Меня ожидало разочарование: Маргреты не было дома. Мне сказали, что она была на вечере у своей тетки, старой девицы, слывшей очень богатой, что давало ей право на особенное внимание ее родных.

Это известие не то чтоб удивило меня, а просто взбесило. Отпустить Маргрету в этот последний вечер — да ведь это возмутительное неуважение к нам обоим! Когда я пришел, мистер Шервин с женой были в зале, и тут я высказал им свои чувства в не совсем мягких выражениях. Сам он страдал проклятой мигренью и еще более проклятым расположением духа, потому отвечал мне самым грубым тоном:

— Любезный сэр, позвольте мне раз и навсегда сказать вам, что я сам знаю очень хорошо, что прилично и что нет. Начиная с завтрашнего дня — ваша воля, вы можете поступать как вам угодно, но сделайте милость, позвольте мне сегодня в последний раз поступать по-своему. Разумеется, я очень хорошо знаю, что вам часто сходили с рук причуды держать Маргрету взаперти, ну и на этот раз мы уважили бы их, если бы не получили от старой тетки вторичного пригласительного письма, в котором она уведомляла нас, что если мы не отпустим к ней Маргрету, то она решительно рассорится с нами. По милости этой проклятой мигрени — черт ее возьми! — я не мог выйти со двора, чтобы урезонить старуху. Впрочем, для вашей же выгоды дочь моя должна оставаться в ладах с теткой: ведь все имущество старухи достанется ей, если она сумеет угодить ей. Вот почему я и отпустил ее, а вам это принесет несколько лишних тысяч фунтов в какое-нибудь прекрасное утро. Притом же Маргрета возвратится около половины первого и даже ранее. По этому случаю надо было прибегнуть к помощи мистера Маньона, и хотя он, по-видимому, сегодня не в своей тарелке, однако он отправился с ней и привезет ее назад. Могу вас уверить, что она не задумается вернуться домой, когда он с ней. Стало быть, из всего этого нечего поднимать бурю.

Конечно, для меня было большим облегчением, когда я узнал, что Маргрету взялся проводить Маньон. По моему мнению, он гораздо больше заслуживал такого доверия, чем мой тесть. Из всех услуг, которые он мне оказывал, я считал эту последнюю самой большой, но я был бы еще благодарнее ему, если бы он постарался уговорить Маргрету остаться дома.

— Надо еще вам повторить, — продолжал Шервин с большим раздражением, потому что я не вдруг отвечал ему, — надо вам еще повторить, что для человека с рассудком все это дело не стоит того, чтобы и поколотить кошку. Я все устроил как нельзя лучше, как удобнее для вас и для Маргреты, она возвратится к двенадцати часам, и Маньон провожает ее, я не понимаю, какая чепуха лезет вам в голову, и это чертовски жестоко — приступать к такому больному, как я, со всякими глупостями, чертовски жестоко!

— Мне очень жаль, что вы больны, мистер Шервин, и я не сомневаюсь в ваших добрых намерениях и в заботе мистера Маньона о Маргрете, но, по совести, мне крайне неприятно не найти ее сегодня дома.

— Ведь я говорила, что ее не надо отпускать к тетке, несмотря на письмо, я говорила это!

И это мистрис Шервин так смело вмешалась в разговор! Ни разу еще я не слышал, чтобы она осмелилась когда-нибудь высказать свое мнение при муже, и потому такой поступок с ее стороны показался мне необъяснимым. И эти слова были произнесены с неслыханной до этого твердостью и решительностью, и в то же время она бросила на меня такой необыкновенно выразительный взгляд.

