Глава 30

Этот район на краю Бронкса, подобно дальним окраинам любого большого города, производил впечатление провинции. В большинстве двухэтажных оштукатуренных домов с аккуратными двориками жили по две семьи. Возле некоторых имелись местами покрытые сорняками большие незанятые участки земли. Жилище Хауптмана на 222-й Ист-стрит, 1279 не было исключением: каркасный двухэтажный дом с мансардой и нишей в стене второго этажа; перед фасадом проходит каменная стена, к побуревшему от зимы двору, где преобладают кусты, поднимаются ступеньки; к окнам второго этажа, словно вор-домушник, крадутся по стене ветви вьющегося растения. Справа имелся заросший сорняками незанятый участок земли, ограниченный проходящей рядом изрытой колеями узкой дорогой, и за этой дорогой находилось то, что осталось от гаража Хауптмана. Сзади к дому подходил лес.

Я остановил «паккард» перед домом; Эвелин была со мной. На ней были черный костюм-тройка и пальто с черно-серым беретом. Драгоценностей на ней почти не было – я убедил ее не надевать их хотя это стоило мне немалых трудов.

Ночь мы провели в разных номерах гостиницы «Стерлинг» – Хоффман забронировал нам места в той ее части, которая называлась Правительственным домом; раньше там находилась резиденция губернатора, и это чувствовалось – жилище было излишне роскошным, но мне ведь не нужно было платить за него.

Мы находились под впечатлением беседы с Хауптманом в доме смерти и за коктейлями проговорили допоздна в номере Эвелин. В ту ночь нам было не до романтики и не до секса – время, место и настроение были неподходящими. Мне было любопытно, почему Эвелин через долгих четыре года вновь заинтересовалась этим проклятым делом. Разве она уже не обожглась крепко, связавшись с Гастоном Минзом?

– Нейт, – сказала она. – Я сожалею, что не смогла вернуть этого ребенка родителям. Я сожалею, что меня надули и выманили у меня деньги. Но в душе я всегда радуюсь тому, что не сидела сложа руки и пыталась что-то сделать.

– Отлично. – Я слегка выпил, и язык у меня развязался. – Замечательно. Но я не об этом тебя спросил. Почему ты до сих пор участвуешь в этом?

Она пожала плечами и заговорила, как мне показалось вначале, совершенно о другом:

– Знаешь, мне пришлось оставить свой дом на Массачусетс Авеню. Я просто не могла жить в таком большом помещении. Какое-то время я жила в многоквартирном доме. Ты можешь представить меня живущей в одной комнате, Нейт? Как бы там ни было, не так давно состояние здоровья Неда – моего мужа, ты помнишь? – резко ухудшилось, в то время как наши судебные баталии за право попечения над детьми продолжались.

– О, мне очень жаль, Эвелин.

– Разумеется, я имею в виду его психическое здоровье. Я никогда не разведусь с Недом – мне уже не нужно этого делать. Никакой борьбы за попечение больше не будет, дети уже почти выросли, и к тому же... время от времени я получаю из больницы в Мэриленде сообщения о пациенте, который поглощен своими болезненными переживаниями и живет в состоянии психической изоляции. Он даже себя не помнит. Когда его называют по имени, он начинает волноваться и клясться, что он не Мак-Лин.

– Мне жаль, Эвелин.

Она попыталась улыбнуться, но улыбка получилась неубедительной.

– Во всяком случае, суд присудил мне Френдшип, имение Мак-Линов, и я жила там, когда проходил суд над Хауптманом. Я как человек, знакомый с обстоятельствами этого дела, с некоторым скептицизмом наблюдала за ним издалека и затем, чтобы как-то заполнить свое свободное время, которого у меня было в избытке, приобрела многотомную копию записи этого судебного процесса, если его можно назвать судебным процессом. Мне он напоминал отвратительные скачки с заранее известным победителем.

– И ты снова заинтересовалась?

