Глава 8

В первые же годы после окончания второй мировой войны наметилось противостояние между заокеанской империей и страной, почти в одиночку победившей фашизм не только на своей территории, но и на всем европейском континенте. Было бы ошибочным обвинять во враждебности Советский Союз – полстраны лежало в руинах, военные и национальные ресурсы были истощены, армия и народ жаждали не просто передышки, а настоящего, прочного мира.

Совсем другие настроения царили за океаном. Процветающее, не затронутое войной тело Америки продолжало щедро плодоносить, а его хозяева по-прежнему алкали острых ощущений, лишь отчасти вкушенных в чужой войне через хмелящую удаль союзничества.

Не навоевавшимся и не усладившимся единоличной имперской победой лидерам заатлантической республики по-прежнему требовался враг. И после свержения рейха и укрощения строптивой Японии на горизонте отчетливо обозначился самый ненавистный – измотанный, но грозный и опасный «победитель в лаптях». Да-да! Именно так они нас тогда и описывали в своих газетах и парламентских отчетах: «монголоидные солдаты ростом в 140–150 сантиметров в лаптях…» А генерал Д. Паттон, прославленный в США герой-вояка, и вовсе не поскупился на комплименты союзникам в своих отчетах и мемуарах: «Вырождающаяся раса монгольских дикарей, сукины сыны, варвары и запойные пьяницы…»

Независимо от тонов и раскрасок официальной риторики демократических и республиканских ораторов, господствующей американской политической тенденцией была и поныне остается одна – нетерпимость. Видный историк, профессор Н. Н. Яковлев в книге «ЦРУ против СССР» так описывает это национальное «достоинство»:

«Американская нетерпимость восходит к тем временам, когда отцы-пилигримы, не ужившиеся в Старом Свете, уплыли за океан строить государство в соответствии со своими взглядами. Уже тогда сформировалось узколобое мировоззрение – либо „мы“, либо „они“. Вдумчивый наблюдатель в наши дни без труда определит: выступая на словах за политический плюрализм, государственные деятели США не терпят его на практике, почитая единственно возможной и превосходной во всех отношениях только форму правления, существующую в Соединенных Штатах. Отсюда, по причинам, коренящимся в этой наиглавнейшей американской политической традиции, неизбежен перманентный конфликт Соединенных Штатов со всем миром. А функциональная роль ЦРУ – сделать все, чтобы разрешить любой эпизод этого конфликта в пользу США».

Столь поразительно точный вывод может быть отнесен и к дням, когда Гарри Трумэн, ввергнув человечество в шок атомными бомбардировками Хиросимы и Нагасаки, весело потрясал кулаками: «Ну, теперь у меня есть дубинка для русских парней!» – и, с равным успехом, к нашим дням, когда трагические события в Ираке и Югославии свидетельствуют все о той же пресловутой американской нетерпимости, ведущей к перманентному конфликту Соединенных Штатов со всем миром…

Начиная с 1948 года американцы вступают в полосу активной подготовки к «обузданию нового врага. Заправляли, естественно, военные. Была назначена даже дата начала следующей войны – 1 июля 1952 года. Комитет начальников штабов усердно составлял заявки для ЦРУ, требуя срочного создания агентурных сетей не только по всему Советскому Союзу и странам Западной Европы, но и в северных странах-нейтралах, соседствующих с СССР.

Вспоминая о начале работы в ЦРУ, патриот своего ведомства У. Колби писал:

«На меня была возложена задача создать необходимую тайную организацию в некоторых скандинавских странах. Центральные подразделения ЦРУ в этих целях направили в Скандинавию американских агентов под видом бизнесменов, журналистов и так далее. Это означало, что я, а также и другие штатные сотрудники ЦРУ, работавшие под прикрытием американских посольств, должны были поддерживать связь с этими агентами столь же тайно, как будто речь шла о настоящих шпионах».

И далее непосредственно о работе ЦРУ в Скандинавии:

«Сеть из местных граждан создавалась так, что их правительства ничего не знали об этом. Я не могу уточнять страны, ибо это нарушит не только подписку о неразглашении, данную мною ЦРУ, но и достигнутую тогда договоренность о сотрудничестве с привлеченными, на которой основывается и любое сотрудничество в будущем… Во всех странах Севера, несмотря на их очень различные политические отношения с США и СССР, предание огласке того, что ЦРУ создало „оставленные позади гнезда“, заставило бы соответствующие правительства немедленно положить конец этой программе».

