1

Древними глазами вижу я мир.

Это не глаза старика, замутненные временем и катарактой. И хотя помню я все, меня никогда не уносит в дебри ассоциаций или неуместных воспоминаний.

Я прожил на земле в десять раз больше самого старого человека. Я древен, но не стар. Меня обходит поток времени, от которого дряхлеет плоть смертных, кости превращаются в хрупкое стекло и зубы становятся, как кусочки мела. Мне не приходится бояться, что мир мой уменьшится, как при обратном взгляде в бинокль, что звуки заглохнут в ватной стене угасающих чувств.

Я гляжу на постаревшие создания, которых когда-то знал и вместе радовался, и восхищаюсь их неумолимым увяданием. Грудь, некогда восхитительная и твердая, как свежая дыня, превращается в увядший мешок, висячий, плоский, сморщенный. Гордый орган, полный жизненных соков, становится шлангом для удаления шлаков.

Таков удел человечества, судьба его. Все триумфы людей, их искусство, технологии, философия – превращаются в кусок потеющей плоти на безымянной кровати. Смертные по отдельности, они пытаются достичь бессмертия как вид. Такие попытки обрести «бессмертие» кажутся мне смехотворными, и все же своей настойчивостью в размножении люди обеспечивают себе переползание из века в век.

Семьсот лет я веду журнал. Это в буквальном смысле тысячи томов, хранимых в сотне укрытий, рассеянных по трем континентам. Подлинных воспоминаний о своей человеческой жизни у меня нет, кроме тех, что сохранены выцветшими чернилами на этих покоробленных страницах. Чувства, мечты и страхи, выраженные в этих самых ранних записях, принадлежат существу, навеки оставшемуся за пределами моего постижения – благодаря Силам, что создали меня.

Но от людей тоже есть польза. Конечно, они поддерживают существование моего рода: тот густой красный напиток, что гораздо вкуснее, когда похищен прямо у хозяина. Об этом даже излишне упоминать, но есть и другие, более тонкие, более... изысканные удовольствия, которые они могут доставить.

Позвольте мне развить эту мысль...

Несколько ночных клубов в городе обслуживают людей, вкусы которых, как и у подобных мне, ничего общего не имеют с продолжением рода. В один из этих клубов – «Оссуарий» – я люблю захаживать.

Он находится в районе мясохладобоен. Я там был вчера ночью. Снаружи «Оссуарий» весьма непримечателен, ничем не отличается от соседних запущенных складов на той же улице. Но интерьер его – по меркам людей – весьма вдохновляет. Стены выкрашены матово-черной краской и украшены висящими костями различных зверей, принявших свою судьбу от наших ближних. Вареные, ободранные и выбеленные черепа быков и кабанов, козлов и коней равно бесстрастно взирают на безволосых приматов, виновников своей гибели – немые свидетели ритуалов организованной боли и вырождения, разыгрывающихся перед их пустыми глазницами.

Вход в сырые кабинеты «Оссуария» довольно дорогой – членские взносы выражаются четырехзначными числами. Одноразовый «билет на посещение» для любопытных стоит от пятидесяти долларов, и туда обычно выстраивается очередь желающих.

Сегодняшний вечер – не исключение. Я прохожу к голове очереди. Вышибала кивает, узнав меня, и отступает в сторону, открывая мне проход. Меня здесь знают, как знают в десятках подобных заведений Европы, Азии и обеих Америк.

Быстро прохожу я мимо череды гардеробных, где завсегдатаи клуба переодеваются в любимые маскарадные костюмы для вечерних развлечений. Мне подобные театральные действия не нужны. Грохот «диско» и дым сухого льда вызывают у меня легчайшую улыбку в предвкушении ночной охоты.

Похожий на пещеру зал набит народом – некоторые изысканно одеты, другие нагишом, и все вертятся под мигающим светом. Топ-модели, изящные и совершенные из-за строгой диеты, движутся меж татуированных и причудливо пропирсингованных уродов.