– Это дело меня всегда интересовало, – сказала она, усмехнувшись. – Я полагаю, я заплатила за право сохранять интерес к нему, а ты как считаешь? И я думаю, что имею право беспокоиться, когда еще кто-то становится жертвой этого запутанного дела. И моя неудача – ничто по сравнению с бедой, которая обрушилась на мистера Хауптмана.

– Твоя озабоченность судьбой Хауптмана восхитительна, – признал я. – Но не исключена возможность, что он так или иначе участвовал в вымогательстве с «кладбищенским Джоном». Сегодня вечером он говорил убедительно, но многие виновные очень убедительны, когда хотят показать себя невиновными.

– Я озабочена не только невиновностью Хауптмана, – сказала она, и глаза ее над бокалом с коктейлем сверкнули. – У меня есть свои сомнения относительно того маленького скелета, который нашли в лесу.

– После того как Хоффман показал мне ту фотографию, я могу тебя понять, – согласился я.

– Нейт, тысячи и тысячи человек прочесывали этот лес возле того места, где нашли это маленькое тело. Даже валежник под найденным телом был вытоптан.

– Под телом?

– В те безумные первые дни после похищения требовались дополнительные линии связи, и телефонисты установили столб и проложили провода лишь в нескольких футах от того места. Те маленькие кости чьи бы они ни были, положили туда гораздо позднее.

– Слим опознал тело довольно быстро, – сказал я.

Внимательно разглядывая свой бокал, она призналась:

– Кроме него на опознании присутствовал еще один человек.

Для меня это было новостью.

– Кто же это был?

– Бетти Гау. Нянька. Она тоже смотрела на то маленькое тело, и узнала в нем Чарльза Линдберга-младшего.

– Каким образом? Там и узнавать было нечего. Я видел фотографию...

– Под костями была одежда. Бетти Гау узнала ночную сорочку, которую, как она утверждала, сшила сама и надела на ребенка в ночь похищения, потому что он был простужен. Она утверждала, что узнала сорочку по нитке – особенной синей нитке, которую она использовала для шитья.

– Понятно. Хотя мне кажется это сомнительным, но других, более убедительных доказательств того, что это тело ребенка Линдберга, не существует.

– Да, но разве эту сорочку нельзя было тоже подложить?

– Мне кажется, Эвелин, мы с тобой все слишком усложняем, ты не думаешь?

– Усложняем? Разве ты сам не подозревал все время, что в этом преступлении каким-то образом участвовал кто-то из прислуги Линдбергов или Морроу?

– Да, ну и что из этого? Ты хочешь сказать, что Бетти Гау лгала или помогла подложить эту маленькую сорочку...

– Не обязательно. На следствии выяснилось, что материал и нитку принесла Бетти Гау в ночь похищения жена дворецкого Элси Уэйтли.

Квартира Хауптмана занимала второй этаж дома – пять почти совершенно пустых комнат, за которые Эвелин с декабря платила пятьдесят долларов в месяц семидесятилетней вдове, обитавшей внизу.

Проходя по этим пустым комнатам, я вспомнил, что читал о новой довольно дорогой мебели Хауптмана, которая показалась такой подозрительной копам и обвинителям. Ореховый спальный гарнитур, детская кроватка из слоновой кости, напольный радиоприемник в красивом ореховом корпусе – ничего этого не было, все было продано, чтобы оплатить защиту. Теперь наши шаги гулким эхом раздавались в квартире, где не было ничего, кроме голых полов и выцветших обоев.

– Здесь побывало столько людей, – сказал я, – что я не знаю, что мы сможем здесь найти.

Эвелин, словно послушный щенок, следовала за мной по пятам через небольшую гостиную, две спальни, кухню, ванную.

– Мне не кажется, – сказала она, – что Хауптманы жили в роскоши.

– Мне тоже это не кажется, но, вероятно, иначе и быть не могло, ведь он работал на подрядной основе... немного и по-дилетантски промышлял на рынке акций, а его жена работала подавальщицей в булочной. Но теперь давай заглянем в знаменитые чуланы.

