Майклу Корнелисону, другу не на словах, а на деле

Глава 1

Красивый малый в черном галстуке и белом вечернем пиджаке, стоявший у поручней на палубе парохода «Малоло» подобно ожившей рекламе мужских сорочек «Эрроу», с удовлетворением смотрел на мерцание бескрайнего серебристого океана, над которым висел ломтик луны в стиле «арт модерн».

Время от времени сноп мелких брызг ласкал суровые черты его лица, время от времени он удостаивался куда более приятного поцелуя от сногсшибательной дебютантки светского общества, прижавшейся к его руке. У нее были восхитительные волосы и фигурка для демонстрации купальных костюмов, которую нисколько не скрывала темно-синяя ткань вечернего платья. Благодаря прохладному пассату этой теплой ночи под блестящим атласом проступили соски ее грудей. Мерцавшие в небе звезды перекликались с бриллиантами, покоившимися у основания изящной шеи и на одном из тонких запястий.

Ее звали Изабелла Белл, и в этом имени дважды слышался звон колокольчиков. Она была племянницей Александра Грейама Белла, а это означало, что ее деньги могли перемещаться на длительные расстояния.

Красивый малый, должно быть, был богатым молодым человеком с Восточного побережья, представителем одной из четырехсот семей, возможно, даже старой, со старыми деньгами. Будучи красавчиком, он мог оказаться актером театра или кино или снисходительным спортсменом.

Или драматургом, настоящим мужчиной, который валил лес и играл на бирже, работал на грузовых пароходах, а потом вернулся — мудрый не по годам — и завоевал Пулитцеровскую премию, рассказав о бесчеловечном отношении человека к человеку, и будь он проклят, если позволит этим голливудским язычникам уничтожить свой шедевр. Только не он, гений из народа, заработавший право водить компанию с элитой и даже заходить и, поговаривают, проскальзывать в каюту некой Изабеллы Белл поздно вечером для того, чтобы пообщаться с представительницей высшего общества.

А может, он был обходительным детективом, который направлялся на далекий тропический остров и которого наняли, чтобы раскрыть гнусное преступление, совершенное мерзкими темнокожими мужчинами против очаровательной и невинной белой женщины.

Из всей чуши, которую вы только что выслушали, наиболее близкой к истине, хотите верьте, хотите нет (цитируя гения из народа по фамилии Рипли), была последняя.

«Красивый малый» у поручней в обнимку с красоткой был всего лишь я — Натан Геллер, обитатель Максвелл-стрит. Полицейское управление Чикаго отправило меня в отпуск в связи с самым необычным поручением, в которое когда-либо вляпывался охотник за местными ворами-карманниками. Новеньким белым пиджаком, как и стоившим чуть меньше моего годового жалования билетом на пароход, меня снабдил покровитель-святой отталкивающей наружности, который тоже жил в Чикаго.

А стройную мисс Белл мне удалось подцепить своими силами. Что касается моего социального положения, в этом отношении она не питала никаких иллюзий, но, похоже, была очарована моей грубой работой. И в конце концов, мне было всего двадцать семь и я был красивый малый.

Вот так обстояли дела — Изабелла знакомилась с изнанкой жизни... а я?

Разрази меня гром, если я не направлялся в рай.

Несколько недель назад неожиданный телефонный звонок от старого друга семьи оторвал меня от работы, которая уже и так чертовски выбила меня из привычной колеи. На первой стадии расследования, связанного с похищением двадцатимесячного сына Чарлза Линдберга, героя-авиатора, существовало сильное подозрение, что в деле замешаны чикагские гангстеры. Аль Капоне, которого незадолго до этого засадили за неуплату налогов, распространял из своей камеры в тюрьме округа Кук подозрительные слухи о похищении.

