Глава 5

22 июня 1941 года фашистские войска без объявления войны напали на Советский Союз. Согласно стратегическим планам, дипломатический корпус почти немедленно эвакуировался в Куйбышев. Такое бурное развитие событий опрокинуло планы Веннерстрема и лишило его возможности вернуться в Россию. Военный атташе в Куйбышеве уже был, и в Швеции не сочли разумным держать целых двух офицеров в таком «захолустье». Волею судьбы Стиг остался в Стокгольме.

В Москве он представлял первое звено в своей зарубежной службе, и главной задачей этого звена был сбор информации. Второе находилось дома – его целью были обработка и сопоставление полученных сведений. Имелось и третье звено – занимавшееся прикладным и практическим использованием информации в штабах и воинских частях. Именно там и осел невостребованный военный атташе.

Составлять карты целей и детально характеризовать каждую цель, обеспечивая шведским ВВС возможность бомбардировки, например, в оккупированной немцами Норвегии, – было довольно увлекательной работой, соответствующей характеру Стига. Но в то время он вряд ли мог предчувствовать, что цели еще сыграют в его жизни определенную роль: значительно, правда, позднее и в совершенно другой, более драматической связи.

А пока жизнь продолжалась. В Стокгольме Веннерстрем с головой окунулся в проблемы и интересы дипломатического корпуса. С одной стороны, этому способствовали русские: благодаря прежней аккредитации в Советском Союзе он стал постоянно фигурировать в их пригласительных списках и часто посещал русское посольство, даже познакомился с Александрой Коллонтай, послом Советского Союза в Швеции и весьма заметной фигурой в международной дипломатической жизни.

С другой стороны, его дипломатическую активность оживляли немцы. Их посольство кишело военными, и некоторые из них приставали к общительному шведскому коллеге так же настырно, как репьи в овраге, и порой требовалось немало усилий, чтобы вырваться из их цепких объятий. Поначалу такое поведение немцев казалось Веннерстрему абсолютно непонятным, но позже оно получило совершенно естественное объяснение.

Прошло некоторое время, прежде чем я начал улавливать смысл. Сведения из Киева, которые я сообщил Ашенбреннеру в Москве, оказались тогда настолько «горячими», что немецкое посольство безотлагательно сообщило их в Берлин и указало, кто явился источником. Вплоть до того времени я был поразительно невежествен в методах великих держав докладывать полученные сведения. В шведской системе докладов источники очень часто обозначались как «мое доверенное лицо». Все проходило под знаком частности. Если такое лицо хотело быть анонимным, это уважалось. Но, как выяснилось, совсем иначе принято в зарубежной службе великих держав: доклад должен быть абсолютно исчерпывающим и точным. Уважение к анонимности равно нулю.

Кто-то, видимо, доложил в штаб-квартиру немецкой зарубежной службы, что в Москве я поставлял им ценные для того периода сведения. Полагаю, немцы решили, что то же самое я мог бы делать и в Стокгольме, во всяком случае было совершенно ясно, что их представителям в шведской столице приказано восстановить связь со мной. Это они и делали способом, который, право же, мог бы быть и не таким прямолинейным:

– Что говорят русские? Что происходит в Советском Союзе? Ну, и с русской стороны то же самое, но только менее резко:

– Как твои немецкие знакомые?

Так, в силу сложившихся обстоятельств, я и осуществлял это странное посредничество. Но ничего значительного не произошло до конца 1943 года. До того момента, когда русские, вроде бы «пробалтываясь» то здесь, то там, стали организовывать «утечку» информации. Фронты начали стабилизироваться, и уже ходили слухи об интересе русских к переговорам и сепаратному миру. Возможно, даже в наши дни никто с уверенностью не скажет, было ли такое намерение серьезным или преследовалась цель воздействовать на США, чтобы получить желательно большую военную помощь. По крайней мере, достигнутой оказалась именно эта цель. Когда однажды мадам Коллонтай собралась посетить лагерь своих интернированных соотечественников, я был официально выделен ей в качестве сопровождающего офицера. Естественно, я не мог избежать приватной беседы, которая произошла у нас с ней в присутствии военного атташе, полковника Николая Никитушева. Не будь его, я бы никогда не подумал, что встреча организована специально. Помню, у него имелась своеобразная привычка, не очень соответствовавшая его серьезному положению: щуриться и растягивать лицо в разные гримасы при упоминании о чем-нибудь необычном. Это придавало чертам некую юморную хитроватость.

