Глава 4

Наши шаги по полу из твердой древесины повторялись эхом. Я прошел за Шварцкопфом через холл мимо лестницы, ведущей на второй этаж, в большую гостиную, из которой раздавался лай собаки. Собаку я заметил не сразу, но комната оглашалась ее лаем – надоедливым тявканьем истеричной шавки. Слева от меня створчатая дверь вела на пустую террасу, на которой дежурил полицейский из Нью-Джерси в безупречной светло-синей куртке с оранжевым кантом. Несмотря на суету и сутолоку в доме и вокруг него, в этой комнате было пусто, если не считать лающей собаки, которая оказалась маленьким бело-коричневым жесткошерстным фокстерьером. Он лежал на подушке в углу зеленой софы. По обеим концам комнаты стояли незажженные камины, усиливающие впечатление холодности всего дома.

Эта холодность не ограничивалась только температурой: новизна всего, ощущаемая в смутном запахе краски и штукатурки, в отсутствии каких-либо деталей, напоминающих о жильцах (каминная плита была пустой), делала дом безликим и непривлекательным.

– Вэхгуш! – гавкнул Шварцкопф собаке в ответ, когда мы проходили мимо.

Я не понял, что он сказал, мне показалось, он выругался на немецком.

– Эта собачонка не перестает лаять с тех пор, как мы сюда приехали, – проговорил Шварцкопф с плохо скрытым раздражением.

– В ночь, когда произошло похищение, она лаяла?

Шварцкопф покачал головой.

– Помните, что Шерлок Холмс говорил о странном происшествии с собакой ночью?

Шварцкопф, нахмурившись, кивнул в сторону терьера:

– Эта чертова собачонка по ночам спит без задних ног.

– Но здесь все же произошло странное происшествие, – сказал я. – Вы полагаете, преступление совершено кем-то из своих?

Шварцкопф пожал плечами, но весь его вид сказал «да».

Сразу за гостиной на прислоненном к стене стуле с прямой спинкой сидел маленький смуглый человек в костюме-тройке в мелкую черно-серую полоску с кокетливо выглядывающим из нагрудного кармана белым шелковым платком.

– Здорово, полковник, – приветствовал он полковника, не вставая. Говорил он с явно нью-йоркским акцентом.

Полковник, которому этот парень, видимо, нравился еще меньше, чем я, только хрюкнул.

– Вы нас не представите? – спросил нахальный коротышка, кивнув в мою сторону. У него на коленях лежала малоформатная газета «Дэйли Вэйриэти».

– Нет, – сказал Шварцкопф, проходя мимо парня.

Я ткнул большим пальцем назад в сторону парня и хотел уже задать вопрос, однако Шварцкопф остановил меня:

– Потом, не время...

Он остановился перед большой белой дверью и постучался.

– Входите, – сказали внутри. Голос принадлежал молодому мужчине, и в нем чувствовалась усталость.

Линдберг, стройный, светловолосый, красивый, измученный на вид, без галстука и с расстегнутым воротником рубашки, стоял за большим темным дубовым столом, заваленным письмами и телефонограммами, разглаживал пиджак своего коричневого костюма и улыбался мне, протягивая руку, словно мы с ним были старыми друзьями. Напротив него сидел худощавый, аристократической внешности мужчина лет пятидесяти с поседевшими волосами и усами, в строгом сером костюме-тройке. Он тоже встал, когда я вошел, и я увидел, что ростом он ничуть не меньше Линдберга, у которого было шесть футов и три или четыре дюйма.

– Вы, должно быть, мистер Геллер, – сказал Линдберг, кивнул мужчине в черном и добавил: – А это мой адвокат, полковник Генри Брекинридж из Нью-Йорка.

Я протянул руку и ощутил, как и ожидал, крепкое рукопожатие Линдберга; Брекинридж тоже крепко пожал мне руку и улыбнулся сдержанно, деловито, но дружелюбно. У него было доброе с нежными чертами лицо, но серые с голубоватым отливом глаза под четким изгибом черных бровей свидетельствовали о сильном характере.

Линдберг указал на стул рядом с Брекинриджем, я сел, а Шварцкопф остался стоять по стойке «вольно». Улыбка исчезла с лица Линдберга.

– Извините за недоразумение. Уэйтли должен был привести вас прямо ко мне.

– Ничего страшного, полковник.

Он сел.