— Черт возьми! — завопил муж с яростью. — Держите язык за зубами, мистрис Шервин! Какой дьявол толкает вас выражать свое мнение, когда никто вас о том не спрашивает? Клянусь душой, я начинаю думать, что вы совсем рехнулись. Вы стали все путать и выворачивать наизнанку до такой степени, что я и не придумаю, какой черт вселился в вас!.. А всего проще будет, мистер Сидни, — продолжал он, быстро обернувшись ко мне, — всего лучше будет, если вы сами отправитесь на этот вечер. Старуха сказала мне, что ей надо кавалеров и что она будет очень рада, если я пришлю к ней всех своих молодых знакомых. Вы только прикажите доложить о себе от моего имени, мистер Маньон с обычным умением представит вас кому следует. Вот вам конверт с ее адресом, никто там и не узнает, кто вы, зачем туда попали. А вы, как нарочно, нарядились как с иголочки, и фрак такой новомодный! Ради Бога, отправляйтесь за ними, и, я надеюсь, вы останетесь довольны.

Он замолчал и остаток своей досады, кажется, сорвал на колокольчике, которым зазвонил из всей силы, чтобы потребовать «свой настой», и на служанке, которую обругал, когда она принесла настой.

Я не решался еще принять приглашение. Пока я обдумывал, мистрис Шервин воспользовалась минутой, когда ее муж отвернулся, и, смотря на меня, стала кивать головою с значительным видом. Тут я догадался, что ей хочется, чтобы я отправился на вечер, но что за цель у нее и что это все значит?

Бесполезно было бы добиваться ответа. Ее беспрерывные страдания и длительный упадок сил, очевидно, ослабили ее умственные способности. На что же мне решиться? Я решился непременно увидеться с Маргретой сегодня же вечером, но ожидать ее возвращения в продолжение двух-трех долгих часов в обществе ее отца и матери — этому я никак уж не мог покориться. Я решился идти к тетке. В этом обществе никто не будет меня знать. Я найду там совершенно незнакомых мне людей, которые, своими манерами и обычаями, может быть, позабавят меня. Во всяком случае это верное средство провести сегодня часа два с Маргретой, притом же я возьмусь проводить ее домой. После этого, уже не колеблясь, я взял конверт, на котором написан был адрес, и простился с мистером Шервином.

Било десять часов, когда я выходил из Северной Виллы. Луна, сиявшая в полном блеске, когда я приближался туда, теперь показывалась только изредка, облака сгущались, и на всем пространстве неба собирались тучи по мере приближения ночи.

Мне надо было пройти порядочное расстояние от дома Шервина и по самым многолюдным улицам, чтобы достигнуть назначенного места. Я тотчас же узнал дом Маргретиной тетки, потому что он был великолепно освещен и оттуда неслись звуки оркестра, перед ним толпились кучера, конюхи, лакеи и множество праздных зевак — при таком случае неизбежная публика. Очевидно, что собралось большое общество. Я не решался войти.

Не в таком я был расположении духа, чтобы обмениваться принятыми церемониями с незнакомыми людьми. Мне казалось, что лихорадка восторга и нетерпения, внутренне пожиравшая меня, прорывалась и наружу, и мог ли я в присутствии Маргреты сохранять мнимое звание друга дома? И особенно в эту именно ночь как мог я притворяться? Конечно, это было очень трудно. По всей вероятности, явившись в обществе, я тотчас же изменю своей тайне обращением и видом своим. Я решился прохаживаться вокруг дома до полуночи, а тогда войти в дом и послать свою карточку Маньону, приказав ему сказать, что я ожидаю его внизу, чтобы вместе с ним проводить Маргрету домой.

Я перешел через улицу и с противоположного тротуара стал смотреть в окна. Несколько минут я прислушивался к музыке, которая сквозь отворенные окна ясно доносилась до меня, и мысленно старался представить себе, что делала в это время Маргрета. Потом я повернулся направо и бессознательно пошел куда глаза глядят.

Я чувствовал крайнее нетерпение, но никакой усталости, я знал, что и двух часов не пройдет, как я увижу свою жену. До тех пор настоящее не существовало для меня: я переживал прошедшее и будущее. Я шел один, не заботясь ни о чем, толкался между людьми, ничего не замечая. Из многих картин, представляющихся в большом городе любопытному наблюдателю во время ночной прогулки, ни одна не привлекла моего внимания.

