночью он вывел самых отважных воинов, намереваясь устроить резню в лагере Антиоха. Но по пути Молон узнал, что несколько его воинов на закате сбежали. Опасаясь засады, бунтовщик повернул назад и перепугал свое собственное войско, принявшее возвращающихся товарищей за неприятелей. К рассвету, когда Молон стал выстраивать войско, то уже было деморализовано.
      – Ничего, мои катафракты еще покажут себя! – бодрился восставший наместник, уповая на своих закованных в броню рыцарей.
      Он вел в бой множество всадников, колесницы, фалангу, воинственных галатов. Не такая уж и плохая армия, если б ей доставало уверенности в победе.
      Но битвы не получилось. Левое крыло Молона, каким командовал его брат Неолай, не вступая в бой, перешло на сторону Антиоха. Оруженосцы Молона и отборные конные полки отчаянно бились, но победить многократно превосходящего числом неприятеля не могли.
      – Все кончено! – понял Молон и пронзил себя мечом.
      Большая часть его армии капитулировала, немногие бежали. В их числе и Неолай, спасшийся лишь ради того, чтоб сообщить о несчастии третьему брату – Александру, готовившемуся выступить с полками из Персии. Известив о случившемся, Неолай умертвил жену и детей Молона, а затем покончил с собой. Немного поколебавшись, Александр последовал примеру братьев.
      Мятеж подавили малою кровью. Ликующий Гермий искал доказательства причастности к заговору других приближенных паря.
      – Все! Все они предатели! Все предадут!
      Что удивительно, Гермий не был законченным подлецом, каким представлялся современникам, а позднее историкам. То был обычный политик: в меру негодяй, в меру лжец, в меру интриган, но ровно в ту меру, в какой является негодяем, лжецом, интриганом всякий, дорвавшийся до власти.
      Да, он немало лгал, да, он много интриговал, был подл, коварен, корыстолюбив, но цели при том преследовал вполне благородные, пекся об усилении державы, какое связывал с укреплением собственного авторитета. И конечно же не намеревался он чинить зло Антиоху, в чем позднее его будут винить; он просто расталкивал локтями и избавлялся от своих соперников во влиянии на юного царя, которые, как мнилось Гермию, неспособны ни на мудрый совет, ни на искреннее участие. Многие пали жертвою его коварства? Что ж… Но то были жертвы во благо государству. И сам Гермий готов был стать подобной жертвой, хотя и не предполагал, что готовность эта очень скоро материализуется в свершившийся факт.
      – Все! Все они предатели! Все предадут!
      – Так уж и все?! – пытался не поверить юный царь.
      – Все! И Аполлодор! И Зевскид! Но первым предаст Ахей! А еще Аполлофан!
      Тут Антиох проявил особое недоверие.
      – Аполлофан? Мой врач? Но я верю ему!
      – А он тебя предаст!
      Аполлофану стали известны эти слова. Был он мужем решительным, а прошлое – темным. Никто не знал точно, откуда он родом. Одни считали, что из Фригии, другие не сомневались, что с Крита, третьи шептались, что Аполлофан учился врачебному искусству в таинственном далеком Китае. Как бы там ни было, врачом Аполлофан был отменным, возможно, даже лучшим, да и человеком незаурядным, привлекающим взор. Крепкий в кости, он умело обращался не только с ланцетом, но и с мечом, а пристальный взгляд широко распахнутых хищных глаз смущал окружающих, даже царя. Аполлофан не любил спорить и не умел прощать.
      Аполлофану пришлись не по душе наветы Гермия. Как не нравился ему и сам временщик. Слишком много он на себя брал, слишком бесцеремонно поступал с теми, кто находились подле царя. Роющий другим яму, да попадет в нее сам!
      Аполлофан был вхож к царю, как вхож к больному пользующий его доктор. Как-то, прикладывая примочку к ушибленному во время охоты бедру, Аполлофан, словно невзначай, спросил:
      – Я слышал, войско следует в Атропатену?