На стойку навалился безупречно одетый бизнесмен в галстуке, будто только что из брокерской конторы на Уолл-стрит. Он одновременно смотрит кольцевой порноролик на свисающем с потолка экране, тискает задницу трансвестита и пьет пиво.

Вокруг главного зала еще несколько зрелищных сцен: дыба, собачья конура в человеческий рост, тюремная камера с зеркалами, кандалы и цепи любых артикулов. Кое-что из этого доступно завсегдатаям за символический гонорар. Воздух полон щелчков бича, ударов палок и лопастей по извивающимся спинам.

Я осматриваю собрание, выискивая добычу. Вот блондинка с красивой прической на высоком стуле у бара повелительно глядит в пространство, а какой-то работяга вылизывает ей ботинок. Другой раб стоит перед ней на коленях и облизывает ей пальцы по одному. Я на миг задумываюсь, потом пропускаю эту повелительницу. Конечно, с ней, может, и было бы занимательно, но мне сегодня хочется разнообразия.

Бесстрастно я смотрю на юную девушку, одетую лишь в сапоги и повязку на глазах, подвешенную за руки. Она рискованно балансирует на носочках, а ее партнер поливает ей голые ягодицы горячим воском. Она визжит и очень маняще дергает задом. Господин отставляет свечу и достает кнут, рукоять которого втыкает в свою послушную рабыню, приподнимая ее от пола. Она визжит и стонет от этого насилия, а губы ее движутся в такт ритму музыки.

Голый мужчина с брюшком начинающего руководителя становится рядом, глядя на эту пару. Правой рукой он вытаскивает наполовину стоящий пенис, но добиться полного подъема не может. Отворачивает скучающий взгляд – такой же пустой, как у черепов на стенах, – к жирному густо татуированному мужчине, который стоит на коленях перед крошечной восточной женщиной, держащей в руках плетку-девятихвостку. Член татуированного толстяка зажат в домашней мышеловке.

Мужчина, неубедительно одетый в женское платье, выныривает из углекислотного дыма. Парик у него сбился набок, высунутый член обмотан траурной лентой, искусственные рыбацкие приманки свисают с яичек. Он мне улыбается, глаза у него смотрят в разные стороны, и даже я не могу в них ничего прочесть.

Но вот наконец то, что я ищу. Молодая пара в кожаной сбруе, на женщине лифчик с дырками в чашках, откуда торчат пропирсингованные соски, и островерхая кепочка, напоминающая те, что любили носить гестаповцы. Самец одет в кожаный нагрудник на завязках с шипастыми заклепками. Нагрудник отлично открывает татуировки на коже. Кожаная же маска свисает у него с пояса. На обоих облегающие кожаные штаны с вырезами, открывающими бледные ягодицы. Светлые волосы, загорелый здоровый вид и хорошо отработанные мышцы наводят на мысль, что это близнецы. Может быть, так оно и есть.

Самец поначалу дичится, настороженный моим отсутствующим глазом и шрамом, что превращает правую сторону моего лица в вечную ухмылку. Но пусть я физически недостаточно привлекателен на его вкус, я вроде бы богатенький, а это все, что ему нужно. Обычно они лезут в капкан до смешного легко – пообещать им только бесплатную дозу наркотика и роскошный вечер в фешенебельном месте. Выходя, я зондирую их разумы, умело подстегивая центры удовольствия и подавляя чувство самосохранения. Люди, посещающие эти клубы, по обычным меркам стада далеки от осторожности, но я считаю, что благоразумнее все-таки внушить им ложное чувство безопасности.

Рано утром, когда клуб готовится закрываться на день, городские мясники начинают работу с разгрузки свежих полутуш из рефрижераторов. Вода из шлангов смывает кровь с досок в водосток, где она смешивается с блевотиной, мочой и использованными презервативами прошедшей ночи, а воздух наполняется благоуханием тухлого мяса. Это в высшей степени пробуждает мои силы.