– Мадам производит впечатление довольной, – высказался я нейтрально.

Коллонтай засмеялась:

– Выгляжу не такой обеспокоенной, как прежде? Действительно, фронты стабилизируются, военное положение под контролем. Окружение гитлеровских войск под Сталинградом означает окончательный перелом в войне. Немцы не в состоянии нас победить. Они истощены. Война превратилась для них в бессмысленную.

Она продолжала излагать подробности в своей очаровательной манере и несколько раз спросила, согласен ли я с ней. Я был согласен. Все это время Никитушев многозначительно сохранял отсутствующе-хитроватую мину.

– Может быть, созрело время для перемирия и переговоров? – обронил я.

– Соглашение, почетное для обеих сторон… Об этом мы и думаем.

Она говорила еще несколько минут. Это была «утечка» информации для Стокгольма. Или, по крайней мере, часть ее. Никитушев оставался все таким же безучастным и хитроватым.

Мадам Коллонтай не пришлось чувствовать себя разочарованной. Вскоре ее «сообщение» немцы получили – малыми порциями, чтобы выглядело так, как будто они чуть ли не клещами вытянули из меня информацию. Для них это было уже кое-что, заслуживающее доклада. Но и последнее, что они получили от меня, потому что по их милости я попал в очень неприятную историю.

В то время полковник Карлос Адлеркройз был шефом нашей разведывательной службы. В один из дней меня неожиданно вызвали к нему, и входя, я не подозревал ничего плохого. Он выглядел угрюмым, сидел за письменным столом со стопкой бланков, один из которых держал в руках:

– Ты знаешь, что мы раскрыли немецкий код и можем читать все их телеграммы?

Этого я не знал. Сам по себе факт интересный. Он мог бы послужить хорошим доказательством того, как многое, несмотря ни на что, может осуществить маленькое государство. Но мысли мои тут же приняли другое направление. Я почувствовал неладное: на ум пришла манера немцев докладывать…

– Можешь позабавиться чтением вот этой телеграммы, – со значением произнес он и дал мне бланк.

Сообщение немецкого посольства. Берлину в несколько искаженном виде докладывали о моей беседе с русской стороной по поводу «зондирования мира». Не припомню, чтобы когда-либо я оказывался в более неприятном положении.

– Как ты это объяснишь? – спросил он.

Оставалось только одно: рассказать, как все было на самом деле – «откровения» мадам Коллонтай и прочее. Полковник выслушал молча. Ясно, что мои действия не получили ни малейшего одобрения с его стороны. Но он тут же задумался о другом.

– Считаешь преднамеренной утечкой, не так ли?

– Полагаю – да, тем более что у меня есть определенные доказательства.

– И теперь ты возомнил себя неким миротворцем, – засмеялся он саркастически.

Не совсем так, но повод для подобных мыслей у меня был. Возможно, имелось что-то большее, чем одна телеграмма, какое-то иное сообщение. Ведь немцы получали информацию порциями. Все это мне нужно было хорошенько «переварить».

– В общем, забудем пока об этом, – снизошел наконец Адлеркройз. – Но в будущем держи себя в руках. Смотри, чтобы у немцев не было больше поводов слать телеграммы.

Выйдя из кабинета, я от всей души клял людей рейха: не иметь приличного кода, на худой конец, не менять его достаточно часто, раскрыться так просто! Я избегал их в дальнейшем. И одновременно повысил оценку русским: они-то не «прокололись» на такой ерунде.

