Глава XXVIII

ЛЮБОВЬ И ДЕНЬГИ

Чувствуя тягостное замешательство, мистрис Ван-Брандт заговорила первая.

— Вы ничего не говорили мне о себе, — начала она. — Была ли ваша жизнь счастливее с тех пор, как я видела вас в последний раз?

— По совести, не могу этого сказать, — отвечал я.

— Есть надежда, что вы женитесь?

— Это зависит от вас.

— Не говорите этого! — воскликнула она, бросая на меня умоляющий взгляд. — Не портите моего удовольствия при новом свидании со мной, говоря о том, чего никогда не может быть. Неужели вам опять надо говорить, каким образом вы нашли меня здесь одну с моим ребенком?

Я принудил себя произнести имя Ван-Брандта, только бы не слышать его от нее.

— Мне сказали, что мистер Ван-Брандт сидит в тюрьме за долги, — сказал я, — а я сам увидел вчера, что он оставил вас одну без помощи.

— Он оставил мне все деньги, какие были у него, когда его арестовали, — возразила она грустно. — Его жестокие кредиторы более достойны осуждения, чем он.

Даже эта относительная защита Ван-Брандта задела меня за живое.

— Мне следовало говорить о нем осторожно, — сказал я с горечью. — Мне следовало помнить, что женщина может простить даже оскорбление мужчине, когда она его любит.

Она зажала мне рот рукой и остановила, прежде чем я успел продолжить.

— Как вы можете говорить со мной так жестоко? — спросила она. — Вы знаете, к стыду моему, я призналась в этом вам, когда мы виделись в последний раз, вы знаете, что мое сердце втайне всецело принадлежит вам. О каком «оскорблении» говорите вы? О том ли, что Ван-Брандт женился на мне при живой жене? Неужели вы думаете, что я могу забыть главное несчастье моей жизни — несчастье, сделавшее меня недостойной вас? Богу известно, что это не моя вина, но тем не менее справедливо, что я не замужем, а милочка, играющая со своей куклой, моя дочь. А вы, зная это, говорите о том, чтобы я стала вашей женой!

— Девочка считает меня своим вторым отцом, — сказал я. — Было бы лучше для нас обоих, если бы в вас было так же мало гордости, как и в ней.

— Гордости? — повторила она. — В таком положении, как мое? Беспомощная женщина, мнимый муж, сидящий в тюрьме за долги! Согласитесь с тем, что я пала еще не так низко, чтобы забыть свое положение относительно вас, и вы сделаете мне комплимент, недалекий от истины. Разве мне следует выходить за вас замуж из-за пищи и приюта? Разве мне следует выходить за вас потому, что законные узы не связывают меня с отцом моего ребенка? Как жестоко ни поступил он со мной, он имеет еще это право на меня. Как он ни плох, а он еще не бросил меня, он был к этому принужден. Мой единственный друг! Возможно ли, что вы считаете меня настолько неблагодарной, что я соглашусь стать вашей женой? Женщина (в моем положении) должна быть действительно бездушной, чтобы лишить вас уважения света и друзей. Несчастное существо, таскающееся по улицам, посовестилось бы поступить с вами таким образом. О, из чего созданы мужчины? Как вы можете — как вы можете говорить об этом!

Я уступил — и не говорил об этом больше. Каждое слово, произнесенное ею, увеличивало мой восторг к благородному существу, которое я любил и которого лишился. Какое прибежище оставалось мне? Только одно. Я мог еще принести себя в жертву для нее. Как ни горько ненавидел я человека, разлучившего нас, я любил ее так нежно, что был даже способен помочь ему для нее. Непростительное ослепление! Я не отрицаю этого, я этого не извиняю — непростительное ослепление!

— Вы простили мне, — сказал я. — Позвольте мне заслужить ваше прощение. Быть вашим единственным другом что-нибудь да значит. У вас должны быть планы на будущее время. Скажите мне прямо, как я могу вам помочь.

— Довершите доброе дело, начатое вами, — ответила она с признательностью. — Помогите мне выздороветь. Помогите мне собраться с силами, чтобы иметь возможность, как меня обнадежил доктор, прожить еще несколько лет.