Исходя из цинично-откровенного признания Колби, мы вправе сделать единственно верный и безошибочный вывод: вот почему двери американского посольства в Стокгольме распахнулись перед шведским военно-воздушным атташе столь широко и гостеприимно! Добро пожаловать в сети, господин Веннерстрем! Милости просим в шпионское братство ЦРУ! Вот почему в Москве американская военно-дипломатическая братия с распростертыми объятиями приняла в свой круг молодого, не поднаторевшего еще в шпионских кознях шведа-нейтрала!

В этом свете последующий эпизод, происшедший на даче агента ЦРУ репортера Эдди Гилмора, становится вполне объяснимым и понятным. Полностью проявляется и роль бригадного генерала Рендалла – резидента ЦРУ в Москве. Что касается поведения Веннерстрема, оно укрепляет нас в уверенности, что он искренен в своих откровениях и в те далекие послевоенные годы еще только нащупывал основу своей будущей позиции в лабиринтах «холодной войны» – позиции непреклонности и бескомпромиссности по отношению к зачинщикам, столь радовавшим его поначалу показной открытостью и хорошо отрепетированным дружелюбием.

Итак, я снова бродил по московским улицам. Ехал в знаменитом метро, видел хорошо знакомые стены Кремля и луковичные купола церквей. Искал следы войны, но их было немного.

Слова Норденщельда по-прежнему горели в моем мозгу. Я чувствовал себя изгнанным из отцовского дома, преданным, обесчещенным. Я слишком хорошо помнил, как быстро падал мой престиж в глазах сослуживцев, помнил их сострадательные взгляды. Смена обстановки была благом, но депрессия сидела в сердце очень глубоко. И, естественно, не стало лучше, когда русские встретили меня «железным занавесом» и «каменными лицами». В общем, ледяное дуновение «холодной войны».

Но затем проглянул луч света: прием в американском посольстве оказался гораздо доброжелательней. Там были многие, кого я встречал в Стокгольме, когда они останавливались на пути в Москву. Уже по прибытии меня ждали их визитные карточки. Это привело, в свою очередь, к более тесному знакомству с англичанами и канадцами. И в таком разнообразном окружении я находился в течение всего московского периода. Визитами я обменивался в основном в рабочее время. И был оценен за это по заслугам.

– Продолжай в том же духе! Очень хорошо, – одобрил мои усилия коллега по посольству генерал-майор Курт Юлин-Даннфельдт.

Надежнее для моего положения в Москве было не становиться врагом сурового Рубаченкова. Я постарался, чтобы он получил ответы на свои вопросы: грузоподъемность и длина ВПП, которые были нормой в то время, и местоположение аэродрома, модернизация которого предполагалась, но решение еще не было принято. Я схитрил, не сообщив ничего секретного, но этого было достаточно для нужного Рубаченкову доклада. И успокоил свою совесть тем, что так будет лучше. Лучше для всех сторон.

…Я пишу эти строки серым и холодным днем 1972 года на неохраняемом хуторе Шенес – месте содержания преступников. И по-прежнему страдаю. Совесть моя болит и взывает к былому, хотя все давным-давно миновало. Взывает потому, что прошлое стало прелюдией к последовавшим позже событиям. И муки мои не кончаются, ведь я так и не могу найти убедительного объяснения и оправдания минувшим действиям…

Старт моих отношений с американцами оказался вдвойне удачным. Благодаря хорошему обмену информацией я стал участником целой серии бесценных событий.

Началось с того, что наш посол – Рольф Сульман – захотел поговорить со мной.

– Не поможешь ли выяснить, где расположен один населенный пункт? Он слишком мал и не обозначен на обычных картах.

На протянутом листке я прочел название. Что-то похожее мне уже встречалось в районе Северного Ледовитого океана, невдалеке от Мурманска. Высказав это предположение, я пообещал уточнить в географическом справочнике.

Справочник был куплен при посещении самого северного порта русских еще в 1941 году. Редкая книжица. И нужное название там, кстати, оказалось.

Сульман одобрительно хмыкнул:

– Что ж, можешь оказать хорошую услугу итальянскому послу Бросио. Покажи, где находится это место. Он крайне заинтересован.