В комнате, которая раньше была детской, я нашел чулан, обшивка которого была снята, чтобы предъявить присяжным в качестве «доказательства» написанный на ней номер телефона Джефси. Накануне ночью я рассказал Эвелин о репортере из «Дейли Ньюз» по имени Тим О'Нейл, который, по общему мнению, создал эту улику ради сенсации. Она была крайне возмущена и поинтересовалась, «займемся» ли мы этим парнем. Я сказал, что займемся.

За коридором, в потолке чулана, где, по-видимому, хранилось постельное белье, имелось закрытое фанерой отверстие, через которое можно было попасть в мансарду.

– Лучше я проделаю это путешествие в одиночку, – сказал я Эвелин, которая, заглянув внутрь, согласилась со мной. Я отдал ей свой пиджак.

Чтобы добраться до лаза, мне пришлось снять полки, сложить их в коридоре и, как рисковому скалолазу, подниматься по выступам к потолку.

– Осторожней! – сказала она.

– Должно быть, Хауптману чертовски нужна была та доска, – проговорил я, тяжело дыша и цепляясь за стену чулана, как жук, – раз он полез искать ее в мансарде.

С трудом сохраняя равновесие, я схватился за выступ одной рукой, другой приподнял кусок фанеры и протиснулся в узкое отверстие-квадрат шириной дюймов пятнадцать. Мансарда представляла собой темную, затхлую и пыльную конуру, имеющую форму перевернутой буквы "V", где даже карлик заболел бы клаустрофобией.

Сидя на краю лаза, я опустил голову и посмотрел вниз на Эвелин, которая напряженно вглядывалась вверх из чулана, задрав голову.

– Узнай, нет ли у твоей хозяйки фонаря, – сказал я.

– Фонарь есть в машине.

– Принеси его.

Я ждал, продолжая сидеть на краю отверстия: воздух там был лучше, и я подумал о пухлом губернаторе Хоффмане, которому по крайней мере один раз пришлось пролезть сквозь это отверстие. Эта мысль заставила меня улыбнуться.

Вскоре, встав на цыпочки, она протянула мне фонарь, и я смог лучше осмотреть недоделанную мансарду. Настил пола проходил посередине мансарды, а по краям, там, где крыша опускалась достаточно низко, были видны обнаженные балки, обрешетка и штукатурка.

С помощью фонаря я легко отыскал половицу, которая была наполовину короче других, ту, от которой Хауптман предположительно отпилил кусок для лестницы. Нетрудно было понять, почему эта улика сразу бросалась в глаза: по одну сторону от конька крыши было тринадцать досок, по другую – четырнадцать. Четырнадцатая доска казалась лишней – и не только потому, что она была короче других: без нее мансарда имела бы симметричный, более привлекательный вид. Плотник едва ли стал бы прибивать эту доску. Все половицы были прибиты к балкам семью гвоздями, короткая – двадцатью пятью.

Я подал Эвелин фонарь, опустился и спрыгнул, заставив пол затрястись под моим весом. Я рассказал ей обо всем, что видел.

– Я слышала, там наверху побывало около тридцати пяти копов, – с презрительной улыбкой проговорила Эвелин, – прежде чем кто-то разглядел эту лишнюю, отпиленную доску.

– Нам нужно заглянуть еще в один чулан, – сказал я, надевая пиджак. – Я хочу посмотреть на самый знаменитый чулан Хауптмана, где лежала коробка Фиша.

Он находился возле кухни, и единственная полка в нем не показалась мне особенно высокой; это был чулан для веников, швабр и щеток – в нем еще оставался крючок, на который миссис Хауптман вешала свой фартук. Даже маленькая Эвелин почти доставала до полки, коробку на которой не заметила Анна Хауптман.

– Ничего не понимаю, – сказал я, глядя на низко расположенную полку. – Уиленз поставил жену Хауптмана в неловкое положение на суде, вынудив ее признаться, что на краю этой полки она держала банку с табаком «Принц Альберт»... У нее также хранились там талоны на мыло, и она утверждала, что с трудом дотягивается до этой полки.

– Потом Уиленз представил фотографии и данные, доказывающие, что полка эта расположена ниже, чем говорила Анна, – сказала Эвелин.