Поэтому большую часть марта 1932 года я исполнял роль связующего звена между Полицейским управлением Чикаго и полицией штата Нью-Джерси и самим полковником Линдбергом, прорабатывая различные аспекты дела в Нью-Джерси, Нью-Йорке и Вашингтоне, округ Колумбия.

К началу апреля мое личное участие в этой печальной истории, о которой я подробно рассказывал в предыдущих воспоминаниях, стало сходить на нет. И когда телефонный звонок вызвал меня из поместья Линдбергов на ленч в ресторан Сарди, находящийся в самом сердце театрального района среднего Манхэттена, я с облегчением оторвался от этого безнадежного и душераздирающего дела.

В гардеробе я отдал свою мягкую фетровую шляпу рыжеволосой куколке, и официант в красной куртке повел меня через светлое, с высокими потолками помещение, которое оказалось на удивление уютным, благодаря мягкому освещению, теплым, но почему-то выражавшим мужской дух деревянным панелям и развешанным по стенам живым, ярким карикатурам на известных людей.

Некоторые из карикатур присутствовали и в своем телесном воплощении. Сидевший неподалеку в компании светловолосой хористки Джордж Джессел произносил панегирик над останками бараньей котлеты. Уолтер Уинчел устроил прием в одной из красно-оранжевых кабинок и как из пулемета сыпал репликами в набившихся за стол восхищенных слушателей, большинство из которых составляли привлекательные молодые женщины. Тет-а-тет с лысеющим пожилым господином сидела за напитками Барбара Стенвик, светло-каштановые волосы коротко пострижены, тиха и мила, но и в повседневной жизни излучает ту же силу, что и с экрана. Мужчина, возможно, был агентом или продюсером или кем-то в этом роде. Джек Демпси — у него-то вроде свой ресторан? — под отбивные котлеты очаровывал какую-то красотку.

Но самая живая карикатура в этом зале явилась не с Бродвея и не из Голливуда, не из мира прессы или спорта, а из затерянного в прериях местечка под названием Чикаго. Он сидел спиной к стене в глубине полукруглой кабинки, и на белой льняной скатерти были поставлены приборы не только для него, но и для двух ожидавшихся гостей.

Даже сидя он являл собой внушительное зрелище — череп размером с бадью, глыба широких плеч в беспорядке мятого серого костюма, как нелепая петля, висит слабый намек на галстук-бабочку. Волосы, или то, что от них осталось, тоже серые, причесанные в отчаянной попытке замаскировать лысину, густая прядь запятой нависла над правым глазом, оттеняя изрезанное ущельями морщин лицо, примечательное стальным блеском серых глаз и скулами, как у индейцев апачей.

Кларенс Дэрроу намазывал маслом булочку. В его действиях не было никакой методичности, строгая небрежность. Семидесятичетырехлетнее воплощение настоящего адвоката взглянуло на меня с проказливой улыбкой и, хотя мы не разговаривали со дня похорон моего отца — около года назад, — проговорило так небрежно, словно мы виделись сегодня утром:

— Извини, что не встаю. Мои ноги уже не те, что были раньше, а кроме того, я подготавливаю для своего пищевода вещественное доказательство.

— Если бы это увидела Руби, — сказал я, имея в виду его безумно преданную ему жену и самопровозглашенного управляющего, — она бы возразила.

— Протест отклоняется, — улыбнулся он и зачавкал, откусив от булочки.

В зале стоял шум от позвякивавшего фарфора и столового серебра и бушевавшего эгоизма. Идеальное место для личной беседы.

Усаживаясь рядом с ним, я кивнул в сторону прибора напротив меня.

— Ждем третьего?

Дэрроу кивнул неопрятной головой.

— Парень по имени Джордж С. Лейзер. Юрист с Уолл-Стрит, окончил Гарвард. Он партнер-юрист в конторе Дикого Билла Донована.

— А, — произнес я. — Тогда понятно, как вы узнали, где меня искать.

Донован, награжденный почетной медалью Конгресса, герой войны, был приятелем Линдберга и принимал незначительное участие в наших попытках обнаружить похищенного ребенка.