– И все же извините, если вам причинили некоторые неудобства. Бог свидетель, мы очень благодарны вам за присутствие здесь. Я знаю, Энн очень рада, что вы взялись за это дело. Ей известно о вашей успешной борьбе с похитителями ребенка в Чикаго.

– Э... благодарю вас. Я приехал, чтобы помочь, если смогу.

Адвокат Брекинридж заговорил густым мелодичным голосом, который, должно быть, хорошо служил ему в суде.

– Сегодня вечером должны приехать также агенты Айри и Уилсон из министерства финансов.

– Они толковые ребята, – сказал я.

– Мне звонил Элиот Несс, – сказал Линдберг. – Он очень положительно отозвался о вас, мистер Геллер. Мы надеемся, что вы сможете задержаться здесь до тех пор... э... пока Чарли не вернется домой к своей матери.

– Я тоже на это надеюсь.

– Я разговаривал с мэром Сермаком, – сказал Линдберг, – и он дал понять, что ваше управление назначит вас сюда на срок, который определю я.

– Э... это замечательно. – Хотя мне показалось странным, что меня назначают непосредственно в подчинение отца похищенного ребенка; почему не под начало Шварцкопфа? Впрочем, этого мне хотелось меньше всего.

Зазвонил телефон, и Линдберг взял трубку. Отвечал он односложно, и я не уловил сути разговора. Я начал обводить глазами обшитый панелями кабинет. Несколько стен были заставлены полками с книгами, но не обычными непрочитанными томами в кожаных переплетах, которые можно видеть в богатых домах, – романы и сборники стихов здесь соседствовали с научными фолиантами и книгами об авиации. Камин у противоположной к двери стене обдавал комнату приятным теплом; над каминной доской висела обрамленная аэронавигационная карта. Через простыню, которой было занавешено окно позади меня, пробивался свет. Из того, что я прочитал, я знал, что это окно расположено непосредственно под тем, через которое в дом проникли похитители. Прямо над нами должна была находиться детская.

В этой комнате ничто не напоминало о славе хозяина дома: не было точных копий его серебристого моноплана, не было медалей и призов. Если не считать прочитанных и перечитанных книг и нескольких семейных фотографий в рамках на его столе, среди которых одна изображала кудрявого и пухлого Чарльза Линдберга-младшего, – этот кабинет казался таким же нежилым, как и остальные комнаты дома.

Линдберг положил трубку и сдержанно улыбнулся.

– В Хартфорде задержали Реда Джонсона.

– Отлично! – сказал Шварцкопф.

Мне показалось странным, что этот звонок адресовался непосредственно Линдбергу; по идее, ответить на него должен бы был главный следователь, каковым являлся Шварцкопф. С чего бы это глава полиции Нью-Джерси отчитывался перед отцом потерпевшего? Мне становилось все любопытнее.

– Ред Джонсон, – сказал я, вспоминая сообщения в газетах. – Кажется, он моряк и приятель няньки вашего сына, Бетти Гау?

Линдберг кивнул, однако лицо его осталось непроницаемым. Он был бледен, с ввалившимися глазами, но каких-либо эмоций на его лице прочитать было невозможно.

– Хартфордские ребята допросят его «с пристрастием». Они умеют это делать, – сказал Шварцкопф. – Но мы тоже попробуем его допросить.

– Вы познакомились с Бетти? – спросил меня Линдберг.

– Сразу по приезде, – сказал я. – Хорошенькая девушка. И как мне показалось, очень порядочная.

Линдберг кивнул.

– Она ни в чем не виновата, – убежденно сказал он.

– Это не означает, – вмешался Шварцкопф, – что Ред Джонсон тоже непричастен к этому преступлению. Этот моряк мог выведать кое-какую информацию у этой девушки. Она могла быть тем «своим» в доме, даже не подозревая об этом. Давайте не будем упускать это из виду, полковник.

Линдберг неохотно кивнул.

Брекинридж повернулся ко мне:

– Вам много известно об этом деле?

– Только то, что я прочитал в газете «Триб» в Чикаго, – признался я. – Но я не уверен, что преступление совершено кем-то из своих.

Линдберг поднял на меня глаза:

– Вот как?

Я пожал плечами.

– В газетах много писали о строительстве этого дома. Я помню, несколько месяцев назад я видел в них фотографии и статьи, где описывалось расположение комнат, кто их будет занимать и так далее. Я знал достаточно много, а я ведь живу в Чикаго. Вокруг вашего дома лес, из которого легко вести наблюдение: человек с биноклем, взобравшись на дерево, мог быстро выяснить ваш образ жизни.

