Альманах Бориса Стругацкого «Полдень, XXI век» - Полдень, XXI век (декабрь 2012)

Дженнифер перестала шипеть, когда я подумал, что она никогда не закончит, и неожиданно взяла призрака за руку. Я был уверен, что ее ладонь пройдет сквозь это бесплотное создание, но случилось странное: две ладони соединились в пожатии, и – Господи, неужели это происходило на самом деле? – другой рукой Дженни коснулась лица призрака. Коснулась, я точно это видел, потому что только фигура призрака и освещала мрак, а ладонь Дженни скользнула по губам Нормана, по его щеке, по лбу, это было похоже на то, как тень Земли скользит по диску полной Луны во время затмения, – я видел такое единственный раз в жизни – четыре года назад. Призраку, похоже, понравился жест Дженнифер, он взял ладони сестры своими полупрозрачными пальцами, поднес их к темной линии рта и… Поцеловал? Я не слышал звука поцелуя, какие-то иные звуки здесь все время рождались и умирали, поглощенные темной массой воздуха. Но я почему-то явственно, как никогда прежде, ощутил тень, след удовольствия – будто это мою руку поцеловал… нет, не призрак, а самый родной мне человек…

– Он не уходит, – сказала Дженни, не оборачиваясь, будто слова предназначались не мне, а Норману, – потому что… – она помедлила, видимо, подбирая слова, а может, прислушиваясь к тому, что неслышно для меня говорил призрак, – потому что в его задачу входит сбор данных о времени между гибелью Линкольна и инаугурацией президента Джеймса Гарфилда.

– Кого? – удивился я.

Президентом у нас был Ратерфорд Хейз, избранный полтора года назад, и, помню, я очень огорчался от того, что не мог еще голосовать. Гарфилд… Кажется, я слышал о таком политике-республиканце.

Мне очень не понравилось, как призрак касался Дженни, как она нежно провела пальцами по его лицу и, похоже, чувствовала под рукой не пустоту, а теплоту человеческой кожи.

– Спроси его, – сердито сказал я, – когда он умер, отчего?

– Он не умер, – обиженным тоном отозвалась Дженни. – Норман еще молод, почему он должен умереть?

– Но… – растерялся я. – Призраки… они…

– Глупости, – сказала Дженни и отступила. Призрак оказался прямо передо мной, я не мог оторвать взгляда от его глаз, они привязали меня к себе, будто цепью, я почувствовал, что не могу не только сделать шаг, но и ни слова не способен из себя выдавить. Только слушать, смотреть…

– Глупости, – повторила сестра. – Это результат неправильной интер… – она запнулась, слово было ей не знакомо, прислушалась к чему-то и закончила: —…претации. Интерпретации, – повторила она более уверенно.

– Вот как? – произнес я с иронией. Почему-то недавний страх сменился совсем иным ощущением: будто я присутствовал на нелепом, бессмысленном представлении, меня дурачили, а я не мог понять, каким образом из меня делали посмешище. – Неверная интерпретация? А какая интерпретация верная? Как еще можно интерпретировать появление бестелесной… – я запнулся, вспомнив, как Дженни гладила Нормана по щеке.

– Норман, – сказала Дженни, – такой же человек, как ты и я. Как мама и папа.

Подумав, добавила:

– Как мистер Брикстон и миссис Чедвик.

О да, эти двое точно были живыми людьми, а не призраками, особенно когда старый Брикстон напивался вдрызг и орал на Ратушной площади песни времен Гражданской войны.

Сравнение с мистером Брикстоном меня доконало. Я понял, что происходящее недоступно осознанию, и все, что я могу сделать, – слушать, смотреть и, конечно, запомнить, чтобы потом попытаться понять.

– Норман Линдер, – сообщила Дженни, повторяя, видимо, сказанное призраком, – учится в Колумбийском университете.

– Колледже, – механически поправил я.

– Университете, – упрямо повторила Дженнифер. – На вторую степень по физике… м-м… да, по квантовой физике.