Остальное время на родине протекало спокойно. Я «держал себя в руках». Затем наступил период активных полетов, и мне пришлось расстаться со Стокгольмом и штабной работой на целых два года. Скажу, что был очень близок к тому, чтобы никогда больше не вернуться домой, оставив свое имя в числе многих в вестибюле штаба ВВС – на мемориальной доске погибшим летчикам…

Глава 6

Это случилось 13 февраля 1944 года. Дело происходило вовсе не в пятницу, но тем не менее несчастье нагрянуло. Ничто, казалось, не предвещало его, в том числе и погода. Было холодно, ясно, солнечно. Идеально голубое небо и снег – масса снега в сопках над городом горняков Еливаре, к северу от Полярного круга. Зимний аэродром располагался на озере, и самолеты стояли здесь в длинном ряду, прямо на ледяной полосе.

Командиром этой авиационной части был капитан ВВС Стиг Веннерстрем. В тот день он лично поднялся в воздух на «Красном Людвиге», как шведы в шутку называли этот самолет. Авиатехника в части имела буквенное обозначение красного цвета – отсюда «красный». И литер «Л» – значит, «Людвиг». Отечественный самолет, двухместный пикирующий бомбардировщик – самый обычный для того времени. Двигатель, правда, у него был не отечественный, а итальянский и по качеству вызывал массу нарицаний. Зато шасси сконструировано хорошо: колеса заменялись лыжами, и когда шасси втягивалось, нижняя поверхность лыж, прильнув, образовывала обтекаемое подбрюшье самолета. Убирались они с легким щелчком, который больше ощущался, чем слышался.

В тот раз, поднявшись на высоту около 2000 метров, Стиг заподозрил неладное с указателем температуры топлива. Зная по опыту, что стрелка порой неожиданно соскальзывала с зеленого сектора на красный, пилот не отнес это на счет серьезной неисправности в двигателе, хотя, как уже упоминалось, его итальянское качество летчики дружно костерили. Но в мире шла война, приходилось довольствоваться тем, чем располагала армия. А стрелка дрожала на границе зеленого и красного…

Обычный плановый вылет предусматривал сбрасывание учебных бомб на цель, сооруженную на льду другого озера, расположенного в нескольких милях от Еливаре. Приблизившись, Стиг лег на левое крыло и спикировал. Сбросив первую бомбу, вышел из пике и набрал высоту. Стрелка снова поползла к красному сектору, но он решил заняться ей после второй бомбы. Отбомбившись, вновь взмыл вверх для третьего захода… и вот тут началось: температура неожиданно скакнула далеко за черту допустимого.

Паниковать не следовало. Такое случалось и прежде. Не желая делать вынужденную посадку, Веннерстрем повел машину к своему аэродрому на самых низких оборотах, чтобы дать мотору остыть до нормы. На миг ему даже показалось, что ничего страшного не происходит, что все образуется. Однако судьба уготовила молодому командиру эскадрильи испытание, оставшееся и в памяти, и в сердце навсегда.

Если бы я мог предугадать исход! Случилось худшее, что можно было предположить: топливо оказалось загрязнено металлическими опилками (это выяснилось позже при расследовании аварии). Мотор не справлялся, температура неуклонно росла, а я упорно тянул к дому.

Мы уже были недалеко и на небольшой высоте… И вдруг, сверкнув на солнце лопастями, пропеллер рухнул куда-то вперед и вниз. Ось двигателя отвалилась, самолет жутко затрясло, штурвал вырвало с такой силой, что где уж там удержать – словом, катастрофа!

– Будем прыгать? – крикнул радист по внутреннему телефону.

– Да…

Как следует поступать в подобных ситуациях, в авиации отрепетировано: тянешь на себя рычаг, потом нажимаешь руками на стеклянную крышку кабины, именуемую попросту «фонарем», и если все идет нормально – крышка уходит, давая возможность выбраться. Именно это мы с радистом и проделали. Для него все прошло гладко: я видел, как мелькнула тень. Но мой «фонарь» заклинило, потому что корпус самолета перекосило от вибрации. Я оказался запертым.

Оставалось одно: люк слева, используемый для посадки и высадки. Его удалось открыть. Я высунулся было до пояса, но испугался, что уже слишком поздно… верхушки деревьев стремительно приближались. Сильным рывком все же выбрался на крыло и сразу дернул кольцо парашюта. Вообще-то прежде нужно было сосчитать до трех, но если бы я потратил драгоценное время на это, то уже считал бы кочки в лесу.