Шварцкопф в знак несогласия покачал головой.

– Но их привычный образ жизни как раз и был в это время нарушен. Обычно Линдберги приезжали сюда только на выходные, но так как Чарли простудился, миссис Линдберг не захотела везти его больного, и они остались еще на одну ночь.

– Похоже на то, что человек, находящийся в доме, дал информацию постороннему, – предположил я. – А тот факт, что собака не лаяла, указывает на возможное участие в этом похищении своего, знакомого собаке человека.

Шварцкопф одобрительно хмыкнул.

Но я продолжал высказывать свои соображения Линдбергу:

– Я просто хочу сказать, что не исключаю возможности, что некая банда, специализирующаяся на похищении людей, держала ваш дом под постоянным наблюдением. В этом случае изменение вашего привычного образа жизни не имеет значения.

Линдберг внимательно смотрел на меня.

– Я сам покажу вам дом, мистер Геллер, – сказал он, вставая. – Мне хочется непосредственно узнать вашу реакцию на некоторые вещи.

– Для этого я и приехал сюда, полковник, – сказал я с вежливой улыбкой.

Шварцкопф снова нахмурился.

Линдберг заметил это.

– Полковник, – сказал он, обращаясь к полицейскому, а не к адвокату, – я надеюсь, вы будете работать в тесном сотрудничестве с детективом Геллером. Он приехал издалека, чтобы оказать нам помощь.

– Да, сэр, – покорно и почтительно отозвался Шварцкопф. Парень, кажется, действительно считал Линдберга своим боссом.

Линдберг вышел из-за стола и указал на телефон:

– Генри, если ты не против, займись этим, пока я буду знакомить мистера Геллера с домом.

– Конечно, – сказал Брекинридж и занял место Линдберга за столом. Один из самых дорогих адвокатов Нью-Йорка и всей страны с радостью исполнял роль секретаря.

Шварцкопф стал между Линдбергом и мной.

– Вы желаете, чтобы я сопровождал вас, полковник?

– В этом нет необходимости, полковник, – сказал Линдберг.

«Если появится еще один полковник, то я чокнусь», – подумал я.

– Тогда я лучше пойду к своим людям на командный пункт, – сказал Шварцкопф, пытаясь сохранить достоинство.

Когда мы с Линдбергом выходили из его кабинета, шаги Шварцкопфа эхом отзывались в гостиной.

Смуглый, щегольски одетый коротышка все еще сидел в холле и читал свою газетенку с новостями шоу-бизнеса. Увидев Линдберга, он встал.

– Есть какие-нибудь новости, полковник? – спросил он с щенячьей нетерпеливостью (кстати говоря, терьер в гостиной вновь принялся гавкать на Шварцкопфа).

– Ред Джонсон находится под стражей в Хартфорде, – сказал Линдберг.

– Эй, это же замечательно.

– Натан Геллер, это Моррис Роснер.

– Здорово, – он с улыбкой протянул мне руку.

Я пожал ее.

– Микки Роснер? – спросил я.

– Вы меня знаете? – Буква "е" в «знаете» у него получилась очень похожей на "и".

– Король ночных клубов, нелегально торгующих спиртным, верно?

Он поправил галстук, задвигав плечами.

– Э, моя сфера деятельности – это спорт и шоу-бизнес.

– Спорт и шоу-бизнес ничего общего не имеют с похищением людей с целью выкупа, – сказал я.

Линдберг кашлянул.

– Мистер Роснер предложил свои услуги в качестве посредника, – сказал он. – В связи с тем, что, по общему мнению, преступный мир имеет отношение к...

– Мой адвокат работает в офисе полковника, – прервал его Роснер.

– В вашем офисе? – спросил я Линдберга.

– Другого полковника, – сказал Роснер.

– О, вы имеете в виду Брекинриджа? – предположил я.

– Нет, – сказал Линдберг. – Полковника Донована.

Нет, я определенно чокнусь.

– Полковник Донован? – переспросил я Линдберга.

– Уильям Донован, – уточнил он.

– Дикий Билл Донован, – пояснил мне Роснер, и по его тону я понял, что ему очень хотелось добавить «болван».

Пока я пытался сообразить, какое отношение Дикий Билл Донован, который в то время баллотировался на пост губернатора Нью-Йорка, может иметь к бродвейскому бутлегеру Микки Роснеру, Линдберг объяснил ему, кто я и чем занимаюсь:

– Мистер Геллер представляет здесь чикагскую полицию.