Если бы здесь было хоть немного светлее, я, возможно, увидел бы, как Дженни обернулась к Норману, но шипение я услышал точно, размазню из звуков.

– Ну да, – сказала сестра без тени сомнения. – На четвертом курсе, и у него через две недели экзамен по физике темпоральных перемещений.

– Э-э… – Происходившее выглядело настолько абсурдным, что я с трудом подбирал слова, а над смыслом и вовсе не задумывался. – Темпо… в каком смысле? И почему через две недели? – неожиданно для себя прицепился я к фразе, скорее всего, не имевшей никакого значения. – Осенью экзаменов не бывает.

– У него весна, – сказала Дженни. – Май. Две тысячи семьдесят четвертого года.

– Че-е-го?

– От Рождества господа нашего Иисуса, – добавила Дженнифер, видимо, для убедительности.

Через сто девяносто восемь лет. Число возникло в сознании – я вроде бы даже и подсчитать не успел. Ощущение, будто мне подсказали.

Стало смешно. Право, я не могу объяснить, почему, испытывая ужас перед созданием, с которым Дженни разговаривала так просто, как никогда ни с кем из родных, я неожиданно зашелся смехом, причем не вымученным, что было бы естественно в этой ситуации, а самым что ни на есть искренним.

Я хохотал, а Дженни отошла в темноту, я перестал ее видеть и остался один на один с Норманом. Призрак приблизился на расстояние вытянутой руки, и я, отсмеявшись, разглядел то, чего не мог видеть раньше. То, что я издали принимал за сюртук, оказалось при ближайшем рассмотрении чем-то вроде рубахи без разреза спереди и без пуговиц. Я никогда прежде не видел такой одежды, больше всего это подобие рубахи напоминало женскую ночную сорочку, только не такую длинную, конечно.

И на полупрозрачном одеянии более темным, едва отличимым от белесого фона, будто маленькие долговязые облачка на сером предрассветном небе, явственно – сейчас явственно, потому что я обратил внимание, а на более далеком расстоянии совершенно неразличимые – проступали слова, написанные готическими буквами:

«Колумбийский университет

2073–2074

В свете твоем увидим свет»

Мне некуда было отступать, я упирался спиной в стену. Мне некуда было бежать – я уже не помнил, где здесь выход. Мне опять стало не до смеха, но и прежнего ужаса я не испытывал. Навалилось ощущение безнадежности, мне стало все равно, и, пожалуй, если и было нечто, меня хоть немного беспокоившее, это судьба Дженнифер, хотя о ней-то, наверно, беспокоиться не стоило. Сестра подошла, возникнув из мрака и встав между мной и призраком, взяла его под руку – да-да, и рука ее не прошла насквозь, я мог в этом поклясться! – и сказала, обращаясь, кажется, к нам обоим:

– Все хорошо. Все хорошо.

Конечно. Ведь мы увидим свет, я его уже увидел! Этот девиз был начертан в холле Колумбийского колледжа почти с самого основания заведения, открытого согласно хартии короля Англии Георга II.

Я схватил сестру за руку (другой рукой она обнимала призрака за талию, и ему это нравилось, во всяком случае, он не делал попыток вырваться).

– Пойдем, – сказал я. – Ты слышишь меня? Нужно идти.

Я не был уверен, что Дженни меня слышала. Она, кажется, прислушивалась к опять возникшему шипению и шуршанию, а призрак склонился к сестре, и впечатление было таким, будто он что-то нашептывал ей на ухо.

– Пойдем, – повторил я и потянул Дженнифер за собой.

Она вырвала руку и сказала:

– Джон, подожди! Я должна тебе сказать. То есть, сказать хочет Норман, но без меня ты его не поймешь. Так что помолчи, хорошо?