— Мне порекомендовали фирму Донована, — с набитым ртом сказал Дэрроу, — когда Дадли Мэлоуну пришлось откланяться.

Настолько же гладкий, насколько Дэрроу был взъерошенным, Мэлоун считался почти таким же известным адвокатом по судебным делам, как сам Кларенс, и работал с ним по ряду дел, включая тот процесс в Теннесси, когда Дэрроу выставил на посмешище Уильяма Дженнингса Брайана, и тот, когда он еще больше укрепил свою национальную славу, защищая уже у себя дома, в Чикаго, подростков Леба и Леопольда из банды «Ужасные убийцы».

— Откуда откланяться? — спросил я.

— Из одного небольшого дельца, которым я занимаюсь.

— Только не говорите, что опять впряглись в этот хомут, К. Д. Разве вы не отошли от дел? Снова за старое?

— Я знаю, что ты свел круг своего чтения до бульварных романов и рассказов о Шерлоке Холмсе, — несколько сухо произнес Дэрроу, — поэтому я предполагал, что ты пропустил сообщение в газетах... на Уолл-Стрит произошел небольшой инцидент, некоторое время назад.

Я фыркнул.

— Я слышал, что вы довольно сильно пострадали во время Краха. Но я думал, что сейчас вы пишете... И разве вас не рвут на части устроители лекций?

Он тоже фыркнул в ответ, и у него это получилось выразительнее.

— Это так называемая депрессия сократила даже такие скудные источники доходов. Абсурдно публиковать автобиографию в такой век, когда только детективный роман имеет шанс стать бестселлером.

— За свою жизнь вы участвовали в невообразимом количестве детективных историй, К. Д.

— Мне неинтересно превращать факты своей жизни и работы в подобное популярное чтиво. — Он принялся намазывать новую булочку и смотрел на нее, а не на меня, но полуулыбка, начавшая прорезать глубокую борозду в его левой щеке, была обращена только ко мне. — В любом случае, сынок, кроме денег, в жизни есть и кое-что другое. Я надеялся, что к настоящему моменту ты это понял.

— Я давно понял, — сказал я и тоже взял булочку, — что для человека, который презирает капитализм, вы обладаете более чем восторженным преклонением перед долларом.

— Верно, — согласился он и снова откусил от намазанной маслом булочки. — Я как все люди... слаб. Порочен.

— Вы самая настоящая жертва своего окружения, К. Д., — сказал я, — не говоря уже о наследственности.

Он хохотнул:

— Ты знаешь, что мне нравится в тебе, сынок? Ты остроумен. Дерзок. И у тебя есть мозги. На то чтобы эти качества могли свести твои страдания до какого-то приемлемого уровня — в этом печальном существовании, которое так нас гнетет.

У К. Д. был самый унылый взгляд на жизнь, с которым мне приходилось сталкиваться.

— Тут дело совсем не в деньгах, — заверил он. Заговорщицки подмигнул. — Только не говори Руби, что я так сказал... я убедил ее, что единственной причиной, по которой я вырвался из спячки, в которую сам же и погрузился, является наше затруднительное финансовое положение.

— Так в чем же дело?

Он внушительно пожал плечами.

— В скуке. Бездельничать на словах — это одно, на практике — совсем другое. Четыре года, свободных от работы — звучит привлекательно. Но вообрази четыре года однообразия. Четыре года застоя. — Он испустил оглушительный вздох. — Я устал, сынок... устал от отдыха.

Я изучал его, словно ключевое вещественное доказательство на суде, который может повернуться в любую сторону.

— Если вы говорите о таких адвокатах, как Мэлоун и Донован, — заметил я, — то это «небольшое дельце», должно быть, весьма крупное.

Серые глаза сверкнули, он походил на огромного морщинистого карлика.