– Чикагская полиция, – проговорил Роснер с ухмылкой, потом добавил с ничего не выражающим лицом: – Вы думаете, к предложению Капоне следует отнестись серьезно?

– Я не знаю, – сказал я. – А вы что думаете, Микки?

Он изогнул брови.

– Капоне – король в своем мире. Его предложения обычно принимаются. Я думаю, полковнику следует обратить внимание на этого короля.

Микки не пояснил, какого полковника он имел в виду.

Линдберг кивнул Роснеру в знак того, что разговор закончен, маленький бутлегер сел и снова начал читать свою газету.

Собака перестала лаять, но увидев меня, загавкала вновь.

– Замолчи, Вэхгуш, – сказал Линдберг, и собака замолкла.

– Что значит «Вэхгуш», черт возьми?

– Так зовут собаку, – сказал Линдберг с застенчивой улыбкой паренька со Среднего Запада.

– А! – сказал я, как будто это имело для меня какой-нибудь смысл.

– О значении этого слова вам лучше спросить у Уэйтли. Вэхгуш раньше жил у Оливера, но мы как бы усыновили эту маленькую крикливую собачонку.

– Полковник, – сказал я, – вы действительно думаете, что целесообразно позволять таким личностям, как Роснер, находиться здесь? Этот бесполезный бездельник мог сам принимать участие в этом преступлении.

– Я знаю, – спокойно сказал Линдберг. – Это одна из причин, почему он здесь.

– А! – снова произнес я.

Линдберг открыл входную дверь и вывел меня в холодный пасмурный день, кивнув полицейскому, дежурившему у дверей. Линди не потрудился надеть пальто; я смолчал, но было чертовски холодно. Я прошел за ним через двор налево, туда, где находился его кабинет.

Мы подошли прямо к окну кабинета, расположенному под угловым окном второго этажа, выходящим на юго-восток. Он указал наверх.

– Отсюда они проникли в дом, – сказал он, имея в виду похитителей.

– Почему это место не огорожено канатом? – спросил я, глядя на землю со спрятанными под мышками руками. – Оно когда-нибудь было огорожено?

– Нет, – ответил он.

– Разве здесь не было следов?

Следы и сейчас были там. Сотни следов. Похоже было на то, что на этом месте больше никогда не вырастет трава.

Линдберг кивнул, изо рта его вырывался пар.

– Был один интересный след, который принадлежал, очевидно, мужчине. Похоже было, он оставлен мокасином или туфлей, поверх которой был надет носок или намотана мешковина. И еще были отпечатки ног женщины.

– Женщины? Значит, их было по крайней мере двое.

– Выходит, так.

– В Вашингтон отправили муляжные оттиски?

Линдберг прищурился:

– Муляжные оттиски?

– Гипсовые слепки следов. Что бы ни говорили про ребят Эдгара Гувера, лаборатория у них замечательная. Прежде всего они бы точно сказали вам, что было на ногах этого мужчины – мокасины, мешок из-под картошки или стеклянные тапочки.

– Полковник Шварцкопф снял фотографии, а не гипсовые оттиски. Это была ошибка?

Я вздохнул.

– Дважды два – четыре?

Линдберг устало покачал головой.

– Я знаю, в ту ночь было совершено много ошибок. Возможно, гипсовые слепки не сделали просто потому, что газетчики затоптали это место раньше, чем их можно было сделать.

И это тоже было на совести руководящих следствием полицейских, но мне больше не хотелось говорить об этом.

– Послушайте, полковник, мы уже не сможем исправить прошлые ошибки. Ясно, что в первые часы этого дела было много путаницы.

Разумеется, хороший коп знает, что первые часы расследования любого крупного дела являются самыми важными: это те часы, когда ошибки недопустимы. Но и этого я не сказал полковнику.

– Единственное, что мы сможем, – сказал я, – это больше не делать их. Я имею в виду ошибки.

Он мрачно кивнул:

– Вы хотите посмотреть детскую?

– Сперва мне хотелось бы увидеть лестницу, которой они воспользовались. Она еще здесь?

Вообще-то она должна была находиться в шкафу для улик в Трентоне, но я решил, что спросить стоит, поскольку командный пункт был здесь.

Он кивнул:

– Она в гараже. Я велю полицейским принести ее сюда. Извините, я оставлю вас ненадолго.