Это был неприятный момент для миссис Хауптман.

– Зачем ей было лгать о том, что так легко доказать? Давай посмотрим повнимательнее...

Я снял единственную полку и посветил фонарем на стену.

– Любопытно, – сказал я. – Оказывается, этот чулан недавно красили.

– Что?

– Я не думаю, что другие чуланы тоже свежевыкрашенные. – Мы вернулись и повторно осмотрели все чуланы: все они были покрашены давно, краска на них потрескалась и облезла.

Я вернулся к кухонному чулану и провел рукой по его стене, как слепой, читающий книгу, написанную шрифтом Брайля.

– Боже, – сказал я. – Дай-ка мне этот фонарь еще раз.

Она подала мне фонарь.

– Чулан действительно красили недавно, но здесь, выше... – я поднял луч фонаря на шесть футов выше подпорок для полки, – ... есть выемка.

– Выемка?

– Да. На этих стенах несколько слоев краски. За многие годы, когда красили этот чулан, никто не потрудился снять полку. Стены и полку просто красили одним цветом.

– Да. Но... что это?..

– Здесь наверху, – сказал я, проведя пальцем по стене в чулане, – краска имеет лишь один или два слоя. Давай я тебе покажу.

Я взял ее за крошечную талию и приподнял, чтобы она смогла сама провести по стене пальцами.

– Ты прав! Натан, ты прав...

Я опустил ее на пол.

– Веди обратно сюда своего криминолога, – сказал я. – С помощью необходимых химических реагентов он сможет доказать, что эту полку переставили. Я думаю, он сможет найти место, где раньше крепились эти подпорки. Очевидно, отверстия замазали шпаклевкой и затем закрасили. Первоначально эта полка находилась здесь, выше, и Анна говорила правду.

– Значит, она действительно не могла видеть этой коробки!

– Да, не могла. Копы опустили полку, чтобы выставить ее лгуньей.

Радостное лицо Эвелин нахмурилось.

– Мерзавцы. Ну мерзавцы!

Я пожал плечами:

– Копы есть копы.

– Эй! – раздался мужской голос в другой комнате.

– Мы здесь, – отозвалась Эвелин.

– Ты кого-то ждешь? – спросил я.

Она кивнула. На ее лице появилась жеманная улыбка кошки, съевшей канарейку.

В кухню неторопливым шагом вошел высокий худощавый парень в очках лет тридцати, в мягкой шляпе и помятом плаще, из-под которого выглядывал синий галстук-бабочка. У него были светлые волосы, тонкие усы и ухмылка на лице.

– Вы миссис Мак-Лин? – сказал он, ухмыляясь и снимая шляпу.

– Да, – сказала она и протянула ему руку в перчатке. – Спасибо, что вы пришли, мистер О'Нейл.

– О'Нейл? – удивился я.

Она кивнула мне с улыбкой.

– Я позволила себе попросить мистера О'Нейла заехать ко мне. Позвонила ему сегодня утром из гостиницы, пообещав, что мы предоставим ему эксклюзивную информацию по делу Хауптмана.

– Вы Тим О'Нейл из «Дейли Ньюз»? – спросил я.

– Да, – сказал он и протянул мне руку.

Я одним ударом сбил его с ног.

Он сел на полу кухни, расставив ноги и потирая челюсть, глаза растерянные, как у тонущего котенка.

– За что, черт побери?

Я наклонился над ним со сжатыми кулаками:

– За то, что ты написал этот проклятый номер в чулане в другой комнате.

Лицо его размякло, глаза наполнились страхом и еще чем-то. Может быть, раскаянием?

– Боже, – сказал он. – Кто вы?

– Тот, кто спустит с тебя три шкуры, если ты не признаешься.

Не отрывая своего зада от пола, он, словно большая крыса, забился в угол между кухонными шкафами и плитой.

– Послушайте... я не хочу неприятностей... Это никому ничего не даст.

Я подошел, схватил его за воротник плаща, поднял и начал бить открытой рукой по лицу; его очки отлетели в сторону. Наблюдавшая за этой сценой Эвелин нервно вздрагивала при каждом ударе, но ей это нравилось.