Дженни держала призрака за руку, я держал за руку Дженни, мы стояли странной скульптурной группой, пока Норман что-то шипел, а сестра, будто заведенная, повторяла, пересказывала или переводила (не знаю, как точнее выразиться), наверняка не понимая и половины слов, которые произносила. А я понимал? Многие слова и для меня были звуками, лишенными смысла, я уверен был лишь в том, что правильно их запомнил…

– Я учусь на физическом факультете, – говорила Дженнифер, прислушиваясь к шелесту, шорохам, скрежету и завываниям. – Изучаю физику времени, но не теоретически, как мои коллеги с кафедры квантовой физики, а экспериментально. Делаю курсовую работу по американской истории между Гражданской и Мексиканской войнами.

Дженнифер произносила слова так, будто с младенчества знала, что такое физика, которая… я запомнил произнесенное ею слово, но что-то подсказывало мне, что Дженни не смогла повторить его правильно. И еще: о Мексиканской войне… Не было такой войны, что за странное название?

Я хотел прервать ее, подозревая, что сестре было трудно воспроизводить слова, недоступные ее пониманию. Даже слово «электричество» было почти невозможно заставить Дженни произнести. Отец пытался, когда прочитал в газетах, как молния убила трех коров и мальчишку-пастуха. Я не хотел, чтобы Дженнифер мучилась – потом это отразится на нас, ее близких; приступы безумия надолго выбивали всех из колеи, – и я открыл рот, чтобы сказать: «Хватит, замолчи!», но – о, ужас! – не смог выдавить ни звука. Какая-то сила лишила меня дара речи и приковала к месту – я только и мог стоять столбом, слушая странные речи сестры, которые, как я понимал, были на самом деле речами призрака.

– Я не стану рассказывать, как устроена машина времени, это долго, и ты, Дженни (Господи, он уже называл сестру по имени и на «ты»!), не сможешь повторить мои слова так, как они звучат на самом деле, да и брат твой не поймет принцип, открытый два столетия спустя после его рождения.

Что-то я, наверно, все-таки выкрикнул или, может, прошептал: Дженни запнулась, не договорив фразу, я не мог видеть в темноте ее лица, а призрак Нормана приник к темному силуэту Дженнифер, будто ореол возник рядом с ее фигурой. Неужели Дженни ощущала его теплым живым человеком, а не холодным и полупрозрачным существом не нашего мира?

– Все хорошо, – сказала Дженнифер чужим голосом: тепло, заботливо, участливо. У меня слезы навернулись на глаза: так говорила со мной только матушка, да и то очень давно, когда мне было три или четыре года и я боялся спать в темной комнате. Мама садилась у изголовья и пела песенку о трех овечках, отбившихся от стада. Припевом были слова: «Все хорошо, все будет хорошо», но все хорошо не было, никогда не бывает все хорошо…

– Да, – пробормотал я. Фигура Нормана отделилась от Дженни, отошла на шаг и что-то опять прошипела, а сестра, будто в нее вселился дух (Может быть! Неужели призраку удалось овладеть ее сознанием? Бедняжка…), продолжала говорить, и мне ничего не оставалось, как только слушать и запоминать. Запоминать, не понимая, потому что смысла в этих речах было не больше, чем в бреде нашего городского сумасшедшего, Роузена, свалившегося года три назад с водонапорной башни и с тех пор болтавшего вздор.

– Мы, я говорю о нашем факультете, занимаемся проблемой ветвления исторических событий. Это, если хотите знать, самая важная часть темпорологии, поскольку историки до сих пор уверены, будто история не имеет сослагательного наклонения. Это заблуждение! Мироздание ветвится, каждое физическое явление имеет множество равно реализуемых следствий. Тогда и причин у каждого явления может быть множество – сотни, миллионы! – и каждая причина суть реально физически существующая ветвь мироздания! Отправляя в прошлое темпонавта, мы, экспериментаторы, не можем сконцентрировать его в одной, тем более заранее выбранной, ветви. Темпонавт – и это доказывает существование ветвления в прошлое – попадает одновременно (если можно использовать такой эвфемизм) во все миры, существовавшие в прошлом и ставшие причинами возникновения нашего конкретного настоящего.