— Достаточно большое, чтобы вытеснить с первых страниц газет дело маленького Линдберга, которое ты расследуешь.

По спине у меня пробежал холодок, и совсем не от вентиляторов под потолком.

Наклонившись вперед, я проговорил:

— Шутите?.. Неужели дело Мэсси?

Полуулыбка сменилась полным, во весь рост оскалом. Он выглядел не так, как я помнил его с детства: верхняя вставная челюсть была намного лучше его настоящих зубов.

— Я никогда не был в Гонолулу, — объявил он так, будто мы обсуждали содержание брошюры бюро путешествий, а не скандальное уголовное дело. — Никогда не был в той части Тихого океана. Говорят, она обладает особым очарованием.

Судя по тому, что я читал, в деле Мэсси не было ничего очаровательного. Талия Мэсси, жена морского лейтенанта, расквартированного в Перл-Харборе, была похищена и изнасилована, она указала на пятерых «туземцев» как на своих мучителей, мужчины были арестованы... но присяжные так и не пришли к единому мнению, предполагалось повторное слушание.

Мать Талии Мэсси, миссис Фортескью — она играла роль матроны в местном обществе, — вместе со своим зятем Томасом Мэсси устроила похищение одного из подозреваемых, надеясь заставить его признаться. Но, находясь у них «в заключении», он был убит, застрелен, и теперь миссис Фортескью, лейтенант Томас Мэсси и два матроса, которых они сговорили помочь в этом сомнительном предприятии, должны предстать перед судом по обвинению в убийстве. Похищение сына Линдберга действительно уже было вытеснено с первых страниц бульварных газет смесью секса, насилия и расовых столкновений, куда как нельзя лучше вписалось и дело Мэсси. Газеты Херста сообщили о том, что за год на Гавайях происходит до сорока изнасилований белых женщин, и нарисовали картину «плачевной» ситуации в «Тихоокеанском саду» Америки. Добропорядочные граждане всей страны всколыхнулись из-за рассказов о бандах туземных выродков, которые сидят в кустах и только и ждут момента, чтобы выскочить и наброситься на белую женщину. Передовицы призывали власти принять решительные меры, чтобы обуздать преступления на сексуальной почве. Заголовки кричали о «тигеле зла» и навесили на Гавайи ярлык «дремлющего вулкана расовой ненависти». В новостях из Вашингтона сообщалось о слушаниях в Конгрессе и о переговорах в Белом доме относительно судебного законодательства.

И великолепный случай для Кларенса Дэрроу не замедлил явиться.

Покачав головой, я сказал:

— Опять защищаете богатых, К. Д.? Стыдно.

От смешка его впалая грудь дрогнула.

— Твой отец разочаровался бы во мне.

— Он не возражал, когда вы представляли Леба и Леопольда.

— Разумеется, нет. Он тоже выступал против капитала.

«За одним исключением», — подумал я.

Его улыбка исчезла. Он пристально смотрел в запотевший стакан с водой, словно это было окно в прошлое.

— Твой отец так и не простил мне то, что, выступая от имени шахтеров, анархистов, негров и профсоюзных деятелей, я не гнушался клиентами... сомнительного свойства.

— Вы хотите сказать — гангстерами и взяточниками.

Он поднял бровь, вздохнул.

— Тяжелый человек, твой отец. Нравственный до предела. Никто не мог жить в точности по его стандартам. Даже он сам.

— Но дело Мэсси... Если то, что я о нем читал, недалеко от истины, вы, естественно, должны выступать за другую сторону.

Морщинистое лицо собралось складками.

— Не оскорбляй меня, сынок. Нет такого дела, в котором Кларенс Дэрроу выступил бы на стороне обвинения.

Но если и будет такое, то это дело Мэсси.

Я спросил:

— А как ваши друзья в Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения собираются...

— У меня есть друзья в организациях, — отрезал он, — но ни одна организация мне не друг.