      – От кого? – встрепенулся царь, ибо план, о каком вдруг заговорил лекарь, был известен лишь Антиоху и верному Гермию.
      – Я слышал, – не стал распространяться о своих источниках врач. Гладко выбритое лицо его изобразило улыбку. – Я бывал в Атропатене. Глухие места, населенные диким народом. В таких может сгинуть не то что человек, а целое войско. В таких может пропасть без вести сам царь!
      Антиох вздрогнул.
      – Что ты хочешь этим сказать?
      – Кому-то нужно, чтобы войско пошло туда, значит, кому-то нужно, чтобы царь…
      Аполлофан многозначительно оборвал фразу и вновь усмехнулся. Антиох нервным движением потер больную ногу.
      – А что нужно тебе?
      – Лишь одно – чтобы здравствовал царь, и не потому, что мне хорошо рядом с ним. Сильный царь означает стабильность, а держава нуждается в этой стабильности.
      – Продолжай, – задумчиво велел Антиох.
      – Чтобы была стабильность, не должен быть тот, кто желает отправить царя в Атропатену под кривые клинки всадников Артабазана.
      – Но если этот человек нужен мне? Если он ни в чем не виноват, а твои наветы не более чем наветы?!
      – Людей много, царь один. Властелин должен уметь избавляться от тех, кого считает друзьями. Царь найдет себе нового друга, более достойного, более преданного, более почтительного. Друга, а не господина!
      Глаза Антиоха гневно засверкали.
      – Да как ты смеешь!
      – Смею!
      Аполлофан резко наклонился к царю, его жестко вылепленное лицо очутилось точно напротив царского. Поигрывая изящной тростью, с какой никогда не расставался, врач тихо повторил:
      – Смею!
      Его голос звучал столь твердо, а в глазах была такая сила, что Антиох не выдержал и отвел взор.
      – Все это наветы! – повторил он.
      – А разве ты, щенок, не внял его наветам?!
      Антиох, сбросив с ног влажное покрывало, поднялся. Вне себя от гнева, он хотел кликнуть стражу, но не смог: железная рука врача сдавила державное горло. Перед глазами царя блеснуло массивное тускловатое кольцо с ослепительно ярким драконом.
      – Сначала подумай! – зловеще процедил Аполлофан. – Подумай, а потом уж решай!
      С этими словами врач покинул шатер.
      И царь подумал. Он размышлял всю ночь, а наутро позвал Аполлофана.
      – Делай, что задумал! – приказал Антиох.
      – Я слышу слова не юнца, но мужа! – поклонился врач.
      Тем же вечером, во время прогулки, он отозвал Гермия в сторону от царя и свиты.
      – Я должен сообщить нечто очень важное, сиятельный. Наедине…
      Гермий задумался. Не в его правилах было отпускать от себя стражу и оставаться с глазу на глаз с тем, кого он относил к числу недругов. Но Аполлофан был безоружен, а Гермий имел при себе меч. И Гермий согласился и отошел в сторону. Здесь Аполлофан неуловимым движением выдернул из трости отточенный клинок и вогнал его в живот Гермия. Хрипя, канцлер выдавил:
      – Вы убиваете меня за то, что я сказал правду. Вы все предадите царя. А первым предаст Ахей!
      – Сдохни, собака! – ответил врач и твердой рукой повернул клинок так, что вывалил из чрева Гермия скользкий ворох кишок. Канцлер забился в агонии, убийца бесстрастно наблюдал за ним. Когда-то, в далеком, неизмеримо далеком прошлом ему уже приходилось убивать – вот так, отточенным стилетом в живот или сердце. Убивать лазутчиков и вельмож, солдат и коварных предателей, убивать даже царей – убивать врагов. Когда-то… В те времена врач носил другое лицо и имел другое имя – имя считавшееся сейчас легендарным. Тогда его звали Заратустрой. Но это было тогда…
      Аполлофан дождался, пока завершится агония, после чего вытер клинок об одежду убитого, сунул его в ножны и возвратился к царю, старательно делавшему вид, что ничего не заметил.