Линдберг отошел от меня размашистым шагом; у него была неуклюжая походка, и он слегка сутулился, словно стеснялся своего роста или своей славы. А может быть, к земле его пригибала тяжесть всего этого: само похищение ребенка и необходимость переживать эту трагедию на арене этого проклятого цирка.

Несмотря на то что земля была затоптана и следы стерты, в мокрой глине рядом со стеной дома оставались отпечатки основания лестницы. Эти отпечатки находились несколько правее окна рабочего кабинета Линдберга – вероятно, поэтому он через окно без занавесок не заметил поднимающихся по лестнице людей.

Линдберг вернулся с двумя полицейскими; все трое несли части этой штуковины: назвать этот ветхий самодельный предмет, состоящий из старых, неровных досок, лестницей было бы сильным преувеличением. Ступеньки были расположены слишком далеко другу от друга, так что по ним трудно было бы подниматься даже высокому человеку.

Линдберг опустил свою часть на землю.

– Пожалуйста, соедините их, ребята.

– Боже милостивый, – сказал я, – вот это лестница!

– Она по-своему оригинальна, – сказал Линдберг. – Хотя плотник ее делал явно никудышный, она сконструирована таким образом, что каждая ее часть вставляется внутрь другой. Ее может нести один человек. Хотя для осмотра части ее хранились раздельно.

Полицейские вставляли деревянные штифты, чтобы соединить части лестницы. Верхняя ступенька была сломана – очевидно, не выдержала тяжести человека.

Я подошел и указал на сломанную ступеньку.

– Это сделал один из похитителей?

Линдберг кивнул.

– Кажется, я даже слышал, как этот ублюдок залезал или слезал с лестницы. Около десяти часов я услышал звук, похожий на треск ломающейся дощечки от ящика из-под апельсинов.

– Вы были в рабочем кабинете?

– Нет, в гостиной с Энн.

– Вы не стали выяснять, откуда шел этот звук?

– Нет, – угрюмо произнес он. – Я только спросил Энн: «Что это было?», и она сказала: «Что?», и мы вернулись к чтению. Вскоре после этого она поднялась наверх, чтобы лечь спать, а я пошел в рабочий кабинет. Поставьте, пожалуйста, ее ножками в эти ямки, – сказал он полицейским.

Им пришлось вдвоем ворочать этот громоздкий, неуклюжий предмет. Они осторожно вставили ножки лестницы во вмятины в земле и прислонили ее к стене дома; вершина ее оказалась чуть правее и на несколько футов выше окна детской, едва не доставая крыши.

– Она явно слишком высокая, – сказал я, подняв голову.

– Я просто хотел, чтобы вы посмотрели, – сказал он. – Мы решили, что похитители ошиблись с высотой лестницы.

– Наверняка в их шайке не было плотника, – сказал я. – Ну и что? Значит, они использовали только две нижние секции.

Линдберг кивнул.

– Лестницу нашли здесь... – он указал на место примерно в шестидесяти футах к юго-востоку, – ...с двумя соединенными секциями.

Потом он велел полицейским опустить лестницу, вытащить штифты, снять верхнюю секцию и вновь поставить ее, но теперь она состояла уже из двух секций.

– Теперь она слишком низкая, – сказал я.

На этот раз верхняя ступень лестницы была на три фута ниже окна детской. И несколько правее. На побеленном плитняке, в том месте, где лестница касалась стены, были видны следы; сомнений не было: похитители использовали только две секции лестницы, и стояла она именно так, как стоит сейчас.

– Ну и что вы об этом думаете? – спросил Линдберг.

– Видимо, мне придется переменить свое мнение. Похоже, без участия «своего» здесь не обошлось.

Линдберг слегка нахмурился.

– Почему вы так считаете, мистер Геллер?

– Кто-то должен был подать ребенка своему сообщнику на лестнице. Это единственное разумное предположение, которое можно сделать в этом случае... если, конечно, по лестнице одновременно не залезли два человека. Однако я сомневаюсь, что эта штука выдержит вес двоих.

– Возможно, поэтому она сломалась, – предположил он.

– Может, не выдержала, когда к весу похитителя прибавился вес ребенка, – согласился я.

– Боже, если Чарли упал...

Я поднял руку.

– Если бы кто-то упал с такой высоты, на земле обязательно остался бы след и... и едва ли они упали бы вдвоем, похититель и ребенок. Если... извините меня, полковник... если бы похититель уронил ребенка, а сам удержался на лестнице, то на этой влажной земле все равно остался бы след от падения.