Кожаная пара разражается охами и ахами при виде моего «роллса» и ливрейного шофера за рулем. Мы садимся, машина трогается с места, и я предлагаю своим новым игрушкам кокаин и шампанское в промышленных масштабах.

Они наслаждаются излишествами, хихикают, фыркают и лапают друг друга, а я смотрю, спокойно улыбаясь.

Самец глядит на меня вопросительно; глаза у него горячие и влажные от наркотика и моей регулировки, произведенной с его биохимией.

– Ну, так что у тебя за пунктик, друг? Ты только скажи. – Он понимающе улыбается. – Посмотреть любишь? Да?

Я отвечаю пьяному идиоту такой же беспомощной улыбкой:

– Да. Люблю посмотреть.

На кожаную пару производит должное впечатление место, куда мы прибыли: стильные апартаменты, занимающие весь верхний этаж бывшего мехового склада. Интерьер выдержан в строгом варианте «Артдеко» – сияющий хром и черный мрамор, кое-где укрытый персидскими коврами, и феерическое освещение ленточными лампами.

Я сбрасываю пальто и поощрительно улыбаюсь моим игрушкам. Потом сажусь в любимое мягкое кресло с кожаной обивкой, закуриваю французскую сигарету и закидываю ногу на ногу. Им я показываю рукой в угол – голые кирпичные стены, металлические трубы и заляпанный бетонный пол. Наручники прицеплены к трубам отопления, ножные кандалы вделаны в стену и до уровня глаз свисает с потолочной балки металлическая трапеция. На крюках висят различные пыточные устройства.

– Ну так что, покажете мне, на что вы способны?

Кожаная пара переглядывается и пожимает плечами. Для них я просто пресыщенный, несколько физически отталкивающий турист, которому некуда девать время и деньги.

Самец снимает с пояса маску и надевает на лицо. С застегнутым на молнию ртом и отверстиями для глаз она похожа на кожаную морду пугала. Потом он хватает самку за волосы, подтаскивает к трубе, приковывает наручниками за поднятые руки так, чтобы ее задница торчала в мою сторону. Самец выбирает плетку-девятихвостку и, щелкнув в воздухе пару раз для пробы, обрушивает на задницу своей напарницы.

Самка верещит и дергается под дождем ударов. На коже остаются резкие красные рубцы. Я широко зеваю.

Кажется, самцу это не нравится, хотя под маской сказать трудно.

– В чем дело, резаный? Тебе что, этого мало?

Я притворяюсь, будто не заметил оскорбления.

– Вы даже кожу не порвали! – фыркаю я. – А я плачу за Настоящую Работу, а не за это конфетное шоу!

Самец что-то про себя бурчит и поворачивается к рабыне, с еще большей яростью хлеща голый зад. Самка дергается и воет, будто хочет вырваться из наручников, а из тоненьких трещин на коже выступает кровь.

Через несколько минут такой работы самец останавливается сменить руку и стряхнуть кровь с плети. При этом он поворачивается и бросает мне вызывающий взгляд из-под маски.

– Этотебе уже достаточно настоящее, одноглазый пидор? – рычит он, хлопая партнершу по окровавленным ягодицам.

– Даже и близко нет, – улыбаюсь я. – Позвольте, я вам покажу, как это делается.

Он отступает в сторону и, подбоченясь, ожидает, что я возьму у него плеть. Вместо этого я мысленно вторгаюсь ему в череп.

Тело самца дергается в судороге, когда я проникаю между глаз. Невольно сокращаются мышцы конечностей, переходя под мой контроль. Слепота, глухота и немота обрушиваются на него мгновенно. Только я слышу его внутренние крики.

Глаза и уши я ему возвращаю, но рот открыть не даю. Кричать не разрешается. Пока что.

Самка оборачивается на того, кого все еще считает своим партнером, в глазах ее недоумение.

– Фрэнки?