      – Все кончено! – бросил Аполлофан.
      – Он сознался? – полюбопытствовал слегка побледневший Антиох.
      – Ему не в чем было сознаваться.
      – Но он что-то сказал? – настаивал царь.
      – Да, он сказал, что все предадут тебя, и что первым будет Ахей.
      Антиох криво усмехнулся.
      – С чего это вдруг все должны предать меня. Особенно Ахей, который был мне вместо отца. С чего?
      А через несколько дней пришло известие, что Ахей и впрямь предал, объявив себя правителем земель к западу от Тавра.
      А еще через несколько дней исчез Аполлофан. Он исчез на рассвете, незадолго до того, как в его палатку проникли люди, посланные Антиохом с наказом умертвить лекаря: царь обретал последовательность, а значит – характер; это было благом для державы.
      Аполлофан исчез, и никто больше не слышал о нем. Никто!
      А потом, спустя дни, месяцы, годы совсем в другой части мира объявился человек, чей взгляд был решителен, а рука тверда, и чье сердце не знало ни сомнений, ни жалости. Но звали его иначе, и был он совсем из иной истории…

      Обмакнув в краску кисточку, – расщепленную бамбуковую трубку с вставленным в нее клочком заячьей шерсти, – Сюй Фу старательно вывел последнюю строчку – «И претворил мир и достаток на всей земле Тянься. И случилось это в год железа и змеи, осененный светом Тянь-цзи син».
      Претворил! Сюй Фу криво усмехнулся. Всего год минул с тех пор, как последнее из царств, Ци подпало под власть жестокого тирана Ин Чжэна, прозвавшего себя Первым Высочайшим императором. Высочайший император! Отродье шакала!
      Сюй Фу воровато огляделся по сторонам, словно кто-то незримый мог прочесть его тайные мысли. Но в небольшой комнатке никого не было. Лишь низенький лакированный столик с письменными принадлежностями на нем, пара циновок, четыре грязно-выбеленных, напоминающих куски пасмурного неба стены да сам Сюй Фу, некогда мелкий чиновник на службе сиятельного владыки Ци-ван Цзяня, а сейчас столь же маленький человечек в гигантской машине Тянься, империи Цинь.
      Чиновник опустил кисточку в глиняный горшочек с водой и задумался. Минул лишь год, а как же все изменилось! В целом циньские полки милосердно обошлись с царством Ци, если, конечно, считать милосердием тот факт, что жертвы резни, что устроила солдатня, исчислялись тысячами, а не десятками тысяч, как в соседних княжествах, и столица царства – Линьцзы была разграблена, но не выжжена дотла. Пострадали немногие, войны эпохи Чжаньго обыкновенно стоили жизни куда большему числу людей. Циньские шицзу истребили всех захваченных в плен воинов, затем пришел приказ истребить членов царской семьи и ближайших приближенных. Последний удар был нанесен по линчжу – тем нескольким сотням высокородных, что не нашли в себе благоразумия поступиться гордостью и пасть к ногам безжалостного Ин Чжэна. Неразумных обезглавили.
      Обитатели Ци затаились в ужасе, но западный деспот неожиданно проявил милосердие. Было объявлено, что царства Ци отныне не существует и что оно становится частью великой империи, под властью рода Цинь. В Линьцзы прибыли чиновники Ин Чжэна, повелевшие именовать циньского царя Первым Высочайшим императором и установившие новую власть. Так как их было немного, циньцы стали брать на работу тех ли, что служили прежнему властелину. Был призван на службу и Сюй Фу, достойный сын недостойных родителей.