Более невнятной речи я в жизни не слыхивал, если, конечно, не считать предвыборной риторики нашего нынешнего шерифа. Тот говорил еще более непонятно, потому его и выбрали – в противовес Мозеру, который только повторял: «Выберите меня, и я уничтожу Дайтона!» Каждый дурак в городе знал, что уничтожить Дайтона не сможет никто, во-первых, потому что у него свой человек на Капитолийском холме, а во-вторых, потому что Дайтон держал в руках и Мозера, поскольку был женат на его племяннице.

Призрак попытался встать между мной и Дженнифер, но сестра отодвинула его движением руки – я видел, как она это сделала: взяла за локоть и толкнула, он чуть не упал, едва на ногах удержался. Призрак! Бесплотное создание! Чудеса…

И шипение…

– Я просто хочу объяснить, почему вы приняли меня за привидение. Не утверждаю, что все призраки имеют такое же происхождение, хотя подозреваю, что так оно и есть – не нужно придумывать сущностей сверх необходимого. К тому же в загробный мир и в нематериальных призраков верят только невежды…

Однако! Если это существо явилось не из мира мертвых… Впрочем, Дженнифер говорила и говорила, иногда лишь на мгновение останавливаясь, чтобы перевести дух и, похоже, прислушаться к чему-то, сказанному Норманом.

– Представьте себе: вы отправляетесь в прошлое на машине времени. Но прошлых, которые привели к вашему настоящему, миллионы – как множество корней, ведущих к одному стволу. Решая квантовые уравнения, теоретики из Принстона и Шанхая доказали, что путешественник во времени (в прошлое или будущее – без разницы, поскольку ведь и будущее ветвится) «размазывается» по всем ветвям альтерверса, и в каждой ветви присутствует тем менее материально, чем на большее число ветвей разделилось его прошлое.

Что он говорил? Уже потом, лежа в постели без сна, слыша в соседней комнате похрапывание отца, я пытался повторить и, главное, понять сказанное призраком. Повторить – да, мог, я был уверен, что запомнил каждое слово. Запомнить-то запомнил и повторить мог хоть перед судом присяжных, представься такая возможность, и, если бы потребовалось, на Библии поклялся бы, что все запомнил правильно. Но смысл ни единой услышанной фразы не был мне понятен. Это удручало меня и заставляло повторять мысленно слово за словом в надежде, что в какой-то момент мне станет понятно, о чем толковал призрак. Так однажды, повторяя строки из книги Бенджамина Франклина о молниях, я начал понимать, что хотел поведать миру этот удивительный человек.

«В загробный мир верят только невежды», – сказал призрак, и это было самое удивительное, что я слышал в ту ночь и что мог понять своим куцым умом. И вот что еще сказал Норман, обняв за плечи мою сестру, а она – что удивительно! – и не думала сопротивляться (я представил, как сам крутился бы ужом, стараясь избавиться от этих отвратительных объятий), приникла к груди кошмарного создания и говорила за него своим звонким голосом, отражавшимся от стен и создававшим эхо, будто специально для того, чтобы слова, повторяясь, проникали глубже в мое застывшее сознание.

– Теория без экспериментальной проверки не может считаться доказанной, даже если весь ученый мир уверен в ее правильности. Никто из теоретиков полтора столетия назад не сомневался в справедливости общей теории относительности, но все же, если бы сэр Эддингтон не обнаружил отклонение звездного луча вблизи Солнца во время затмения тысяча девятьсот девятнадцатого года, разве мог кто-нибудь утверждать, что Эйнштейн прав, и пространство подобно туго натянутому полотну, в котором движутся тяжелые шары звезд и планет?