Самец зачерпывает в горсть длинные развевающиеся волосы самки. Я чужими пальцами смакую ощущение шелковистых прядей, а потом начинаю бить головой пленницы по трубе отопления.

Сначала она слишком ошеломлена, чтобы реагировать. На втором ударе она дергается и ругается. Пытка, которой ее подвергает мой суррогат, не из тех, которые она любит.

– Фрэнки! Перестань, мудак! Черт бы тебя побрал, это больно!

Моя игрушка бьет ее головой о трубу третий раз. Четвертый. Отскакивает сетчатка одного глаза. Кровь хлещет из ноздрей, превращая нижнюю часть лица в клоунскую маску. На шестом ударе самка затихает. Из ушей и глаз течет внутричерепная жидкость.

У людей много предрассудков относительно моей породы. Мы будто не можем ходить при свете дня, мы загораемся от прикосновения святой иконы, мы живем на человеческой крови. Последнее верно – частично. Да, кровь – это, конечно, жизнь. Но никто не питается только кровью – разве люди живут лишь на хлебе и воде? Нет, конечно. И мы тоже нет.

Для тех из нас, кто обладает изощренным вкусом, человеческие страдания – это лакомство гурмана. Они по сравнению с кровью – все равно что крэк по сравнению с сухим винцом.

Но больше всего сейчас пьянит меня не страдание женщины, как бы восхитительно оно ни было. Пьянит злобный ужас ее партнера, когда я вынуждаю его разбивать череп любовницы в месиво окровавленных волос и костей. В лексиконе смертных нет слов, чтобы описать восхищение и благодать, проливающиеся на меня от этих первобытных голых эмоций.

Самка мертва – или почти мертва, так что это уже не важно. Я заставляю самца отпустить ее и встать перед зеркалом на стене. Он смотрит, заключенный в собственном теле, более беспомощный, чем в минуту своего рождения, как я приказываю его рукам застегнуть носовые отверстия его маски. Потом я застегиваю ему рот.

Панический страх набухает в нем, когда он понимает, что я задумал. Вопль внутри черепа становится вдвое громче, когда я сперва застегиваю ему правый глаз, потом левый, оставляя в темноте.

Даже полностью запечатанная, маска совсем не герметична. Почти полчаса требуется самцу, чтобы умереть от удушья. А я сижу в кресле и смотрю, смакуя поочередные приливы страха и гнева, ужаса и отчаяния, когда умирающий сначала осознает, а потом не хочет поверить в свою судьбу. Последняя его сознательная мысль – что сейчас ворвется полиция и спасет его, как в кино. Потом он умирает.

Я хмуро смотрю на его труп, на избитое тело самки, все еще прикованное к трубе. Мне казалось, что этого будет достаточно, но нет. Я закрываю глаза, чтобы не допустить в свой мозг ее образ, но это не получается. Я все еще вижу ее. И в груди возникает боль, напоминая мне о моей пустоте.

Скоро забрезжит рассвет, но я не боюсь вторжения его розовых пальцев – здесь, в зеркальной защищенности моего «роллса». Я не какой-нибудь только что поднявшийся вурдалак, удирающий от лучей солнца, чтобы не превратиться в кучу гниющих язв. Подобные примитивные страхи покинули меня за много лет до изобретения паровой машины.

В дневное время моя сила несколько уменьшается, это правда. И я, как все существа моей породы, считаю необходимым проваливаться в подобный смерти «сон», чтобы восстановить силы и залечить нанесенные в бою раны. Но я совсем не так беспомощен, как думают люди, обманутые своими легендами.

Мой водитель кружит по нижнему Ист-Сайду. Он меня спрашивает, хочу ли я попасть в какое-то конкретное место, и я чуть не даю ему адрес одной гнусной забегаловки в районе Файв-Пойнтс, но вспоминаю, что его снесли больше ста лет назад. Жаль. Этот бордель, где работали дети, часто в прошлом меня очень развлекал. Я велю шоферу ехать на Аллен-стрит.

