Из духовных стихотворений
      2000-2002 года

Молитвенный подвиг

 
Тропки хвойные колки,
Божья Матерь хранит,
всходит старец как столпник,
на высокий гранит,
 
 
пень, валун, дикий камень —
вот основа поста,
но молитвенный пламень
обжигает уста.
 
 
Ствол сосновый просторный
янтарями дарит,
Божья Матерь иконой
меж ветвям горит.
 
 
Зов молитвенный скуден,
но велик — в тишине:
«Боже милостив буди,
буди — грешному мне».
 
 
На груди крест железный,
жест мольбы — вознесен,
изнуренный телесно,
Старец — Духом спасен...
 

Картина Константина Васильева "Ожидание"

 

Пред иконой стоишь со свечою

 
Пред иконой стоишь
со свечою,
на земле — себе не нужна,
 
 
но отмечена лишь
мечтою,
рядом с жизнью, что сожжена.
 
 
Ты обиду простишь
вчерашнюю,
деревянный целуя оклад,
 
 
на икону глядишь
бесстрашно,
Богородицы встретив взгляд.
 
 
Словно взгляд
Ее повторяя,
пред распятьем стоишь до зари,
 
 
на пол капли
воска роняя,
тоже — светишься изнутри...
 
 
Но когда
молитвы пропеты,
по растущей уходишь тропе,
 
 
вспоминая — всегда,
до рассвета,
кто-то молится — о тебе...
 

Рая вчерашнего вспомнится — горница

 
Рая вчерашнего
вспомнится —
горница
в башне,
где горлица
тишины капризной
клонится —
дышит ризой...
 
 
Икон —
складней благолепие —
под потолком
горбится
горней цепью...
 
 
Досок треснувших
кисея-иней —
древности
паутина —
с ветром борется,
как риза затворницы,
от которой
светло в горнице...
 

"Икона "Ангел Златые власы""

 

Ангел златые власы

 
Я — инок, приникший к иконе —
в смиренье проходят часы,
и он оживает, склоненный,
Архангел Златые власы.
 
 
Как облако, кажется зыбкой
волнистая ризы черта,
продленная взглядом улыбка,
и губ молчаливых чета.
 
 
За ризою — трав тень резная,
смыкаются крылья в огне,
он жизнь мою тайную знает,
он тайно грустит обо мне.
 
 
Из жизни, порой, исчезает —
поступкам своим господин,
но Обликом вечным — спасает,
когда я стою перед ним,
 
 
когда его нежно-упорный
ко мне устремляется взгляд...
Он, вечностью отдаленный,
быть может, небесный мой брат...
 

Икона Ксении Покровской "Троица" (1990-е годы)

 

Нимбов Трёх воздушное склоненье

 
Заглушенные молитвой дни
глохнут вздохом ночи в безвременье,
в час, когда, душа, тебе сродни —
Нимбов Трёх воздушное склоненье.
 
 
Нимбом — удлиняется лицо
на иконе, голос — отголоском...
Свечка освещает озерцо
талой крови гибнущего воска.
 
 
Ты, душа, без помощи — слаба,
слогом округляешь дни неверно,
без молитвы — робкая раба,
слух пуглив твой, северная серна.
 
 
Вянет страха сорная трава,
ставши тьмой... Но тень не заслонила
ставшие ступенями слова
той молитвы, что душа хранила.
 
 
Смертный страх — до смерти не утих,
слово на устах молитвой свежей
слух твой осторожный снова режет —
дань печальных ангелов твоих...
 

Мамры деревья, как храмы

 
Мамры
деревья, как храмы,
для Авраама
и Сарры...
 
 
Тени, что стыли с утра,
к полудню стали короче,
когда, пребывав у шатра,
Авраам возвел очи,
 
 
и увидел — явившихся в зной
Стражей
жизни земной,
райских мир ажей,
 
 
Ангелов уставших,
в прохладе
дубовых веток,
 
 
ставших
окладом —
для Троицы Ветхой...
 