Удивительно, как у Дженнифер поворачивался язык выговаривать эту ахинею! Она неожиданно замолчала, и в следующее мгновение произошло нечто, повергшее меня в состояние не то чтобы ужаса – подобного чувства, способного заставить человека совершать безумные поступки, я уже не испытывал, будто внутри меня сгорело нечто, а оставшиеся угли не способны были вызвать сильных эмоций, и потому не ужас, как следовало ожидать, сковал мои члены, а некая оторопь: на моих глазах призрак сильными движениями рук (я видел, как сопротивлялась сестра, будучи девушкой честной и непорочной) привлек Дженнифер к своей полупрозрачной груди, сквозь которую смутно видна была дальняя, погруженная во мрак, стена, приподнял правой рукой ее подбородок и – о, Господи! – впился белесыми, отвратительными губами в губы моей сестры, и что меня поразило более всего, – Дженни без признаков протеста ответила на кощунственный поцелуй, и два тела, темное, девичье, и блекло-серое, мужское, слились в единое целое, страстное и безумное в своей непостижимой откровенности. Их единство и устремленность друг к другу были так же ясны, как неясен и скрыт оставался смысл речей Нормана.

Не могу сказать, сколько прошло времени, пока я в ступоре таращился на это зрелище. В какое-то мгновение мелькнула у меня мысль: что если сейчас сюда явится отец? Вполне возможно, что он, проснувшись и отправившись на кухню, чтобы напиться, обнаружил отсутствие мое и, главное, сестры в своих постелях и, недолго думая, бросился на поиски.

Все-таки странные мысли приходят человеку в голову, когда он находится в чрезвычайно непривычной для себя ситуации. Я даже оглянулся – мне послышался в ночной тишине грозный далекий отцовский крик. Померещилось. Но не померещился поцелуй, длившийся, как мне показалось, вечность.

– Эй! – то ли выкрикнул, то ли прошептал я, и, преодолев не страх, а ступор, шагнул вперед и схватил Дженнифер за плечо. Никогда прежде я не позволял себе такого грубого жеста, сестра была очень чувствительна к прикосновениям, она и материнских ласк сторонилась, желая остаться одной в своем мирке, мало соприкасавшемся с реальностью.

Дженни дернула плечом, ладонь моя соскользнула, и рука прошла сквозь тело призрака – конечно, могло ли быть иначе? – на что Норман не отреагировал.

Поцелуй все же прервался, и парочка стояла, обнявшись и поедая друг друга взглядами.

– Эй! – повторил я. Других слов у меня не то чтобы не было, но они застряли у меня в горле, а непроизнесенное вызывает ощущение удушья, будто звуки, слепившись, не позволяют вздохнуть.

Призрак что-то тихо шипел, бубнил и порыкивал, и, что самое странное, Дженнифер не только вполне его понимала, но и отвечала теми же звуками, которые казались мне не от мира сего, настолько они были нечеловеческими, варварскими, да просто нелепыми.

– Эй! – повторил я третий раз, и только тогда Дженни меня услышала, а может, просто вспомнила о моем присутствии. Неожиданно не только для меня, но и для призрака, покачнувшегося и едва удержавшегося на ногах, Дженнифер оттолкнула Нормана, и ее темный силуэт бросился в сторону, где была дверь в анфиладу, по которой мы попали в эту комнату. Естественно, я последовал за сестрой, тут же обо что-то споткнулся, но сумел удержаться на ногах. Призрак остался сзади – он, похоже, не собирался (и слава Богу!) следовать за нами, и мы – Дженнифер впереди, я следом – в почти полной темноте бежали (бежали? Скорее пробирались, нащупывая руками стены) из проклятого дома наружу, в ночь, где светили звезды, а со стороны Ратушной площади доносились тихие разговоры, казавшиеся громкими в ночной тишине.

Дома все спали. Из комнаты родителей доносился громкий храп, и я возблагодарил Бога за то, что Он не позволил отцу проснуться среди ночи. Сейчас я прекрасно представлял себе, что до конца этой истории еще далеко, и Дженнифер еще не раз покажет, на что способна, и что она совсем не такая убогая, какой выглядела и какой все ее считали. Девушка, без запинки выговаривающая такие странные слова, как «экспериментальная проверка» и «общая теория относительности», что бы эта абракадабра ни означала…

Я хотел помочь Дженнифер взобраться на подоконник, но изумлению моему в ту ночь суждено было продолжиться: сестра подтянулась обеими руками и перевалилась в комнату, не произведя при этом никакого шума. Даже я не сумел бы проделать это так ловко, что и продемонстрировал минуту спустя, с грохотом повалившись на пол после того, как больно ударился локтем о раскрытую раму.