Ничто не возмущало, ничто не пугало меня на этом пути, населенном лондонскими жителями в эти ночные часы, полные поразительных и печальных картин, в эти торжественные часы, когда сталкиваются вместе добродетель и порок, в этом дивном движении человеческой жизни, которая никогда не перестает, ни даже под холодною сенью могилы, но и за гробом все еще рвется вперед и останавливается только перед страшным судом, как в недрах Мертвого Моря.

Да, я шел мимо поразительных и плачевных картин, представляемых Лондоном ночью, и ни разу не обратил внимания на предметы, окружавшие меня, я ничего не слышал, да ни к чему и не прислушивался, внимая только гимну любви, раздававшемуся в моем сердце, все видения исчезли перед блистательным образом, носившимся в моем усладительном мечтании. В чем же весь мир вмещался для меня в эту минуту? Он весь был в маленьком коттедже, куда мы завтра должны переселиться! Где были все создания вселенной? Все воплощалось в одной Маргрете!

Иногда мои мысли с отрадой переносились к прошлому, я припоминал тот день, когда впервые увидел ее, те летние вечера, когда мы, сидя рядом, читали какую-нибудь книгу. И вдруг мне чудилось, что я опять дышу ее дыханием, я ловлю те же мимолетные надежды, испытываю те же сожаления, как и в дни тяжелого испытания. Но большей частью моя голова была полна мыслями о завтрашнем дне. Эта первая юношеская мечта, эта надежда пожить с блаженством с любимой женой в надежном убежище, священном для друзей и чужих, — вот была моя мечта… И через несколько часов эта мечта станет действительностью, и скоро начнется рассвет!..

В последнюю четверть часа я машинально приблизился к дому Маргретиной тетки именно в ту минуту, когда на церковных часах било одиннадцать, и этот бой заставил меня опомниться. На улице набралось еще больше экипажей, у подъезда столпилось еще больше кучеров и лакеев. Что это значит — съезд или разъезд? Неужели гости станут уже разъезжаться в то время, когда в других местах только начинают съезжаться? Я решился подойти ближе к дому, чтобы Удостовериться, играет ли музыка, или нет.

Достаточно было сделать только несколько шагов чтоб услышать веселые аккорды арфы и фортепьяно. Вдруг двери подъезда отворились, и на лестнице показались кавалер с дамой. Свет из сеней прямо падал на их лица, и я узнал Маргрету и Маньона. Они возвращались домой часом ранее назначенного срока. Зачем? Причина могла быть только одна: Маргрета думала обо мне, о том, что я должен вытерпеть, если, придя в Северную Виллу, буду ждать ее до двенадцати часов. Я бросился было к ним, намереваясь заговорить с ними, но в ту же минуту голос мой был покрыт шумом, поднявшимся в толпе кучеров. Кто-то кричал, что к нему запустили руку в карман, другие кричали, что поймали вора. Началась драка, вмешалась полиция, вмиг меня окружила вопящая и размахивающая руками толпа, точно выскочившая из-под земли.

Прежде чем я успел выбраться из этой свалки и выйти на улицу, Маргрета с Маньоном сели уже в наемный экипаж. Я успел-таки выбраться вовремя, чтобы заметить быстро удалявшийся экипаж. Другой фиакр стоял возле меня, я вскочил туда и приказал кучеру догонять экипаж, ехавший впереди. Прождавши так долго и так терпеливо, я не мог допустить, чтобы простая случайность остановила меня от принятого намерения. Я вспылил до бешенства в народной свалке, задержавшей меня, и готов был собственноручно хлестать кнутом жалкую клячу извозчика.

Расстояние между нашими экипажами с каждою минутою уменьшалось, и я высунул было голову, чтобы закричать своему извозчику, чтоб он остановил кучера первого экипажа, как вдруг он повернул в боковую улицу, диаметрально противоположную дороге в Северную Виллу…

Что это значит? Зачем они не прямо едут домой?