— Сноб. Но разве эта миссис Фортескью... кажется, так ее зовут?

Дэрроу кивнул.

— Разве эта миссис Фортескью не из Кентукки или Виргинии или что-то в этом роде?

— Из Виргинии.

— И она организовала похищение, в результате которого был застрелен цветной, изнасиловавший ее дочь? Разве это не ставит Великого Друга Цветных на сторону суда Линча?..

— Неслыханно, — проскрежетал он. Серые глаза метали молнии. — Ни один белый не отдал столько своего времени — и денег — на защиту негров, сколько я. Мои убеждения в отношении расового вопроса не подлежат сомнению.

На старости лет Дэрроу стал обидчивым, а раньше всегда был вспыльчивым.

— А разве вы сами не ставите этот вопрос под сомнение, К. Д., беря на себя такую защиту?

Он вздохнул и покачал своей бадьеподобной головой, серая запятая над глазом изогнулась.

— Ты одного не можешь понять, Натан, что я не виню тех, кто находится в плену расовых предрассудков. Нетерпимость у человека в крови.

— Я знаю, помню. Я часто слышал ваши рассуждения, когда был ребенком. Тогда для меня это звучало весьма поучительно — «никто не заслуживает вины, никто не заслуживает доверия». Но мне нравится думать, что до некоторой степени я могу контролировать свою жизнь.

— Думай на здоровье, сынок. Это полезно для детского воображения. — Он махнул официанту в красной куртке. — Пожалуйста, передайте Маме Сарди, что мистер Дэрроу хотел бы получить две чашечки ее особого кофе.

— Да, сэр, — с понимающей улыбкой кивнул официант.

Дэрроу снова перенес все свое внимание на меня.

— Когда я в первый раз изучил это дело... по правде говоря... я отклонил его из-за расового аспекта... но не из-за моральных соображений.

— И что?

Он пожал плечами, на этот раз не столь внушительно.

— Я побоялся, что, если мои клиенты ожидают, будто, выступая от их имени, я стану апеллировать к предполагаемому более низкому положению цветных рас, они будут... разочарованы. Я дал понять своим возможным клиентам, что не позволю себе выступать в суде с позиций, идущих вразрез с моими убеждениями, с тем, за что я выступал все эти годы.

— И каков же был ответ?

Опять слегка пожал плечами.

— Они написали мне, что считают мою позицию по расовому вопросу правильной и хотят, чтобы я развил свое отношение к этому в суде. И более того, что контроль над их защитой будет полностью находиться в моих руках и мне будет предоставлена полная свобода действий. — И снова чуть пожал плечами. — Что я мог сделать? Я согласился.

Официант принес две чашечки дымящегося черного кофе. Дэрроу причмокнул губами и схватил свою прямо с подноса официанта. Я отхлебнул из своей, в кофе было кое-что добавлено, я хочу сказать — не сливки и не сахар.

— Земляк, — прошептал я, стараясь не раскашляться, — чего они туда подмешали?

— Какого-то варева с дьяволовой кухни, не иначе.

Забавно. До введения сухого закона я никогда не видел, чтобы Дэрроу что-то пил. Даже когда они с отцом посещали «Байолоджи клаб» — «занимались наукой», как они говорили, — и по кругу там ходили кувшины с вином, Дэрроу всегда отмахивался от них. Говорил, что должен сохранять ясную голову.

Но как только правительство объявило ему, что он не может выпить, ему все стало мало.

Я сделал еще один глоток, на этот раз поменьше.

— Итак... для чего же в этом гавайском деле вам нужен коп из Чикаго?

— Ты ведь в отпуске?

— Не совсем. Правильнее сказать, на задании.

Он хитро прищурился:

— Я могу отправить тебя в отпуск. У меня по-прежнему есть друзья в муниципалитете...

Он скромничал. Он защищал нечистоплотных политиков из администраций бывшего мэра Томпсона и нынешнего — Сермака, и во многих администрациях до этого.

