Весь прогресс, достигнутый усилиями разума - это лишь уточнение материальных фактов при помощи до смешного несовершенных инструментов, изготовленных большей частью по причине недостаточности наших органов чувств. Каждые двадцать лет какой-нибудь несчастный любопытный, которому его любопытство обычно стоит жизни, открывает, что атмосфера содержит газ, доселе неизвестный, что трением кусочка воска об одежду можно получить неожиданную, необъяснимую и неопределимую силу, что среди бесчисленных неизвестных звезд есть одна, ранее не замеченная в непосредственной близости от другой, замеченной… Ну, и что из этого?
      Наши болезни происходят от микробов? Очень хорошо. Но откуда берутся эти микробы? И что известно об 1ихболезнях? А солнца, откуда они появляются?
      Мы ничего не знаем, ничего не понимаем, ничего не можем сделать, ни о чем не догадываемся. Мы заперты, заточены в самих себе…
      ГИ ДЕ МОПАССАН. ДНЕВНИК. 7 АПРЕЛЯ 1888(Перевод А.Г.)

      Во все времена люди делали попытки объединить все доступное им знание и опыт в единое целое, которое объясняло бы их место во вселенной и их возможности в ней. На пути обычного мышления они никогда не могли достичь этой цели, поскольку единство вещей непостижимо для обычного ума, в обычном состоянии сознания. Обычный ум, отражающий бесчисленные и противоречивые побуждения различных сторон человеческой природы, не может не видеть мир таким же разнообразным и смешанным, каков сам человек. Единство, общая модель, всеобъемлющий смысл - если он существует - можно познать или испытать только другим умом, в другом состоянии сознания. Постичь его может только тот ум, который сам стал единым.
      Какое единство, например, могло бы быть осознано даже самым блестящим физиком, философом, теологом, который все еще в рассеянности спотыкается о табуретку, злится, когда ему недодают сдачу в магазине, не способен заметить, когда он раздражает свою жену, и вообще пребывает в состоянии будничной тривиальной слепоты обычного ума, работающего с привычным отсутствием сознания? Любое единство, которого он достигает в таком состоянии, может существовать только в его воображении.
      Поэтому стремление собрать все знание в единое целое всегда было связано с поиском нового состояния сознания. И оно бессмысленно и бесполезно в отрыве от этого поиска.
      Можно сказать даже, что несколько дошедших до нас удачных попыток обнаруживают признаки лишь побочных продуктов таких поисков, увенчавшихся успехом. Единственно убедительные из всех существующих на свете "моделей вселенной" - оставлены людьми, которые достигли отношения к миру и сознания о нем совершенно отличных от тех, что принадлежат обычному опыту.
      Потому что такие истинные "модели вселенной" должны не только открывать внутреннюю форму и строение вселенной, но также показывать отношение к ней человека, его настоящее и возможное будущее в ней. В этом смысле некоторые из готических кафедральных соборов являются совершенными моделями вселенной, тогда как современные планетарии, со всей их красотой, знанием и точностью, - нет, потому что эта последняя модель полностью упускает из виду человека. Различие, конечно, лежит в том факте, что кафедральные соборы, прямо или косвенно, были созданы людьми, принадлежавшими к школам для достижения высших состояний сознания и имевшими преимущество опыта, полученного в таких школах, тогда как создатели планетария - это ученые и техники, талантливые и достаточно квалифицированные в своей области, но не обладающие специальным знанием о возможностях человеческой машины, с которой им приходится работать.
      В самом деле, - если иметь определенные ключи для толкования,- самое удивительное в этих древних "моделях вселенной", разделенных между собой эпохами, континентами и культурами, - это прежде всего их сходство. Хорошим доказательством той идеи, что высшее сознание всегда открывает одну и ту же истину, могло бы быть одно лишь сравнительное изучение некоторых существующих моделей вселенной, которые кажутся происходящими из этого высшего сознания - например, Шартрский Кафедральный Собор, Большой Сфинкс, Новый Завет, Божественная Комедия, или некоторые космические схемы, оставленные алхимиками XVII века, создателями колоды карт Таро, а также авторами некоторых русских икон и тибетских знамен.