За стеной послышалось движение – должно быть, отец если и не проснулся, то что-то услышал во сне и принялся ворочаться с боку на бок.

Через минуту все стихло. Тихо было и в комнате Дженнифер. Я быстро разделся и попытался уснуть, но сна не было ни в одном глазу, и весь остаток ночи я провел, вспоминая полупрозрачное, с огромными глазами, лицо призрака, тень сестры, потянувшуюся к нему, чтобы погладить ладонью нематериальную щеку, и странный, необъяснимый, волнующий поцелуй, которому я сейчас завидовал белой завистью, понимая, что никакие мои поцелуйчики с соседскими девчонками и близко не шли в сравнение с этим проявлением истинной страсти.

До восхода солнца я вспоминал, забывал, вспоминал вновь и старался запомнить слова, произнесенные Дженнифер, а ей подсказанные Норманом, студентом колледжа, который он почему-то называл университетом, и я не то чтобы верил каждому слову, но подозревал, что от веры моей или неверия ничего не зависит. Что есть, то есть. Что произошло, того не изменишь. А будущее…

С будущим мне пришлось столкнуться на следующую ночь, и, засыпая утром под первыми лучами восходившего солнца, я не подозревал ни о чем и воображал, что мои и Дженнифер приключения закончились…

* * *

Не выспавшись и чувствуя себя побитым, я отправился в Нью-Йорк, в адвокатскую контору «Пэн и Сточер», которая вела дела отцовской фирмы. Старший Пэн, по мысли отца, должен был стать моим наставником на адвокатском поприще, которое не столько не соответствовало моей натуре, сколько моя натура не была приспособлена к этому виду деятельности. Мистер Пэн прекрасно это понимал, он знал людей, а будучи знаком с моим отцом с юных лет, неоднократно предупреждал его (я так полагаю, хотя отец никогда не говорил об этом) о бесполезности моего приобщения к миру юридических формулировок и казусов. Возможно, не без влияния мистера Пэна отец согласился с тем, чтобы я остался в Глен Ридже и помогал ему в деле, которым он занимался всю жизнь, но, по моим наблюдениям, все же недолюбливал, полагая для себя лучшей долей именно адвокатуру, закрытую для него в молодые годы в силу того, что ему нужно было не об учебе думать, а содержать семью после смерти родителей.

Мы хорошо поговорили со старым Пэном и с молодым Сточером перекинулись парой слов, пока клерк готовил для подписи документы. Перекусил я в закусочной у Моррисона на семьдесят второй улице и возвращался под вечер домой в прекрасном настроении. Необычное оживление на нашей Уайлдвуд-Террас заставило меня вернуться в реальность из мира грез, в котором я пребывал всю дорогу.

– Джон! – окликнула меня из своего окна миссис Чедвик, только я свернул к нашему дому. – Поворачивай коляску к Ратуше! Твой отец там и все мужчины!

– Что случилось? – спросил я, предчувствуя уже, что услышу.

– Дженнифер пропала! – выпалила миссис Чедвик. – Около полудня вышла со двора, и с тех пор ее никто не видел! Видимо, пошла в лес и заблудилась. Она любит считать всякую чепуху, а в лесу нынче цветов полно, есть что пересчитывать. Ей на весь век хватит, вот только бедняжка не соображает…

Я не стал слушать, что думает соседка об умственных способностях Дженни и, поставив коляску в сарай, а лошадь в конюшню, забежал на минуту домой, где застал матушку, рыдающую у окна в кухне. Не стал я слушать и ее причитаний, в которых никогда не было ни здравого смысла, ни сколько-нибудь умной мысли, и, схватив лежавший на столе пирожок (даже в эти часы мать продолжала выполнять обычную работу – кормить-то все равно надо), бросился со двора – не к площади, где, по словам миссис Чедвик, шериф устроил сборный пункт, а в противоположную сторону – к Угловому Дому.