— Как вас обнадежил доктор, — повторил я. — Что это значит?

— Право, не знаю, как вам сказать, — ответила она, — не говоря опять о мистере Ван-Брандте.

— Не значит ли говорить о нем все равно, что говорить об его долгах? — спросил я. — Зачем вам надобно еще колебаться? Вы знаете, что я готов сделать все, чтобы избавить вас от беспокойства.

Она смотрела на меня с минуту с безмолвной тоской.

— О? Неужели вы думаете, что я допущу вас отдать ваши деньги Ван-Брандту? — спросила она, как только смогла заговорить. — Я, всем обязанная вашей преданности ко мне! Никогда! Позвольте мне сказать вам прямо правду. Он непременно должен освободиться из тюрьмы. Он должен заплатить своим кредиторам и нашел средство сделать это — с моей помощью.

— С вашей помощью? — воскликнул я.

— Да! Вот о его делах в двух словах. Некоторое время назад он получил от своего богатого родственника предложение занять хорошее место за границей и дал свое согласие на то, чтобы занять это место. К несчастью, он только что вернулся рассказать мне о своей удаче, как в тот же день был арестован за долги. Родственник обещал ему никого не назначать на это место некоторое время — и это время еще не прошло. Если он станет уплачивать проценты своим кредиторам, они дадут ему свободу, и он думает, что сможет достать денег, если я соглашусь застраховать свою жизнь.

Застраховать ее жизнь! Сети, расставленные ей, ясно обнаружились в этих словах.

В глазах закона она была женщина незамужняя, совершеннолетняя и во всем сама себе госпожа. Что же могло помешать ей застраховать свою жизнь, если бы она хотела, застраховать ее так, чтобы дать Ван-Брандту прямой интерес в ее смерти? Зная его, считая его способным ко всякой гнусности, я задрожал при одной мысли о том, что могло бы случиться, если бы я позднее отыскал ее. Благодаря моему счастливому положению единственный способ защитить ее находился в моих руках. Я мог предложить негодяю дать взаймы деньги, нужные ему, а он был способен принять мое предложение так же легко, как я мог сделать его.

— Вы, кажется, не одобряете нашу мысль, — сказала она, заметив очевидное неудовольствие, в которое она привела меня. — Я очень несчастна, мне кажется, я неумышленно расстроила вас во второй раз.

— Вы ошибаетесь, — ответил я. — Я только сомневаюсь, так ли прост ваш план освободить мистера Ван-Брандта от его затруднений, как вы предполагаете. Известно вам, какое пройдет время, прежде чем вам будет можно занять деньги под ваш страховой полис?

— Я ничего об этом не знаю, — ответила она грустно.

— Позвольте мне спросить совета моих поверенных. Это люди надежные и опытные, и я уверен, что они могут быть полезны нам.

Как ни осторожно выражался я, ее самолюбие было задето.

— Обещайте, что вы не станете просить меня занять у вас деньги для мистера Ван-Брандта, — сказала она, — и я с признательностью приму вашу помощь.

Я мог спокойно обещать это. Единственная возможность спасти ее заключалась в том, чтобы скрыть от нее то, что я решился теперь сделать. Я встал, весьма поддерживаемый своей решимостью. Чем скорее я наведу справки (напомнил я ей), тем скорее разрешатся наши сомнения и затруднения.

Она встала, когда я встал, со слезами на глазах и с румянцем на щеках.

— Поцелуйте меня, — шепнула она, — прежде чем уйдете! И не обращайте внимания на мои слезы. Я совершенно счастлива теперь. Меня трогает только ваша доброта.

Я прижал ее к сердцу с невольной нежностью прощального объятия. Мне было невозможно скрыть от себя то положение, в которое я поставил себя, — я, так сказать, произнес свой собственный приговор изгнания. Когда мое вмешательство возвратит свободу недостойному сопернику, могу ли я покориться унизительной необходимости видеть ее в его присутствии, говорить с нею на его глазах? Эта жертва была свыше сил — и я это знал.

«Последний раз! — думал я, удерживая ее у своего сердца лишнюю минуту. — Последний раз!»