      Разумеется, одна из главных трудностей на пути такого сравнительного изучения состоит в том, что все эти модели выражены на разных языках, и что для обычного неподготовленного ума иной язык означает иную правду. На самом деле, это характерная иллюзия человеческого ума в его обычном состоянии. И даже небольшое развитие восприятия открывает, что, напротив, один и тот же язык, одна и та же формулировка может заключать в себе диаметрально противоположные значения, тогда как языки и формулировки, на первый взгляд не имеющие ничего общего, могут на самом деле относиться к одной вещи. Например, несмотря на то, что слова "честь", "любовь", "демократия" используют все, почти невозможно найти двух человек, которые придавали бы им одно и то же значение. Поэтому различные употребления одного и того же слова могут быть совершенно несопоставимы. С другой стороны - как ни странно это может показаться - Кафедральный Собор в Шартре, колода карт Таро, и некоторые многорукие и многоголовые бронзовые изваяния тибетских божеств являются на самом деле выражениями абсолютно одних и тех же идей, то есть они прямо сопоставимы.
      Поэтому здесь необходимо рассмотреть вопрос о языке в отношении к построению модели вселенной, к описанию схемы единства. В основе своей языки или формы выражения различаются в соответствии с тем, к какой человеческой функции, известной или потенциальной, они обращаются. Например, какая-то идея может быть выражена философским или научным языком, то есть обращаться к интеллектуальной функции человека, она может быть выражена религиозным или поэтическим языком для обращения к его эмоциональной функции, она может быть выражена ритуалом или танцами для обращения к его двигательной функции, и она даже может быть выражена запахами или позами тела, чтобы затронуть его инстинктивную физиологию.
      Конечно, наиболее полные "модели вселенной", созданные школами в прошлом, имели своей целью совмещение воедино самых различных способов формулирования того, что они желали выразить, - чтобы иметь возможность обращаться к нескольким или всем функциям одновременно и таким образом частично компенсировать противоречие между различными сторонами человеческой природы, о которых мы уже упоминали. В кафедральном соборе, например, были успешно совмещены языки поэзии, поз, ритуала, музыки, запаха, живописи и архитектуры; и нечто подобное, по-видимому, было сделано в драматических представлениях Элевсинких Таинств. К тому же, в некоторых случаях, например, в Великой Пирамиде, язык архитектуры использован не только благодаря символизму ее формы, но с целью создать у человека, проходящего через строение по определенному маршруту, совершенно определенный ряд эмоциональных впечатлений и шоков, имеющих определенное значение в самих себе, и рассчитанных на то, чтобы открыть человеку, им подвергающемуся, его собственную природу.
      Все это означает объективное использование языка - то есть использование определенного языка для передачи определенной идеи с заведомым знанием о впечатлении, которое будет создано, функции, которая будет затронута, типе человека, который будет отвечать на влияние. К тому же, мы должны добавить, что такое объективное использование языка обычно не встречается в жизни - за исключением, может быть, элементарных форм рекламы - и это высшее использование может исходить только, прямо или косвенно, из знания, полученного в высших состояниях сознания.
      Помимо этих форм языка, которые человек может воспринимать своими обычными функциями, существуют другие формы, происходящие из сверхнормальных функций и обращающиеся только к ним, то есть к функциям, которые в человеке могут быть развиты, но которые он обычно не использует. Например, существует язык высшей эмоциональной фунции, в котором одна формулировка способна передавать - либо одновременно, либо последовательно - огромное число значений. Некоторые из самых прекрасных стихотворений, которые никогда себя полностью не исчерпывают, и всегда принося ощущение свежести, никогда не могут быть поняты до конца, принадлежат, вероятно, к этой категории. Нет сомнения, что Евангелия написаны таким языком, и поэтому каждый их стих может нести ста разным людям сто различных, но никогда не противоречащих друг другу смыслов.