Солнце стояло еще довольно высоко, и строение выглядело очень мирным, с увитым плющом фасадом. К моему разочарованию, в зале, где вчера Дженни целовалась с призраком, никого не было. Неужели я ошибся? Нет! Странное журчанье послышалось то ли из соседней комнаты, то ли снаружи – отражаясь от стен, звуки создавали распадавшееся эхо, будто разговор, разорванный на мелкие клочки, которые невозможно соединить правильно.

Я осторожно направился в соседнюю комнату. Здесь было небольшое окошко, выходившее на восточную сторону, и солнечный свет сюда не проникал, а потому в полумраке было трудно ориентироваться. Дженнифер стояла на коленях лицом к дальней стене, а призрака я сразу не заметил – он-то и издавал звуки, напоминавшие журчанье. Приглядевшись, я понял, что Норман тоже стоит на коленях и держит руки Дженнифер в своих. Похоже, эти двое только что целовались, а может, занимались еще чем-то, но я отогнал от себя недостойную мысль – не знаю, как она вообще могла прийти мне в голову.

На сестре было ее лучшее платье – зеленое, в оборочку, с отложным воротом, – которое она, несмотря на свою умственную убогость, сумела выбрать среди вороха тряпья в своем шкафу. Призрак, насколько я мог судить, едва различая его белесую фигуру, тоже был сегодня при параде – угадывались контуры то ли длинного сюртука, то ли пальто, поди пойми на самом деле, но на голове у него была то ли шляпа с узкими полями, то ли (так мне показалось) перевернутая кастрюля без ручек.

И они разговаривали. Было так странно это слышать и видеть, что я застыл в дверном проеме, и все застыло вокруг, будто Дженни с Норманом были актерами на подмостках удивительной сцены, а я – единственным зрителем.

Норман журчал ручьем, Дженнифер тихо нашептывала, звуки казались призрачными, но для них двоих были настоящими и реальными, – скорее они меня воспринимали призрачным существом, мешавшим им познавать радость общения.

Я прислушался, но не понял не только ни единого слова, но даже того, говорили ли они или мурлыкали, как два довольных друг другом котенка.

И что было делать? Шериф, отец и другие мужчины не найдут Дженнифер в лесу, потратят на поиски вечер и всю ночь… Нужно как можно быстрее вернуть сестру домой, притом исхитриться сделать так, будто она пришла сама, не помня, куда ходила. Последнее было нетрудно, никто бы и допытываться не стал, прекрасно зная, что вопросами от Дженнифер толку не добиться. Но как доставить ее домой незаметно, ведь около ворот и во дворе наверняка собрались женщины, бросившие домашние дела ради возможности почесать языками и перемыть косточки не только пропавшей девушке, но и всему населению Глен Риджа.

Я взял сестру за руку, причем не мог не коснуться Нормана, прижимавшегося к Дженнифер всем своим призрачным телом. Рука моя прошла сквозь руку призрака, но он был так занят беседой, что не обратил на меня внимания. И лишь когда я потащил Дженни к двери, оба поняли наконец, что находятся здесь не одни, – и хорошо, что это был я, а если бы их нашли шериф с компанией?

В тот момент я решил, что призрак, явившись, конечно, не из будущего, а с того света, хочет забрать с собой Дженнифер, как Мефистофель в книге Гёте пытался унести на небеса душу Фауста. А поскольку забрать потусторонние силы могли только душу, я с неодолимой ясностью осознал, какая смертельная опасность грозила Дженни.

Осознав это, я потянул сестру прочь из Углового Дома, чуть не вывернув ей руку, а она сопротивлялась, причем молча, что меня тоже поразило: неужели понимала, что криком привлечет внимание, и сюда нагрянет все мужское население Глен Риджа?