— Мне казалось, вы ненавидите детективов, — произнес я. — Вы всегда сами проделывали всю сыскную работу, с...

Я замолчал. В 1912 году Дэрроу чуть не обвинили в подкупе по свидетельству частного детектива — если свидетельство детектива вообще приняли бы во внимание, — которого он нанял, чтобы подкупить членов жюри присяжных. Многие из приятелей-леваков Дэрроу отказались от него, полагая, что путем подкупа он хотел вызволить своих подзащитных — анархистов, вместо того, чтобы смягчить удар, нанесенный неизбежным судом по обвинению во взяточничестве.

Мой отец был одним из немногих друзей, кто не покинул его.

С тех пор о Дэрроу и стало известно, что большую, если не всю, часть детективной работы он выполняет сам. Он любил лично расспросить свидетелей и подозреваемых, собрать улики, выяснить факты. У него была почти фотографическая память, и он мог задавать вопросы как бы невзначай, в процессе беседы, не делая никаких записей.

— Я же сказал тебе, — тихо проговорил Дэрроу, — что мои ноги уже не те, что прежде. Да и здесь, боюсь, тоже... — И он постучал указательным пальцем по лбу. — Боюсь, что, когда потребуется, мой мозг не сможет включиться с прежней энергией.

— Вам нужна хорошая ищейка.

— Да нет. Детектив. — Он наклонился вперед. — Ты заслуживаешь лучшего, чем работа в... — следующие слова он выговорил, словно грязное ругательство, — полицейском управлении. Ты заслуживаешь лучшей участи, чем та, которую тебе может дать твой убогий круг... Когда ты был мальчишкой, ты хотел стать «Частным Детективом-Консультантом», как Ник Картер или твой драгоценный Шерлок.

— Да вообще-то я доволен, — сказал я, стараясь, чтобы не показалось, будто я оправдываюсь, а так это и было. — Я самый молодой парень, который стал сыщиком...

И опять не закончил предложения.

Мы оба знали, как мне удалось так быстро продвинуться: я солгал, давая свидетельские показания, чтобы позволить выбранной Капоне жертве взять на себя вину за убийство Джейка Лингла.

— Я не судья, — тихо сказал Дэрроу. — Я защитник. Позволь мне быть твоим защитником. Позволь мне спасти тебя от пожизненного приговора к коррумпированному существованию.

Я сглотнул. Проникновенно говорит, сукин сын.

— И как же? — поинтересовался я.

— Уходи из того насквозь прогнившего управления. Твоему отцу было ненавистно, что ты пошел на эту работу.

— Он меня ненавидел из-за нее.

Он покачал головой — нет, нет, нет.

— Нет, не поверю этому ни на секунду. Он любил своего сына, но ненавидел плохой выбор, который сделал его сын.

Я едко усмехнулся:

— О! Но, К. Д., не я сделал выбор, он меня нашел, припомните. Окружение и наследственность давили на меня и заставили пойти по этому пути.

Улыбка, которой он одарил меня в ответ, была явно покровительственной.

— Если хочешь, можешь надо мной посмеяться, сынок... но в том, что ты говоришь, есть доля правды. Внешние обстоятельства действительно влияют на нашу «судьбу». — Он подался вперед, и в его глазах засветился огонек нетерпения. — Это дело, дело Мэсси, не просто отдельно взятый эпизод. Моя милая Руби еще не знает об этом, но ее муж возвращается в игру.

Я заморгал.

— Вы возвращаетесь к своей практике в полном объеме?

Он неторопливо кивнул.

— Уголовное и радикальное право?

Он продолжал кивать.

— Вы хотите сказать, что берете меня к себе в штат следователем?

И снова кивок.

— Но, К. Д. ... вам же в этом месяце исполняется семьдесят пять.

— Спасибо, что напомнил, сынок.