В Советском Союзе все еще было много военнопленных, хотя война закончилась пять лет назад. Они работали по всей стране, добровольно или нет – не всегда удавалось установить. Были среди них и итальянцы, посольство настойчиво разыскивало их, чтобы возвратить домой. Оказалось, что один пленный как раз находится в населенном пункте, который я помог разыскать.

У Бросио была великолепная настенная карта Советского Союза. Нельзя описать выражения его лица, когда я показал ему место: оно находилось в северной части Новой Земли, где территория СССР наиболее далеко выдвигается в Ледовитый океан. Очень подходящий для итальянца климат! Тем не менее, он работал там бетонщиком. Значит, так далеко на Севере что-то строилось? Мне показалось интересным узнать, что именно.

В общем, Новая Земля более или менее сознательно отложилась у меня в памяти к тому времени, когда однажды я получил разрешение посетить военный аэродром под Москвой – ничем не примечательный объект для показа иностранным военным. Хозяева, однако, не учли карту погоды, которую я случайно увидел при осмотре административного здания. Карта Северной России, включая Новую Землю. Мне было достаточно взгляда, чтобы отметить на ее западном побережье то место, где работал итальянский бетонщик.

Эти наблюдения послужили хорошим материалом для обмена с американцами. Именно они постепенно выяснили, что же там строилось. Открытие оказалось крайне интересным: испытательный ракетный полигон со станциями измерения, расположенными вдоль Новой Земли вплоть до острова Белый. Полигон обширный и географически исключительно хорошо выбранный, учитывая будущие испытания ядерного оружия.

Напасть на след советских экспериментов в ракетостроении – это было важным, очень важным делом, особенно в период «холодной войны»! Я начал разыскивать и накапливать факты, но получить цельную картину оказалось нелегко.

Однажды в конце лета мы договорились о встрече с моим американским коллегой бригадным генералом Расселом Рендаллом. И он, и его помощники были целеустремленными, хорошо подготовленными и, без сомнения, очень опытными профессионалами, что заставляло испытывать к ним особое уважение. Входя к Рендаллу, я столкнулся с покидавшим его незнакомцем, произнесшим последнюю реплику:

– Если они не могут справиться с простейшими вещами, где уж им справиться с передовой техникой?

– Болван! – фыркнул Рендалл, когда дверь закрылась. – Он делает абсолютно ложные выводы. Что обычно видишь в Москве? Плохих электриков! Плохих переводчиков! Плохие автомобили! Вывод: отсталые русские не могут овладеть передовой техникой. А в действительности как раз наоборот: вся страна прочесывается под гребенку в поисках специалистов, способных ускорить совершенствование. Это главное! А повседневные жизненные проблемы… Кстати, о технике!

Он просмотрел несколько карточек.

– Ты приглашен к Эдди Гилмору на воскресенье?

– Да. Послеобеденный отдых на даче.

Эдди Гилмор, американский репортер высокого класса, застрял в Москве надолго. Он женился на молодой русской, которая никак не могла получить выездную визу, постоянно натыкаясь на разные «нет», «если» и «но».

– Постарайся быть там в 14.00, тогда увидишь настоящую технику и поймешь, что я имел в виду.

Как на грех, я чуть было не опоздал. Чтобы попасть на дачу Гилмора, надо было ехать по дороге на Ярославль в направлении военного аэродрома Пушкино и дважды пересекать железнодорожные переезды, пережидая бесконечно длинные грузовые поезда.

Без пяти два я был на месте. Рендалл, колдовавший у бара, кивнул в сторону одного из своих коллег, стоявших перед домом. Когда я подошел, тот улыбнулся и дал мне послушать… затрудняюсь сказать что: датчик, усилитель или какой-то другой загадочный прибор.

Через минуту издалека послышался мощный гул, и стекла в доме начали дрожать.

– Они снова делают пробные запуски чертова мотора! Даже в воскресенье! – крикнул Эдди Гилмор из глубины дома.

Гул доносился со стороны аэродрома. На самом же деле, как выяснилось позже, его издавал не мотор, а ракетный двигатель, который запускался на испытательной станции значительно дальше аэродрома.

Американцы комментировали со знанием дела:

– Тот же тип, что и немецкая двойка!

– Да, время сгорания почти то же самое. Но мощность во много раз больше. Немцы даже и не приближались к такой.

