Глава XX

ЗЕЛЕНЫЙ ФЛАГ

— Поздравляю вас, мистер Джермень, с вашим умением живописать словами. Ваш рассказ дал мне ясное представление о мистрис Ван-Брандт.

— Вам нравится портрет, мисс Денрос?

— Могу я говорить со своей обычной откровенностью?

— Конечно.

— Ну, откровенно скажу, мне не нравится ваша мистрис Ван-Брандт.

Прошло десять дней, и вот уже мисс Денрос приобрела мое доверие!

Какими способами убедила она меня поверить ей тайные и священные горести моей жизни, которые до сих пор я поверял только своей матери? Я легко могу припомнить, как быстро и тонко ее сочувствие слилось с моим, но не могу проследить временных рамок этого сближения, посредством которого она поняла и победила мою обычную сдержанность. Самое сильное влияние, влияние зрения, ей недоступно. Когда свет проник в комнату, мисс Денрос была закрыта вуалью. Во всякое другое время занавеси были задернуты. Экран стоял перед камином — я мог смутно видеть только очертание ее лица и больше ничего.

Тайну ее влияния, может быть, следует отчасти приписать простому и сестринскому обращению, с которым она говорила со мною, а отчасти тому неописуемому интересу, который сопровождает ее присутствие в комнате. Отец ее сказал мне, что «она вносит с собой воздух небесный».

Насколько мне известно, я могу только сказать, что она вносила с собой что-то, так тихо и непонятно овладевавшее моей волей и заставлявшее меня так же бессознательно повиноваться ее желаниям, как если бы я был собакой.

История любви моей юности, во всех ее подробностях, даже подарок зеленого флага, мистические предсказания бабушки Дермоди, потеря всех следов моей маленькой прежней Мери, спасение мистрис Ван-Брандт из реки, появление ее в беседке, встреча с ней в Эдинбурге и Лондоне, окончательная разлука, оставившая следы горя на моем лице, — все эти события, все эти страдания, поверил я ей так откровенно, как поверял этим страницам. И результатом этого были, когда она сидела возле меня в темной комнате, слова, сказанные с опрометчивой пылкостью женского суждения и сейчас написанные мной: «Мне не нравится ваша мистрис Ван-Брандт!»

— Почему? — спросил я.

Она ответила тотчас:

— Потому что вам никого не следует любить, кроме Мери.

— Но я лишился Мери тринадцатилетним мальчиком.

— Имейте терпение — и вы найдете ее опять. Мери терпелива, Мери ждет вас. Когда вы встретитесь с ней, вам стыдно будет вспомнить, что вы любили когда-нибудь мистрис Ван-Брандт. Вы будете смотреть на вашу разлуку с этой женщиной как на самое счастливое событие в вашей жизни. Я, может быть, не доживу, чтобы услышать об этом, но вы доживете и признаетесь, что я была права.

Ее ни на чем не основанное убеждение в том, что время еще сведет меня с Мери, отчасти раздражало, отчасти забавляло меня.

— Вы, кажется, согласны с бабушкой Дермоди, — сказал я. — Вы думаете, что наши две судьбы составляют одну. Все равно, сколько бы ни прошло времени и что ни случилось бы за это время, вы думаете, что мой брак с Мери только отложен и больше ничего?

— Я вполне в этом убеждена.

— Не знаю почему, но, кроме того, вам неприятна мысль о моем браке с мистрис Ван-Брандт?

Она знала, что этот взгляд на ее причины был отчасти справедлив, и чисто по-женски заговорила о другом.

— Зачем вы называете ее мистрис Ван-Брандт? Мистрис Ван-Брандт — тезка предмета вашей любви. Если вы так любите ее, зачем вы не называете ее Мери?

Мне было стыдно сказать ей настоящую причину — она казалась мне совершенно недостойной человека со здравым смыслом и решительного. Заприметив мою нерешительность, она настояла, чтобы я ответил ей, она принудила меня сделать это унизительное признание.

— Человек, разлучивший нас, называл ее Мери, — сказал я. — Я ненавижу его такой ревнивой ненавистью, что он сделал мне противным это имя. Оно потеряло для меня всякое очарование, когда произносилось его губами.

Я ожидал, что она станет смеяться надо мной. Нет! Она вдруг подняла голову, как будто смотрела на меня пристально в темноте.

— Как, должно быть, вы любите эту женщину! — сказала она. — Видите вы ее теперь во сне?

— Я никогда не вижу ее теперь во сне.

— Вы ожидаете увидеть опять ее призрак?