Здесь — журавлей отжурчало соло

 
Здесь — журавлей отжурчало соло,
здесь — глуше сон монастырских башен,
 
 
с помощью Духа Святого — глаголы,
словно мельницы, крыльями машут.
 
 
Равный мне ветер — подыщет слово
в травах, в оправе которых — избы.
 
 
Травы сбираю для люда чужого,
песней родной разбавляя известь,
 
 
ту, с которою память глохнет,
строк зак упорены сосуды,
 
 
Слово — льняною заплатою сохнет,
ожидая расправы Судного
 
 
дня — очертанья его на фресках,
разделены святые — и грешники,
 
 
кто-то уходит в выси небесные,
кто-то падает в адские бреши,
 
 
кто нам подымет уставшие вежды,
кто нам посыпет краюху солью? —
 
 
всюду беспамятные невежды,
нам же — Слово отыскивать с болью...
 

"Рождество Богородицы (совр. иконопись)"

 
 
День Рождества Господня,
тень колыбельная снится,
рождается Слово сегодня
в мире, в сердце, в странице.
 
 
Так Слово рождалось когда-то
в холмах Иудеи далекой...
Над царством тем тридевятым
луч был взнесен высокий.
Рождается Бог в человеке,
чтоб крепли молитвы строфы,
чтоб дни восходили как вехи -
от Рождества, до Голгофы.
 
 
Чтоб ты уходил на муку,
на проповедь в светлом хитоне,
и в бурю протягивал руку
тому кто, не веруя, тонет...
 

"Бегство в Египет" (из книги "Евангельская история")

 

Бегство в Египет

 
Помнишь? Ангел в тумане белел,
Нас в небесах приютивший...
Надо исполнить, что он велел,
Ангел, во сне приходивший.
 
 
Тот, говоривший: «Встань и возьми
Все, что дорого сердцу,
Видишь, ночные взметнулись огни
 — Ирод ищет Младенца.
 
 
Видишь, как преданно ждет у двери
Ослик покорный и смирный,
Матерь и Сына возьми, и дары —
Золото, ладан, и смирну...
 
 
Я хочу, чтоб ты сохранил
Сладость воспоминанья
Там, где пустыня, где темен Нил,
На берегах изгнанья.
 
 
Здесь, в Вифлееме, вопли и плач,
Дьявол раскинул сети,
Здесь младенцев губит палач,
Плачет Рахиль о детях.
 
 
Ты пережди, пережди беду.
Я утолю сердца жажду.
Ирод умрет. Я к тебе приду,
В сон твой, с вестью, однажды.
 
 
Я скажу: отдохни от бед,
Мира забудь пороки,
В светлый тихий иди Назарет,
Как предрекли пророки.»
 

"Крещение" (из книги "Евангельская история")

 

Иоанн Креститель

 
Виноградной лозою вьется строка,
каждый изгиб ее — древний профиль,
протянул ее Евангельем — Лука,
прочитал — Фе офил —
 
 
о Предтече, рожденном в такой тишине,
что горит над жизнью, как Божья кара,
и сгорает неверие в тихом огне,
охватившем уста Захара, —
 
 
о том, как Мария слагала в уме
и в сердце — старца заветы,
о том, как долго в вечерней тьме
светилось — сказанное Елисаветой, —
 
 
о тех, кто принес покаянья плоды,
о водах крещенья, что вечно синеют,
о том, что — Идущего впереди,
Идущий вослед — сильнее...
 

"Нагорная проповедь" (из книги "Евангельская история")

 

Нагорная проповедь

 
Если ветер вернется на круги,
дней пустыня будет согрета,
и мы доверимся кротко
апостолам... Божьи слуги
спустят лодку
по склону волны высокой Генисарета.
 
 
Сети веток качнутся как неводы,
ветхо,
над водами (плеск удваивается
плеском сердца),
и мы услышим двухтысячелетнее эхо
Голоса, которым начинается,
которым кончается — детство.
 
 
И мы переплывем море
жизни — с Востока до Запада,
и будут над нами веять
и кругами в просторе
расходиться — десять Заповедей
и блаженств — девять...
 