– Прекратите! – сказал он. – Прекратите!

Я прекратил. Мне стало немного не по себе. Парень совсем не сопротивлялся.

– Прекратите, – тихо повторил он, и я увидел что он плачет.

– Господи, – проговорил я и отпустил его.

Он сел на пол и разревелся.

– Я бил его не очень сильно, – обратился я к Эвелин.

Кажется, она тоже смутилась.

– Я не думаю, что ты его сильно бил... Я думаю, он не из-за этого...

Я опустился на корточки и сказал:

– Вы хотите что-то сказать, Тим?

Теперь мы все чувствовали себя неловко.

– Черт, – сказал он, вытирая с лица слезы и сопли своими большими руками. Потом обратился к Эвелин: – Извините меня, мэм.

Я дал ему платок. Он вытер им лицо и высморкался. Со смущенным видом протянул платок мне обратно.

– Теперь он ваш, – сказал я и помог ему подняться на ноги. Эвелин подала ему очки; они не сломались.

– Вы... вы правы, – сказал он, надев очки. – Вы били меня не сильно. И все-таки, как вас зовут?

– Меня зовут Геллер. Я детектив из Чикаго.

– С чего бы это чикагские копы вспомнили об этом деле, когда столько времени прошло?

– Я частный детектив. Работаю здесь на губернатора Хоффмана и миссис Мак-Лин. Это же вы написали номер телефона Джефси на обшивке чулана, не так ли?

Он кивнул с тяжелым вздохом:

– Я первым опубликовал это сенсационное сообщение на первой полосе, и имя мое стало известным. Но я никогда не думал, что этот номер станет одной из основных улик, на основании которых арестуют этого несчастного сукиного сына.

– Первый раз встречаю совестливого репортера.

– Я не подозревал, что у меня есть совесть, пока вы не начали колотить меня по лицу.

– Значит, это вас гложет.

– Видимо, больше даже, чем я предполагал. Извините меня. Распустил нюни, как ребенок... это, правда, унизительно...

– Вы расскажете об этом полиции?

– Нет, – сказал он.

– Нет?! – повторила ошеломленная Эвелин. Кровь и все сочувствие к нему отхлынули с ее лица. Она схватила меня за руку.

– Нейт, проверь его на детекторе лжи по-чикагски!

– Что? – сказал О'Нейл. Глаза его были испуганными и расширенными.

– Успокойся, Эвелин, – сказал я. – Я уже не так молод и не так безрассуден, как прежде.

К тому же пистолета при мне не было.

Я тяжело опустил руку на плечо О'Нейла; он был дюйма на три выше меня, но зато я был тяжелее его на двадцать пять фунтов.

– Вы не хотите опять очутиться на полу, правда?

– Нет, я не могу рассказать об этом, – он, словно нищий, вытянул вперед руки с раскрытыми ладонями. – Именно потому, что эта информация попала в суд в качестве доказательства. Меня могут посадить за это. Я могу потерять работу. Я окажусь в очень неприятном положении.

– Вы и так попали в неприятное положение, – сказал я.

– Нет, – ответил он. – Вы можете ударить меня еще пару раз, но теперь я готов дать вам сдачи... Но это ничего не изменит. Вы сами попадете в тюрьму за нападение на меня. А миссис Мак-Лин я предъявлю иск на крупную сумму, ведь денег у нее, как известно, куры не клюют.

Он был прав. Я действительно мало что мог сделать в данном случае.

– Но если вы расследуете дело Бруно, – сказал он, – чтобы спасти его от смерти в последнюю минуту, то я могу вам помочь.

– Что?

Он энергично закивал. Лицо его было изможденным, под глазами – черные круги.

– Вы можете это проверить. После той утки с номером телефона Джефси я собрал и опубликовал массу информации, укрепляющей позиции Хауптмана.

– Вы хотите сказать, что стараетесь очистить его от подозрений?