Девочка бросилась ко мне навстречу с распростертыми объятиями, когда я вышел на площадку. Мое мужество поддержало меня в разлуке с матерью. Только когда милое, невинное личико ребенка с любовью прижалось к моему лицу, твердость моя изменила мне. Говорить я не мог — я молча поставил ее на пол и подождал на нижней площадке, пока был в состоянии выйти на Божий свет.

Глава XXIX

СУДЬБА РАЗЛУЧАЕТ НАС

Спустившись на нижний этаж дома, я послал мальчика позвать хозяйку. Мне надо было еще узнать, в какой тюрьме сидит Ван-Брандт, и только ей одной я мог решиться задать этот вопрос.

Ответив мне, женщина по-своему растолковала мое желание навестить заключенного.

— Разве деньги, оставленные вами наверху, перешли уже в его жадные руки? — спросила она. — Будь я так богата, как вы, я не согласилась бы на это. На вашем месте я не дотронулась бы до него даже щипцами.

Грубое предостережение женщины оказалось полезно мне. Оно пробудило новую мысль в моей голове. Прежде чем она сказала это, я был так глуп или так озабочен, что не подумал, что совершенно бесполезно унижать себя личным свиданием с Ван-Брандтом в тюрьме. Мне пришло в голову только теперь, что моим поверенным, разумеется, приличнее быть моими представителями в этом деле, — с тем очень важным преимуществом, что они могут скрыть даже от самого Ван-Брандта мое участие в этой сделке.

Я тотчас поехал в контору моих поверенных. Меня принял старший партнер — испытанный друг и советник нашего семейства.

Мои инструкции, весьма естественно, удивили его. Он должен был немедленно удовлетворить кредитора заключенного моими деньгами, не упоминая о моем имени никому. А в качестве гарантии за уплату он должен был получить расписку Ван-Брандта.

— Я думал, что мне хорошо известны различные способы, посредством которых джентльмен может растрачивать свои деньги, — заметил старший партнер. — Поздравляю вас, мистер Джермень, с открытием совершенно нового способа опустошать свой кошелек. Основать газету, стать содержателем театра, держать беговых лошадей, вести игру в Монако — все это прекрасные способы бросаться деньгами. Но все это не идет в сравнение, сэр, с уплатой долгов Ван-Брандта!

Я оставил его и отправился домой.

Служанка, отворившая мне дверь, имела поручение ко мне от моей матери. Матушка хотела меня видеть, как только я выберу время поговорить с ней.

Я тотчас отправился в гостиную матушки.

— Ну, Джордж? — спросила она, ни одним словом не приготовив меня к тому, что последовало. — Как ты оставил мистрис Ван-Брандт?

Я был совершенно озадачен.

— Кто вам сказал, что я видел мистрис Ван-Брандт?

— Друг мой! Твое лицо сказало мне. Разве я не знаю, как ты смотришь и говоришь, когда у тебя в голове мистрис Ван-Брандт? Сядь возле меня. Я хочу сказать тебе то, что уже хотела сказать утром, но, право, не знаю, почему у меня не хватило духа. Я теперь смелее и могу это сказать. Сын мой! Ты еще любишь мистрис Ван-Брандт. Ты имеешь мое позволение жениться на ней.

Вот что сказала она! Не прошло и часа с тех пор, как мистрис Ван-Брандт сама сказала мне, что наш союз невозможен. Не прошло и получаса, как я отдал распоряжения, которые должны были возвратить свободу человеку, служившему единственным препятствием к моей женитьбе. И это время матушка невинно выбрала для своего согласия принять невесткой мистрис Ван-Брандт!

— Я вижу, что удивляю тебя, — продолжала она. — Дай мне объяснить причины так прямо, как могу. Я не сказала бы правды, Джордж, если бы стала уверять тебя, что перестала находить важные препятствия к твоей женитьбе на этой женщине. Единственную разницу в моем образе мыслей составляет то, что я согласна теперь устранить мои возражения из уважения к твоему счастью. Я стара, дружок. По закону природы я не могу надеяться еще долго оставаться с тобой. Когда я умру, кто останется, чтобы заботиться и любить тебя взамен твоей матери? Никого не останется — если ты не женишься на мистрис Ван-Брандт. Твое счастье — моя первая забота, и женщина, которую ты любишь (хотя ее сбили с пути таким печальным образом), достойна лучшей участи. Женись на ней.