Извозчик спросил меня, не лучше ли будет сейчас же остановить их, пока они не так еще далеко отъехали, откровенно сознаваясь, что с его лошаденкой он не в состоянии тягаться с первым извозчиком. Без всякой мысли, почти машинально, не имея ни намерения, ни достаточной причины для этого, я отверг его предложение и приказал просто следовать за ними как только можно скорее. Странное ощущение овладело мной, когда я произносил эти слова, точно язык мой был отголоском чужого языка. Вдруг мне стало жарко, и нервное волнение охватило все мое существо, потом я почувствовал такой озноб, что едва мог пошевелиться. Отчего бы это?

Мой фиакр остановился. Я выглянул и увидел, что лошадь свалилась с ног.

— Ну уж, барин, — сказал извозчик, спокойно слезая с козел, — как мы ни хлопочи теперь, а все не поспеть за ними, вишь как они шибко повернули за угол улицы!

Я заплатил ему, а сам поспешно выскочил из экипажа, решившись пешком следовать за ними.

Мы очутились на пустыре, рядом с полузастроенной колонией, неподалеку от станции железной дороги. Я услышал резкий свист и тяжелый вздох паровоза, промчавшегося мимо меня во мраке сквера, где я мгновенно очутился. Преследуемый мной фиакр остановился на углу улицы перед несколькими гостиницами.

Очень скоро, выйдя из экипажа и не оглядываясь ни направо, ни налево, Маргрета и Маньон пошли вдоль улицы. Вот они остановились перед девятым домом. Я следовал за ними так близко, что мог слышать стук двери, захлопнувшейся за ними, и даже мог сосчитать, сколько подъездов находилось между сквером и тою дверью, куда они вошли.

Страшное подозрение вдруг вкралось в мою душу, я сам не мог сознательно сказать, что я подозревал, но это ужасное ощущение проскользнуло во мне подобно холоду от нечаянного соприкосновения с трупом, оно пронзило насквозь мое сердце.

Я поднял глаза на дом. Это была гостиница, гостиница нежилая, или, по крайней мере, имеющая какой-то таинственный вид. Действуя машинально, не повинуясь никакому определенному внушению, ничего не чувствуя, кроме неясной, инстинктивной решимости следовать за ними и во внутренность дома, я подошел прямо к двери и дернул звонок.

На мой призыв выскочил половой. Свет от лампы из коридора упал прямо мне на лицо. Половой разинул было рот, чтобы спросить у меня, что мне надо, но, взглянув мне в лицо, отскочил назад. Не теряя времени на объяснения, я запер дверь за собой и сказал ему поспешно:

— Сейчас вошла дама с кавалером.

— А вам что за дело? — начал было он, но тут же, изменяя тон, добавил:

— Позвольте, сэр, узнать, какое вы имеете дело к этим особам?

— А то, чтобы ты сейчас же проводил меня в такое место, откуда я мог бы все слышать, что они будут говорить, мне ничего больше не надо. Вот тебе золотой, исполни только мое желание.

С глупою радостью глаза его устремились на золотую монету, которую я держал перед ним. На цыпочках подошел он к другому концу коридора и прислушался. Но я ничего не слыхал, кроме громкого и усиленного биения своего сердца. Он вернулся ко мне, бормоча про себя:

— У хозяина спокойно, он ужинает. Попробуем. Но обещайте мне тотчас же уйти и не поднимать шума, — шепнул он мне. — Мы все здесь тихонько живем и все, что похоже на скандал, не водится у нас… Скажите же, обещаете ли вы ходить тихо и ни слова не говорить?

— Хорошо.., обещаю.

— Так пожалуйте сюда и помните: надо идти тихонько.

Когда я шел за ним по лестнице, мне казалось, что я совсем цепенею, что мной двигала какая-то машина или, скорее, какое-то таинственное, непреодолимое влечение. Он привел меня в пустую комнату и, показав на стены, сказал шепотом:

— Это только перегородки, доски, обклеенные обоями.

Потом он остановился, устремив на меня глаза с выражением настойчивого беспокойства.