      В языке высшей эмоциональной функции и особенно в языке высшей интеллектуальной функции символы играют очень большую роль. Потому что символы основаны на понимании истинных аналогий между боЇльшим космосом и меньшим, между формой, функцией или законом в одном космосе, использованных как намек на соответствующие формы, функции и законы в других космосах. Это понимание принадлежит исключительно высшим или потенциальным функциям в человеке; достигая же обычных функций, например, функции логического мышления, оно всегда создает ощущение недоразумения и даже подавленности.
      Еще более высокие уровни эмоционального языка вообще не нуждаются ни в каком внешнем выражении, и поэтому не могут быть поняты неправильно.
      Это отступление о языке необходимо для того, чтобы отчасти объяснить форму настоящей книги. Поскольку она также, это должно быть заранее принято, имеет целью "быть моделью вселенной" - то есть собранием или схемой всего доступного знания, систематизированного с целью показать некое космическое целое или единство.
      Она на самом деле написана научным языком и поэтому прежде всего обращается к интеллектуальной функции, и к людям, в которых эта функция преобладает. Конечно, автор хорошо понимает, что из всех языков этот язык является самым медленным, самым скучным, и зачастую наиболее трудным для восприятия. Язык, например, хорошей поэзии, мифов или волшебных сказок был бы намного доходчивее и мог бы донести эти идеи до эмоционального понимания читателя с гораздо большей силой и быстротой. И позже, возможно, в этом направлении будет предпринята некоторая попытка.
      Вместе с тем читатель, привыкший к научному языку и мышлению, также столкнется здесь с некоторыми трудностями. Свободное использование аналогий в книге покажется ему несостоятельным. Поэтому, имея в виду такого читателя, лучше заранее сделать более полное объяснение и откровенное признание недостатков этого метода.
      Одна из главных характерных черт современной мысли - это противоречие между тем, как человек рассматривает окружающий его мир, и тем, как он рассматривает внутренний мир в себе самом.
      По отношению к внешнему миру он крайне объективен и уверен в универсальном применении законов, которые выражаются формулами и действие которых всегда доступно измерению. В этой области любое мнение, которое приносит сомнение в этом принципе измеряемости, - например, любое мнение о разумности или сознательности существ, больших человека по масштабу,- рискует попасть в разряд суеверий.
      С другой стороны, что касается его внутреннего мира, человек редко бывает более субъективным, более уверенным в индивидуальной обоснованности каждого своего каприза, мечты, надежды или страха, и меньше всего желает признать, что его внутренний мир подчиняется каким бы то ни было законам. Большая часть современной психологии и особенно психоанализ основаны на этой субъективности. В этой области, напротив, суеверием будет названо мнение о том, что многое в человеческой психологии является результатом вычисляемой взаимной игры типов, или о том, что внутренний мир человека подчиняется законам, подобным тем, что управляют астрономическими или микроскопическими мирами.
      Был период, например, в раннее средневековье, когда разум считался управляющим принципом в обеих областях. И были другие периоды, когда таким принципом считались неизменные законы, например, в рационализме 18 века. Но, вероятно, никогда не было периода, когда бы существовало такое вопиющее противоречие между отношениями человека к каждой из них.
      Когда мы находим это противоречие в обычной жизни, то есть когда мы встречаем человека, который судит об окружающем мире по одной мерке, а себя и свои собственные действия - по другой и совершенно отличной мерке, мы считаем это признаком примитивной и некультурной точки зрения. Но когда это же самое противоречие является характерной чертой всей мысли нашего времени, мы называем это просвещением или освобождением. Мы не видим, что это является причиной такой же слепоты, несчастья, разочарования и морального банкротства, как это было бы в случае отдельного человека.