Шлюхи, работающие на этом бульваре, в лучшем случае изнурены заботами. Почти все они наркоманки, и их пристрастия очевидны даже самому непроницательному человеческому взгляду. Будь я подвержен человеческому половому голоду, мне бы и в бреду не пришло в голову утолять его с кем-нибудь из этих страшилищ. Они редко бывают красивы, а зачастую они даже не женщины. Но они – бросовый материал, и если одна из них пропадет, никто искать не будет. Вот почему я ищу среди них самую привлекательную.

Увидев то, что мне нужно, я велю шоферу остановиться. В подворотне стоит стайка шлюх, с интересом созерцая мой «роллс». Ночь ли была неудачной или им нужно много дряни, однако они до сих пор еще на улице. Одна из них, бочкообразная рыжая, одетая в красную мини-юбку, открывающую немытые ноги почти до паха, устремляется вперед, когда я опускаю стекло.

– Ищете кого, мистер? – кокетливо интересуется она, обдавая меня запахом больных десен и пытаясь заглянуть в машину. Она улыбается, и я вижу, что нижних зубов у нее почти не осталось.

Я ничего не отвечаю, только тыкаю пальцем в одну из девиц, стоящих у нее за спиной. Девица высокая, с темными волосами широкими, слегка индейскими скулами. Она слишком тоща и слишком грязна, одетая в короткие джинсовые шорты и топ, но сейчас она мне сойдет.

Рыжая грязно ругается и отходит, пропуская другую девку. Я открываю дверь, и черная впрыгивает в машину с визгом, который почти мог бы сойти за восторг. «Роллс» тут же трогается с места, но я спокойно успеваю заглянуть в крошечные ссохшиеся умишки товарок моей жертвы и стираю все возможные воспоминания о себе и о своей машине.

– Черил меня зовут, – сообщает она, растирая мне штаны спереди с настойчивостью и быстротой скаута, пытающегося добыть огонь без спичек. Глядя на нее, я вижу размножающийся в ее крови вирус, поедающий Т-лимфоциты.

Я шлепаю ее по рукам и вижу искорку испуга в этих глазах – это она впервые посмотрела на мое лицо. Из внутреннего кармана я достаю рулон двадцатидолларовых бумажек размером с два детских кулачка. У шлюхи лезут глаза на лоб, и она облизывает губы.

– Хочешь получить вот это?

– Ага. Еще бы. А что надо делать?

– Ничего особенного. Надо только проехаться ко мне домой и поиграть в одну игру.

– А что за игра? – Девка закусывает губу, но не может оторвать взгляда от денег.

– В переодевание.

Мои ренфилды уже приготовили костюм, предвидя наше возвращение. Я веду шлюху в большой зал, пустой, если не считать мраморного стола, подсвеченного снизу лиловато-розовым.

Шлюха недоверчиво смотрит на кожаную куртку, на измазанную футболку, порванные джинсы и подкованные ботинки рабочего и явно разочарована. Конечно, она ожидала чего-то экзотического.

– Вот это? Это я и должна надеть?

Я ничего не говорю, просто улыбаюсь. Она пожимает плечами и начинает стаскивать с себя рабочую одежду. В комнате холодно, и я с отстраненным интересом смотрю, как она покрывается мурашками и соски у нее твердеют. Двигается она неуклюже, и на переодевание у нее уходит несколько минут. Наконец она напяливает кожаную куртку, потрескивающую при каждом движении.

– Как, ничего? Или еще что-нибудь? – спрашивает она демонстрируя мне наряд.

– Еще две детали. Они во внутреннем кармане куртки.

Шлюха лезет в карман и достает эти два предмета, недоуменно морщась.

– Зеркальные очки и пружинный нож?

– Надевай. Надевай очки скорее. – Возбуждение вскипает во мне волной, и слова выходят с хриплым придыханием.

Шлюха ничего не понимает, может быть, слегка боится, но не хочет упускать деньги, которые я ей обещал. Она надевает очки.