Я прислушивался и сквозь тонкую перегородку услышал голоса.., вот ее голос, а вот его голос… Я слышал и видел, я узнал весь позор оскорбления, сделанного мне, я узнал весь ужас их вероломства… Он радовался своему терпению и притворству, которые увенчали успехом их тайный коварный умысел, с таким выжиданием приводимый в исполнение в продолжение многих месяцев, плодом которого он наслаждался накануне того самого дня, когда я должен был назвать своей возлюбленной и достойной женою такую же преступницу, как и он!..

Я не мог ни пошевелиться, ни дышать, кровь бросилась мне в голову, все жилы натянулись, сердце хотело разорваться, как будто недоставало жизненного дыхания. Целые годы умственной агонии и телесной пытки сосредоточились в одной этой минуте молчания, неподвижности, ужаса. Сознание всех этих страданий ни на минуту не оставляло меня. Я слышал, как половой пробормотал: «Боже мой! Он умирает!» Я чувствовал, как он снял с меня галстук и стал лить на меня холодную воду, потом утащил меня из комнаты, отворил окно, выходившее в сад, и поддерживал меня на руках, думая, что ночная прохлада освежит меня. Я все это помню и тотчас же все понял, когда пароксизм [17] прошел, оставив за собою только лихорадочное сжатие каждого мускула, судорожную боль во всех нервах.

Еще несколько минут — и ко мне возвратилась сила мышления. Мной овладели тоска, стыд, ужас, неопределенное желание скрыться от всех глаз, схоронить в пустыне остаток отчаянной жизни. Потом все это волнение утихло, в душе мелькала только одна мысль, эта мысль все росла, росла, овладела всей душой, все ниспровергая и сокрушая: и голос совести, и принципы воспитания, и надежды будущего, и воспоминания прошлого, и раздраженные рассуждения по поводу совершившегося несчастья, и все жестокие требования происхождения, звания, и пламенное стремление к славе и даже упование на будущую жизнь. Перед дыханием этой одной мысли уничтожились все прежние, добрые и злые. Лишь только она заговорила во мне, я вдруг почувствовал, как возрождались во мне физические силы, как внезапная странная сила, как тонкий огонь, проникла во все мои члены. Я оглянулся в ту сторону, где находилась оставленная мной комната.., мысленно перелетел за нее.., туда, где были они оба…

А служитель все стоял возле меня и с беспокойством следил за всеми моими движениями. Вдруг он с ужасом подскочил ко мне, бледный как полотно, с мутными глазами, и, указывая на лестницу, сказал:

— Уходите, сейчас же уходите! Теперь вам лучше. Я боюсь вас держать здесь. Я видел, какой страшный взгляд вы бросили в ту сторону. За свои деньги вы слышали, что хотели. Уходите же теперь, или я стану кричать караул и весь дом подниму на ноги, хотя из-за этого мне придется потерять место. И даже вот что я скажу вам: я намерен предупредить их обоих, пока они не вышли еще из комнаты, это так же верно, как и то, что есть Бог на небесах!

Не слушая его, я вышел из дома. Не было ни такого человеческого голоса, ни такого любимого влияния, ни такой сердечной мольбы, которые могли бы изгнать из головы моей крепко засевшую в ней мысль. Когда я удалился, половой, стоя у порога, внимательно следил за мной. Заметив это, я сделал обход, чтобы не прямо подойти к тому месту, где по моему предположению, должна была дожидаться их наемная карета.

Извозчик спал в карете, я разбудил его и сказал ему, что меня послали ему сказать, что он более не нужен, и заставил его тотчас же уехать, заплатив ему, сколько он хотел. Он поспешил уехать: одною преградой меньше на роковой дороге, избранной мной. Потеряв из виду экипаж, я поглядел на небо. Становилось очень темно. Мрачные, рваные облака, как острова, разбросанные по небу, собирались в одну грозную массу и все ближе и ближе надвигались на землю. Я вернулся опять на ту улицу и спрятался в темном уголке около конюшни, как раз напротив гостиницы.