— Может быть, если придет время, когда ей понадобится помощь и когда у нее не будет другого друга, к которому она могла бы обратиться, кроме меня.

— А призрак вашей маленькой Мери?

— Никогда!

— Но вы прежде видели ее, как предсказывала бабушка Дермоди, во сне?

— Да, когда был мальчиком.

— А после не Мери, а мистрис Ван-Брандт стала являться вам во сне — стала являться вам и духом, когда была далека телесно? Бедная старушка Дермоди! Не думала она при жизни, что ее предсказание выполнит другая женщина!

Вот к какому результату эти расспросы привели ее. Если бы она расспросила подробнее, если бы бессознательно опять не сбила меня с толку следующим вопросом, сорвавшимся с ее губ, она непременно вложила бы в мою душу мысль, смутно зарождавшуюся в ее душе, о возможном тождестве между Мери, первым предметом моей любви, и мистрис Ван-Брандт.

— Скажите мне, — продолжала она. — Если бы вы теперь встретились с вашей маленькой Мери, какова бы она была? Какой внешне женщиной ожидали бы вы увидеть ее?

Я не мог удержаться от смеха.

— Как я могу сказать, — возразил я, — после такого продолжительного времени?

— Постарайтесь! — сказала она.

Прикидывая мысленно образ маленькой Мери, пытаясь представить ее взрослой, я искал в моей памяти образ слабого и ласкового ребенка, которого помнил, и набросал портрет слабой и деликатной женщины — решительный контраст с мистрис Ван-Брандт!

Сложившееся было хрупкое представление в душе мисс Денрос о личности Мери тотчас исчезло, уничтоженное важным заключением, к которому привел контраст. Одинаково не зная развития здоровья, силы и красоты, которому время и обстоятельства подвергли мою Мери детского возраста, мы оба одинаково бессознательно сбили с толку друг друга. Еще раз я лишился возможности узнать правду, а между тем открытие висело на волоске.

— Я гораздо больше предпочитаю ваше описание Мери, — сказала мисс Денрос, — вашему описанию мистрис Ван-Брандт. Мери соответствует моему представлению о том, какой должна быть привлекательная женщина. Как вы могли сожалеть о потере этой другой особы (я терпеть не могу румяных женщин!), я понять не могу. Не могу вам выразить, как я интересуюсь Мери. Я желаю побольше узнать о ней. Где этот хорошенький подарок, который бедняжка вышивала для вас так прилежно? Покажите мне зеленый флаг!

Она, очевидно, предполагала, что я ношу при себе зеленый флаг. Я несколько сконфузился, отвечая ей:

— К сожалению, не могу исполнить вашего желания. Зеленый флаг спрятан где-то в моем Пертширском доме.

— Он не с вами? — воскликнула она. — Вы оставляете где попало вещь, которую она подарила вам на память? О, мистер Джермень, вы действительно забыли Мери! Женщина, на вашем месте, рассталась бы скорее со своей жизнью, чем с единственным воспоминанием о том времени, когда она любила в первый раз.

Она говорила с такой необыкновенной серьезностью, с таким волнением, должен я вам сказать, что чрезвычайно удивила меня.

— Милая мисс Декрос, — возразил я, — флаг не потерян.

— Надеюсь! — быстро отозвалась она. — Если вы потеряете зеленый флаг, вы лишитесь последней вещицы, напоминающей вам о Мери, — и более того, если мое мнение справедливо.

— Какое же ваше мнение?

— Вы будете смеяться надо мной, если я скажу вам. Я боюсь, что первое впечатление, которое на меня произвело ваше лицо, ошибочно. Я боюсь, что вы человек жестокий.

— Право, вы несправедливы ко мне. Умоляю вас отвечать мне с вашей обычной откровенностью. Чего лишусь я, лишившись последней вещицы, напоминающей мне Мери?

— Вы лишитесь единственной надежды, которая осталась во мне для вас, — ответила она серьезно, — надежды на вашу встречу и брак с Мери в будущем. У меня была бессонница прошлую ночь, и я думала о трогательной истории вашей любви на берегах светлого английского озера. Чем больше думаю, тем больше убеждаюсь, что зеленому флагу бедного ребенка предназначено иметь свое невинное влияние на вашу будущую жизнь. Счастье ожидает вас в этом искреннем подарке на память. Я не могу ни объяснить, ни оправдать этого мнения. Это, должно быть, одна из моих странностей. Такая, как обучение кошек представлять под музыку моей арфы. Но будь я вашим старым другом, а не другом нескольких дней, я не оставила бы вас в покое. Я просила бы, умоляла, настаивала, как только может настаивать женщина, пока не добилась бы, чтоб подарок Мери был таким же неразлучным вашим спутником, как портрет вашей матери в медальоне на вашей часовой цепочке. Пока с вами флаг, с вами и влияние Мери. Любовь Мери все связывает вас дорогими прежними узами — и вы с Мери после долгих лет разлуки встретитесь опять!