      Одна из целей этой книги состоит именно в том, чтобы постараться снять это противоречие - чтобы увидеть человека и его внутреннюю жизнь с той же точки зрения, с какой мы смотрим на вселенную. И увидеть вселенную с той же точки зрения, с какой мы смотрим на человека и его внутреннюю жизнь. Если эта попытка пахнет суеверием, то виной этому, по крайней мере частично, само время, окончательно потерявшее чутье и сбившееся со следа.
      В нашей попытке примирить внутренний и внешний мир мы сталкиваемся с весьма рельной трудностью, которая должна быть учтена. Эта трудность связана с проблемой примирения различных методов познания.
      У человека имеется два способа изучения вселенной. Первый - это индукция: он исследует явления, классифицирует их и пытается вывести из них законы и принципы. Это метод, обычно используемый наукой. Второй - это дедукция: испытав на себе, обнаружив или открыв некоторые общие законы и принципы, он пытается проследить применение этих законов в различных специальных опытах и в жизни. Это метод, обычно используемый религией. Первый метод начинает с "фактов" и пытается получить "законы", второй метод начинает с "законов" и пытается получить "факты".
      Два эти метода принадлежат работе различных человеческих функций. Первый представляет собой метод обычного логического мышления. Второй происходит из потенциальной человеческой функции, которая обычно бездействует за неимением нервной энергии достаточной напряженности, и которую мы можем назвать высшей умственной функцией. Эта функция, в редкие случаи своей работы, открывает человеку законы в действии, он видит весь феноменальный мир как продукт законов.
      Все истинные выражения универсальных законов так или иначе происходят из работы этой высшей функции - где-либо и в каком-либо человеке. В то же время, на протяжении долгих периодов времени и культуры, когда такие открытия недоступны, для понимания и применения этих открытых законов человеку приходится полагаться на обычный логический ум.
 
      Фактически, современная наука уже начинает это понимать. Фред Хойл в своей "Природе вселенной" (1950) пишет: "Методика во всех областях физической науки, будь это теория гравитации Ньютона, теория электромагнетизма Максвелла, теория относительности Эйнштейна или квантовая теория, в основе своей всегда одна и та же. Она состоит из двух ступеней. Первая - это угадать с помощью некого вдохновения некий ряд математических уравнений. Вторая ступень - ассоциировать символы, использованные в этих уравнениях, с измеримыми физическими величинами."(Перевод А.Г.) 1
      1. Примеры "научного озарения" даны в Приложении I. Невозможно лучше выразить всю разницу между работой двух этих видов разума.
      Но здесь возникает большое затруднение в человеческом понимании, поскольку два эти разных разума обычно никогда не понимают друг друга. Между ними существует слишком большая разница в скорости. Так же, как невозможно сообщение между крестьянином, бредущим по дороге с возом прутьев, и автомобилем, проносящимся мимо него на скорости восемьдесят миль в час, 1из-заиз разницы в скорости, так и связь между логическим и высшим разумом обычно невозможна по той же самой причине. Для логического разума следы, оставленные высшим разумом, будут казаться произвольными, суеверными, нелогичными, недоказательными. Высшему разуму работа логического разума будет казаться тяжеловесной, излишней и не затрагивающей существа дела. - 2.
      2. Непримиримость двух этих взглядов на вселенную и ее причина описаны П.Д.Успенским в "Новой модели вселенной", части VIII, стр. 341-342 (английского издания).
      Обычно эта трудность преодолевается тем, что два этих метода держат отдельно друг от друга, дав им разные наименования и разные сферы применения. Книги по религии или по высшей математике, описывающие законы и принципы, воздерживаются от метода индукции. Книги научные, представляющие собой собрания фактов, полученных в результате наблюдений, заведомо воздерживаются от предположения законов. И поскольку пишут и читают те и другие книги совершенно разные люди, или одни и те же люди читают их совершенно разными частями своих умов, эти два метода ухитряются сосуществовать без особых трений.