Немного позднее я остался с глазу на глаз с Рендаллом:

– Как тебе удалось узнать, что испытание именно сегодня? Да еще точно в 14.00?

Он поморгал и ответил неохотно:

– У нас свои каналы…

На следующий день я выложил новости своему генералу в шведском посольстве. Он явно взволновался.

– Считаю методы американцев бесчестными! Военные не должны использовать нелегальные пути разведки. А твой рассказ доказывает, что они бесцеремонно прут напролом. Их принцип – цель оправдывает средства. Мне это не нравится!

Я мог его понять. Старый генерал был целиком и полностью порядочным и достойным человеком. Мне же все виделось несколько иначе. Если посмотреть на вещи помасштабнее, то в случае, когда нелегальные методы препятствуют переходу от «холодной войны» к «горячей» – стоит ли их отвергать? И каковы критерии, определяющие в нашей профессии «человека с чистой совестью»?

Только после столь познавательного воскресенья я понял ультимативность планов советского ракетостроения. Они были близки к немецкому проекту А-4: создание ракеты, которая могла бы поразить США с европейских баз. Полигон в Ледовитом океане, конечно, был для этого мал. Именно поэтому появился новый. Он простирается теперь от Байконура через весь азиатский континент, Тихий океан и уходит в район Гавайских островов. Полигон грядущих атомных возможностей.

Глава 9

Отношение советских властей поначалу казалось Веннерстрему настолько холодным и недоброжелательным, что вызывало у него перемежающиеся приступы злости и смеха. Особенно злило то, насколько все было невероятно невозможным. Впрочем, подобная реакция отмечалась у всех западных дипломатов. Их раздражала систематическая изоляция от советского общества, злило, что за многими велась слежка. Такое отчуждение сильно действовало нашим «гостям» на нервы, и их смех постепенно переходил в устойчивое негодование. «Железный занавес» становился для них мрачной реальностью. Неудивительно, что многие из дипломатического корпуса чувствовали хронический дискомфорт и постоянно жаловались друг другу.

Не было таких, кто не помышлял бы о какой-нибудь «лазейке» в этом занавесе. Не стал исключением и Стиг. Он часто вспоминал дни первой московской командировки и Сергея Ивановича. И все чаще ему стал приходить на ум неведомый старый знакомый. Тот самый, который, по словам Рубаченкова, должен был напомнить о себе.

После того, что произошло в Стокгольме (даже самому себе, в потаенных глубинах сознания, он ни за что не желал признать это вербовкой), Стиг ни на мгновение не сомневался, что человек объявится. Наверняка, кто-то следил за жизнью шведа в Москве, за отношениями и контактами в дипломатическом корпусе, за каждым его вздохом. Как только картина прояснится – тут и возникнет «старый знакомый»!

Может, это будет именно Сергей Иванович? В то время Стиг еще не знал, что он мертв, и почему-то все время думал о нем. Это было вполне естественно и логично, и в конце концов оказалось настолько нетрудно убедить себя, что перед встречей все сомнения исчезли. Кроме того, богатое самолюбие военного атташе и родовитого иностранца сводило эту встречу к рангу «малозначащей»: ничего пока не названо и не доказано, а он прочно защищен дипломатическим паспортом и всегда может порвать контакты, если захочет.

Веннерстрем жил тогда довольно далеко от центра столицы, в особняке, принадлежащем посольству. Дом стоял в саду и был окружен дощатым забором. Однажды вечером, возвращаясь домой, он собрался отпереть калитку, но был остановлен незнакомым мужчиной.

– Господин Веннерстрем? – окликнул тот. И без паузы продолжил: – Вам письмо. Позвольте передать его прямо здесь…

– Конечно. Благодарю!

«Почтальон» пересек улицу, сел в машину и исчез за ближайшим поворотом. А адресат едва успел рассмотреть и записать номер.

Конверт был большой, имя и адрес напечатаны на машинке. Но содержимое, не в пример упаковке, оказалось маленьким – крохотная, почти папиросная бумажка. И текст минимально возможный: дата, а под ней другая – резервная. Завершала все совершенно неразличимая подпись. Это была странная бумага: она с шипением сгорела за секунду, оставив после себя минимум серого пепла. Стиг расценил столь яркий эффект пиротехники как довольно прозрачный намек от людей, с которыми предстояло иметь дело, – господ с техническими возможностями.