Мечта сама по себе была мила и поэтична. Серьезность, с которой она была выражена, должна была иметь влияние на человека даже более жестокого по природе, чем был я. Я сознаюсь, что мисс Денрос заставила меня стыдиться, чтобы не сказать больше, что я пренебрегал зеленым флагом.

— Я отыщу его, как только вернусь домой, — сказал я, — и позабочусь, чтобы он старательно сохранялся.

— Мне мало этого, — возразила она, — если вы не можете носить флаг на себе, я хочу, чтобы вы возили его с собой, куда бы ни поехали. Когда с парохода из Леруика привезли сюда вашу поклажу, вы особенно тревожились о целости дорожной письменной шкатулки — вот этой шкатулки, которая стоит на столе. Есть в ней что-нибудь ценное?

— Деньги и другие вещи, которые я еще более ценю, письма моей матери и некоторые фамильные драгоценности, которых мне было бы жаль лишиться. Притом сама шкатулка дорога для меня, как моя постоянная, многолетняя спутница.

Мисс Денрос встала и подошла к стулу, на котором я сидел.

— Пусть флаг Мери будет вашим постоянным спутником, — сказала она. — Вы с излишней признательностью говорили об услугах, которые я оказывала вам как сиделка. Вознаградите меня свыше моих заслуг. Примите в соображение, мистер Джермень, суеверные фантазии одинокой мечтательной женщины. Обещайте мне, что зеленый флаг займет место между сокровищами в вашей шкатулке!

Бесполезно говорить, что я принял в соображение и дал обещание, — дал, серьезно вознамерившись сдержать его. В первый раз после нашего знакомства она протянула свою бедную, исхудалую руку мне и пожала мою руку. Необдуманно, под впечатлением признательности, я поднес ее руку к моим губам, прежде чем выпустил ее. Мисс Денрос вздрогнула, задрожала и вдруг молча вышла из комнаты.

Глава XXI

ОНА СТАНОВИТСЯ МЕЖДУ НАМИ

Какое волнение я необдуманно возбудил в мисс Денрос? Оскорбил я или огорчил ее? Или невольно заставил ее понять какое-нибудь глубоко таившееся чувство, которого она до сих пор не хотела сознавать?

Я проанализировал все прежние дни моего пребывания в этом доме, допросил мои чувства и впечатления, на случай, не могут ли они помочь мне разрешить тайну ее внезапного ухода из комнаты.

Какое впечатление произвела она на меня?

Сказать по правде, она просто заняла место в моей душе, за отсутствием всякого другого лица и всякого другого предмета. За десять дней она добилась моего сочувствия, которого другие женщины не добились бы за несколько лет.

Я вспомнил, к моему стыду, что моя мать редко занимала мои мысли. Даже образ мистрис Ван-Брандт — кроме тех минут, когда разговор шел о ней, — стал бледным образом в моем воображении! Все мои Леруикские друзья, начиная с сэра Джемса, приехали навещать меня — и я тайно и неблагодарно радовался, когда их отъезд давал возможность моей сиделке вернуться ко мне. Через два дня пароход уходил в обратный путь. Рука еще сильно болела у меня при движении, но представляющая более серьезную опасность открывшаяся рана уже не беспокоила ни меня, ни окружающих. Я достаточно поправился, чтобы доехать да Леруика, если бы отдохнул на ферме на половике дороги между Лондоном и домом Денроса. Зная это, я до последней минуты оставил вопрос о возвращении нерешенным. Друзьям моим я назвал причиной нерешительности сомнение, достаточно ли вернулись мои силы. Причина, в которой я признавался самому себе, было нежелание оставить мисс Денрос.

В чем состояла тайна ее влияния на меня? Какое волнение, какую страсть возбудила она во мне? Не любовь ли?

Нет, не любовь. Мисс Денрос не занимала того места в моем сердце, которое когда-то занимала Мери, а впоследствии мистрис Ван-Брандт. Как мог я (в обычном значении слова) влюбиться в женщину, лица которой не видел никогда, красота которой увяла и никогда не расцветет, загубленная жизнь которой висела на волоске, который мог оборваться случайно в одно мгновение? Чувства имеют свой оттенок во всякой любви между обоими полами, а они не имели такого оттенка в моих чувствах к мисс Денрос. Какое же это было чувство? Я могу только однозначно ответить на этот вопрос. Это чувство лежало во мне так глубоко, что я не мог изведать его.