"Чудо в Кане Галилейской" — роспись храма Христа Спасителя (Нестеренко)

 

Чудо в Кане Галилейской

 
Глоток — долька
влаги — до чуда,
только
глоток из сосуда...
 
 
Холмы Галилеи
невзрачной,
и вечер, как веер
брачный,
 
 
час поздний
праздника-пира...
И позван
Христос с Марией
 
 
Пречистою —
с учениками
на чистую
вечерю в Кане...
 
 
Но тает
вино в сосудах,
глоток отделяет
от чуда —
 
 
горячий
глоток, и только...
Но чудо не спрячешь,
как дольку —
 
 
в земном — простора
небесного,
которому
в горнице — тесно,
 
 
как шагу
в камнях-утесах,
как влаге
вина в водоносах,
 
 
в сосудах,
на вечери брачной...
До чуда —
глоток прозрачный...
 
 
Глоток — верная
мера,
глоток — до безмерной
веры...
 

"Преображение"

 

Преображение

 
Преображенья зрел
час, как в ночи свеча,
чтоб каждый луч успел
вспыхнуть от друга-луча,
 
 
чтоб каждый луч-штрих
в нишу-жилку попал,
чтоб на иконе затих
чертой, что провел Феофан,
 
 
чтоб каждый луч держал
фрески блеск на века,
чтоб каждый луч бежал
пред тенью ученика,
 
 
которого Феофан
простер пред Господом ниц
(Иаков, Петр, Иоанн)
так, что овалы лиц
 
 
навечно освещены
в Преображенья час —
час ночной тишины,
зреющей, как свеча...
 
 

Страстной Четверг

 
Пустые отринем речи,
те что Господь отверг,
в полночь, в страстной Четверг,
зажжем свечи —
 
 
а на столе хлеб, да соль,
а в душе свет, да боль.
 
 
Над освещенным млечным
лучом — столом,
в полночь, склонимся рядком,
в час Вечери —
 
 
а в душе свет, да боль,
а на столе хлеб, да соль.
 
 
И будем молчать о чуде...
Живущий в каждом, Христос
задаст тот же вопрос
тени-иуде —
 
 
а на столе хлеб земных бед,
а в душе боль, да свет.
 
 
Великой пятницы тропами
Ангел нас проведет
туда, где каждый бредет
на свою высоту-голгофу —
 
 
а в душе боль, да свет,
на столе — соль земных бед,
 
 
Зажжем полночные свечи
в Четверг страстной...
В горнице, за стеной —
молитвы последние, речи...
 
 
А на столе хлеб, да соль,
а в душе свет, да боль.
 

"Пасхальное утро" (из книги "Евангельская история")

 

Пасхальное утро

 
Сегодня будет одинок
Мой день и светел.
Лишь ветер солнечный у ног,
Лишь ветер.
 
 
Я рано, рано выйду в сад,
Готова к чуду.
И вдруг почувствую Твой взгляд
Везде, повсюду.
 
 
И я услышу тихий зов
Сквозь шелест крылий,
Сквозь возгласы учеников —
Я здесь, Мария!
 
 
От слов Твоих — такая тишь,
И слезы льются...
Но Ты, как облако стоишь,
Нельзя коснуться.
 

Вознесение Господне

 
Не наше дело знать сроки и времена...
Но — над Деяньями взгляд твой скл онится,
и ты узнаешь Апостолов имена,
пришедших, взошедших в горницу.
 
 
В день, когда облако стало расти,
чтобы встать над горой Елеонской,
до которой — даль субботнего пути,
где вознесся Христос, где погасло солнце.
 
 
Где они пребывали: Петр, Иоанн, Андрей,
Филипп и Фома, Варфоломей, Иаков,
Симон Зилот, бывший мытарь Матфей,
Иуда (Иаков брат) и Алфеев Иаков.
 
 
И молились в горнице молитвой одной —
вместе с жен ами, приносящими миро,
в час, когда земля, насыщенная виной,
на Божьих стопах уже не тяжелела гирей.
 
 
И разлуки с Вечностью уже узнали вкус,
вспоминая ангелов, что в облаке видели,
говоривших: «Вознесшийся от вас Иисус,
таким же образом к вам — приидет...»
 

"Введение во храм Пресвятой Богородицы"

 
 
Дева клонится, как деревце,
к вечным небесным дарам.
 
 
Вводится царственно Д евица
в Ерусалимский храм.
 
 
Вслед по ступеням зыблется
свет от высоких лампад.
 
 
Деве сквозь время видится
Вечности детский взгляд.
 
 
Вводится Дева по лестнице —
лествице без перил.
 
 
Вестник видится Вестнице —
будущий Гавриил.
 
 
По горней дороге вводится,
в горницу, в крылья дверей.
 
 
Будущую Богородицу
славит седой иерей.
 
 
Дева ведется вдоль линии
вечно горящих свечей.
 
 
Свет внутри будущей Скинии
светится — все горячей.
 

"Благовещение" — роспись Тихвинского придела храма Преображения Господня в Богородском

 

Благовестный держа цветок

 
Нить строки тяну поперечную,
как основа льются лучи,
продеваю, словам не перечу,
даже если речь не звучит...
 
 
Непостижен еще рисунок,
вот, он светится, вот — погас,
тени лунные, профиль юный
ангела — обручившего нас...
 
 
Строки рвутся, чтоб снова сплесть их,
в выси связываю узелок,
чтоб ож ил Приносящий вести —
Благовестный держа цветок.
 
 
Чтобы я над цветком склонилась,
чтоб строка что еще слаба,
как ответный вздох засветилась
на устах: «Се, Твоя раба...»
 

"Успение" (рис. из Православного календаря. Салоники, 2001)

 

Успенья Твоего земля

 
На части две быль разделя —
небесную, земную — знаю,
 
 
Успенья Твоего земля
там, где иконы даль резная.
 
 
Я перед ней в мольбе, без слов,
в день грустный августа склоняюсь,
 
 
считая, скольких облаков
апостольских расправлен парус,
 
 
там, где спешит за братом брат
из разных стран, земель и весей —
 
 
небесный счет земных утрат,
пытаясь разгадать и взвесить
 
 
в тот час, когда колокола
к рыданью перешли от пенья,
 
 
когда с земли слетела мгла,
смущенная лучом Успенья,
 
 
когда стал ангела высок —
склоненный к Деве стан лучистый,
 
 
когда остался поясок
в цветах, во гробе — от Пречистой...
 

"Икона Покрова Пресвятой Богородицы"

 

И скользнет к ладоням Плат простертый

 
Позову — молитвою без слов,
ты откликнешься — горячей речью.
 
 
Снежной скатертью падет Покров
на просторный стол короткой встречи.
 
 
Глянец окон. Взглянем, даль деля,
облако чуть сдвинет — вечный ветер.
 
 
Вздрогнем — как бела уже земля,
розовых берез развиты ветви.
 
 
Ангел чуть качнется на часах,
словно воин, вставший за околицей,
 
 
и пройдет в раскрытых небесах
по горящей кромке — Богородица.
 
 
Ты возьмешь Минеи, иль Триодь,
и тропарь откроешь: глас четвертый.
 
 
Кратким гимном отзовется свод,
и скользнет к ладоням Плат простертый.
 

 
Вдоль окладов пряди витые,
из глубин иконных глядят —
 
 
твоей кисти — живые святые,
отпуская меня в закат.
 
 
Божий образ трижды прославлен,
на иконе — следы мольбы,
 
 
в доме, что навсегда оставлен
для единственной узкой тропы.
 
 
Вслед за мною твой путь проляжет,
вслед за днями продлятся дни,
 
 
нас единою цепью свяжет
той тропы над обрывом нить,
 
 
где мольбы оборвутся звуки,
где останется тот, кто свят...
 
 
Ты идешь к горизонту разлуки,
отпуская меня в закат.
 

"Святой Николай Чудотворец"

 

Святой Никола

 
Ворсом снежным в келье
нежно зарос порог,
на Никольей неделе
медлит в овале — Бог.
 
 
В Бога — тебе верится,
в голос твой — мне,
в зале овальном — деревце
хвойное, в тишине,
 
 
деревце жизни нашей,
срубленое вчера,
хвоя падает в чаши,
полные по вечерам,
 
 
скатерти строгая тога
тянется на паркет,
с темной иконы — от Бога
звездный исходит свет...
 

"Святые князья Борис и Глеб" икона XIV века

 

Святые князья Борис и Глеб

 
Ты был отроком... Вспомнишь разве,
когда ты скопировал ту икону —
 
 
на райских к онях едут два князя,
в красном кафтане, в кафтане зеленом —
 
 
цвета юности, цвета выси,
цвета — убитых невинно, нелепо,
 
 
плащ, иль риза? — на князе Борисе,
риза, иль плащ? — на князе Глебе.
 
 
Едут — ставшие вмиг святыми,
светятся фреской на стенах вечных —
 
 
брат убиенный на речке Смядыни,
брат убиенный на Альте-речке.
 
 
Страстотерпцы, первые вехи —
их на узких дорогах ставили,
 
 
видно ангелы, видно навеки,
против каинов — русских Авелей...
 

"Святой царевич Димитрий"

 

Царевич Димитрий

 
Ангелу надо быть
в небе, то есть далеко, далеко,
где он недоступен мгле,
ангела убить
так легко
на земле...
 
 
Каждое звено
в венце
сами плетем-творим,
строчка-нить отзвенела давно:
«Ангела посылаю пред лицем
твоим...»,
 
 
Посылаю волею Творца,
России даря,
в Углич-даль.
Рана его — ожерелье-венца —
царствует, как заря,
мечется, как печаль.
 
 
Прибавилось тишины,
выше стал Собор —
Царевича Лик
светится из старины,
миру дар — детский взор,
Вечности миг...
 
 
Ангела убить
так легко, легко
на земле —
ангелу надо быть
в небе, то есть далеко, далеко,
где он недоступен мгле...
 

 
Росла тропа — из Твоей тропы,
но не был Ты узнан миром.
 
 
А я Твои обмывала стопы
на Вечере тайной, мирром.
 
 
За словом Твоим восходила, учась,
по водам, пескам, по тверди,
 
 
Но словно лучом, был пронизан час
Твой — ожиданием смерти.
 
 
И я к распятию шла в пыли,
распята Твоею болью.
 
 
И я смотрела, как рос вдали
Твой крест, обвитый Тобою.
 
 
Я знала, что Ты побывал в аду,
и в день вернулся весенний...
 
 
А я встречала Тебя в Саду,
плача, в час воскресенья...
 
 
Вдоль окладов пряди витые,
из глубин иконных глядят —
 
 
твоей кисти — живые святые,
отпуская меня в закат.
 
 
Божий образ трижды прославлен,
на иконе — следы мольбы,
 
 
в доме, что навсегда оставлен
для единственной узкой тропы.
 
 
Вслед за мною твой путь проляжет,
вслед за днями продлятся дни,
 
 
нас единою цепью свяжет
той тропы над обрывом нить,
 
 
где мольбы оборвутся звуки,
где останется тот, кто свят...
 
 
Ты идешь к горизонту разлуки,
отпуская меня в закат.
 

Картина Купреянова "Учитель"

 

Христос и Иоанн

 
В той опустелой келье
облака рос туман,
крылья дверей запели,
пал пред Христом Иоанн.
 
 
Преображенный странник
переступил порог,
не различить в тумане —
брат ли, учитель, Бог...
 
 
В свете утреннем скудном
встал Открывающий путь,
Иоанновы кудри
перетекли на грудь,
 
 
переплетались с речью,
полнящей пустоту,
крыльями пали на плечи
Иоанновы руки — Христу,
 
 
застыли тенью нерезкой
над туманным плечом,
облаком стали, фреской,
вспыхнувшей под лучом.
 

"Иисус и самарянка" (рис. по гравюре Густава Доре)

 

Иисус и самарянка

 
Если кротко воздух времен вдохнуть,
строка за строкой прольется.
 
 
Привидится: Бог присел отдохнуть
в самарийской земле, у колодца.
 
 
Увидится: вдоль горизонта, вдали,
облаков вечереющих проседь.
 
 
Бог присел близ участка земли,
Иаковом данной Иосифу.
 
 
Ласточка успеет крылом черкнуть
по уходящему в темноту своду.
 
 
Женщина не успеет почерпнуть
из Иаковлева колодца воду,
 
 
услышав глас Божий — «Пить мне дай...» —
Глас, очерченный вечной печалью.
 
 
Переполнится, через край,
сердца сосуд — Его речами.
 

Чаша самарянки

 
Голоса-тропы рябит изнанка,
узелки затянуты искусно,
 
 
каждый — помнит чашу самарянки
с родниковым словом Иисуса —
 
 
с вечностью вечерней у колодца,
путником поникшею усталым —
 
 
словом острым, как осколок солнца
в чаше снега по-апрельски талом,
 
 
лучиком — по веточкам, по жилам
восходящим в вербенные свечи
 
 
чтоб душа, дыша, жила-служила —
далями молитвы залит вечер.
 
 
Вечности вечерней миг-изнанка,
узелки затянуты искусно
 
 
памятным движеньем самарянки,
чашу подающей Иисусу.
 

Марфа и Мария

 
Я хотела бы быть сестрою,
но не Марфою хлопотливой,
 
 
а той, что волосами укроет
стопы Его, счастливой
 
 
становясь, снова и снова,
от смиренной доли —
 
 
быть пленницей Его Слова
исполнительницей — воли,
 
 
слушательницей притч в пустыне —
о высокой свече, да о прочем...
 
 
О возлюбленном сыне,
вернувшемся в дом отчий.
 
 
Я хотела бы Мариею называться —
именем на устах печальным —
 
 
чтобы на зов Его отзываться —
утром Пасхальным.
 

"Спас" Андрей Рублев. 1420-е гг.

 

 
В днях, обвитых лентой оков
победно-шумящих лет,
ты — видишься в тоге учеников,
идущих Ему во след,
 
 
в дорогу берущих пустую суму,
без золота, без серебра,
в дорогу, ведущую через тьму
по заповедям добра,
 
 
где, словно агнец ты, средь волков,
кротчайший голубь средь птиц,
ты — в грустной горстке учеников,
а я — в толпе учениц...
 
 
И все, что Он сказал в темноте,
при свете ты повторишь,
строка твоя подобна черте
над пропастью, где стоишь.
 
 
И я уже счет теряю годам,
где свет твой сквозь бытие
мне светит... Душу свою отдам,
чтоб вновь обрести ее.
 
 
Развернуты мысли твои в слова,
но взглядом о них скажи,
и я пройду с тобой поприща два —
до самой смертной межи.
 

* * *

 
Вот оно, небо звездное Тайной Вечери
предо мной на стене — лунный луч ловлю,
время мое позднее, время твое вечное,
я пред фрескою в свете резком стою.
 
 
Дни мои погублены, твои искалечены,
звездный луч из окна на стене рубцом,
и тенями лица склонившихся иссечены,
золотой овал стола завился венцом.
 
 
Будущего гонцы в Господней горнице,
от неба Вечери стена светла,
только, как Иуда, в круг ясный клонится
тень-предательница — ночная мгла.
 
 
Время твое звездное, время мое вечное,
я стою пред фрескою — резкий свет,
небо мое позднее Тайной Вечери,
в каждом нимбе-луночке — лунный след...
 

* * *

 
Помнишь, мы разделили небо,
как когда-то делили ризы,
слева слышались плачи Глеба,
справа слышались плачи Бориса.
 
 
Помнишь, мы разделили дали,
луч рассек мир на две окраины,
на два рая, и в каждом Авель,
святополком-убитый-каином.
 
 
Жертвы две — дань на две ладони,
две ладьи в океане Господнем,
в черной ризе да в белой — кони,
братья едут спустив поводья.
 
 
Каждый ангелу равен — с неба
каждый облаком-вьется-ризой...
Если слева — молитвой Глеба,
если справа — молитвой Бориса...
 

Аввакум

 
Путь наш очерчен грубо,
все ж, различим вдали
темные бревна сруба,
столб ледяной пыли,
 
 
голос возвышен трубный —
«Будущее гряди!»,
мы сожжены там будем —
руки крестом на груди
 
 
сложим, готовы к смерти,
воздуха рвется слюда,
с оледеневшей тверди
в пламени бездну, туда
 
 
в бездну, где сложены ровно,
словно бы без труда,
но с верой — древние бревна,
праведной жизни года
 
 
сложены без усилья,
чтобы был легче дым,
руки расправим крыльями —
ангелами взлетим,
 
 
жгут ледяные торосы,
в рубище, босиком —
ангелы тоже босы —
к огненной смерти идем...
 

* * *

 
Ризы голосом разрезаны,
развеваются в полете —
облаками бегут резвыми...
Спим, юродивы, в лохмотьях.
 
 
Прорастут слова — их скашивают,
звук, чуть слышный остается —
о княгине Анне в Кашине,
о Саровском чудотворце.
 
 
Облаками отгородится
даль родная от чужбины,
провожает Богородица
к облаку-калитке Сына,
 
 
к горизонту, до околицы,
до пустынных трав ковыльных...
В час прощальный колокольцы —
ангелов задеты крыльями...
 
 
Ризы, сшиты голосами,
отдаляются мелодией —
в высь, покинутую нами...
Спим в лохмотиях, юродивы...
 

 

* * *

 
Свидетельством первым
Доселе мир жив,
И ласточек веры
Строги виражи.
Слова Его — стрелы —
«Мария! Я здесь!
Свидетельством первым
Мариина весть.
 
 
Девичьему взгляду
Христос, словно сон,
Явился из Сада
В обличье ином.
И тем, что дорогой
В селение шли,
Явился Он строгий
В дорожной пыли.
 
 
И те как сумели,
Сказали другим,
Другие не верили,
К чуду глухи.
Но все же — Марии
Учитель, как сон,
Явился впервые
В величье ином.
 
 
И ласточка-точка
Ликует, кружит,
Вьет кружево строчки,
Над жизнью дрожит.
 

* * *

 
Ты несешь в тот далекий проулок
тяжесть жизни — невидимый вес,
над тобою склонился сутуло,
крылья вскинув, невидимый крест,
 
 
неизбежный свидетель изгнанья,
знак опалы средь пальмовых кущ,
ты идешь к горизонту сознанья
где глас Божий пробился, как луч,
 
 
где твой голос в ответ ему дрогнул,
слившись с кромкою облаков,
ты идешь самой узкой дорогой,
повторяя молитву без слов,
 
 
где изжитые жизни рисунки
восстают как эскизы, как сны,
в каждой, словом оставленной лунке,
долго стынет овал тишины,
 
 
заполняя проулок далекий
невесомой прохладой небес —
ты несешь неизбежный, высокий,
тенью жизни очерченный крест...
 

* * *

 
Лён полотенца,
восковая свечка,
закрыта дверца,
будто бы навечно.
 
 
Дом заколдован:
голубых глициний
живой волною,
памятью о сыне,
 
 
водой холодной,
чашею из глины
дом заколдован
вечным сном о сыне,
 
 
чей голос тает
эхом-тенью в нише,
всё — тишина смывает,
слов не слыша...
 
 
Лён полотенца,
свечка восковая
горит, как в детстве,
тени созывая...
 

* * *

 
Уйти... Оставив в тишине покорной
былое, что теперь принадлежа
другим, вернется в хаос черный,
петлей судьбы и в будущем держа
 
 
тебя, свиваясь жгучим тёрном,
цепляясь, чтобы ты не мог уйти,
но знал, тропа прочертит мир просторный,
качнувшись — от начального пути...
 
 
Уйти... Оставив в памяти прилежной
священный сумрак, стерегущий сад,
уйти, забыть, и знать что есть надежда —
идти вперед, но приходить назад...
 
 
Уйти, чтоб сделать шум чужой привычным,
забыв о тишине, что ждет, свята —
тропой ухода, линией безличной
намечена пред бездною черта,
 
 
но косо перечеркнутое детство
сбивает шум поющим голоском,
подходит близко, кажется соседством,
на мертвом поле — вечным колоском...
 
 
Уйти, чтобы по той тропе вернуться —
к той тишине, что не сумел забыть,
и не из чаши — как дитя, из блюдца —
по сладким каплям горечь дней допить...
 

* * *

 
Не стереть перстами заботу,
слова не стереть на листах —
проступившие смертным по’том
молитвы, стихнувшей на устах,
 
 
две кратчайшие ее строчки,
горчайшую ее грусть —
«Пронеси эту чашу мимо, Отче» —
строчки, выученные наизусть,
 
 
обозначающие границу,
с которой открывается высота —
тело обернуто в плащяницу,
душа возлетает с креста,
 
 
по дорогам тянется горстка
идущих в будущее учеников,
слов росточки, как иглы острые
скрепляют кромки веков...
 

* * *

 
Книгу об ангелах читаю,
строки стекают
рекою
со страницы,
на половицы,
 
 
тают,
светят,
образуя озера покоя
на зеркальном паркете.
 
 
Нет, не рукою,
устами
сними усталость
бесконечную —
 
 
сколько дней
мне
осталось
до вечности?
 
 
Не знаю,
но вечность снится,
пока считаю
в книге об ангелах — страницы...
 

* * *

 
Придумаешь имя, но никому не скажешь,
имя — ангел, бремя его легко,
имя отпустишь во тьму, со мною свяжешь —
только имя может взлететь высоко.
 
 
Имя — последняя моя примета —
пусть цветет только на твоих устах,
когда ты вспоминаешь, плача, без света,
имя мое — единственное — из ста...
 
 
Имя — вздох, когда опускаешь вежды,
имя — для мира — небесная весть,
имя — для двух — будущая надежда,
если для каждого она есть...
 
 
Имя — подсказка, молитвы начало,
идущему во тьму — идущее вслед,
имя — венец, развязка печальная,
ореол, впитавший свет долгих лет...
 
 
Придумаешь имя — легче птицы,
никому не ведомое — тайна двоих —
имя мое — будет биться
крылами в крылья окон твоих...
 

* * *

 
Если будет дано умереть на святом месте,
закрывая лицо ладонями-латами,
голос твой вернется с жизнью вместе,
голос твой, незабываемо-крылатый.
 
 
Если будет дано умереть смертью ранней —
можно ли вообразить себе участь лучше? —
вздрогни, вспоминая обо мне, странник,
провожая меня вместе с солнцем летучим.
 
 
Даже если никогда не попадем в святые,
все ж не будем прокляты небесами,
потому что дни-завесы, из лучей свитые,
шепчут нашими словесами,
 
 
потому что, даже если сердцем устали,
иль устами — перечислять обиды —
пусть нас судит Бог - в той дали —
по книгам, которые никогда не выйдут...
 

* * *

 
Читаю я на рассвете
рассказы в Минее Четьи,
свитки — о святых.
 
 
Мы перед ними — дети,
разум наш празден, тих.
 
 
Книга — благая вестница,
страницы, месяц за месяцем,
перелистает рука.
 
 
Райской тропою светится
о жизни святого — строка.
 
 
Посвящены кому-то
каждый наш день, минута,
за ними — торопится шаг.
 
 
Не обретя приюта,
тянется к ним душа.
 
 
Нет, не увидеть воочью,
только строка кровоточит —
жизни великой след,
 
 
длиннее, или короче,
венцом — бессмертия свет.
 
 
Мученики вчерашние,
на алтарях домашних —
отроки, жены, князья.
 
 
Путь повторить их — страшно,
не повторить — нельзя...