Она грязна и воняет старой спермой и влагалищными выделениями. Волосы слишком длинные и жирные. Движения угловатые и неуклюжие. Но есть сходство, пусть и за уши притянутое, и его достаточно. Она не та, кого я хочу, но сейчас сойдет.

Я приближаюсь к ней, и эрекция становится сильнее от образа, который маячит у меня за веками.

– Покажи нож. – Мне пока удается сдержать дрожь в голосе.

– Что?

– Нож! Покажи лезвие!

– А?

– Да делай же! – рявкаю я, хватая женщину за плечи. Не слишком сильно, но достаточно грубо, чтобы в ней снова проснулся страх.

Лезвие выскакивает из рукоятки, как пескарик из воды. Шлюха держит его осторожно, но не так чтобы совсем без привычки. Может быть, она в конце концов не так уж отлична от объекта моего желания.

– Что дальше?

– Пырни меня.

– Чего? Ты что, оборзел на фиг?

Страх уступает место возмущению. На такую мерзость она не подписывалась. Она думала, что я извращенец – что на меня надо будет нассать, или что я буду валяться в ее дерьме.

Но это уже слишком. Даже у шлюх с Аллен-стрит есть какие-то правила.

– Пырни!

Последнее терпение я потерял с этой блядью. Если она не дает мне то, чего я хочу, то я ее силой заставлю. Я ее хватаю за горло, и глаза у нее лезут на лоб. Она поняла, что я не шучу.

Она поднимает руку. Я успеваю увидеть блеск металла, когда нож вонзается мне в грудь. Холодная острота. Я не разжимаю пуки на ее горле. Она бьет еще раз. И еще раз. Кровь хлещет из раны, забрызгивая и ее, и меня. Я закрываю глаза и наслаждаюсь иллюзией, что это не она, что это моя возлюбленная снова и снова погружает мне в сердце нож. Страх, излучаемый ею, пока я медленно выдавливаю из нее жизнь, – одно из лучших моих переживаний последних лет. Со стоном экстаза я держу в ладони ее смертный крик.

Я открываю глаза, наполовину надеясь увидеть перед собой лицо моей возлюбленной, искаженное смертью. Но вижу только мертвую шлюху, и между крашеными губами высунулся черный распухший язык. Очки сползли и повисли на одном ухе. Глаза мертвой проститутки – красные от лопнувших сосудов – пялятся из орбит, как у чудовищного насекомого. С отвращением я отбрасываю от себя труп.

Потом до меня доходит, что нож все еще торчит у меня в груди. Я гляжу вниз, на рукоять, выступающую из ребер. Белая шелковая рубашка стала цвета портвейна. Усмехаясь себе под нос, я вытаскиваю лезвие.

Снова закрываю глаза и вижу, как моя любовь выслеживает свою дичь, двигаясь как пантера, и глаза ее горят в темноте. Она хочет меня. Эманация страсти окружает ее темным нимбом. Но ей желанны не мое прикосновение, не мой поцелуй, не мое семя. Нет, желает она лишь одного: моей смерти.

Глядя в ее зеркальные глаза, я познаю страх и радость.

Так прекрасна. Так смертоносна.

И я замираю в благоговении перед ней, моим прекрасным, моим смертоносным шедевром.

Не то же ли испытал Пигмалион, когда Галатея шагнула с пьедестала? Конечно, ему не приходилось беспокоиться, чтобы его создание не погналось за ним по всей мастерской с молотком и резцом, желая его убить. А она при последней нашей встрече была близка к этому, очень близка. За семьсот лет своего существования много мне пришлось перенести увечий, в том числе ампутации, но те раны, что нанесла она, останутся со мной навеки.

Она развалила мне лицо серебряным ножом. И это было наслаждением.