Какое впечатление произвел я на нее? Какую чувствительную струну неумышленно затронул я, когда мои губы коснулись ее руки?

Признаюсь, я не захотел продолжать исследований, за которые добровольно принялся. Я подумал о ее расстроенном здоровье, о ее печальном существовании в темноте и уединении, о богатых сокровищах ее сердца и ума, пропадавших в ее загубленной жизни, — и сказал себе: «Пусть ее тайна останется священной! Пусть я никогда ни словом, ни делом не вызову волнения, которое обнаруживает это! Пусть ее сердце будет окутано для меня темнотой, как покрывало закрывает ее лицо!»

В таком расположении духа я ждал ее возвращения.

Я не сомневался, что опять увижу ее, раньше или позже, в этот день. Почта на юг уходила на следующий день, и почтальон приходил за письмами так рано, что их можно было писать только с вечера. Из-за болезни моей руки мисс Денрос привыкла писать за меня, под мою диктовку. Она знала, что я должен написать письмо к матушке, и я по обыкновению рассчитывал на ее помощь. Ее возвращение ко мне, при подобных обстоятельствах, было просто вопросом времени. Всякая обязанность, принятая ею на себя, была, по ее мнению, обязанность непременная, как ни была бы ничтожна.

Часы проходили, день подошел к концу, а она все не являлась.

Я вышел из комнаты, чтобы насладиться последними солнечными лучами заходящего солнца, в сад, разведенный около дома, предварительно сказав Питеру, где меня найти, если мисс Денрос понадобится видеть меня. По моим более южным понятиям, сад был местом диким, но он простирался довольно далеко по берегу острова, представляя несколько приятных видов на озеро и равнину. Медленно прогуливаясь, я мысленно сочинял письмо, которое будет писать мисс Денрос.

К моему великому удивлению, я никак не мог сосредоточить свои мысли на этом письме. Как я ни старался, мои мысли постоянно отступали от письма к матушке и сосредоточивались — на мисс Денрос? Нет. На вопросе, возвращаться мне или не возвращаться в Пертшир на казенном пароходе? Нет. По какому-то причудливому повороту чувств, которое мне невозможно было объяснить, вся моя душа теперь была поглощена единственным человеком, который до сих пор так странно был от нее далек, — мистрис Ван-Брандт!

Мои воспоминания возвращались, несмотря на все усилия моей воли, к последнему свиданию с ней. Я опять видел ее, я опять ее слышал. Я снова испытывал восторг от последнего поцелуя, я опять чувствовал горе, раздиравшее мое сердце, когда расстался с ней и очутился один на улице. Слезы, которых я стыдился, хотя никто не мог их видеть, заполнили мои глаза, когда я думал о месяцах, прошедших с тех пор, когда мы последний раз смотрели друг на друга, и обо всем, что она могла и должна была выстрадать в то время. Сотни миль разделяли нас, а между тем она была так близко ко мне, как будто гуляла в саду возле меня!

С этим странным душевным состоянием гармонировало странное состояние моего тела. Какая-то таинственная дрожь пробегала по мне с головы до ног. Я шел, сам не зная, куда иду, я осматривался вокруг, не понимая предметов, на которых останавливались мои глаза. Мой руки были холодны, а я этого не чувствовал. Голова моя горела, в висках стучало, а между тем я не ощущал никакой боли. Мне казалось, что я окружен какой-то наэлектризованной атмосферой, изменявшей все обыкновенные условия ощущения. Я поднял глаза на светлое, спокойное небо и спрашивал себя, не наступает ли гроза. Я остановился, застегнул сюртук и спрашивал себя, не простудился ли я и не будет ли у меня лихорадки. Солнце скрылось за горизонт, серые сумерки задрожали над темной водой озера. Я вернулся домой, и живое воспоминание о мистрис Ван-Брандт вернулось вместе со мной.

Огонь в камине моей комнаты догорел в мое отсутствие. Одна из занавесок была несколько отдернута, так чтобы проникали в комнату лучи потухающего дневного света. На том рубеже, где свет пересекался темнотой, наполнявшей всю остальную часть комнаты, сидела мисс Денрос с отдернутой вуалью и с письменной шкатулкой на коленях, ожидая моего возвращения.