      В настоящей книге, однако, задействованы одновременно оба эти метода. Некоторые великие принципы и законы вселенной, находившие свое выражение в различных странах и во все времена, и время от времени заново открывавшиеся отдельными людьми в краткие моменты работы высшей функции, прямо принимаются за аксиомы. Из них сделаны выводы, ведущие вниз, в мир непосредственно доступных нам явлений, большей частью методом аналогии. В то же время, сделана попытка изучить и классифицировать окружающие нас "факты" и явления, и на основе полученных выводов расположить их таким образом, чтобы эти классификации вели вверх, к абстрактным законам, спускающимся оттуда.
      В действительности - по той, указанной выше, причине, что они происходят из разных функций с большой разницей в скорости, - эти два метода никогда не сойдутся полностью. Между приемлемыми выводами из общих законов и приемлемыми заключениями из фактов всегда остается невидимая полоса, где те и другие могли бы и должны были бы соединиться, но где это соединение всегда остается невидимым и недоказанным.
      По этим причинам автор готов признать, что цель этой книги - стремление примирить эти два метода - может быть недостижимой. Он понимает, что такая попытка неизбежно подразумевает некоторую ловкость рук, почти софистику. И он также понимает, что эта ловкость рук ни в коем случае не сможет обмануть профессионального ученого, преданного исключительно логическому методу.
      В то же время он уверен, с одной стороны, что современная наука, не имеющая основных принципов, движется в направлении к все более бесполезной специализации и материализму; а с другой стороны, что религиозные и философские принципы, не соотнесенные с научным видом знания, отличающим наше время, могут сегодня обращаться только к меньшинству. Эта уверенность убеждает его пойти на риск. Тех, кто пользуется ислючительно логическим методом, никогда не удовлетворят приведенные аргументы, которые - необходимо признать - содержат логические слабости и пробелы. С другой стороны, тем, кто хочет усвоить оба метода, автор надеется представить достаточно данных для того, чтобы каждый читатель смог попытаться заполнить этот пробел между миром будничных фактов и миром великих законов - для себя самого.
      Эта задачу невозможно выполнить ни в одной книге, и ни большее количество фактов, ни большее знание, доступное науке обычным путем сейчас или в будущем, не сделает это возможным. Но, с помощью и усилием, она может быть выполнена каждым индивидуально, для доказательства самому себе.
      При этом обычному человеку, больше интересующемуся собственной судьбой, чем проблемами науки, можно сказать только, что, возможно, при более близком исследовании он найдет эту книгу на самом деле не такой уж "научной", как это может показаться вначале. Научный язык - это модный язык нашего времени, так же как язык психологии был модным языком тридцать лет назад, язык чувства модным языком во времена Елизаветы, а язык религии модным языком средних веков. Когда людей склоняют к покупке зубной пасты или сигарет при помощи псевдо-научных аргументов или объяснений, то очевидно, что это неким образом связано с ментальностью времени, - и истины поэтому тоже должны быть выражены наукообразно.
      В то же время это не должно наводить нас на мысль, что научный язык использован как маска, притворство или фальсификация. Все приведенные объяснения - настолько, насколько их возможно было проверить - вполне правильны и соотносятся с действительными фактами. -13.
      3. Даже "факты", однако, не священны. Из двух признанных и известных ученых, пишущих в двух книгах, опубликованных в Англии в одном и том же году (1950), один устанавливает как "факт", что луна удаляется от земли, а другой, равно категорично, что она приближается к ней. Главное, что утверждается, - это то, что использованные принципы можно с той же точностью применить к любой другой форме человеческого опыта, с теми же или еще более интересными результатами. И что более важны эти принципы, чем науки, к которым они применяются. 
      Откуда исходят эти принципы? Прежде чем ответить на этот вопрос, я должен выразить чувство глубокой благодарности одному человеку, и объяснить в какой-то мере происхождение этого чувства.