Я не мог решиться заговорить. Я мог только стать на колени перед матушкой и спрятать лицо на ее коленях, как будто опять стал ребенком.

— Подумай об этом, Джордж, — сказала она, — и вернись ко мне, когда успокоишься, чтобы поговорить о будущем.

Она приподняла мою голову и поцеловала меня. Когда я встал, я увидел в милых, поблекших глазах, так нежно встретившихся с моими, что-то такое, пронзившее меня внезапным страхом — сильным и жестоким, как удар ножа.

Как только я затворил дверь, я спустился вниз к привратнику.

— Матушка выезжала, — спросил я, — пока меня не было?

— Нет, сэр.

— Были гости?

— Один гость был, сэр.

— Вы знаете, кто это?

Привратник назвал одного знаменитого доктора — человека в то время известнейшего среди людей своей профессии. Я тотчас взял шляпу и пошел к нему.

Он только что вернулся домой. Мою карточку отнесли к нему, и меня тотчас провели в его кабинет.

— Вы видели мою мать, — сказал я, — видимо, она опасно больна — и вы не скрыли этого от нее? Ради Бога, скажите мне правду! Я все перенесу.

Знаменитый доктор ласково взял меня за руку.

— Вашу мать нет надобности предупреждать, — сказал он, — она сама знает о критическом состоянии своего здоровья. Она посылала за мной, чтобы услышать подтверждение своих убеждений. Я не мог скрыть от нее, не должен был скрывать, что жизненная энергия падает. Она может прожить на несколько месяцев дольше в более теплом климате, чем лондонский. Вот все, что я могу сказать. В ее лета дни ее сочтены.

Он дал мне время прийти в себя от полученного удара, а потом передал в мое распоряжение свой огромный опыт, свои недюжинные знания. Под его диктовку я записал необходимые инструкции о том, как поддерживать слабое здоровье моей матери.

— Позвольте мне предостеречь вас, — сказал он, когда мы расстались. — Ваша мать особенно желает, чтобы вы не знали о плохом состоянии ее здоровья. Она заботится только о вашем счастье. Если она узнает о вашем посещении меня, я не отвечаю за последствия. Придумайте какой хотите предлог, чтобы тотчас увезти ее из Лондона, и, что бы ни чувствовали втайне, сохраняйте веселость в ее присутствии.

В этот вечер я придумал предлог. Его найти было легко, мне стоило только сказать моей бедной матушке об отказе мистрис Ван-Брандт выйти за меня, и для моего предложения уехать из Лондона была понятная причина.

В этот же самый вечер я написал мистрис Ван-Брандт о печальном обстоятельстве, которое стало причиной моего внезапного отъезда, и дал ей знать, что нет никакой необходимости застраховать ее жизнь.

«Мои поверенные (писал я) взялись немедленно устроить дела г-на Ван-Брандта. Через несколько часов он будет в состоянии занять место, предложенное ему».

Последние строчки моего письма уверяли ее в моей неизменной любви и умоляли писать мне до ее отъезда из Англии.

Этим все было сделано. Странно, что в это самое печальное время моей жизни я не чувствовал сильного страдания. Есть границы, и нравственные, и физические, для нашей способности страдать. Я могу только одним способом описать мои ощущения во время несчастий, вновь обрушившихся на меня, — я чувствовал себя как человек оглушенный.

На следующий день мы с матушкой отправились в путь к южному берегу Девоншира.

Глава XXX

ВЗГЛЯД НАЗАД

Через три дня после того, как мы с матушкой поселились в Торкее, я получил от мистрис Ван-Брандт ответ на свое письмо. После первых фраз (сообщавших мне, что Ван-Брандт был освобожден при обстоятельствах, заставлявших мою корреспондентку подозревать жертву с моей стороны) письмо продолжалось в следующих выражениях:

"Новая служба, которую предоставили мистеру Ван-Брандту, обеспечивает нам удобства, если не роскошь в жизни. С того самого времени, как начались мои неприятности, я надеялась вести спокойную жизнь между чужестранцами, от которых можно было скрыть мое фальшивое положение, — не для меня, а для моего ребенка. Большего счастья, которым наслаждаются некоторые женщины, я не должна и не смею домогаться.