– Не совсем так. Я репортер и просто делаю свое дело... но я действительно работаю в этом направлении, – он ткнул себя в грудь большим пальцем. – Именно я обнаружил документацию агентства по трудоустройству, доказывающую, что 1 марта 1932 года Хауптман работал в «Маджестик Апартментс», как он и говорил... в то время, как копы «потеряли» табель за эту неделю.

– Вы пытаетесь загладить свою вину, не так ли, Тим? Что вы можете мне предложить?

– Как насчет всей подноготной об Иззи Фише? – спросил он с озорной улыбкой на лице, словно ювелир, собравшийся показать Эвелин крупный драгоценный камень.

Мы с ней обменялись многозначительными взглядами.

– Что у вас есть, Тим?

– Много чего. Я сейчас готовлю большую и серьезную статью о Фише. Но ничего из того, что известно мне, еще не предано огласке. Я знаю, что у копов есть бухгалтерские книги и письма, конфискованные ими в этой квартире, которые подтверждают так называемую версию Фиша и которые не использовались на суде. Мне известно, что лабораторные анализы подтвердили слова Хауптмана о том, что эти деньги промокли. И мне известно, что Фиш был мошенником, занимавшим деньги у друзей, якобы для того, чтобы вложить их в дело. Но на самом деле никакого дела не было. Опираясь на десятки случаев, о которых я узнал, я уверенно могу вам сказать, что Изидор Фиш ни разу не возвращал своих долгов.

– По вашему выходит, что он был мелким жуликом. Но, может быть, он был мошенником крупного калибра?

О'Нейл покачал головой и цокнул языком.

– Этого я не знаю. Мог ли он участвовать в этом похищении? Разумеется. Но сказать, что он был его организатором, я не могу. Я знаю одно: дом, в котором он снимал квартиру, стоит в самом центре района, контролировавшегося итальянской мафией.

– Территория Лусиано?

– А знаете ли вы, парень из Чикаго, – продолжал он, не ответив на мой вопрос прямо, – какой бизнес после отмены «сухого закона» является для Лусиано самым доходным?

Я кивнул:

– Наркотики.

– Верно. И тут рядом Иззи Фиш импортирует меха и путешествует в Европу. Не кажется ли вам, что он мог импортировать не только котиковый мех? И я смог установить, что Фиш был связан по крайней мере с одним из бандитов Лусиано, парнем по имени Чарли Де Грэзи, которого, к сожалению, уже нет в живых. Дальше выяснять я не стал, потому что это было небезопасно.

– Значит, это все, что вам известно о Фише?

– Не совсем. Я разговаривал с парнем по имени Артур Трост. Он маляр-подрядчик. Он сказал, что познакомился с Фишем летом тридцать первого года в бильярдной в Йорквилле – немецком районе Манхэттена. Фиш часто посещал это место в то время, когда похитили ребенка Линдберга.

– Ну и что?

– А то, что летом тридцать второго года приятель Треста, тоже маляр, спросил его, не желает ли он купить немного «горячих» денег[13]по пятьдесят центов за доллар у одного его знакомого. Трост сказал приятелю, что хочет сначала познакомиться с продавцом, и тот повел его в ту самую бильярдную, где их ждал не кто иной, как Изидор Фиш. Трост заявил приятелю, что уже знаком с Фишем, что тот уже и так должен ему немало денег и что он не поверит Фишу, даже если тот будет звать на помощь из окна горящего здания.

– Значит, Трост так и не видел этих «горячих» денег?

– Не видел. Но это говорит о том, что Фиш торговал «горячим» капиталом. Если учесть время, когда это происходило, то весьма вероятно, что это были деньги Линдберга. Я также разговаривал с парнем по имени Гастейв Манк, владельцем кафе-мороженого в Нью-Рошелле. Он и его жена Софи утверждают, что в течение восьми недель перед похищением, в январе и феврале тридцать второго, вплоть до воскресенья двадцать восьмого числа Иззи Фиш обедал в их кафе.

– Ну и что же в этом особенного?

– А то, что Манк утверждает, что Фиш всегда встречался там с двумя людьми.