      Впервые я встретил Успенского в сентябре 1936 года в Лондоне, где он читал частные лекции. Эти "лекции" касались необычной системы знания, совершенно не похожей на что-либо, с чем я до этого сталкивался, воспринятой им от человека, которого он называл "Г". Эта система, однако, не была новой: напротив, было сказано, что она является очень древней и в скрытой форме существовала всегда, и что след ее можно было время от времени различать на поверхности истории то в одном облике то в другом. Хотя она объясняла невероятно многое о вселенной и человеке из того, что казалось до этого совершенно необъяснимым, ее единственным назначением было - как постоянно подчеркивал Успенский - помочь отдельному человеку пробудиться до другого уровня сознания.
      От любых попыток использовать это знание для других или более обычных целей он отговаривал, или прямо запрещал.
      Однако, несмотря на поразительное совершенство этой "системы" самой по себе, невозможно было полностью отделить ее от "бытия" человека, который излагал ее, от самого Успенского. Когда кто-либо другой пытался объяснять эту "систему", она дегенерировала, странным образом теряла в качестве. И хотя никто не мог полностью нейтрализовать огромную силу идей самих по себе, было ясно, что "систему" нельзя брать отдельно от человека, обладающего вполне определенным, совершенно необычным уровнем сознания и бытия. Потому что только такой человек мог вызвать в других фундаментальные изменения понимания и отношения к миру, которые были необходимы, чтобы уловить ее смысл.
      Эта "система", в чистой и абстрактной форме, в которой она была первоначально дана, была описана самим Успенским для всех в его книге "В поисках чудесного". Кто желает сравнить первоначальные принципы с излагаемыми здесь выводами, поступят правильнее лучше, если прочтут сперва книгу Успенского. Тогда они смогут судить, обоснованно ли такое применение и развитие этих идей. И на самом деле, с их точки зрения, они обязаны будут судить об этом.
      Что касается меня, то я в то время был на распутье, и при первой возможности я в личной беседе сказал Успенскому - в его переполненных людьми маленьких комнатках на Гвендир Роуд - сказал ему, что по натуре своей писатель, и спросил его совета о путях, которые тогда передо мной открывались. Он сказал очень просто: "Лучше не быть слишком связанным. Позже мы можем найти что-нибудь, что вам написать".
      Настолько было велико то странное доверие, которое внушал Успенский, что этот ответ показался полным разрешением моей проблемы - или лучше сказать, я чувствовал, что я больше не должен об этом беспокоиться, я был от этого избавлен. И на самом деле, в результате этой беседы, более десяти лет я практически ничего не писал. Было слишком много другого дела. Но в конце концов Успенский сдержал свое обещание. И черновик настоящей книги был закончен за два месяца до его смерти, в октябре 1947, как прямой результат того, чего он стремился достичь и показать в то время. Позднее, после его смерти, была написана вторая книга, которая начинается с того, на чем эта заканчивается.
      Все эти десять лет Успенский разъяснял нам бесчисленным количеством способов - теоретических, философских и практических - все разные стороны этой "системы". Когда я пришел к нему впервые, с ним уже много было людей, которые учились на этом пути, и сами стремясь уже на протяжении десяти или пятнадцати лет достичь указанной им цели, они могли помочь такому новичку, как я, многое понять о том, что возможно и что не возможно. Успенский неустанно объяснял, неустанно открывал нам глаза на наши иллюзии, неустанно указывал путь - однако так тонко, что если кто-то еще не готов был понять, то уроки могли проходить мимо этого человека, и только через несколько лет он мог вспомнить этот случай, и понять, что ему демонстрировалось. Возможны и более грубые методы, но они могут оставлять трудно заживающие раны.
      Успенский никогда не работал для настоящего момента. Можно даже сказать, что он не работал для времени - он работал только для возвращения. Но это требует большего объяснения. В любом случае совершенно очевидно, что он работал и планировал работу с абсолютно другим чувством времени, чем у всех нас, хотя для тех, кто нетерпеливо требовал от него помочь им достигнуть быстрых результатов, он обычно говорил: "Нет, время - это фактор. Нельзя его не учитывать."