Оказавшись на крыле, не успел даже прыгнуть – меня просто сдуло.

Из-за скорости самолета я падал не отвесно, а летел по дуге вперед и вниз, прямо на верхушки деревьев, с одной-единственной мыслью: «Когда же меня дернет?»

Вот он – рывок! Парашют раскрылся, и скорость резко снизилась. При нормальном прыжке после этого можно было бы раскачиваться на стропах, плавно спускаясь на землю. Но тут меня сразу ударило спиной о пушисто-белую вершину ели, и в облаке снега я обрушился вниз. Еще рывок – и, наконец, полет закончен. Но как! Я застрял ногой в ветках и оказался подвешенным вниз головой всего в нескольких сантиметрах от земли. К счастью, совершенно невредимый.

Правда, очень скоро мысль о счастье покинула меня. Было невозможно освободиться. Слишком неповоротливый в меховой зимней одежде, я кое-как избавился от строп, но нога прочно застряла. Отчаянно пытаясь схватиться за ветку или как-то подтянуть себя вверх, я в конце концов обессилел и так и остался висеть. Надолго, очень надолго… С самого начала я сознавал, что будет страшно и больно, но что голову начнет буквально распирать – этого предположить не мог.

Не помню, сколько провисел, однако могу представить, как выглядел в тот момент, когда меня обнаружили: весьма трагикомично. Помню, перед глазами вдруг возникла опрокинутая фигура старушки. Как позже выяснилось, эта добрая женщина жила недалеко от места катастрофы и все видела.

– Ой-ой-ой! Мертвый летчик! – единственное, что она выкрикнула, прежде чем исчезнуть из неясного поля моего зрения. Может, старушка была глухой, может, голос мой оказался слишком слабым, но она меня не услышала, оставив наедине с усилившимся отчаянием. Вскоре, однако, прибежал радист и, как ангел-спаситель, принялся за дело. Наконец я оказался на ногах. Вроде бы все было нормально. Но моя бедная голова… распухла и стала вдвое больше обычного!

Невдалеке мы нашли остов разбитого самолета. Летать на нем нам выпало долго, и теперь казалось, что мы потеряли хорошего друга. Подошли ближе, рассмотрели все в подробностях: странно, но не было никаких признаков пожара.

И по сей день не могу забыть, какое непередаваемое чувство пережил тогда у кабины пилота: будто бы смотрел на себя самого, на свое мертвое тело… Да, не надо было висеть вниз головой, ох, не надо! Лишь убедившись, что кабина пуста, я постепенно пришел в себя. Чувство это на протяжении жизни возвращалось ко мне еще несколько раз. Не так, может быть, ярко, но возвращалось! Особенно в напряженных ситуациях. Описать его трудно: все равно что жить отдельно от тела и рассматривать себя как постороннего человека.

Вскоре прибыла спасательная команда, и мы вернулись в Еливаре. Помню, как ликовали с радистом, что оба остались живы и целы. Но тогда я не знал, как сложится мое будущее. И если бы в ту пору оно вдруг открылось мне во всей ясности – кто знает, может, я и счел бы за лучшее вместе с самолетом врезаться в землю.

Глава 7

Военное счастье переменчиво.

С баз, расположенных в Англии, Германию вовсю бомбила американская авиация. Но немецкая воздушная оборона была крепка, и обоюдные потери оказались значительными. Поврежденные американские самолеты падали или вынужденно садились в нейтральной Швеции, получая убежище и избегая опасности попасть в руки немецких граждан, горевших жаждой мести.

Аэродром Бултофт в Мальме официально объявили предназначенным для вынужденных посадок. Здесь шведские власти создали особую организацию, которая занималась интернированием экипажей и самолетов. Все самолеты, которые можно было привести в летное состояние (подавляющее большинство), переправляли потом на базу под наблюдением шведских офицеров. Это была родная база Веннерстрема, авиационная флотилия у Сотенеса. И сам он вскоре попал в число офицеров сопровождения. Служебные обязанности – и в воздухе, и на земле – оказались интересными. Включая и то, что вся деятельность шведских пилотов находилась под тщательным наблюдением военных летчиков из американского посольства в Стокгольме. Поочередно Стиг перезнакомился почти со всеми американцами. Часто они вместе оказывались в полетах и различных воздушных перипетиях, что, пожалуй, лучше всего сближает летчиков.