– Да? С кем же он встречался?

– С Вайолет Шарп и Оливером Уэйтли.

Глава 31

Мы завтракали в «Гуидо», небольшом ресторанчике на Ферст Авеню – главной торговой улице итальянского Гарлема. Спагетти и кофе «экспрессе». Из окна нам был виден заполненный толпой тротуар, где домохозяйки спорили с продавцами из-за цен на зелень, маслины, сыр, съедобные моллюски и прочие продукты; эта улица была итальянским вариантом Максвелл-стрит, где можно было купить все: от сочных плодов граната до нательного белья.

– Я всегда считала Гарлем негритянским районом, – призналась Эвелин, когда мы принялись за десерт – привлекательные на вид, но безвкусные пирожные.

– Это восточный Гарлем, – сказал я, отрезая ножом сладкий кусок фаллической формы. – В этом районе действует Лусиано. Он и его парни давно поняли, что в негритянском Гарлеме можно делать деньги.

– Деньги?

– Конечно. Большинство больших ночных клубов Гарлема принадлежат итальянцам или гангстерам типа Оуни Мэддена. Ты слышала о Хлопковом клубе, Эвелин? Пару лет назад Лусиано вытеснил оттуда чернокожих.

– В меблированных комнатах, куда мы идем, – сказала она, – кажется, проживают главным образом немцы.

– Ничего удивительного.

– В итальянском районе?

– Немецкие иммигранты изначально находятся на уровне, на который итальянцам приходится взбираться. Не забывай, что итальянцы народ смуглый. Белые становятся такими только после длительного пребывания на солнце.

Кажется, мое замечание ее покоробило.

– Ты это серьезно, Нейт?

– Ты про что?

– Я никогда не думала, что ты нетерпимо относишься к людям других рас.

– Да я сам наполовину еврей. Я сам оказался бы в их положении, если бы не унаследовал черты лица своей матери. И не надо относиться ко мне свысока, Эвелин, – большинство твоих слуг цветные, в то время как среди гостей на твоих званых вечерах в Вашингтоне цветных ни одного, если, конечно, ты не пригласишь какого-нибудь короля Занзибара или еще кого-нибудь в этом роде.

– Иногда я не понимаю, шутишь ты или говоришь правду.

– Это просто: когда кажется, что я шучу, я говорю серьезно. Если же я говорю серьезно – значит, я шучу. – Я посмотрел на часы. – Думаю, мы убили достаточно времени и теперь можем нанести визит миссис Хенкель.

Мы заранее позвонили Герте Хенкель, знакомой Ричарда и Анны Хауптман, и она сказала, чтобы мы приехали к ней сразу после полудня; она с мужем Карлом проживала в жилом доме на 127 Ист-стрит, 149, принадлежавшем некоему господину Колю, в котором когда-то жил и Изидор Фиш. Там же обитали несколько других друзей Хауптмана, тоже немецкие иммигранты, с которыми он проводил время на Охотничьем острове.

Я остановил машину на углу между 127-й Ист-стрит и Лексингтон Авеню, у бензоколонки, большой современной заправочной станции с гаражом, где вам отремонтируют машину, и огромными, исписанными с двух сторон рекламными щитами.

– Ты знаешь, что это такое? – спросил я Эвелин.

– Это бензоколонка, Нейт. Разве их нет в Чикаго?

– Это не простая бензоколонка: здесь Хауптман расплатился золотым сертификатом, за что и был задержан. И лишь в двух минутах ходьбы отсюда стоит дом, в котором жил Фиш.

Ее глаза сузились.

– Это имеет какое-то значение?

– Не знаю.

Я вышел из «пакарда» и спросил заполняющего бак работника, на месте ли хозяин.

– Уолтер? – спросил работник, усатый парень. – Конечно. Вы хотите, чтобы я его позвал?

– Если вам не трудно.

К нам, вытирая на ходу замасленные руки тряпкой, подошел Уолтер Лайл, хозяин бензоколонки. Это бы коренастый симпатичный мужчина лет сорока в кепке и с разменным аппаратом на груди.