      Так проходили годы. И хотя на самом деле очень многое было достигнуто, часто нам казалось, что Успенский далеко впереди нас, что у него есть нечто, чего нет у нас, нечто, что делало некоторые возможности для него практическими, оставляя их для нас лишь теоретическими, и чего, несмотря на все его объяснения, мы не могли достичь, и не видели, как можно это сделать. Казалось, не хватает какого-то существенного ключа. Позже этот ключ был показан. Но это уже другая история.
      Во время войны Успенский уехал в Америку. В связи с этим необычайным раскрытием возможностей, которое проходило под видом "лекций" Успенского, я вспомнил, что около 1944 года в Нью-Йорке он дал нам задачу, которая, как он сказал, будет для нас интересной. Этой задачей было - "классифицировать науки" в соответствии с принципами, объяснявшимися в системе; классифицировать их в
      соответствии с мирами, которые они изучают. Он обратился к самой последней классификации наук - Герберта Спенсера - и сказал, что хотя она интересна, но не вполне удовлетворительна ни с нашей точки зрения, ни с точки зрения нашего времени. Своим друзьям в Англию он также писал об этой задаче, и только несколько лет спустя, когда эта книга была почти полностью закончена, я понял, что на самом деле она является одним из ответов на задачу Успенского.
      Успенский вернулся в Англию в январе 1947 года. Он был стар, болен и очень слаб. Но он был еще чем-то другим. Он был другим человеком. Так мало осталось от той сильной, эксцентричной, блестящей личности, которую его друзья много лет знали и любили, что многие, встречая его вновь, были шокированы, сбиты с толку, или получили еще одно новое понимание того, что возможно на пути развития.
      Самой ранней весной 1947 года он устроил несколько больших встреч в Лондоне со всеми теми людьми, которые слушали его раньше и с другими, никогда его не слышавшими. Он говорил с ними совершенно по-новому. Он сказал, что отказался от системы. Он спросил их, чего они хотят, и сказал, что только с этого можно начинать на пути само-воспоминания и сознания.
      Трудно передать произведенное впечатление. В Англии до войны на протяжении двадцати лет Успенский почти ежедневно объяснял систему. Он говорил, что все должно быть соотнесено с ней, что все вещи могут быть поняты только по отношению к ней. Для тех, кто слушал его, система представляла собой объяснение всех трудных вещей, указывала путь ко всему хорошему. Ее слова и ее язык стали им ближе, чем родной язык. Как они могли "отказаться от системы"?
      И тем не менее те, кто слушал с позитивным отношением то, что он сейчас хотел сказать, почувствовали, что с них как будто вдруг сняли огромную ношу. Они поняли, что на пути развития истинное знание должно быть сначало усвоено, а затем отвергнуто. Что именно то, что позволяет открыть одну дверь, мешает открыть следующую. И некоторые из них впервые начали понимать, где лежал тот незамеченный ими ключ, который мог впустить их туда, где был Успенский и где не было их.
      Затем Успенский удалился в свой деревенский дом, очень мало виделся с людьми, с трудом разговаривал. Единственное, что он тогда демонстрировал, теперь уже в реальности и в молчании, это то изменение сознания, теорию которого он объяснял много лет.
      Здесь невозможно рассказать всю историю тех месяцев. Но на рассвете одного сентябрьского дня, за две недели до своей смерти, он, после какой-то странно долгой подготовки, сказал нескольким бывшим с ним друзьям: "Вы должны начать все заново. Вы должны сделать новое начало. Вы должны перестроить все для самих себя - с самого начала."
      Это и было истинным значением "отказа от системы". Каждая система истины должна быть отвергнута, для того, чтобы ее можно было вырастить заново. Он освободил их от одного единственного выражения истины, которая могла стать догмой вместо того, чтобы расцвести сотней живых форм, влияющих на все стороны жизни.
      Важнее всего то, что "перестраивание всего для себя" очевидно означало "перестраивание всего в себе", то есть действительное создание в себе понимания, возможного благодаря системе, и достижение цели, о которой он говорил - действительноеи постоянное преодоление старой личности и приобретение совершенно нового уровня сознания.