— Не обижайтесь, но даже Кларенс Дэрроу не может жить вечно.

— Возможно. Но два или три года работы в качестве главного следователя у Кларенса Дэрроу послужат блестящим фундаментом либо для частной практики, либо для подобных отношений с другим адвокатом высшего класса... что скажешь, сынок?

Я думал о том, чтобы уйти из управления и открыть свое дело, я думал об этом гораздо чаще, чем позволил бы себе признаться в том Дэрроу. Позор, позволивший мне получить звание детектива, был как Каинова печать, даже в такой клоаке, как полицейское управление Чикаго, особенно там... При каждом удобном случае, любой грязный коп не упускал случая заметить, что я такой же, как он, и мне можно довериться, чтобы провернуть какое-нибудь дерьмовое дельце, и был убежден, что я не упущу возможности поучаствовать в том или ином жульничестве...

— У меня есть еще обязательства перед полковником Линдбергом, — сказал я.

— А у меня еще неделя до отъезда в Гонолулу. У тебя есть время все обдумать.

— Сколько я буду получать?

— Справедливый вопрос. — Он сделал щедрый жест. — Что касается этого конкретного задания, я хочу быть уверен, что управление подержит тебя на жаловании, пока ты будешь в отпуске. Смотри на это, как на оплаченные каникулы.

— Если не считать того, что вы бесплатно воспользуетесь моими услугами.

— Мне казалось, мы согласились, что деньги еще не все.

Дэрроу откинулся назад и выражение его глаз изменилось. Я обернулся, чтобы взглянуть, на что он смотрит, и увидел, что тот же официант, который привел меня, ведет сейчас в кабинете мистера Дэрроу ожидаемого гостя. Высокий, стройный парень в темно-синем костюме, стоившем моего месячного заработка, и голубом галстуке, цена которого равнялась моей зарплате за неделю. Глаза-щелочки на продолговатом лице, на котором возвышался крупный нос. При виде Дэрроу широкий тонкогубый рот взорвался обаятельной улыбкой.

Последний приподнялся, чтобы поздороваться с нашим изысканным, энергичным гостем, который с готовностью выбросил вперед руку. Старик, похоже, немного позабавился, пока парень жал его руку, словно качал воду насосом.

— Рад, что вы смогли прийти, мистер Лейзер, — спокойно произнес Дэрроу.

— Знаете, — усмехаясь, сказал мистер Лейзер и покачал головой, — я подумал, что это розыгрыш.

— Что? Садитесь, прошу, садитесь.

Лейзер, который еще никак не дал понять, что заметил мое присутствие, или мое существование, коль на то пошло, разместился в кабинке напротив меня.

— Когда сегодня утром вы позвонили, — начал Лейзер, — и сказали, что вы Кларенс Дэрроу и хотите со мной встретиться за ленчем у Сарди, я... если начистоту, мои друзья скажут вам, что я — ваш восторженный почитатель. Они только и слышат от меня, как «в один прекрасный день» я собираюсь вернуться в Чикаго — я учился в Чикагском университете, знаете ли — и как собираюсь найти вас и поговорить с вами, величайшим человеком в выбранной мною профессии, единственным в своем роде.

— Я польщен, — заявил Дэрроу. — Это Натан Геллер. Его покойный отец держал книжный магазин в Вест-сайде, по соседству с моим домом. Для Ната я стал чем-то вроде эксцентричного дядюшки.

— До Краха, — произнес я, — он был эксцентричным богатым дядюшкой.

Пришедший в явное замешательство Лейзер приподнялся и протянул мне руку.

— Извините. Я не хотел показаться невежливым, мистер Геллер. Я... просто... ну, просто я огромный почитатель мистера Дэрроу.

— Осторожно, — сказал я, — К. Д. вынудит вас оплатить счет... несмотря на то, что пригласил он.

— Буду рад заплатить, — сказал Лейзер.