Я оглянулся: призрак стоял посреди комнаты, едва видимый в полумраке, он воздел руки к небу, призывая, должно быть, на помощь силы небесные, и я услышал шипение, на этот раз настолько громкое, что мне заложило уши. Я споткнулся, Дженни вырвалась, бросилась назад и, обняв призрака, громко сказала:

– Ты выслушаешь Нормана, Джон, а потом я тебе скажу, как ты глуп и ничего не понимаешь в жизни.

Надо же, и это говорила Дженнифер, вообще не представлявшая, что в жизни можно делать много всякого, кроме как считать бабочек, облака, тарелки, коров, звезды, бревна и вообще все, что поддавалось счету.

– Я люблю Нормана, – сказала Дженни, а призрак подтвердил эти слова кивком полупрозрачной головы, прошипев что-то, возможно, означавшее: «Я тоже ее люблю».

– Норман – единственный, кто понимает меня.

С этим я не мог спорить. Очевидно: только присутствие призрака каким-то непостижимым образом позволяло Дженнифер разговаривать, будто она была нормальной девушкой и даже более того – умной, поскольку могла выговаривать слова, которые не понимал я, имевший все-таки какое-никакое, но образование. Если Нормана не было рядом, Дженни возвращалась в свое обычное состояние.

Дженнифер говорила, а призрак, обняв ее за плечи, подсказывал слова гнусным шипением.

– Наши теоретики об этой возможности говорили еще за несколько лет до того, как была сконструирована первая темпоральная машина. Движение во времени – квантовый процесс, вот почему все попытки создать такую машину на основании классических представлений о сущности времени не приносили успеха. Общим мнением было, что движение вспять во времени или невозможно, поскольку приводит к неустранимым парадоксам, или возможно, но требует энергетических затрат, равных полной энергии Вселенной, что, как вы понимаете, тоже делало невозможным всякое смещение вспять во времени.

«Как вы понимаете!» Слова эти в устах Дженнифер были так же безумны, как темпоральная машина, о которой толковал призрак устами сестры, сделав ее своей марионеткой. Он воображал, что читает лекцию? Кому? Он понимал вообще, что находится не в потустороннем университете, а в заброшенном доме в Глен Ридже, штат Нью-Джерси?

Мысли мои на какое-то время смешались, и я пропустил что-то из речи призрака, озвученной Дженнифер с «мастерством» актера, плохо заучившего роль и внимательно слушавшего подсказку суфлера.

– …и решается в уравнениях квантовой физики, – продолжала между тем Дженни, тщательно проговаривая слова, не существовавшие в языке Шекспира, Диккенса и Лонгфелло. – Только тогда и удалось разрешить сразу две проблемы – перемещений вспять во времени и темного вещества, заполняющего Вселенную.

– Дженни, – сказал я, заполнив возникшую паузу (сестра обернулась к призраку и страстно – так мне показалось – поцеловала его в губы, а призрак обнял ее обеими едва видными, но для Дженнифер, очевидно, сильными руками, привлек к себе, и поцелуй, недопустимый никакими житейскими установлениями, длился столько, что я успел начать, продолжить и закончить фразу). – Дженни, пожалуйста, пойдем со мной, нужно вернуться домой раньше, чем отец с шерифом и мужчины, отправившиеся на твои поиски. Ты не понимаешь, что может произойти, если они, не найдя тебя в лесу, станут обшаривать каждый заброшенный дом в окрестности и непременно будут здесь. Дженни!

Она оторвалась наконец от холодных и скользких (могу себе представить!) губ кошмарного существа, которое сразу же начало опять издавать шипящие, скулящие и стонущие звуки, в которых не было ничего человеческого. Дженни даже не подумала отвергнуть его объятья, только голову повернула в мою сторону, но в глаза не смотрела. По-моему, она меня и не видела, а только произносила слова, складывавшиеся в ее сознании из призрачного шипения и свиста.