Мы уезжаем за границу завтра рано утром. Говорить ли мне вам, в какой части Европы будет мое новое местопребывание?

Нет! Вы, пожалуй, опять мне напишете, и я, пожалуй, отвечу вам. А единственное жалкое вознаграждение, которым я могу отплатить доброму ангелу моей жизни, состоит в том, чтобы помочь ему забыть меня. Какое право имею я занимать незаслуженное место в ваших воспоминаниях? Настанет время, когда вы отдадите ваше сердце женщине достойнее его, чем я. Позвольте мне исчезнуть из вашей жизни, кроме случайного воспоминания, когда вы иногда будете думать о днях, прошедших навсегда.

У меня тоже будет утешение со своей стороны, когда я стану заглядывать в прошлое. Я стала лучше с тех пор, как встретилась с вами. Как долго ни проживу, я всегда буду это помнить.

Да! Влияние ваше на меня с самого начала оказалось влиянием хорошим. Положим, что я поступила дурно (в моем положении), что полюбила вас, — и еще хуже, что призналась в этом, — все-таки эта любовь была невинна, и усилие обуздать ее было по крайней мере честно. Но, кроме этого, сердце говорит мне, что я стала лучше от сочувствия, соединившего нас. Я могу признаться вам, в чем еще не признавалась, — теперь, когда мы разъединены и вряд ли встретимся опять. Когда я свободно предавалась моим лучшим впечатлениям, они влекли меня к вам. Когда душа моя была спокойна и я была в состоянии молиться от чистого и раскаивающегося сердца, я чувствовала, что какая-то невидимая связь притягивала нас все ближе друг к другу. И странно, что это всегда случалось со мной (как и сны, в которых я видела вас), когда я была в разлуке с Ван-Брандтом. В такие времена, в думах или во сне, всегда мне казалось, что я знала вас короче, чем в то время, когда мы встретились лицом к лицу. Желала бы знать, есть ли прежняя жизнь и не были ли мы постоянными товарищами в какой-нибудь сфере тысячу лет тому назад? Это пустые догадки! Пусть для меня будет достаточно помнить, что я стала лучше, познакомившись с вами, — не расспрашивая, как и почему.

Прощайте, мой возлюбленный благодетель, мой единственный друг! Девочка посылает вам поцелуй, а мать подписывается вашей признательной и любящей М. Ван-Брандт".

Когда я прочел эти строки, они опять напомнили мне довольно странное, как мне тогда казалось, предсказание бабушки Дермоди в дни моего детства. Вот предсказанная симпатия, духовно соединявшая меня с Мери, осуществлялась с посторонней, с которой я встретился позднее.

Размышляя об этом, как я не подвинулся дальше? Ни одним шагом дальше? Ни малейшего подозрения об истине не представлялось моему уму даже теперь.

Следовало ли обвинять в этом мою недальновидность? Узнал ли бы другой в моем положении то, чего не ведал я?

Я оглядываюсь на цепь событий, прошедших через мой рассказ, и спрашиваю себя: была ли возможность для меня или кого другого узнать ребенка Мери Дермоди в женщине мистрис Ван-Брандт? Осталось ли что-нибудь в наших лицах, когда мы встретились у шотландской реки, что напоминало бы нам нашу молодость? Мы за этот промежуток времени превратились из мальчика и девочки в мужчину и женщину, в нас не осталось следов прежних Джорджа и Мери. Скрытые друг от друга нашими лицами, мы были также скрыты нашими именами. Ее мнимое супружество переменило ее фамилию. Завещание моего отчима переменило мою. Ее имя было самое распространенное, а мое также ничем не отличалось от обыкновенных мужских имен. Если вспомнить все случаи, когда мы встречались, разве мы достаточно имели времени, чтобы в ходе разговора узнать друг друга? Мы встречались всего четыре раза: раз на мосту, раз в Эдинбурге, два раза в Лондоне. Каждый раз беспокойство и интересы настоящего наполняли ее мысли и мои, вдохновляли ее слова и мои. Когда же события, сводившие нас, давали нам достаточно времени и спокойствия, чтобы оглянуться на прошедшую жизнь и спокойно сравнить воспоминания нашей юности? Никогда! С начала до конца развитие событий увлекало нас все дальше и дальше от случая, который натолкнул бы нас хотя на подозрение истины. Она могла только думать, когда писала мне, оставляя Англию, и я мог только думать, когда читал ее письмо, что мы встретились первый раз у реки и что наши расходящиеся судьбы наконец разлучили нас навсегда.