— Чепуха, — провозгласил Дэрроу. — Давайте сделаем заказ, и тогда сможем поговорить...

Он сделал знак официанту. Было забавно наблюдать, как суетится вокруг своего идола этот обладающий изысканными манерами юрист с Уолл-Стрит. И шестым чувством я понял, что Лейзер собирается заплатить за ленч, несмотря на то, что счет взял Дэрроу.

— Я скоро возьмусь за одно дело в Гонолулу, — сказал Дэрроу, вертя свою тарелку, на которой лежали жареные почки, ирландский бекон и вареная брюссельская капуста.

Меню в ресторане Сарди являло собой неожиданное сочетание английских и итальянских блюд. Я заказал спагетти, Лейзер тоже, но едва притронулся к ним.

— Дело в том, — продолжал Дэрроу, — что я пытаюсь уговорить Ната поехать со мной в качестве моего следователя... А здесь он работает по делу Линдберга.

— Да что вы говорите, — отозвался Лейзер, на которого это внезапно произвело впечатление. — Чертовски трагичный случай. Значит, вы частный сыщик?

— Полицейское управление Чикаго, — объяснил я. — Связь с полковником Линдбергом. Из-за Капоне.

— А, — сказал Лейзер, кивая.

О связи гангстерской империи Чикаго с этим делом широко писали.

— Я надеюсь, что Нат возьмет месячный отпуск и поработает с нами, — сказал Дэрроу.

Глаза Лейзера сузились еще больше, но даже в оставшийся просвет было заметно, как засияли они при слове «нами».

— В любом случае, — продолжал Дэрроу, — я собираюсь взяться за это дело в Гонолулу, а, насколько мне известно, в прошлом году вы успешно справились там с семейной тяжбой Каслов.

— Совершенно верно. — Лейзер был откровенно доволен и немного удивлен осведомленностью Дэрроу о его работе.

Прожевав кусок почки, Дэрроу сказал:

— А у меня ни разу не было там дела, и я подумал, что, возможно, вы захотите поговорить со мной, рассказать что-нибудь об особенностях процедуры в тамошней юрисдикции.

— Да я буду более чем счастлив...

— Кларенс!

Все взгляды в этой усеянной и пресыщенной знаменитостями забегаловке обратились к маленькой фигурке — костюм из серой ткани в узенькую белую полоску, серый с красным галстук и соответствующие короткие гетры.

Человечек шагал через зал, словно был тут хозяином.

Он не владел этим рестораном, но — по крайней мере, сейчас, — являлся хозяином города. Это был Джимми Уокер, мэр Нью-Йорка.

— Какая приятная неожиданность! — Дэрроу снова приподнялся и пожал Уокеру руку. — Присоединишься к нам, Джим?

— Разве что десерт, — сказал Уокер. Бывалый, нет ли, юрист с Уолл-Стрит, но Лейзер во все глаза, с благоговением, следил за случайной встречей мэра Нью-Йорка и самого известного в стране адвоката по уголовным делам. На меня произвело впечатление то, с каким спокойствием и уверенностью держится Уокер, зная, что всем известно о ведущемся против него расследовании по обвинению в некомпетентности и взяточничестве.

Официант уже принес стул для вновь прибывшего, и Дэрроу представил нас. Упоминание о моей связи с делом Линдберга привлекло внимание Уокера, и мэр забросал меня вопросами о самом деле и о полковнике Линдберге. Мэр, похоже, был так же помешан на Линди, как Лейзер на Дэрроу.

Все разговоры о Гавайях и адвокатской практике отошли на задний план, пока мы говорили о Линдберге и ели сырный пирог.

— А как же требование выкупа? — спросил Уокер. — Или это с самого начала был сплошной обман?

— Не могу взять на себя смелость осветить некоторые аспекты этого дела, ваша честь, — сказал я, — но, если откровенно — между нами, мальчиками, — похоже, что так и есть.

Уокер мрачно покачал головой.