Я касаюсь шрама, который стягивает правую сторону лица в гримасу шута, и думаю о моей роковой красавице. Закрывая оставшийся глаз, я вижу ее перед собой, нагую только в мантии силы, что светится вокруг нее как гнилушка или блуждающий огонек, и шрам на сердце начинает вибрировать.

Боги Тьмы Внешней, помогите мне – я люблю ее.

И вот почему я должен уничтожать ее. Снова. И снова. И снова. Пока не буду уверен, что смогу заставить себя сделать это в действительности.

Из журналов сэра Моргана, Лорда Утренней Звезды.

2

Вильям Палмер вынырнул из сна, как ныряльщик из моря: ловя ртом воздух.

Он лежал навзничь, уставясь в растресканную штукатурку потолка, не видя ее, и последние капельки сна уплывали тем временем из уголков глаз.

Сон. Слава Богу, всего лишь сон.

Снова ему приснился этот дом. Приснилась «Западня Призраков».

Здание построил в начале века одаренный, хоть и безумный архитектор, и построил так, чтобы спастись от мстительных призраков своей убитой семьи. Это было сумасшедшее нагромождение комнат без окон, глухих лестниц, потайных ходов и прочих горячечных фантазий, слепленное на принципах неевклидовой геометрии, чтобы сбить с толку и дезориентировать и мертвых, и живых. Для того, кто, подобно Палмеру, обладал псионическими способностями выше обычных человеческих, этот дом был ментальным аналогом смоляных ям Ла-Бреа.

Почти три года назад Палмер заблудился в «Западне Призраков», отданный на милость мертвых, что скитались по ее залам. Попал он туда в поисках своей напарницы и возлюбленной, Сони Блу – женщины, которая научила его, как овладеть своими парапсихическими способностями, а потом втянула в свою войну с мастером вампиров Морганом.

Он уцелел в ту ночь в «Западне Призраков», но только чудом. На его глазах дом ужасов рухнул в пламени, навсегда отпустив своих пораженных вечным проклятием обитателей. «Западня Призраков» перестала существовать в реальном мире, но осталась в мозгу Палмера, став театром его кошмаров.

Сейчас он пялился на потолочный вентилятор, медленно месивший лопастями тяжелый и влажный воздух. Наверняка духота и жара добавили что-то к приснившемуся кошмару. В комнате было действительно душно, но в этом году комары совершенно озверели, и невозможно было спать в гамаке на террасе.

Палмер сел, откинув промокшие от пота простыни. Сейчас ему снова не заснуть – а если заснуть, то не сразу. Он спустил ноги с кровати и со стоном встал, мельком поймав взглядом свое отражение в зеркале напротив. Рассеянно тронул рукой ритуальную татуировку через всю грудь. Это был узор майя, и нефритовые серьги, растягивающие мочки ушей, тоже принадлежали этой культуре. Такие серьги носили люди из Дома Повелителей Ягуаров.

Палмер не верил в послежизненную регрессионную терапию, каналирование, космических братьев и прочую чушь новой эры. Просто так случилось, что он оказался перевоплощением индейца майя доколумбовых времен. В прошлой жизни он был одним из шестипалых царей-волшебников Хан Балам, в своем уродстве видевших знак божественности. Еще он был частным детективом на покое, прощенным правонарушителем, телепатом и владельцем успешного экспортного предприятия.

Палмер двинулся в сторону холла и застыл, когда что-то размеров и формы большого тарантула вылетело из-за двери. Потом вздохнул с облегчением, увидев, что это было – мумифицированная шестипалая рука, отрезанная у запястья.

– Слушай, Лефти, ты меня так до инфаркта доведешь! – буркнул Палмер, чуть поддев ногой отрезанную кисть. За эти годы он привязался к жутковатой реликвии. В этом даже не было ничего странного – в конце концов, она когда-то принадлежала его предыдущему воплощению.

Он босиком прошлепал по коридору в одних трусах. Лефти засеменила за ним, как верная собачка. Возле детской Палмер остановился и приоткрыл дверь – тихонько, чтобы не разбудить Лит.