      Родители Сюй Фу были обычными батраками, но сын сумел выбиться в люди. Смышленый мальчик приглянулся фанши Фуа Шэну, и тот взял юнца в обучение. Сюй Фу освоил премудрость чародейств и гаданий, премудрость священного письма, премудрость правильной речи и премудрость обращения с высшими. Усердный и аккуратный маг был принят ко дворцу, был замечен и успешно продвигался по служебной лестнице, тая мечту достичь высокого положения при особе владыки Ци. И вот все рухнуло. Надежды умерли, и теперь приходилось начинать все сначала.
      Все сначала!
      Сюй Фу вздохнул. Отчего-то сегодня у него было мрачное настроение, и даже мысли о дао, обыкновенно настраивавшие на радостный лад, сегодня не вносили умиротворения в сердце. Нехороший был день!
      Нехороший! Но он переживет и это. Ему не занимать терпения, усердия и почтительности. Он сделает новую карьеру. Непременно сделает, нужны лишь терпение, усердие и почтительность!
      Положив перед собой бамбуковую дощечку, испещренную иероглифами, чиновник принялся аккуратно переписывать текст на другую, размером поменьше. Это был новый указ императора, адресованный обитателям Поднебесной: хоу и гуандай, шицзу и би чжу.
      Указ гласил, что отныне жизнь и смерть каждого черноголового находится во власти сиятельного Цинь Ши-хуана. Вся территория Поднебесной делилась на области, какими управляли губернаторы и воеводы, назначаемые императором. Отменялись все старые символы и меры: длины, веса и площади. Больше не существовало цветов прежних царств, отныне государственным был цвет хэй – черный.
      Черный так черный! – вздохнул Сюй Фу, какой, по правде говоря, любил более веселые цвета.
      Работал чиновник долго, пока желудок не принялся подавать сигналы о своей неудовлетворенности жизнью. Сюй Фу привстал и выглянул в окно. Так и есть – солнце уже перевалило полуденную отметку. Чиновник закончил писать, взял небольшую шкатулку и стал укладывать в нее письменные принадлежности. Попутно он размышлял над переписанным. Он был очень неглуп, гуандай Сюй Фу, от него не укрылось истинное назначение законов повелителя Цинь. Ши-хуан создавал великое государство, желая взрастить на месте ломких ив могучий дуб. Желание, достойное цзюнь-цзы! Вот только не стоит забывать, что ива, сгибающаяся под порывами ветра, порой крепче дуба.
      Сюй Фу сложил свои инструменты в шкатулку, которую убрал в резной ящичек. Сняв шапку-гуань, скроенную из полос бархатистой ткани, чиновник затянул потуже скрученные в узел волосы, водрузил шапку обратно на голову и прикрепил ее к волосам заколкой. Проделав эту нехитрую процедуру, Сюй Фу оправил одежду и отправился на дворцовую кухню.
      Резиденция наместника располагалась во дворце свергнутого царя Ци. Для того чтобы попасть на дворцовую кухню, нужно было миновать Белую галерею, пройти через внутренний дворик. За ним находился флигель, где жили чиновники низшего ранга. Здесь же они и столовались.
      Дворцовый дворик был полон людей, некоторые из которых шли туда же, куда и Сюй Фу, но большинство следовало по своим делам. Низко кланяясь встречающимся на пути чиновникам, занимавшим более высокое положение, и благосклонными кивками головы принимая поклоны совсем уже мелких ли, Сюй Фу неторопливо проследовал в трапезную. Та была невелика и представляла собой полуподвальное помещение, сплошь заставленное низенькими, склоченными из неровно обтесанных досок столиками, поверхность которых до жирного блеска отполировали рукава халатов тысяч и тысяч гуандай и ли. Сюй Фу с подобающей его положению степенностью устроился на циновке за одним из столиков, что был подальше от входа, у стены. Тотчас же объявился раб, без единого звука поставивший перед чиновником две миски, изучив содержимое которых Сюй Фу едва удержался от брезгливой гримасы. Пишу для слуг императора Цинь готовили явно не на пяти треножниках. Дворцовые повара не затрудняли себя изысками, когда речь заходила о гуандай и ли. День изо дня чиновники получали одну и ту же еду: дагэн – безвкусную мясную похлебку – да рис с овощами.