Читая ее последнее письмо позднее, озаренный светом жизненного опыта, я теперь примечаю, как вера бабушки Дермоди в чистоту соединяющей нас связи, как родственных душ, оправдалась впоследствии.

Только когда моя неизвестная Мери расставалась с Ван-Брандтом, другими словами, когда она превращалась в чистый дух, — тогда она чувствовала мое влияние на нее, как влияние, очищающее ее жизнь, и ее призрак сообщался со мной, очевидно, и вполне сходный с ней. Со своей стороны, когда я видел ее во сне (как в Шотландии) или чувствовал таинственное предостережение ее присутствия наяву (как на Шетлендских островах)? Всегда в то время, когда мое сердце нежнее открывалось ей и другим, когда мои мысли были свободнее от горьких сомнений, эгоистических стремлений, унижающих божество внутри нас. Тогда, и только тогда мое сочувствие к ней было недоступно случайностям и переменам, обманам и искушениям земной жизни.

Глава XXXI

МИСС ДЕНРОС

Поглощенный заботами о здоровье моей матери, я находил в этой священной обязанности свое последнее утешение в несбывшейся надежде жениться на мистрис Ван-Брандт.

Постепенно матушка почувствовала благотворное влияние спокойной жизни и мягкого воздуха. Я слишком хорошо знал, что это может быть только временное улучшение. Все-таки было облегчением видеть ее избавленной от страданий и радостной и счастливой присутствием сына. Исключая часы, посвященные отдыху, я не отходил от нее.

До сих пор помню я с нежностью, не содержавшейся ни в каких других моих воспоминаниях, книги, которые я ей читал, солнечный уголок на морском берегу, где я сидел с ней, карточные игры, в которые я с ней играл, пустую болтовню, забавлявшую ее, когда у ней недоставало сил заняться чем-нибудь другим. Эти мои драгоценные воспоминания, эти все мои действия я чаще всего буду любить вспоминать, когда тени смерти станут смыкаться надо мной.

В те часы, когда я оставался один, мои мысли, занятые по большей части прошлыми событиями, не раз обращались к Шетлендским островам и мисс Денрос.

Сомнение, преследовавшее меня относительно того, что действительно скрывала вуаль, уже не сопровождалось чувством ужаса, когда приходило на ум. Чем яснее мои последние воспоминания о мисс Денрос напоминали о ее телесном недуге, тем больше представлялась мне благородная натура этой женщины, достойной моего уважения.

Первый раз после моего отъезда с Шетлендских островов почувствовал я искушение ослушаться запрещения, наложенного ее отцом на меня при расставании. Когда я подумал опять о тайном поцелуе в памятную ночь; когда я припомнил тонкую, белую руку, махавшую мне сквозь темные занавеси на прощание в последний раз, и когда к этим воспоминаниям примешалось то, что подозревала моя мать и что мистрис Ван-Брандт видела во сне, — желание найти способ уверить мисс Денрос, что она все еще занимает особое место в моей памяти и в моем сердце, стало так сильно, что ни один смертный не мог бы устоять против него. Я обязался честью не возвращаться на Шетлендские острова и не писать. Как связаться с ней тайным образом или каким-нибудь другим способом, было постоянным вопросом в душе моей по мере того, как время шло. Я желал только намека, чтобы узнать, как мне поступить, — и, по иронии обстоятельств, намек этот подала мне матушка.