Было прекрасное зимнее воскресенье с солнцем и голубым небом. Протяженные скверы Тверского бульвара переполняли гуляющие. В толпе мелькало немало пышных наркомовских жен с нарядно разодетыми чадами. Глядя на них, Веннерстрем лениво размышлял, что по этим нарядам невозможно судить о легкой промышленности страны как об «отсталой технике».

А вот и памятник Пушкину. Здесь в 14.00 предстояло, наконец, увидеть «старого знакомого». Вообще-то, выбор места и времени показался Стигу довольно странным. Меньше всего он указывал на некую таинственность. Тут и там сновали и фланировали сотни свидетелей. Хотя, с другой стороны, не было видно никого, кто бы заинтересовался чем-то еще, кроме самих себя и хорошей погоды.

Мысли настолько зациклились на Сергее Ивановиче, что швед упорно искал человека с южной внешностью. Однако даже отдаленно похожего не находил. Случайно взгляд его споткнулся о черную меховую шапку, сшитую из прекрасной сибирской шкуры. Из-под нее поблескивали прищуренные глаза, делавшие выражение лица насмешливо-лукавым. Кого-то эта хитрющая физиономия явно напоминала… Ба! Николай Никитушев, бессловесный спутник мадам Коллонтай! Так вот кто, оказывается, старый знакомый? Что ж, приходилось признать, что так оно и есть…

Хитринка сменилась широкой радостной ухмылкой. В ответ и Веннерстрем почувствовал что-то вроде радости. Неосознанно. Самопроизвольно. Пожав друг другу руки, они не стали обниматься – это было бы уже притворством и нелепостью.

Медленно побрели назад, придерживаясь направления, задаваемого русским. Покончив с дежурными фразами о здоровье и погоде, занялись отвлеченным разговором. Стиг уже начал было удивляться, имелся ли какой-нибудь смысл в этой бесцельной прогулке по бульвару, но тут Николай указал рукой:

– Там у меня машина. Давайте поболтаем в укромном месте и выпьем по чашечке кофе.

У обочины стояла самая обычная «эмка», но когда шофер выскочил и встал у задней дверцы по стойке «смирно», иностранцу стало ясно, что автомобиль военный.

Пока ехали, в душе Веннерстрема робко зародилось чувство, будто» железный занавес» начал слегка приоткрываться. В вынужденной московской изоляции ощущение, что находишься с глазу на глаз с советским офицером, уже само по себе было сенсационным. Вместо привычно настороженных, скованных запретами людей взору предстал Николай: свободен, раскрепощен, и иностранец ему не в тягость. Открытая сердечность, разговорчивость – все, что так хорошо соответствует статусу «старого друга».

Приятно, конечно, размышлял Стиг, но что-то никак не удается избавиться от мысли, что столь открытое поведение просто входит в поставленную задачу…

Вымахнули на автостраду и помчались к западному пригороду Москвы, названному Серебряным Бором. Стиг наконец прервал молчание:

– Чем теперь занимаешься?

– Тружусь в Центре.

Опять то самое слово, услышанное от Рубаченкова еще в Стокгольме! Шведу оно мало о чем говорило, и потому он без обиняков попросил разъяснений. Николай не торопился, словно обдумывая, чего и сколько можно отмерить для первой информационной дозы. Наконец заговорил:

– Ну, другими словами – ГРУ. Главное управление военной разведки. Центр – это сокращение для связи, вот мы для простоты и используем его в разговоре… Ну, как тебе работа в Москве?

– Чертовски плохо! – Стиг произнес это с такой страдальческой выразительностью, что Николай не мог не улыбнуться. – Чувствую себя совершенно замороженным. Не с кем даже словом перемолвиться.

Теперь уже русский засмеялся в открытую и снова стал выглядеть комично-хитроватым:

– Ну а я? С сегодняшнего дня у тебя есть отличный знакомый, с которым можно обсудить любую проблему.

Неожиданно Веннерстрему снова вспомнился Сергей Иванович. Тогда и товаром, и оплатой у них была информация. Знал ли об этом Николай? Изучил ли те давние данные из картотеки? И какие отношения сложатся теперь – обмен информацией или уже нечто иное? А может, все потечет как прежде, и не надо придумывать себе излишние сложности?