      Подавив вздох, Сюй Фу принялся за еду, при этом машинально отметив, что его родители, пожалуй, были бы счастливы, доведись им питаться подобной пищей. При этой мысли ложка заработала повеселее.
      Чиновник быстро покончил с похлебкой и принялся за рис. Теперь он ел помедленнее, ловко подцепляя палочками и отправляя в рот то щепотку риса, то тушеные со специями кусочки моркови, свеклы или лука. Поглощая пишу, Сюй Фу исподлобья поглядывал по сторонам. Куда бы он ни посмотрел, всюду обедали гуандай и ли, облаченные точно в такие же одежды и с той же степенностью поглощавшие нехитрую пищу. То один, то другой из них заканчивал трапезу и, смиренно подняв глаза к потолку, дабы возблагодарить Небо, поднимался. Вздохнув, поднял глаза, а затем и поднялся Сюй Фу. Что ни говори, сегодня было мрачно на сердце, и даже мысли о дао, обыкновенно настраивавшие на радостный лад, сегодня не вносили умиротворения. Нехороший был день!
      С этой мыслью Сюй Фу покинул трапезную и направился обратно к себе, где дожидался императорский указ. Он миновал дворик, все также раскланиваясь со встречными, и ступил в галерею. И тут путь ему преградил человек. Именно преградил, потому что Сюй Фу, отвесив поклон незнакомому чиновнику, бывшему, судя по знаку на голове, выше по рангу, хотел обойти его, но незнакомец не позволил, загородив дорогу. Что это значило? Задавшись сим вопросом, Сюй Фу попятился и цепко, отбросив приличия, впился взором в незнакомца.
      Тот был строен и худ, широкоскулое лицо выражало решительность и ум, а седая борода была столь длинна, что доставала до пояса. Сюй Фу никогда прежде не приходилось видеть этого человека, хотя он знал решительно всех гуандай, состоявших на службе у наместника Цзяо Гуна. Незнакомец также рассматривал Сюй Фу, после чего негромко бросил:
      – Твое имя Сюй Фу?
      Чиновник поклонился.
      – Да, мой господин.
      – Мне нужно поговорить с тобой.
      – Но я не знаю достойного господина… – начал было Сюй Фу, но незнакомец весьма невежливо прервал его.
      – Это неважно! Иди со мной, если тебе дорога жизнь!
      И Сюй Фу вдруг понял, что с этим человеком не стоит шутить. Он едва ли чем выделялся средь прочих своим обликом, незнакомец, ровно ничем. Но от всей его фигуры веяло уверенностью, силой, свойственной разве что царям или влиятельным хоу.
      Раздраженный колебаниями чиновника, незнакомец крепко ухватился за полу халата Сюй Фу и увлек его за собой. Вне себя от возмущения подобной бесцеремонностью, Сюй Фу попытался было вырваться, но тут же убедился, что руки незнакомца крепки, словно сталь.
      Похититель втащил чиновника в небольшую нишу, образованную стеной и массивной резной колонной. Здесь было сумрачно и пахло кошачьей мочою. Незнакомец освободил Сюй Фу, резко выпустив полу его халата, да так, что бедный чиновник со всего маху врезался в стену, брызнувшую откуда-то сверху сероватой трухой. Подобное обращение совсем уж смутило Сюй Фу. Если это был посланец Цзяо Гуна, чем-то разгневавшегося на несчастного слугу, он должен был прямо объявить об этом. Да и в этом случае Сюй Фу попросту должны были передать в руки палачей, какие знают тысячи способов, чтобы помочь осужденному искупить свою вину: от бамбуковых палок до…
      При мысли об этом самом «до» Сюй Фу стало дурно. Цепляясь непослушными пальцами за стену, он завопил: