Когда в Москве стало голодно, Марина Цветаева получила командировку в отделе изобразительных искусств "для изучения кустарных вышивок" и отправилась в опасный путь в "вольном поезде", битком наполненном безбилетными пассажирами, "мешочниками". Она решилась на такой отчаянный шаг, как поездка в Тамбовскую область, чтобы обменять ситец, спички на пшено и хлеб. В ее багаже хранилась книжка о Москве. Такие книжки она не раз дарила.
      - Вы не смотрите, что маленькая, - говорила при этом, - в ней весь малиновый звон!
      Цветаева характеризует книгу такими словами: "Москва, издание универсальной библиотеки. Летописцы, чужестранцы, писатели о Москве. Сокровищница!" И по этим данным я быстро нашел в библиотеке объемистый свыше 500 страниц, изданный в 1916 году акционерным обществом "Универсальная библиотека" малоформатный сборник, составленный Михаилом Коваленским. Его название - "Москва в истории и литературе", в нем содержатся отрывки из летописей, описания Москвы средневековых путешественников, поэтов и писателей России и зарубежных стран, видевших город в XVIII - XX веках. Сборник, между прочим, непревзойденный до сих пор по подбору авторов, обилию информации, ценимый всеми, кто собирает книги о Москве.
      Вернувшись домой, решила пойти служить. По утрам спешила из Борисоглебского переулка на Поварскую улицу, в бывший дворец графов Соллогуб. (В нем помещается Союз писателей.)
      С этим дворцом связан особый период в жизни Марины Цветаевой: в нем она не только неоднократно бывала, выступала, но и работала.
      В начале революции здесь располагался некоторое время дом Чрезвычайной комиссии. Потом помещение передали Наркомату по делам национальностей. Работу подыскал Цветаевой квартировавший у нее, как она пишет, "икс, коммунист кротчайший и жарчайший". Он рекомендовал в информационный отдел наркомата, где приходилось заниматься составлением обзоров, сделанных на материале московских газет.
      Стол Цветаевой располагался в "розовой зале". К столу, заваленному кипами газет, она приходила, успев выстоять по нескольку очередей: за молоком на Кудринской площади, за конопляным маслом на Арбате и за воблой на Поварской. За время службы, а продолжалась она почти полгода, с 11 ноября 1918 года по 25 апреля 1919 года, успела изучить весь особняк, все комнаты, мебель, обстановку, картины, статуи, даже посуду запомнила, сосчитала и число ступенек - 22. Ее волновал портик с колоннами, она испытывала робость перед такими замечательными домами.
      Служила бы Цветаева и дальше, хотя работа доставляла ей мало радости, если бы не предложили однажды ей составить некую "классификацию", ставшую камнем преткновения. Эта классификация не давалась, как в свое время арифметика и алгебра. И не далась. Попросила расчет, сочинив товарищам, что уходит "на хороших условиях" в другое учреждение.
      Нашла работу поблизости от дома, на Смоленском бульваре, в "Монпленбеже", ведавшем делами бывших пленных и беженцев, тут служба оказалась совсем техническая. Цветаевой следовало в день рассортировать 200 карточек. Но это было ей не под силу. Она уволилась и больше никогда в жизни не служила.
      Недолго пребывал особняк на Поварской в ведении учреждений. В 1919 году в нем открылся Дворец Искусств. К радости Марины Цветаевой, на прежнее место вернулась старинная мебель, снова засияла хрустальная люстра, занавешенная было чехлами, открылись портреты на стенах.
      7 июля Марина Цветаева шла во дворец, получив приглашение как поэт. В той самой "розовой зале", где служила, она читала свыше 45 минут пьесу "Фортуна". Среди слушателей находился нарком просвещения Луначарский. Цветаева увидела на его лице "невозможность зла". Луначарскому пьеса понравилась, он даже с неодобрением шикал, когда кто-нибудь из публики двигался и мешал слушать.
      Трудным годом для Марины Цветаевой, как и для всего народа, оказался тот 1919-й, запомнившийся "самым черным, самым чумным, самым смертным". К тому времени относится такая запись в дневнике: "Живу с Алей и Ириной (Але 6 лет, Ирине 2 г. 7 мес.) в Борисоглебском пер., против двух деревьев, в чердачной комнате, бывшей Сережиной. Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля, остаток от пуда, отложенного соседями, - весь запас".
      И немного ниже: "Живу даровыми обедами (детскими)".
      В этом отрывке, столь трагическом, видишь и ту силу, которая не дала погибнуть. В одном случае то была хоть и малая, но помощь государства, в другом - помощь знавших ее людей. Одна соседка - жена сапожника - подарила карточку на обеды, другая присылала на верхний этаж в комнату, где жила мать с двумя дочерьми, супы, делая это тайно от мужа, невзлюбившего Марину...
      И она делилась последним: поленом дров, например. Рубила и пилила сама, иногда кто-нибудь из знакомых мужчин помогал в особо трудных случаях, когда требовалось одолеть массивные балки на чердаке.
      Днем совершала пешие пробеги по соседним улицам и переулкам, чтобы занести чистую посуду в детский сад, позднее забрать ее с обедом, сходить в Староконюшенный переулок за "усиленным питанием", оттуда на Арбат, в столовую, а затем в хлебный магазин.
      Чтобы согреть очаг, в печку пошла мебель из красного дерева; чтобы прокормить двух дочерей, ничего не оставалось, как отнести на Смоленский рынок почти все, что имелось в доме. Не стало рояля: его выменяла на хлеб. Болели дети. Младшую дочь пришлось отдать в интернат, где она скончалась, не дожив до трех лет. Но старшую - Ариадну - мать спасла.
      Квартиру никто не убирал. Жизнь концентрировалась в одной комнате, где стояла печь-"буржуйка" и стол, Цветаева, несмотря ни на что, творила.
      О, скромный мой кров! Нищий дым!
      Ничто не сравнится с родным!
      С окошком, где вместе горюем,
      С вечерним простым поцелуем
      Куда-то в щеку, мимо губ...
      День кончен, заложен засов,
      О, ночь без любви и без снов!
      Ночь всех натрудившихся жниц,
      Чтобы завтра до света, до птиц
      В упорстве души и костей
      Работать во имя детей.
      О, знать, что и в пору снегов
      Не будет мой холм без цветов...
      Когда дом засыпал, она садилась, чтобы записать то ли строчки стихов, то ли дневника - между ними сама не делала особого различия. "Мои стихи дневник, моя поэзия - поэзия собственных имен".
      Вела дневник уже в шесть лет Ариадна. И его Марина ценила и берегла не менее, чем свой. Она даже мечтала издать два дневника в одной книге. Бывают дети, поражающие с ранних лет удивительными музыкальными способностями: исполнительскими или композиторскими. Ариадну Эфрон природа наделила редким литературным даром, который открылся необычно рано. Записи, сделанные ребенком, представляют талантливую прозу.
      Так, например, из описания Ариадны Эфрон, сделанного в конце 1920 года, можно увидеть картину выступления поэтов и Марины Цветаевой в Большом зале Московской консерватории.
      "Темная ночь. Идем по Никитской в Большой зал консерватории. Там будет читать Марина Цветаева и еще много поэтов, - писала семилетняя девочка. Она читала стихи про Стеньку Разина. Она читала ясно, без всяких иностранных слов. Она стояла как ангел. Весь народ в зале так смотрел на читающую, как ястреб или сова на беззащитную птицу".
      Выступала Марина Цветаева и в другой крупной аудитории Политехнического музея, в частности на вечере поэтесс, который вел, как и в консерватории, Валерий Брюсов, часто председательствовавший на поэтических собраниях тех лет.
      Цветаева выходила на эстраду в платье, неумело сшитом из зеленого сукна, которое ей казалось подрясником, перетянутая ремнем, с офицерской сумкой через плечо и в валенках.
      В дневнике девочка описывала гостей, запоминала, а потом заносила на страницы дневника их высказывания, характеристики людей.
      В этом дневнике - "портрет Марины", каким его сочинил Илья Эренбург: "Маленький узкий переулок, два больших дерева напротив подъезда, маленькая лесенка с шаткими перилами. Много ненужных вещей, как у "тетушек" или антиквара. Она похожа на школьницу",
      К тому времени, когда пришла пора уезжать за границу для встречи с мужем, Марина Цветаева и дочь занимали три комнаты; проходную со стеклянным фонарем в потолке и проломанными стеклами, маленькую комнату с окном во двор, где находился кабинет, и светлую, просторную - детскую.
      Как и другие московские писатели, Марина Цветаева переписывала свои стихи от руки, брошюровала листы, сшивала и относила самодельные книжки в "Лавку писателей". Эти книги находили читателей, из которых не все, конечно, понимали, какие бесценные автографы приобретали они. По поводу этих рукописных книг ходила невеселая шутка Бориса Зайцева: "Преодолевать Гутенберга".
      Кончилась гражданская война, а с нею голод, разруха. Не нужно было больше изготавливать рукописные книги. Марина Цветаева получила так называемый "академический паек", как поэт.
      Перед отъездом из Москвы за короткий срок она, за десять лет не выпустившая ни одного сборника, издала одну за другой четыре книги: "Версты" (два выпуска), а также "Царь-девицу" и "Конец Казановы", за которыми теперь охотятся библиофилы: одну такую маленькую книжечку видел я в "Пушкинской лавке" букинистов...
      Еще при жизни Цветаевой квартира стала коммунальной, где, как мне сказали, проживали в иные годы 23 человека. Поднявшись по невысокой лестнице на второй этаж, останавливаюсь перед тяжелой, из хорошего дерева (под краской не определишь - из какого) резной дверью. В глазах рябит от кнопок звонков. Среди них поблескивает хромировкой старинный механический звонок с призывом: "Прошу повернуть". Им пользовалась Марина Цветаева и ее гости. Повернул и я ручку звонка. Как ни странно, он глухо зазвучал. Но никто не откликнулся. Долго никто не отзывался и на электрические звонки. Оказалось, что за исключением одной семьи все уже выехали из квартиры, а те, кто остался, ждут ордера. С их разрешения и вошел в бывшую цветаевскую квартиру, ища глазами то, что должно обязательно сохраниться, - лестницу, антресоли, комнату с потолочным окном.
      В нее попадаю сразу же - она недалеко от порога. Комната редкостная где увидишь, чтобы окно располагалось не в стене, а в потолке над головой? Как раз в той комнате, непродуваемой, самой теплой в холодные московские зимы, и жила Марина Цветаева.
      Побывавший однажды в доме слесарь, чинивший водопровод, говоривший по-украински, увидел среди вещей ободранное чучело лисы и, приняв ее за петуха, удивился, что, мол, за "петухив" развели в квартире... С тех пор стали гостиную называть "петухивной". Она описана в мемуарах.
      Марина Цветаева дружила с артистами театральной студии, руководимой Евгением Вахтанговым, сюда к ней приходили "памятнейший из всех" Юрий Завадский и "пылкий" Павел Антокольский...
      Павел Антокольский запомнил Цветаеву такой: "Марина Цветаева статная, широкоплечая женщина, с широко расставленными серо-зелеными глазами..."
      Как Анна Ахматова своей поэзией, всем своим духовным настроем принадлежит великому городу на Неве, замечает Павел Антокольский, так и Марина Цветаева неразрывно связана с Москвой. Для театра Марина Цветаева написала шесть стихотворных пьес, не нашедших режиссера. В музее Вахтанговского театра хранятся два автографа стихов поэта, посвященных Евгению Багратионовичу Вахтангову, помеченные 1918 годом. В наши дни они опубликованы с предисловием Рубена Симонова.
      Часто бывал в доме поэт Константин Бальмонт, чьими стихами зачитывалась в начале века вся Россия. С ним она, бывало, не раз раскуривала трубку, набитую общим пайковым табаком.
      Александра Блока видела, слышала, как он читал стихи, но не подошла, не познакомилась. Не решилась.
      По-иному сложились отношения с Владимиром Маяковским. Цветаева была среди тех немногих, кто еще в начале 20-х годов считал его крупнейшим поэтом современности.
      Накануне отъезда из России, 22 апреля 1922 года, как писала Марина Цветаева, рано утром на совершенно безлюдном Кузнецком мосту она встретила Владимира Маяковского.
      Рассказала ему, что едет за границу, к мужу, а потом, прощаясь, спросила:
      - Ну-с, Маяковский, что же передать от Вас Европе?
      - Что правда здесь.
      С этими словами они попрощались, пожав друг другу руки, и разошлись в разные стороны.
      Спустя шесть лет Маяковский выступал в Париже в одном из кафе, Марина Цветаева служила ему переводчиком. После окончания вечера поэты вышли на улицу вместе, и Маяковский, не забыв их разговор на Кузнецком мосту, в свою очередь, обратился к Цветаевой с вопросом:
      - Что же скажете о России после чтения Маяковского?
      И она, не задумываясь, ответила:
      - Что сила там.
      Столь же высоко, как Владимира Маяковского, ценила Цветаева Бориса Пастернака. В Москве они однажды шли рядом, неподалеку от этого дома, в день похорон жены композитора Скрябина. Но тогда им не пришлось познакомиться. Пастернак, как и другие современники, не обратил внимания на вышедший цветаевский сборник "Версты", хотя и видел его в книжной лавке. А прочел, когда уже Марина Цветаева находилась за границей.
      Как пишет Ариадна Эфрон, Борис Пастернак "любил ее, понимал, никогда не судил, хвалил...". Он первый прислал ей письмо, дав восторженную оценку стихотворения Марины Цветаевой. Между ними завязалась переписка, длившаяся много лет - с 1922 по 1936 год, имевшая большое значение для творчества обоих поэтов. Пастернак обращался к Максиму Горькому с просьбой: "...вырвать это огромное дарование... из тисков ложной и невыносимой судьбы и вернуть его в Россию".
      Когда Марина Цветаева в 1939 году вернулась из эмиграции, она виделась с Пастернаком редко, он был среди немногих, кто провожал ее в эвакуацию из Москвы, не сумев отговорить от этого рокового шага.
      Проводы состоялись на Северном речном вокзале в Химках. Пароход увозил Марину Цветаеву с сыном в Елабугу. Вместе с Пастернаком пришел на пристань тогда молодой поэт Виктор Боков...
      Позднее в письме к Ариадне Эфрон Борис Пастернак признавался: "Я для вас писал "Девятьсот пятый год" и для мамы - "Лейтенанта Шмидта". Больше в жизни это уже никогда не повторится".
      Заочная любовь и дружба позволила, по словам Пастернака, находиться в "счастливой приподнятости". Они вдохновляли друг друга, писали друг для друга, а в результате русская современная поэзия обогатилась множеством замечательных лирических стихотворений и поэм.
      Пастернак, как и Цветаева, любил район Арбата, жил в нем, селил своих героев в арбатских переулках. Но в Борисоглебском, в "Маринином доме", - не побывал.
      ...В опустевшем двухэтажном доме, в квартире № 3 не осталось ничего из старых вещей, сгодившихся на Смоленском рынке. Узкая скрипучая лестница, как прежде, ведет на антресоли, так любимые Мариной Цветаевой, где в мирные годы находилась ее святая святых, рабочий кабинет, о котором она позднее писала:
      "Чердачный дворец мой, дворцовый чердак.
      Взойдите. Гора рукописных бумаг.
      Так. Руку! - держите направо,
      Здесь лужа от крыши дырявой."
      На антресолях свет падает в маленькие окошки, хорошо видимые со двора, они довольно высоко от земли, на уровне третьего этажа. И хотя света пропускают немного, зато из них видна ей была Москва, ее небо, и тогда в тетрадь заносились строки: "Глядите от края до края! Вот наша Москва голубая!"
      Марина Цветаева хорошо знала и любила Москву - "пушкинскую", "грибоедовскую", "лермонтовскую", знала дома, где жили и бывали поэты. Про Арбат она писала: "А Арбат велик..." Есть теперь и Москва - "цветаевская", улицы и переулки, где она жила, училась в гимназиях, выступала с чтением своих стихов, встречалась с поэтами, слушала Александра Блока... И на этой дороге жизни главной станцией Марины Цветаевой остался дом в Борисоглебском.
      ХЛЕБНЫЙ ПЕРЕУЛОК
      Этот переулок никогда не знал общественного транспорта, не стремятся в него и громоздкие экскурсионные автобусы, петляющие по соседним улицам и переулкам. Но если бы сюда они попали, то экскурсантам ехать бы и не пришлось, потому что следовало останавливаться почти у каждого дома. Хлебный переулок расположен в том районе старой Москвы, какой называют душой города: в нем концентрировалась некогда духовная жизнь, жили те, без кого нельзя представить отечественную культуру, - писатели, композиторы, артисты, ученые, врачи...
      В допетровские времена здесь располагалась слобода, где жили хлебопеки государева Хлебного двора, служившие в Кремле. Рядом с ними проживали повара, скатертники, давшие названия возникшим на их землях улицам, переулкам - Поварской, Скатертному. Прежде и Хлебный имел права улицы, располагаясь параллельно Поварской. И так же как по этой улице, достаточно пройти несколько сот метров по старому переулку, чтобы представить, как развивалась русская архитектура и искусство градостроения Москвы последние три века. Видишь, как классицизм сменила эклектика, как началось увлечение неоклассикой, появился модерн, далее конструктивизм. Есть в Хлебном переулке и классическая усадьба, и ампирные особняки, есть дворцы и доходные дома эклектики и модерна, сохранились прижавшиеся к земле флигеля и взметнувшаяся ввысь железобетонная громада. Это переулок посольств. В самом конце 50-х годов здесь появился концертный зал института имени Гнесиных, а в 70-е - поднялось рядом 13-этажное здание музыкального училища, единственное столь высокое среди здешних домов. Современная архитектура оставила свой великолепный след в особняке, выстроенном для постпредства Грузинской ССР. По проекту московского архитектора Георгия Чичуа создан дом, дающий представление, как в зодчестве могут проявляться национальные и интернациональные черты, новаторство и традиции. Отделанные золотистым камнем стены не отяжелены, богаты декоративными деталями только оконные проемы, балкон и флагшток, две входные арки. Но этими скупыми средствами создается образ монументальный и узнаваемый - это дом Грузии, теперь ее посольство.
      Застраивается и украшается переулок сотни лет. Возможно, что в стенах зданий сохранились остатки средневековых палат, и они ждут своих исследователей и реставраторов. Но вот московскую усадьбу середины XVIII века, причем хорошо сохранившуюся, видишь сразу. Она стоит в начале переулка - главный дом и два симметрично поставленных флигеля. Это редкий памятник старой Москвы, потому что рассказывает не только об одном строении, но и о том, какими дворцами застраивался город до 1812 года. После пожара даже оставшиеся здания обычно перестраивали, а вот этот сохранил свой вид. У главного дома настолько высокие этажи, что соседние, тоже двухэтажные, флигеля выглядят намного ниже. По фасаду - четыре полуколонны коринфского стиля. Флигеля совсем скромные, тем не менее весь ансамбль производит сильное впечатление, что свойственно истинным произведениям классицизма, главенствовавшего во второй половине века в Москве. Дому этому - ныне в нем Институт США и Канады - предстоит научная реставрация, предполагается выяснить и его родословную, и тогда, возможно, о нем можно будет еще раз рассказать.
      Рядом в Хлебном переулке стоит дом, о котором можно сообщить кое-что новое. Это один из немногих деревянных домов, появившихся в переулке после пожара 1812 года. По планам, хранящимся в историко-архитектурном архиве, видно, что появился он в первой трети XIX века, состоял в третьем квартале Арбатской части и принадлежал тогда "купцу Лариону Кириллову сыну Сельского", то есть Лариону Кирилловичу Сельскому. На плане начертан фасад с пятью окнами, никаких украшений - ни портика, ни лепнины, модной тогда, стены гладкие, как у нынешних домов. Таким и сохранился до наших дней этот особнячок. Никогда его и не штукатурили, стены обшили тесом, тонкими досками. В восставшей из пепла Москве таких домиков было множество, а теперь - единицы. И выглядит этот старожил Хлебного переулка по-московски: это типичный дом с антресолями. Он пока не попал в поле зрения краеведов, собирались его даже снести как не представляющий якобы никакой ценности. Но это не так.
      Стоит дом на кирпичном подвальном этаже, опустившись куда, видишь большие клейменые кирпичи, скрепленные беловатым известковым раствором, настолько прочным, что не видно нигде изъянов, и за полтора века окаменевшим настолько, что между кирпичами трудно вогнать гвоздь. Столь же хорошо сохранился бревенчатый накат. Тонкие стволы местами рассохлись, но прочности не потеряли, а большие несущие бревна поражают монолитностью: они без сучка и задоринки, нигде не подгнило. Бревна наверняка пропитывались специальным составом, придавшим им такую долговечность. И так дерево выдержало испытание московских зим и лет. Бревна еще хранят янтарный сок. Старое дерево пахнет по-особому приятно, и, попадая в такие стены, понимаешь, почему наши предки так держались за дерево, предпочитая жить в деревянных домах.
      Вот и выходит, что деревянный этот дом с антресолями - памятник строительного искусства, редкий теперь пример рядовой застройки Москвы первой трети XIX века. Так считал один из последних жильцов этого дома, академик Николай Николаевич Некрасов, кстати, много сделавший, чтобы сохранить постройку.
      У дома - своя история. При последнем ремонте удалось сохранить старый паркет в гостиной, самой большой и светлой комнате. Потому, что красив и прочен, и потому, что по нему ходили многие интересные люди. В 1902 году поселился здесь профессор Московской консерватории, музыкант, дирижер, критик Николай Разумникович Кочетов, чьим мнением дорожили многие его современники. В частности, он дирижировал оперой Римского-Корсакова "Сервилья", и о нем композитор тепло отзывается в "Летописи моей жизни". С гимназических лет, как рассказала мне дочь Кочетова Александра Николаевна, ее отец дружил с Петром Лебедевым, ставшим великим физиком, и Александром Эйхенвальдом, также выдающимся физиком-экспериментатором. Оба они часто бывали в Хлебном переулке в доме друга. Николай Кочетов увлекался живописью, изобрел даже средство, фиксирующее пастельные краски, чтобы они не осыпались. Этим заинтересовался Валентин Серов. Оба они, Серов и Кочетов, запомнились дочери композитора за испытанием нового средства лежащими на полу вместе, над рисунками. Позже бывали здесь художники Евгений Лансере, Игорь Грабарь, композиторы Арам Хачатурян, Сергей Василенко...
      В стоявшем справа от этого дома деревянном, недавно снесенном особняке жили историки академик Роберт Виппер, его сын Борис Виппер, знаток западноевропейской литературы. В прошлом веке жил профессор Московского университета Тимофей Грановский, чьи лекции по истории были событием в жизни Москвы. Предполагают, что Грановский посадил во дворе дома дуб. Каждую весну он зеленеет, храня память о том, кто его посадил.
      Хлебный переулок видел многих наших композиторов и ученых. Там, где теперь доходный дом, четырехэтажный, № 26, располагался особняк, где на закате жизни поселился автор "Аскольдовой могилы" композитор А. Н. Верстовский. В самом начале, с нечетной стороны, стоит довольно большой для этого переулка дом, где проживал композитор Скрябин. Как раз в пору жизни здесь он написал все три симфонии, в том числе "Божественную поэму", знаменитую Третью симфонию, мечтая ее музыкой сделать людей могучими.
      Двенадцать лет, с 1911 по 1923 г., пока в двухэтажном кирпичном доме № 6 снимал квартиру профессор Московского университета Дмитрий Анучин, место это было центром притяжения географов всей России, потому что он был общепризнанным их главой. Анучин учредил кафедру географии университета, институт антропологии, носящий его имя, внес вклад в этнографию, археологию, будучи энциклопедистом науки. Занимался он геологией и географией Москвы, исследовал причины наводнений, причинявших в прошлом урон городу. Остались его воспоминания о Москве.
      В Хлебном переулке перед мировой войной построили многоэтажный по тем временам дом под номером 19. Советский историк П. Лопатин в пропагандистской книге, изданной в 1934 году под названием "От старой Москвы к новой", на примере жильцов этого дома доказывал, что при советской власти рабочие живут гораздо лучше, чем их братья по классу в Европе и Америке. Он назвал поименно бывших обитателей этого комфортабельного дома, где до революции проживали генерал-майор Ф. П. Васильев, по приказу которого артиллерия била по восставшей Пресне, тайный советник фон-Дитрихсон, владевший землей в подмосковном уезде и домом на Пресне, а также горный инженер А. Н. Фенин, миллионер, поставлявший мазут и уголь московской электростанции, к которому запросто приезжал в гости городской голова князь Голицын...
      "В их уютных просторных квартирах на Хлебном переулке мраморные колонны, обитые французским шелком диваны, гаванские сигары и заграничные ликеры".
      Об их судьбе после 1917 года историк не упоминает, пишет только, что их квартиры заселили новые жильцы, называет их фамилии и инициалы - А. П. Никольский, С. А. Андреев, М. Я. Бубенцов, "ткачи и сталевары, токари и фрезеровщики - действительные хозяева Москвы". Об одном не говорит историк, что эти действительные хозяева получили в доме не по квартире, а по комнате, в лучшем случае - две, где в каждой такой ячейке, с общей кухней и туалетом, ютились десятки жильцов одной коммунальной квартиры. Таким на практике обернулся реальный коммунизм, построенный Лениным.
      В этом же доме квартиру номер 24 занимал после революции глава английской миссии Локкарт, переживавший тогда роман с Марией Закревской, баронессой Будберг по первому браку. О ней написана изданная в Москве книга Нины Берберовой под названием "Железная женщина".
      В эту квартиру явились подосланные главой ВЧК Дзержинским командир латышских стрелков полковник Берзин с подпоручиком Шмидхеном. Они блестяще разыграли по сценарию "железного Феликса" одну из его гениальных провокаций. Стрелки попросили у англичан и получили письмо для связи с союзниками, а также деньги для подкупа латышей, несших охрану Кремля. Эти "вещдоки" послужили основанием для последовавшего разоблачения "заговора Локкарта", вошедшего в историю, ареста Локкарта, с трудом избежавшего пролетарского суда. Об этой истории проживший долгую жизнь английский дипломат написал в мемуарах, также изданных в наши дни в Москве.
      А чекист Берзин мемуаров не оставил, он возглавлял один из островов архипелага ГУЛАГ и был в годы большого террора расстрелян своими.
      ИЗ АЛЬБОМОВ КАЗАКОВА
      "... - одна из немногих
      улиц Москвы, где почти каждый
      дом представляет интерес."
      Е. Николаев. Классическая Москва, 1975 г.
      Большую Никитскую считают музеем классической архитектуры. Если вы поклонник этого великолепного стиля, без которого невозможно представить ни Москвы, ни Петербурга, ни многих других исторических городов, то приходите сюда. Тут можно увидеть и почувствовать искусство лучших мастеров, стремившихся, как писал В. Баженов, к тому, чтобы иметь "главнейшие три предмета: красоту, спокойность и прочность здания".
      Многие такие дома, которым уже по 200 лет, мы видим по обеим сторонам улицы, поднимающейся от Кремля вверх по склону большого московского холма, по которому в том же направлении идет и главная улица столицы - Тверская.
      Ширина улицы по неписаным правилам, как пишет Е. Николаев, должна была равняться высоте домов. А последние строились в два-три этажа. При таких пропорциях здания хорошо освещались, были сомасштабны человеку, пешеходу. И в то же время улица, которую "чувствуешь локтями", довольно широка. Во всяком случае, по улице и сейчас свободно проезжают громоздкие троллейбусы.
      По этой улице лучше всего путешествовать с путеводителем, составленным страстно любившим ее молодым ученым Евгением Николаевым, сотрудником Института фармакологии и химиотерапии, химиком по образованию и знатоком Москвы по призванию, не успевшим завершить эту работу (она вошла в посмертно изданный сборник "Классическая Москва").
      А еще перед дорогой стоит раскрыть архитектурные альбомы лучших зданий Москвы, составленные Матвеем Казаковым в конце XVIII столетия. Альбомы эти предназначались для нас, потомков. Вскоре после их создания случился пожар 1812 года, и без них мы не могли бы сейчас представить так зримо, какой была наша Москва.
      Название такое: "Альбомы партикулярных строений". Партикулярный значит частный. На Никитской улице за исключением университета дома принадлежали частным лицам, самым известным и состоятельным, естественно. Многие дома попали на страницы альбомов. Помощники зодчего ходили по улицам и, вызывая пристальное внимание прохожих и зевак, обмеряли здания, составляли планы, делали зарисовки...
      Первый такой дом (в альбоме М. Казакова изображен его проект) находится на нечетной стороне улицы. Этот дом № 5 занимает издательство Московского университета. Строился он при Екатерине II для графа Владимира Григорьевича Орлова, "екатерининского орла", который, конечно, нанял лучшего зодчего. А кого именно? Крупнейший исследователь Москвы историк И. М. Снегирев называет автором дома Матвея Казакова. Великий мастер на закате жизни в прошении об отставке и о назначении пенсии указывал, что первый из шести альбомов весь "состоит из строений, построенных мною в Москве" и учениками. Но это не исключает, замечает Е. Николаев, что в других альбомах не было работ великого зодчего, полвека застраивавшего Москву. Так или иначе перед нами один из тех домов, какие без малого двести лет назад, до пожара, украшали улицу. Составители альбомов не только зарисовали внешний вид дома, но и его интерьеры. Мы видим даже, какая висела люстра в центральном зале, форму дверей, колонн, барельефы, украшавшие дом снаружи и внутри. А в мезонине неожиданно встречаем великолепный зал с колоннами греко-тосканского ордера. В доме бывали многие великие люди: владелец дома граф В. Г. Орлов возглавлял Академию наук, в его доме устраивались концерты. На них выступал, в частности, известный композитор А. Гурилев, автор романса "Однозвучно гремит колокольчик" и многих других прекрасных песен. Он и жил в этом доме, будучи крепостным графа. А уроки внуку Орлова давал молодой Вильгельм Кюхельбекер, декабрист, друг Пушкина.
      Пройдя по улице немного выше, видим, как сказано в альбоме, "дом князя Сергея Александровича Меншикова в Белом городе на Никитской улице".
      Это трехэтажный дворец на белокаменном подклете в нежном бело-голубом наряде, так характерном для Москвы. Уличный фасад был видоизменен в стиле позднего классицизма - ампир, царившем после 1812 года; тогда же появился портик из полуколонн с аркадой, изменилась рустовка, прибавилась лепнина. Этим дворцом владели потомки Меншикова, сподвижника Петра.