Быстро набежали тучи, и когда машина подъезжала к Серебряному Бору, пошел снег. Рядком стояли дома в типично старорусском стиле – с крылечками. По другую сторону от них вдоль реки тянулся пляж, пустой и заброшенный в это время года. Остановились перед дощатым забором, который выделялся среди других заметной высотой. Шофер дал сигнал, ворота открылись, и автомобиль въехал во двор.

Обстановка внутри старинного дома навевала романтику. В камине, рассеивая отблески по комнате, приветливо потрескивал огонь, на чайном столике стоял самовар, лежали теплые, только что испеченные пироги. На полу сидел кот и облизывал лапы. А за окном плотными большими хлопьями медленно падал снег.

Николай выглядел довольным и потирал руки, то ли предвкушая чаепитие, то ли от холода. Разговор он начал с воспоминаний о Стокгольме и мадам Коллонтай, даже передал от нее привет. Но неглупый швед понял, что это, конечно, было ложью. Александра Коллонтай к тому времени пребывала на пенсии и уже несколько лет болела в затворничестве. Однако со стратегической точки зрения такое вступление Стигу понравилось.

После этого поговорили о «НАТО, инспирированном США», о том, какой риск представляют его планы для неокрепшего после войны Советского Союза. Тема показалась гостю крайне банальной, все это ежедневно мелькало в газетах и было неинтересно. Ему больше импонировали чаепитие и играющий кот, чем избитые фразы пропаганды. Но затем Николай заговорил о Рубаченкове, и тут беспокойная совесть Веннерстрема вновь заныла. Он моментально сосредоточился.

Никитушев рассказал, что через Ивана в Стокгольме русские пытались получить сведения о том, существует ли секретный договор между Швецией и НАТО или какой-нибудь натовской страной. Норвегией или Данией, например. Опираясь на беседу с Веннерстремом и другими дипломатами, Рубаченков делал предположение, что не существует, что Швеция, по всей видимости, нейтральна. Стиг с готовностью подтвердил это, заметив обеспокоенно:

– Надеюсь, Рубаченков в докладе был достаточно обстоятельным.

– Достаточно. Но мы все же сомневаемся. Этот вопрос для нас крайне важен, особенно сейчас, когда вся оборона перестраивается заново. Кстати, ты можешь оказать большую услугу своей стране! – с невинной улыбкой заметил Николай.

Веннерстрема эта улыбка насторожила. Он внимательно всмотрелся в собеседника: не новая ли тут хитрость? Но ничего не заметил и попросил продолжать.

– Видишь ли, мой начальник хотел бы услышать о шведской нейтральности лично от тебя. Без посредников.

– А кто он?

– Начальник второго управления.

Собственно, дальнейшие вопросы отпадали. Шведу было известно, что второе управление занималось европейскими делами, и сейчас появилось косвенное доказательство того, что Николай говорит правду.

– Ну как, согласишься встретиться?

Много раз в последующем уже искушенный агент Стиг Веннерстрем удивлялся и даже восхищался, насколько умело вывернул всю ситуацию хитрец Никитушев. Безобидная просьба к шведу подтвердить позицию своей страны – и ничего более! Тогда это не выглядело как еще один шаг на пути к падению – и Стиг согласился. А Николай снова потер руки. Видимо, такая привычка появилась у него уже после Стокгольма.

Новое посещение Серебряного Бора стало встречей номер два. Особняк был одной из многих конспиративных квартир ГРУ, разбросанных по городу. Как в обычном жилом доме, здесь при необходимости на любой срок могли остановиться «гости». Отличная организация, преследующая несколько целей: исключить визиты в служебные помещения, ограничить число лиц, знающих о контактах, затруднить слежку путем смены квартир. По существу это был внутренний «железный занавес», напоминающий внешний.

На встречу прибыли два новых господина. Один – начальник Николая, генерал. Другой принадлежал к контрразведке. Они продемонстрировали мне еще одну странную черту принятой в ГРУ конспирации: я был представлен «господину генералу», имя которого не назвали. Второй отрекомендовался лишь Павлом Константиновичем, опустив фамилию.

– Как зовут генерала? – прошептал я Николаю. Он лишь пожал плечами:

– Поговорим об этом после.

Поговорили в машине, когда уже возвращались обратно.