Следует отметить, что это был первый контакт с американцами, имевший для Веннерстрема особое значение. Благодаря «летной дружбе» двери американского посольства, по возвращении в столицу, распахнулись перед ним, что называется, настежь.

Произошло это осенью 1945 года, после окончания войны. Теперь комэск носил уже майорские знаки отличия и не считался молодым. О возвращении в Москву речь больше не заходила. Вместо этого ему поручили аналитические исследования организации вооруженных сил после войны, что было в то время важнее всего.

Веннерстрем преуспел в этом деле, впрочем, как и в любом другом из тех, что ему поручали, и уже стал подполковником, когда снова возник вопрос о Москве. Правда, при обстоятельствах, совсем не лестных для его самолюбия.

Телефонный звонок командующего ВВС оказался неожиданным не только потому, что прозвучал в самый разгар срочной работы, но и потому, что звонил сам легендарный генерал Норденщельд – создатель военно-воздушных сил Швеции. Этого представителя сильных лидерских натур многие ненавидели, но Стиг давно и неизменно принадлежал к числу его поклонников. Генерал не терпел недомолвок, и в этом пришлось убедиться с первых же слов:

– Я просматриваю статистику полетов штабного персонала. Черт бы тебя побрал! Надо больше заботиться о своем будущем: у тебя слишком мало летных часов, а ты знаешь, как я к этому отношусь.

По существу, прозвучало серьезно сформулированное предупреждение. «Штабникам», также как и «летунам», следовало постоянно поддерживать хорошую летную форму, поскольку командиры флотилий назначались именно из их числа. Для этого в пригороде Стокгольма располагалась специальная авиачасть, куда можно было подавать заявки на полеты в любые удобные дни и часы.

Конечно, Веннерстрем хорошо сознавал, что не принадлежит к числу летчиков-асов типа Норденщельда. Пережив немало «небесных» инцидентов, он был свидетелем множества смертей и вовсе не желал добавлять свое имя к скорбному списку. Его действиями в воздухе всегда руководила резко выраженная осторожность. Само по себе это не было большой бедой, но при назначении на должность свидетельствовало о недостаточной целеустремленности и слабых способностях лидера-руководителя.

Короче, предупреждением генерала нельзя было пренебречь, и с этого момента Стиг использовал любую возможность, стремясь налетать побольше часов, ибо знал, что поставлено на карту. Но мечта каждого офицера ВВС – стать командиром флотилии – для него так и осталась мечтой. Смертельный удар по его честолюбию последовал в 1948 году.

– Ты не подходишь для почетной должности командира флотилии!

Норденщельд, верный своему обычаю, рубанул без обиняков. И чуть погодя добавил:

– Но у тебя явный талант к разведывательной работе, и с твоим прекрасным знанием языков ты окажешь гораздо большую услугу ВВС, если послужишь за рубежом в качестве военно-воздушного атташе.

Предполагалось, что это слова утешения. К тому же именно о такой карьере Стиг давно уже тайно мечтал.

Но не сейчас! И не такой ценой.

Он не привык к подобным ударам судьбы и был страшно разочарован. Закончить службу подполковником… Энергия, устремленность, желание – все вдруг оказалось бессмысленным. И что еще хуже, его характер не позволял поделиться переживаниями ни с кем из ближайшего окружения. Все лежало и накапливалось внутри, не получая выхода или разрядки…

К чести «поверженного», это не изменило его отношения к Норденщельду. Веннерстрем восхищался им по-прежнему и продолжал восхищаться в течение всей жизни. В душе он признавал, что генерал прав. В конце концов, запас агрессивности, таившийся в подавленном сердце, пришлось обратить против себя самого: почему не готовился к летной карьере заранее, более тщательно, почему не планировал будущее с дальним прицелом?