Я поспешил извиниться. Я уверил ее, что не забыл сказать слуге, где найти меня. Она кротко остановила меня.

— Питер не виноват, — ответила она, — я сказала ему, что не надо торопить вас вернуться в дом. Приятна была ваша прогулка?

Она говорила очень спокойно. Слабый, грустный голос был слабее и грустнее обыкновенного. Она наклонила голову над письменной шкатулкой, вместо того чтобы, по обыкновению, повернуть ее ко мне, когда мы разговаривали. Я все еще чувствовал таинственную дрожь, которая охватила меня в саду. Придвинув стул ближе к камину, я помешал золу и постарался согреться. Мы сидели в комнате на некотором расстоянии друг от друга. Я только мог видеть ее сбоку, когда она сидела у окна в тени занавески, все еще задернутой.

— Мне кажется, я слишком долго был в саду, — сказал я. — Я озяб от холодного вечернего воздуха.

— Хотите еще дров в камин? — спросила она. — Могу я принести вам что-нибудь согреться?

— Нет, благодарю. Мне здесь очень хорошо. Я вижу, что вы по доброте своей уже готовы писать за меня.

— Да, — сказала она, — когда вам удобно. Когда вы будете готовы, будет готово и мое перо.

Сдержанность в словах, установившаяся между нами после последнего разговора, кажется, ощущалась так же тягостно мисс Денрос, как и мной. Мы, без сомнения, хотели нарушить ее с той и другой стороны, если бы только знали как. Во всяком случае, нас займет это письмо. Я сделал еще усилие, чтобы возвратить свои мысли к этому предмету — и опять усилие было напрасно. Хотя я знал, что хочу сказать матушке, однако мысли мои оказались парализованы, когда я попытался сделать это. Я сидел дрожа у камина, а она сидела в ожидании с письменной шкатулкой на коленях.

Глава XXII

ОНА ОПЯТЬ ТРЕБУЕТ МЕНЯ

Минуты проходили, молчание между нами продолжалось. Мисс Денрос сделала попытку расшевелить меня.

— Решили вернуться в Шотландию с вашими леруикскими друзьями? — спросила она.

— Нелегко, — ответил я, — решиться оставить моих здешних друзей.

Голова ее опустилась ниже на грудь, голос стал еще тише, когда она ответила мне:

— Подумайте о вашей матери. Ваша первейшая обязанность относится к ней. Ваше продолжительное отсутствие является для нее тяжелым испытанием — ваша мать страдает.

— Страдает? — повторил я. — Ее письмо ничего не говорит…

— Вы забываете, что позволили мне прочитать ее письмо, — перебила мисс Денрос. — Я чувствую пусть недоговоренное, но явное беспокойство в каждой ее строчке. Вы знаете так же хорошо, как и я, что для ее беспокойства есть причина. Осчастливьте ее еще больше, сказав ей, что не грустите о мистрис Ван-Брандт. Могу я это написать от вашего имени и этими словами?

Я почувствовал странное нежелание позволить ей написать в этих выражениях о мистрис Ван-Брандт. Несчастная история любви моего зрелого возраста прежде никогда не была для нас запрещенной темой. Почему мне показалось, что теперь эта тема запрещенная? Почему я избегал дать ей прямой ответ?

— У нас впереди много времени, — сказал я. — Я хочу говорить с вами о вас.

Она приподняла руку в темноте, окружавшей ее, как бы протестуя против вопроса, к которому я вернулся, однако я настойчиво возвращался к нему.

— Если я должен ехать, — продолжал я, — я могу осмелиться сказать вам на прощание то, чего еще не говорил. Я не могу и не хочу верить, что вы неизлечимо больны. Я получил, как уже говорил вам, профессию врача. Я хорошо знаком с некоторыми знаменитейшими врачами в Эдинбурге и Лондоне. Позвольте мне описать вашу болезнь (насколько я понимаю ее) людям, привыкшим лечить болезни самого сложного нервного свойства, и позвольте мне в письме сообщить вам о результате.

Я ждал ее ответа. Ни словом, ни знаком не поощряла она меня вступить с ней в переписку. Я осмелился намекнуть на другую причину, которая могла бы заставить ее получить от меня письмо.

— Во всяком случае, я считаю необходимым написать вам, — продолжал я. — Вы вполне убеждены, что мне и маленькой Мери предназначено встретиться опять. Если ваши ожидания сбудутся, вы, конечно, надеетесь, что я сообщу вам об этом?

Опять я ждал. Она заговорила, но не в ответ на мой вопрос, а только чтобы переменить тему разговора.