– Обязательная деталь, с которой ты должен согласиться, если думаешь вращаться в нашем обществе: пока возможно, мы фамилии не раскрываем. Это правило, которое я не могу нарушить. Ты не узнал, как зовут генерала, другого знаешь только по имени и отчеству. Глупо или нет – тут можно спорить. Но прошу тебя – не воспринимай такое положение вещей как личное оскорбление. Просто так принято…

– Меня устраивает! Плевать, как их зовут. Собственно, даже лучше: упрощает общение.

Неадаптированному человеку в высшей степени трудно вести себя в русском обществе. Нужно знать титул каждого, его имя, отчество и фамилию. Одно и то же лицо именуется по-разному. Это может быть только титул (звание), или только фамилия, или звание с фамилией, или имя плюс отчество (как, например, Павел Константинович). Насколько позволяют отношения.

В данном случае – они не позволили. Тем не менее я узнал фамилию генерала другими путями. Но не запомнил ее достаточно хорошо, чтобы воспроизвести сегодня. Ведь больше я с ним не встречался.

На этот раз в «Серебряном особняке» к нам был приставлен одетый в белое официант, тянувшийся по стойке «смирно». В столовой накрыто на четверых. Отдельно – стол с закусками, прекрасной черной икрой, копченой семгой. Рюмки для водки и вина. Ясно, что предстояло обильное пиршество. Я не боялся таких пиров, ибо пил охотно и часто. Но никогда – слишком много. И полностью игнорировал склонность русских «пить до дна». Иногда это вызывало неудовольствие, но позднее я заметил, что именно благодаря такому поведению повышался мой авторитет. Я был «надежным», когда речь шла об алкоголе.

Немного погодя, буркнув что-то остальным, генерал направился в боковую комнату и приглашающе махнул мне рукой. Дверь за нами закрылась. Мы оказались в маленькой каморке с письменным столом и парой стульев. Русский хотел лично услышать из моих уст все, о чем я рассказал Рубаченкову в Стокгольме. Он сразу и без обиняков перешел на немецкий, которым, как наверняка знал, я владел лучше, чем русским.

Это был самый квалифицированный специалист, с которым мне когда-либо приходилось иметь дело. С любительским интересом ко всему, что относилось к разведке, я впитывал все и был им просто очарован. Но через некоторое время некое подобие тревоги уже владело моим сердцем: та разведка, которую проводили в Швеции, показалась мне масштабно малой и весьма незначительной, если не сказать – кустарной.

Его основные оценки всего, что мы обсуждали, были благожелательными. Он, казалось, верил в безусловный шведский нейтралитет, но хотел вытянуть из меня всю возможную информацию, которая подтвердила бы это.

Временами он становился довольно задумчивым.

– На каких фактах вы основываете это утверждение? – спрашивал он всякий раз, когда речь шла о деталях. Он абсолютно не признавал никаких расплывчатых сведений и предположений. Замечу, что его интерес касался только Швеции.

«И это все? – спрашивал я себя удивленно, когда мы присоединились к остальному обществу и сели за стол. – Неужели мой визит за „железный занавес“ этим и кончился?»

– Давайте поприветствуем представителя европейской военной державы номер три!

Господин генерал поднял рюмку и улыбнулся, показывая, что в мою честь. Тут же заулыбались все. Военная держава номер три – это, очевидно, какой-то секретный способ выражаться.

– Вы выглядите удивленным? Никогда не сравнивали военный потенциал различных стран в абсолютных цифрах – число солдат под ружьем, число самолетов и так далее?

– Я, по крайней мере, считал, что Советский Союз находится на первом месте.

– Да. Но прочное третье на сегодняшний день занимает Швеция. Весьма примечательно.

Конечно, он прав. Как это ни странно, приходится признать: Швеция с созданной и сохраненной во время войны мощью – военная держава номер три. Я ответил улыбкой, которая могла быть принята как проявление национальной гордости.

Теперь мне стал понятен необъяснимый ранее интерес к Швеции. И значение разговора перед застольем представилось в ином свете: как оценивать западный фронт в новой военной ситуации? Какова степень его приоритета? Невысока, конечно, если считать, что можно положиться на нейтралитет Швеции. А это для русских очень важно.

Когда после роскошного обеда на столе в гостиной появились кофе и сигареты, я был уже почти убежден, что других «тет-а-тет» не последует. Но ошибся. Именно в этот момент я получил новое приглашение за закрытые двери.