Именно это разочарование, вместе со злостью завязанное в тугой узел безысходности, и стало причиной события, последовавшего незадолго до нового отъезда Веннерстрема в Москву.

В Стокгольме, накануне отъезда в СССР, у меня еще оставались кое-какие обязанности. Одной из них была «забота» о русском военно-воздушном атташе полковнике Иване Рубаченкове. С ним приходилось много встречаться, особенно во время неоднократных поездок по стране. Наше знакомство развивалось в основном в автомашинах, самолетах и купе поездов.

Он был суровый человек, действительно дерзкий тип. Предпочитал курить отечественные папиросы, с ошеломляющей легкостью перекидывая их из одного угла рта в другой. Кажется, складывалось так, что мне суждено было знакомиться с вечно озабоченными русскими, и Рубаченков не был исключением. По крайней мере, после того, как планы создания НАТО почти привели к заключительному подписанию пакта.

– Один камуфляж, – комментировал Рубаченков, следуя инструкциям, полученным из Москвы. – Пакт в своей основе агрессивен: просто империалисты готовят себе позиции для нападения.

Швеция не предполагала входить в блок и вела переговоры с Норвегией и Данией о сепаратном северном оборонительном договоре (который так и не был создан).

– Означает ли это, что Швеция пойдет на какое-нибудь секретное соглашение с НАТО? – спрашивал он меня раз за разом.

Разумеется, такую возможность я отрицал.

Неожиданно у «моего» русского появилась новая область интересов. Он утверждал, что прочитал в местной газете что-то о взлетно-посадочной полосе на военном аэродроме в Уппланде – о планах ее перестройки и увеличения длины. Об этом он доложил домой и теперь «пытал» меня.

В то время в ряде стран Европы стали переоборудовать старые и строить новые военные аэродромы. В Москве, естественно, задались вопросом: почему? Чтобы разрешить базирование или промежуточную посадку американских бомбардировщиков? Чтобы эти самолеты с удлиненных ВПП могли взлетать с полной нагрузкой?

Не так уж невероятно, что Москва заинтересовалась докладом Рубаченкова. Разным представителям за рубежом рассылались запросы с просьбой уточнить детали.

Не знаю, насколько это было важно для Москвы, но для Рубаченкова, несомненно, важно. Он хотел показать, на что годится, и надоедал мне по любому поводу. Его интересовало все: планируемая длина, грузоподъемность, точное местоположение. Но ответов он не получал.

– Поскольку вы так чертовски таинственны, я вынужден думать, что есть что-то подозрительное, – резюмировал он как-то.

– Ничего подозрительного. Всего лишь пример слишком тщательного засекречивания. Никаких аэродромов, кроме предназначенных для базирования шведских самолетов.

В отношении моего повторного отъезда в Москву вначале все казалось ясным. Как со шведской, так и с русской стороны. Но затем русские по какой-то причине изменили позицию. Все застопорилось. У наших возникли сомнения: не мои ли оживленные контакты с американцами насторожили русских?

Если бы мадам Коллонтай была на месте, она бы легко все уладила. Но ее не было. Оставался только Рубаченков: какая-никакая, а все-таки поддержка. Способом, который казался мне дипломатичным и хитроумным, я дал ему понять, что готов к торгу информацией. Это случилось на званом вечере.

Вначале мы поговорили о проблеме получения визы и моего размещения в Москве. Иван обещал содействие. Затем повисла пауза… Он зажег одну из своих вечных папирос и смотрел прямо перед собой. Я видел его суровый профиль:

– Насчет взлетно-посадочной полосы… Мне нужно что-то для доклада домой!

Я не мог не рассмеяться.

– Ах, да! Услуга за услугу. Привычная песня, – съязвил я. Он перебросил папиросу в другой угол рта. И озабоченно посмотрел теперь уже в совершенно ином направлении.

– Логично поставить вопрос по-другому, – отрубил он. – Сколько может стоить для тебя эта проклятая ВПП? Две тысячи?

Я не был особенно удивлен, зная, что другим тоже делались подобные предложения. Следовало бы отнестись к этому спокойно и не отвечать вообще. Но моя авиационная карьера полетела к черту, и я был в депрессии, поэтому плохое настроение подхлестнуло мою реакцию. Я разозлился, что он выбрал жертвой подкупа именно меня. И, черт подери, выпалил не думая:

– Да-а-а? А почему бы, например, не пять?