Какую пытку выдержало мое нетерпение в эти минуты ожидания!

В ту минуту, как я рассчитывал, что уже поздно и им пора возвращаться в Северную Виллу, послышались медленные и мерные шаги человека, подходившего к улице. Это был полисмен, обходивший свой квартал. Подойдя к переулку, он остановился, зевнул, потянулся и засвистел. Что если Маньон выйдет в это время? При этой мысли вся кровь застыла у меня в жилах. Вдруг полисмен перестал свистеть, тихо пошел к противоположной стороне улицы и подергал дверь у подъезда одного из домов, потом пошел дальше, опять остановился и подергал другую дверь, потом пробормотал сквозь зубы:

— Постой-ка! Ведь я осматривал уже эту сторону, все тут в порядке, а вот другую-то улицу забыл осмотреть.

Он повернул назад и удалился. Прислушиваясь к шуму его шагов, все более ослабевавшему и неясному, я устремил взгляд с пожирающим меня нетерпением на гостиницу. Вскоре не стало слышно ничего, и ничто вокруг не изменялось.., и не показывался человек, ожидаемый мной с таким нетерпением.

Прошло около десяти минут, дверь отворилась, и я услышал голоса Маньона и того самого служителя, который впускал меня в дом. Служитель с другого конца коридора говорил:

— Смотрите лучше вокруг себя, на улице не совсем безопасно.

Презирая или показывая только вид, что презирает это предостережение, Маньон с грубостью прервал служителя и, стараясь успокоить свою подругу-грешницу, сказал ей, что этот совет равняется просьбе дать на водку. Половой рассердился и закричал, что он так же мало нуждается в его деньгах, как и в нем самом, и затем захлопнул внутреннюю дверь с шумом… Я понял, что Маньон предоставлен своей судьбе.

Наступило молчание, потом я услышал, как он сказал своей соумышленнице, что пойдет один к тому месту, где осталась карета и что ей гораздо лучше дождаться его возвращения в коридоре, притворив пока дверь подъезда.

Так и было сделано.

Он подходил к концу улицы. Уже пробило двенадцать часов. Не слышно ни малейшего подозрительного шума, ни одной души в этих пустынных местах — ни одной, чтобы быть свидетелем этой борьбы насмерть или предупредить ее…

Его жизнь принадлежала мне.

Смерть преследовала его так же близко, как и мои шаги, когда я пошел за ним.

Дойдя до угла, он осматривался во все стороны, отыскивая карету, потом, убедившись, что она уехала, он поспешно повернул назад и как раз очутился лицом к лицу со мной. Не обменявшись с ним ни словом, ни взглядом, я тотчас схватил его за горло и стал душить обеими руками.

Он был выше и плотнее меня, он боролся со мной, поняв, что то была борьба насмерть, но ему ни на минуту не удалось вырваться из рук моих, однако он увлек меня к пустому месту, заставив удалиться на десять шагов от улицы, он задыхался, из его открытого рта раздавалось сильное предсмертное хрипение.., его тяжелое дыхание жгло мне лицо… Он обессилел в безумных порывах то в ту, то в другую сторону, размахивал судорожно сжатыми кулаками над головой и наносил мне жестокие удары по голове, но я устоял и все крепче сжимал его шею обеими руками. Вдруг я почувствовал под моими ногами твердый гранит недавно исправленной мостовой. Меня озарила дикая мысль, пришедшая в голову от неутоленной мести. Я выпустил из рук свою добычу и что было силы в бешеной ярости грохнул его лицом прямо о камни.

В первую минуту безумного гнева и зверской жажды мщения я наклонился к нему, лежавшему у ног моих, по-видимому, бесчувственным, может быть, мертвым.., наклонился для того, чтобы добить его об эти камни… Не жизни лишить его хотел я, но всякого подобия человеческого… Вдруг, посреди глубокого молчания, последовавшего за борьбой, я услышал, как отворялась дверь у подъезда. Мигом бросил я врага и кинулся к тому месту, сам не зная для чего, с какою целью.