Мы все еще иногда говорили о мистрис Ван-Брандт. Наблюдая за мной в то время, когда мы находились в обществе знакомых в Торкее, матушка ясно примечала, что никакая другая женщина, как бы ни была она прелестна, не могла занять в моем сердце место женщины, которой я лишился. Видя только одну возможность сделать меня счастливым, она не отказалась от мысли женить меня на мистрис Ван-Брандт. Когда женщина призналась, что любит человека (так матушка выражала свое мнение), то этот человек сам будет виноват, каковы бы ни были препятствия, если она не станет его женой. Возвращаясь к этому вопросу различными способами, она однажды заговорила со мной вот о чем:

— Счастье находиться здесь с тобой, Джордж, портит для меня одно обстоятельство. Я мешаю тебе видеться с мистрис Ван-Брандт.

— Вы забываете, — сказал я, — что она уехала из Англии, не сказав мне, где я могу найти ее.

— Если бы тебе не мешала твоя мать, дружок, ты мог бы легко отыскать ее. Не можешь ли ты написать к ней? Не перетолковывай в другую сторону причин, побуждающих меня говорить тебе об этом, Джордж. Если бы я имела надежду, что ты забудешь ее, если бы я видела, что ты хоть сколько-нибудь увлекся очаровательными женщинами, которых мы встречаем здесь, — я сказала бы, что нам не следует ни говорить, ни думать о мистрис Ван-Брандт. Но, дружок мой, твое сердце закрыто для всех женщин, кроме одной. Будь счастлив, по своему, и дай мне увидеть твое счастье, прежде чем я умру. Негодяй, которому эта бедная женщина принесла в жертву свою жизнь, рано или поздно дурно поступит с ней или бросит ее — и тогда она должна обратиться к тебе. Не заставляй мистрис Ван-Брандт думать, что ты смирился с потерей ее. Чем решительнее ты будешь побеждать ее совестливость, тем больше она будет любить тебя и восхищаться тобой втайне. Женщины любят это. Пошли к ней письмо и маленький подарок. Ты хотел отвести меня в мастерскую молодого художника, который недавно оставил свою карточку. Мне говорили, что он отлично пишет миниатюрные портреты. Почему бы тебе не послать своего портрета мистрис Ван-Брандт?

Вот выход, которого я искал напрасно! Совершенно бесполезный, чтобы ходатайствовать за меня перед мистрис Ван-Брандт, портрет представлял самый лучший способ общения с мисс Денрос, не нарушая обязательства, взятого с меня ее отцом. Таким образом, не написав ни слова, даже не дав никому словесного поручения, я мог сказать ей, с какой признательностью помню о ней, мог нежно напоминать ей обо мне в самые горькие минуты ее грустной и одинокой жизни.

В тот же самый день я тайно отправился к художнику. Сеансы потом продолжались до окончания портрета в те часы, когда матушка отдыхала в своей комнате. Я велел вложить портрет в простой золотой медальон с цепочкой и отправил мой подарок к единственному человеку, которому я мог поручить доставить его по назначению. Это был старый друг (который на этих страницах назывался сэр Джемс) и который возил меня на Шетлендские острова на казенной яхте.

Я не имел причины, давая необходимые объяснения, скрываться от сэра Джемса. На обратном пути мы не раз говорили о мисс Денрос. Сэр Джемс слышал ее печальную историю от червикского доктора, его школьного товарища. Прося сэра Джемса передать мой подарок доктору, я не колеблясь рассказал о сомнении, тяготившем меня, относительно тайны черной вуали. Разумеется, невозможно было предполагать, в состоянии ли доктор разрешить это сомнение. Я мог только просить, чтобы вопрос был задан осторожно при обычных расспросах о здоровье мисс Денрос.

В те годы почта работала медленно, и я должен был ждать не несколько дней, а недель, чтобы получить ответ сэра Джемса. Письмо его мне пришлось ожидать необыкновенно долго. По этой или по какой-нибудь другой причине, которую я угадать не могу, я так сильно предчувствовал неприятные известия, что не хотел распечатать письмо при матушке. Я подождал, пока мог уйти в свою комнату, — и только тогда распечатал письмо.