Он по-прежнему смотрел в сторону, не видя выражения моего лица. Ответ последовал немедленно:

– Я должен запросить Центр.

– Незачем! Это было лишь… Именно здесь нас прервали.

Только на следующий день я припомнил, что сказал Рубаченков. Центр! Какое-то служебное обозначение. Но прошло значительное время, прежде чем мне стало ясно, что это такое.

Неожиданно быстро вопрос о моем отъезде в Москву разрешился. Произошло ли это благодаря вмешательству Рубаченкова? Не знаю. Нашему разговору на званом вечере я не придал значения. Он был вскоре забыт, так как подготовка к новой службе отнимала почти все мое время.

Теперь я держался подальше от дипломатических знакомств, но однажды все же вновь попал на званый вечер. Рубаченков был там. Мы столкнулись с ним в гардеробе, когда он уже собирался уходить.

– Все о'кей! – бросил Иван (явный результат работы с английским языком).

Я кивнул, полагая, что речь идет о моем размещении в Москве.

Но он-то имел в виду совсем иное…

Никак, ни в каком виде я не мог и не хотел признать неизбежность своего пагубного шага. Я пытался оправдать происшедшее, может, больше для того, чтобы умиротворить свою совесть. Искал логическую связь между этим «инцидентом» и тем, что случилось значительно позднее, когда моя позиция по отношению к великим державам и «холодной войне» радикально изменилась. Только теперь, имея возможность из объективного далека оценить свое прошлое, я вижу и признаю эту суровую правду. Нет никакой связи. Нет никаких смягчающих обстоятельств.

…Прошло некоторое время, и я встретил Рубаченкова снова. На этот раз он был столь любезен, что предложил подвезти домой. Я еще не знал, насколько расчетливой была его любезность. Мы беседовали о Москве, ведь оставались считанные дни до моего отъезда.

– Кое-кто в Москве хотел бы встретиться с вами, – сообщил он. – Вы знаете этого человека с давних пор.

– Ах, так! Кто же он?

– Ну, он не хотел бы открывать имя. Вам известно, что обстановка в Москве несколько иная, чем здесь.

Это мне было хорошо известно.

– Предлагает встретиться в воскресенье, у памятника Пушкину, рядом со зданием редакции «Известий». Позже он уточнит дату.

Мы подъехали к моему дому на Лидинген. Я вышел и поблагодарил за поездку.

– А тут вот небольшой привет от этого московского знакомого!

Он сунул мне в руки компактный «привет», упакованный в оберточную бумагу, и исчез. Стартовал если не рывком, то близко к этому.

Я вдруг почувствовал себя ужасно одиноким. Депрессия, теперь уже черной волной, снова нахлынула в сердце, и в тот момент все, что могло произойти, сделалось мне безразличным. Я сунул пакет в карман и, забыв обо всем, словно провалился в небытие. Дома, наткнувшись, бессознательно швырнул его на письменный стол и погрузился в мрачное раздумье.

Очнувшись через некоторое время, я взял пакет и равнодушно взвесил его в руках. Чувствовалось что-то мягкое. И вдруг, словно молнией, меня поразило «о'кей» Рубаченкова на том званом вечере. Разорвав бумагу, я долго смотрел на… пачку стокроновых купюр. Сверху лежала пометка: «5000».

Нежданный удар судьбы оглушил меня…

Ради бога, что же теперь делать? Возвратить их здесь? Или взять с собой в Москву, чтобы вернуть через «знакомого»? За что же мне такое мучение? Я думал и думал… Мне хотелось избежать конфликта. К чему скандалить? Никто не поблагодарит меня за это. Нет никаких доказательств, что я взял деньги. Никакой квитанции. Никакого свидетеля. Если суть выплывет – будут только слова Рубаченкова против моих…

И я позволил пакету исчезнуть в ящике письменного стола: что ни говори, а приятно получить незапланированное финансовое подспорье, пусть даже и не очень существенное.