На крыльце, на пороге этого проклятого дома — театра совершившегося преступления — стояла женщина, которую служитель церкви назвал моей женой. Смотря на нее, я чувствовал, как страшный ужас позора и отчаяния медленно сжимал мне сердце, то была пытка, нравственное терзание, я как будто пробудился от страшного сна и вернулся к страшнейшей действительности. Тучи мыслей сталкивались и рассеивались посреди дикого хаоса в голове и, как тонкий, пронизывающий огонь, захватывали все, поражая меня немотой — адская пытка — и именно в ту минуту, когда я готов был бы отдать всю жизнь за возможность произнести несколько слов! С сухими глазами, с застывшими в горле словами, я почувствовал внутреннее внушение, какую-то безотчетную мысль, я не хотел выпускать ее из рук, пока не получу возможности говорить. Но какие слова и когда я в силах буду произнести — этого я не знал и сам.

Ее губы раскрылись было, чтобы умолять о пощаде, но в эту минуту наши глаза встретились, и этот крик замер на ее губах в долгих, глухих, истерических стонах. Лицо ее покрылось смертельной бледностью, все черты лица перекосились, глаза вытаращились, как у безумной, сознание своего преступления и неописуемый ужас сделали ее отвратительной.

Я увлекал ее все дальше и дальше к новому скверу, потом начал прижимать к земле. Но дикая, чисто животная сила оставила меня с той минуты, когда я увидел ее. Я был так слаб, что шатался на ногах. Сверхъестественный страх овладел мной перед этой нервной дрожью, которая ее трясла, перед этой тяжело дышащей грудью, перед этими беззвучными, презренными взглядами, молившими о пощаде. Мои пальцы дрожали сжимая ее шею, холодный пот струился по моему лицу, я прислонился к стене, чтобы не упасть. Она воспользовалась этой минутою и легко высвободилась из моих рук, как будто я был ребенок, и, визгливым голосом призывая на помощь, бросилась бежать на другую сторону улицы.

Все под влиянием того же странного инстинкта, я бросился за нею, шатаясь как пьяный. В одну минуту она была далеко от меня, еще минута — и она скрылась уже из виду. А я все продолжал свое представление, шел вперед, все вперед, сам не зная куда. Для меня исчезло всякое понятие о времени и расстоянии. Не один раз обходил я одни и те же дома и проходил по одним и тем же улицам. Иногда я попадал на настоящую дорогу, но шел все прямо. И всюду, и все время казалось мне, что она была у меня под рукой, что мои ноги ступали на ее следы и что только рука моя не держится за нее — словом, что она только что сейчас убежала от меня…

Помнится мне, что в этих переходах я встретил двух человек на большом перекрестке. Оба остановились, повернули назад и пошли за мной. Один из них принял меня за пьяного и стал смеяться, другой же серьезно посоветовал ему замолчать, потому что я был не пьяный, а сумасшедший, по его мнению. Он заглянул мне в лицо, когда я проходил мимо газового фонаря, и убедился, что я помешан. «Сумасшедший!» — это слово, подхваченное мной мимоходом, раздавалось вслед за мной как погребальный колокол, звучавший об отшествии моего духа в мир иной.

«Сумасшедший!» — это слово наполнило меня таким страхом, который весь отозвался в одном этом слове, таким страхом, который ужаснее страха смерти, которого язык человеческий никогда не мог выразить. Я все шел вперед, потому что сам не знаю, какой призрак тянул меня за собой. Да, там, передо мной бежала тень чернее ночи… Теперь я шел вперед, потому что мне страшно было остановиться.

Не знаю, как далеко я зашел, когда силы меня оставили и я упал в каком-то уединенном месте, где, несмотря на темноту, заметил деревья и поля между разбросанными там и сям домами. Я закрыл лицо руками, стараясь убедить себя, что вполне нахожусь в рассудке. Я поставил себе трудную задачу привести в порядок свои мысли, оживить воспоминания, ликвидировать хаос в голове, чтобы ухватиться за какую-нибудь ясную, отчетливую идею, но мне это не удавалось. В этой страшной борьбе меня парализовало одно чувство: мне казалось, что вообще ничего не случилось. Для меня не существовало ужаса этой страшной ночи…

Я привстал и огляделся вокруг себя. Стараясь укрепить свой рассудок самыми простыми средствами, я дошел до того, что стал пересчитывать все дома, какие только мог видеть. От этого мрака меня совсем ошеломило. Мрак? Да разве теперь ночь? Разве беловатые тени не идут полосами по далекому горизонту? Понимал ли я то, что видел?.. Казался ли мне предмет одним и тем же два раза подряд?… На что это я упал? Это трава? Да, трава, холодная, мягкая, влажная от росы трава. Я приложил лоб к ней, чтоб освежиться, и в последний раз попытался укрепить свой рассудок молитвой. Как бы призвать ту молитву, которую я так хорошо знал наизусть.., ведь я с детства повторял ее каждый день… «Отче наш…»

Божественные слова не приходили на мои призывы… Нет, ни одного.., ни начала, ни конца!..

Вдруг я стал на колени. Яркий луч света восходящего солнца ударил прямо мне в глаза. Вся голова моя вспыхнула огнем адского костра, где прыгали тысячи демонов, и сейчас за этим светом наступила черная ночь, ночь слепых. Наконец — вот оно милосердие Божие! Забвение!.. Умилосердись!..

Очнувшись, я увидел себя в своей комнате, на своей постели. Отец держал меня за голову, доктор щупал у меня пульс, тут же стоял полицейский служащий, который рассказывал им, как он нашел меня и привез домой.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Когда делают операцию слепым для возвращения им зрения, то та же благодатная рука, которая открывает им новый мир, тотчас же на время закрывает от них волшебную перспективу. На глаза надевается повязка, чтобы неожиданный переход от мрака к свету не произвел гибельного влияния на нежную чувствительность возвращенного органа. Но есть огромная разница между этим страшным, уничтожающим сознанием вечного лишения света и временным отсутствием зрения от повязки. Глаза слепого именно в минуту совершения операции уловили луч света, и эта отрадная ясность все видится ему даже под самой плотной повязкой: так она проникла во все его существо и воцарилась над всем. Вновь наступивший страх не похож уже на прежний: настоящий мрак наполнен быстро изменяющимися видениями призматических цветов, и каждый миг они двигаются, поднимаются, опускаются, кружатся по всем направлениям.

Так было с моим умственным зрением. После совершенного забвения, наступившего вслед за обмороком, сознание, как яркий луч света, внезапно озарило мой, ум, когда я увидел себя в присутствии отца и в своем доме. Но почти в ту же минуту, когда я возродился для принятия этого рокового луча, новый мрак разлился на мои умственные способности.

Я имел ощущения, мысли, видения, но все это утопало и поглощалось страшным бредом. Течение времени, постепенность событий, перемена дня и ночи, люди, ходившие вокруг меня, их слова, их сердечные заботы обо мне — все это исчезло с той минуты, когда я снова закрыл глаза, на миг увидевшие отца в моей комнате.

Я был так слаб, что не мог ни пошевелиться, ни говорить, ни открыть глаза, ни действовать ни одним органом, утратил умственные способности. Слух раньше всего возвратился ко мне, и первые звуки, дошедшие до меня, были легкие, осторожные шаги, которые тихо приближались ко мне. Вот они остановились подле меня и потом так же тихо удалились. Эти звуки были для меня первой отрадой. Я ожидал их повторения, и это ожидание стало для меня первым развлечением со времени моей болезни. Еще раз приблизились эти шаги, остановились на минуту, опять как будто отступили и снова тихо-тихо подходили… Я услышал тихий, но ясный вздох, какой-то шепот достиг моего слуха, но я не мог разобрать слов, потом снова наступило молчание. Я опять ждал — и с каким отрадным спокойствием! — ждал, чтоб этот шепот повторился, дав себе слово лучше в него вслушиваться.